Эфир и лондонский туман (гет)

Кэб покачивался на ухабах мостовой. За окном проплывали фасады Мэйфэра — один краше другого, с чугунными балконами и освещёнными парадными. Чем ближе к месту назначения, тем богаче становилась отделка и тем реже попадались прохожие: в этих кварталах ходить пешком считалось почти неприличным.

Чуя сидел, уставившись в темноту за окном. Пальцы выбивали нервную дробь по колену.

Он ненавидел званые вечера. Ненавидел костюмы, которые жали под мышками. Ненавидел светские разговоры, где каждое слово — ловушка. И больше всего ненавидел то, что сейчас вынужден был ехать на один из них в компании человека, которого хотел придушить ещё неделю назад.

Дазай сидел напротив, вытянув ноги и заняв непропорционально много места для человека своей комплекции. Выглядел он, надо признать, безукоризненно: тёмный фрак, белый галстук, даже волосы были уложены, что вообще было нонсенсом для Дазая.

— Прекращай нервничать, — заметил Дазай.

— Я не нервничаю.

Чуя заставил себя сесть спокойно. Не помогло — пальцы тут же потянулись к воротнику. Акико завязывала ему галстук по всем правилам, но сейчас казалось, что ткань душит.

— Не понимаю, чего бояться человеку, который женился на эфирном воре, — добавил Дазай легко, почти весело.

На мгновение Чуя всё-таки сел идеально ровно. Его будто ударили под дых.

Звуки улицы — цокот копыт, далёкий смех, скрип колёс — всё отодвинулось куда-то на задний план. Зато Дазай остался ближе некуда.

— Что ты сказал? — голос Чуи прозвучал глухо.

— Ты прекрасно слышал.

Кэб качнулся на повороте. Накахара вцепился в край сиденья.

— Откуда ты...

Дазай пожал плечами с той беззаботностью, которая всегда предшествовала чему-то неприятному:

— Ты ведь понимаешь: когда двое человек, которых я знаю с пятнадцати, внезапно женятся, хотя их всегда связывала исключительно профессиональная дружба, то это вызывает вопросы.

— И ты решил покопаться.

— Я решил понять, — уточнил Дазай.

Накахара молчал. В груди нарастало знакомое желание ударить что-нибудь, желательно — лицо напротив.

— Сначала я узнал, что чуть больше, чем за полгода до свадьбы умер отец Йосано, — продолжил Дазай, загибая пальцы. — Потом — что примерно в то же время начались кражи. А ещё Акико вдруг стала писать для Мори гораздо активнее.

— Она всегда...

— Не так активно. — Дазай покачал головой. — Я знаю, что она обязательно вставляет ссылку на «доктора А.» как свою скрытую подпись. Мори ни на кого не ссылается в подобном формате.

Кэб проехал мимо особенно яркого фонаря. Свет на мгновение залил салон, высветив лицо Дазая — сосредоточенное, почти хищное.

— А потом, — продолжил он, — вора объявили мёртвым. И буквально через три недели — свадьба. Скромная, без лишнего шума. После чего Акико перестала писать для Мори и начала публиковаться в суфражистских журналах. — Он усмехнулся. — Там, насколько я знаю, гонорары скромные. Значит, деньги ей больше не нужны, то есть, долги закрыты. Как-то много совпадений, не находишь?

Тишина. Осаму откинулся на спинку сиденья, явно довольный собой и впечатлением, которое производила его дедукция.

— Не переживай. Я не собираюсь никому рассказывать. Акико даст этому городу намного больше, чем чьи-то фамильные серьги.

Дазай замолчал. На секунду его взгляд утратил ту наигранную весёлость, с которой он перечислял улики. Он отвернулся к тёмному окну, где в мутном стекле отражался лишь его призрачный силуэт, и тихо добавил:

— И, честно говоря... я рад.

Чуя нахмурился, инстинктивно ожидая подвоха.

— Чему? Тому, что у тебя теперь есть на нас компромат?

— Тому, что вы не потеряли друг друга, — Дазай слегка повёл плечом, по-прежнему не глядя на собеседника. — Одиночество в этом городе — паршивая штука, Чуя.

Накахара хотел что-то ответить, но кэб начал замедляться. За окном показались кованые ворота, за ними — подъездная аллея, освещённая десятками факелов. У парадного входа толпились гости в вечерних нарядах.

— Мы на месте, — сказал Дазай, поправляя манжеты. — Готов к светскому рауту?

Чуя посмотрел на особняк, на сияющие окна, на силуэты людей за стеклом.

— Нет, — честно ответил он. — Но когда это меня останавливало.

* * *

Внутри было ещё хуже, чем Чуя ожидал.

Бальный зал утопал в свете сотен свечей. Хрустальные люстры бросали радужные блики на позолоченные карнизы, на шёлковые обои, на обнажённые плечи дам в бриллиантах. Воздух был тяжёлым от духов, пудры, сигарного дыма и чего-то сладковато-приторного — то ли шампанского, то ли опиума, то ли того и другого вместе.

Гости выглядели неприлично богатыми.

Это был тот сорт богатства, когда человек уже не осознавал своей степени оторванности от мира. Перстни размером с перепелиное яйцо. Платья, на которые ушло больше ткани, чем на парус среднего корабля. Смокинги, сшитые так идеально, что казались второй кожей.

И все, абсолютно все гости были пьяны.

Не слегка навеселе, как подобает приличному обществу после третьего бокала. Нет. Это было то густое, вязкое опьянение, когда язык уже не слушается, а глаза блестят лихорадочно и бессмысленно. Женщина у колонны хохотала так, что у неё тряслись перья в причёске. Двое мужчин в углу спорили о чём-то, размахивая руками и расплёскивая вино на ковёр. Кто-то уронил бокал, но никто даже не обернулся на звон.

— Очаровательно, — пробормотал Чуя.

— Добро пожаловать в высший свет, — отозвался Дазай. — Смотри.

Он кивнул в сторону дальнего угла зала.

Там, в окружении восторженной толпы, стоял человек, которого невозможно было не узнать. Высокий, грузноватый, с копной каштановых волос и лицом, которое газеты воспроизводили с завидной регулярностью. Оскар Уайльд жестикулировал широко, театрально, его голос разносился над шумом толпы — густой, бархатный, явно привыкший к вниманию.

— За мной, — бросил Дазай и двинулся сквозь толпу.

Чуя последовал за ним, стараясь не задевать никого локтями. Один раз ему наступили на ногу, другой — едва не облили шампанским. Он чувствовал себя уличным котом, случайно забредшим в ювелирную лавку.

Они почти добрались до цели, когда Уайльд их заметил.

Его лицо озарилось.

— Осаму! — воскликнул он с такой радостью, будто встретил потерянного брата. — Осаму Дазай, неужели это ты?

И прежде чем кто-либо успел среагировать, Уайльд преодолел разделявшее их расстояние и буквально повис на шее у Дазая. Объятие было крепким, долгим и бессовестно фамильярным. Несколько голов повернулось в их сторону.

— Оскар, — сдавленно произнёс Дазай, — я тоже рад тебя видеть, но...

— Молчи, молчи, дай мне насладиться моментом! — Уайльд отстранился, но продолжал держать его за плечи. — Сколько лет, сколько зим! Я думал, ты умер! Я оплакивал тебя!

— Очевидно, недолго, — сухо заметил Дазай.

— Месяц! Целый месяц! — Уайльд прижал руку к груди.

Вблизи Оскар напоминал райскую птицу. Нелепо огромную, громкую и пьяную райскую птицу, если конкретизировать. Меховая накидка на одно плечо, три огромных разноцветных перстня и упрямое намеренье чуть ли не залезть на Дазая заставили Чую усомниться в их новом информаторе. Если добавить ко всему абсурдно высокий рост Уайльда и шаткую походку, становилось только хуже.

— Так, — вмешался он, косясь на Дазая. — ... На сколько, говоришь, вы были близки?

— У всех свои ошибки молодости, — прокряхтел Осаму. Помимо рослости Оскара отличала редкая плечистость и держать такого было задачкой не из простых.

Уайльд повернулся с таким видом, будто только сейчас заметил присутствие Накахары. Взгляд скользнул сверху вниз, задержался на лице, на костюме, на ботинках.

— А это кто? — спросил он у Дазая, не понижая голоса. — Твой новый... компаньон?

— Коллега, — отрезал Чуя.

— Ах, коллега, — Уайльд произнёс это слово так, будто оно было эвфемизмом для чего-то неприличного. — Не люблю коллег и разговоры на работе на приёмах. Вечеринки — для веселья!

— Это важно, — настаивал Дазай. — Орден часовой башни...

— Ску-ука! — Уайльд всплеснул руками так, что чуть не сбил бокал у проходящего мимо официанта. — Какая невыносимая, унылая, тоскливая скука! Нет, нет, нет.

Он снова повернулся к Дазаю, и взгляд его стал придирчивым.

— Кстати, Осаму, что это на тебе надето?

— Фрак.

— Я вижу, что фрак. Но какой фрак! — Уайльд начал обходить его кругом, как скульптор, оценивающий неудавшуюся работу. — Чёрно-белый, ты прям как на похороны. Не нашлось ничего повеселее?

Он остановился, прижав пальцы к вискам с таким страдальческим видом, будто внешний вид Дазая причинял ему физическую боль.

— Ещё и белый галстук... Я же учил тебя, если на приёме не будет королевы — надевать следует чёрный!

Чуя почувствовал, как терпение начинает трещать по швам.

Они приехали сюда за информацией. За зацепкой, которая могла бы вывести их на «Орден часовой башни» — организацию, которую Дазай подозревал в причастности к убийствам. А вместо этого стоят посреди бального зала и слушают лекцию о моде от человека, который едва держится на ногах.

— Послушайте, — начал Чуя, делая шаг вперёд, — мы не за этим...

Где-то в глубине дома раздался грохот.

Все замерли.

Потом — крики. Топот множества ног. Звон разбитого стекла.

— Полиция! Всем оставаться на местах!

В парадную дверь хлынули констебли в форме. Синие мундиры, начищенные пуговицы, дубинки наготове. Впереди шёл сержант — Чуя узнал его, это был Миллер из Вест-Эндского отделения.

Зал взорвался паникой. Дамы визжали, мужчины ругались, кто-то попытался бежать и тут же был схвачен за локоть.

Чуя похолодел.

Он ничего не знал об этой облаве. Никто в Ярде не предупреждал, не намекал, даже не упоминал о планах на вечер. А это значило только одно: либо операцию готовили в строжайшей тайне, либо...

— Нам нужно уходить, — прошипел он, хватая Дазая за рукав.

— Согласен, — Дазай уже двигался к дальней двери. — Если тебя здесь увидят...

— Будет много вопросов.

— И мало приятных ответов.

Они протиснулись сквозь толпу, пользуясь суматохой. Констебли были заняты — они окружили Уайльда, который стоял посреди зала с видом оскорблённого достоинства и что-то говорил, размахивая руками.

— ...разврат и неподобающее поведение! — донёсся голос сержанта. — Вы арестованы, мистер Уайльд!

— Арестован? — Уайльд расхохотался. — На каком чёртовом основании? Вы знаете как меня уговаривали здесь появиться?

Чуя и Дазай уже были в коридоре. Потом — на лестнице. Потом — в дальней комнате второго этажа, где пахло пылью.

Окно поддалось с третьей попытки. Чуя высунулся наружу, оценивая расстояние до земли.

— Невысоко, — сказал он. — Справимся.

Дазай уже перекидывал ногу через подоконник.

— Старшим нужно?

— Заткнись и прыгай.

Они приземлились в кусты — колючие, мокрые от вечерней росы. Чуя выругался сквозь зубы, выпутываясь из веток. Дазай умудрился приземлиться почти элегантно, лишь слегка испачкав брюки.

Через сад, через ограду, на соседнюю улицу. Только там, в тени между фонарями, они наконец остановились отдышаться.

— Что это было? — выдохнул Чуя. — Я ничего не знал об облаве.

— Очевидно, не ты один, — Дазай прислонился к стене, восстанавливая дыхание. — Либо это спонтанная операция, либо...

— Либо кто-то хотел заткнуть Уайльда раньше, чем он успеет кому-то проболтаться.

Повисла тишина. Вдалеке слышались свистки констеблей и стук копыт полицейских экипажей.

— Ну что ж, — сказал Дазай, — по крайней мере, вечер не был напрасным.

Чуя уставился на него.

— Что?

Дазай сунул руку во внутренний карман фрака и вытащил небольшую книжицу в кожаном переплёте. Тёмно-зелёная обложка, потёртые уголки, закладка из шёлковой ленты.

— Откуда это у тебя? — Чуя моргнул.

— Оскар сунул мне в карман, — Дазай повертел книжку в пальцах. — Пока висел на шее и оплакивал мою мнимую смерть.

— Что?..

— И ещё кое-что. — Дазай поднял взгляд, и в его глазах блеснуло что-то похожее на восхищение. — От него ничем не пахло. Никакого алкоголя, Чуя. Ни капли. И зрачки — обычные, не расширенные. Ни опиума, ни эфира, ничего.

Чуя медленно осознавал услышанное.

— Он был трезв?

— Как стёклышко, — подтвердил Дазай. — Наш дорогой Оскар разыграл весь этот спектакль, зная, что за ним придут и, возможно, уже наблюдают.

Накахара посмотрел на книжку в руках Дазая. Потом — на особняк вдалеке, где всё ещё мелькали огни и суетились констебли.

— Сукин сын, — сказал он с невольным уважением.

— Гений, — поправил Дазай. — Не путай.

Он раскрыл дневник на первой странице. В свете далёкого фонаря Чуя разглядел убористый почерк, даты, какие-то имена.

— Ну что, инспектор, — Дазай захлопнул книжку и спрятал обратно в карман, — похоже, у нас появилось чтение на ночь.

* * *

Тюрьма Холлоуэй встретила его запахом сырости, карболки и застоявшейся человеческой безнадёжности. Коридоры были узкими, потолки — низкими, а свет из редких окон едва пробивался сквозь толщу решёток и многолетней грязи на стёклах.

Надзиратель шёл впереди, позвякивая связкой ключей. Шаги гулко отдавались от каменных стен.

— Десять минут, — буркнул он, не оборачиваясь. — Не больше.

— Разумеется, — отозвался Дазай.

Одиночная камера находилась в конце коридора. Маленькая, не больше чулана. Деревянная койка, привинченная к стене. Ведро в углу. Узкое окно под самым потолком, забранное прутьями.

За решёткой сидел человек, которого Дазай едва узнал.

Оскар Уайльд похудел. Щёки ввалились, под глазами залегли тени. Волосы, ещё недавно уложенные с щегольской небрежностью, теперь висели тусклыми прядями. Тюремная роба сидела мешком на некогда внушительной фигуре.

Но глаза остались прежними. Живыми, насмешливыми, с той искрой, которую не могли потушить ни камера, ни приговор.

— Осаму, — Уайльд поднялся с койки. Двигался он медленнее, чем раньше. — Я знал, что ты придёшь. Хотя надеялся, что принесёшь что-нибудь более полезное, чем своё общество. Бутылку бренди, например.

— Боюсь, надзиратели не одобрили бы.

— Надзиратели не одобряют ничего, что делает жизнь сносной. — Уайльд опустился обратно на койку и кивнул на решётку. — Подойди ближе. Здесь стены имеют уши, но уши эти, к счастью, глуховаты.

Дазай шагнул к прутьям. Между ними осталось едва ли полметра.

— Я прочёл дневник, — сказал он тихо.

— И?

— И теперь понимаю, почему ты так старательно изображал опустившегося декадента.

Уайльд усмехнулся. В полутьме камеры его лицо казалось маской — белой, неподвижной, с прорезями для глаз.

— Орден часовой башни, — произнёс он, словно пробуя слова на вкус. — Звучит почти романтично, не правда ли? Тайное общество, благородные цели... тётушка Агата... — Уайльд вздрогнул на имени.

— Леди Кристи? — В голосе Дазая прозвучало сомнение.

— Она самая, мы троюродные, но родственники. — Уайльд повернул голову, и свет из окна упал на его лицо, высветив морщины, которых Дазай раньше не замечал. — Тётушка говорила, что можно забить пару паршивых овец для здоровья всего стада. И знаешь что? Это сработало.

Тишина. Где-то в глубине тюрьмы кто-то кашлял — надрывно, мокро.

— Шумиха вокруг Потрошителя, — продолжил Уайльд, — заставила Скотланд-Ярд реформироваться. Появились новые методы расследования, новые люди, новое финансирование. Страх перед убийцей протолкнул проект по освещению улиц в бедных районах — тот самый, который годами пылился в ящиках парламента. Уайтчеппел... — он хмыкнул, — ты бы не узнал Уайтчеппел сейчас. Чище, светлее, безопаснее. Меньше притонов, больше нормальных ночлежек.

— И всего-то ценой нескольких жизней.

— Пяти, — уточнил Уайльд. — Пять женщин, которых никто не искал бы, если бы не письма в газеты. Пять женщин, чьи смерти изменили город больше, чем любой закон, любая реформа, любая петиция. — Он помолчал. — Орден считал это... приемлемым обменом.

Дазай молчал. Его лицо оставалось непроницаемым, но пальцы, сжимавшие прутья решётки, побелели.

— А ты? — спросил он наконец. — Ты тоже считал?

Уайльд не ответил сразу. Он смотрел на свои руки — когда-то холёные, теперь потрескавшиеся от тюремной работы.

— Сначала — да, — признал он. — Я был молод. Амбициозен. Мне нравилось быть частью чего-то большего, чего-то тайного. Нравилось знать то, чего не знают другие. — Пауза. — А потом я увидел фотографии с мест преступлений. Мэри Келли... Ты видел, что они сделали с Мэри Келли?

— Видел.

Её видел весь Лондон. Строго говоря, до Мэри никто и не задумывался о необходимости фотографировать место преступление, поэтому можно сказать, что мисс Келли впечатлила саму систему. Изуродованное лицо. Опустошённая брюшная полость. Вспоротое горло.

— Тогда ты понимаешь. — Уайльд закрыл глаза. — После этого я начал отдаляться. Постепенно, осторожно. Нельзя просто выйти из Ордена, но можно стать... бесполезным. Безопасным. Кем-то, кого не воспринимают всерьёз.

— Скатывающийся декадент, — повторил Дазай свои же слова.

— Именно. — Уайльд снова открыл глаза, и в них блеснуло что-то похожее на горькое веселье. — Что может сделать любитель опиума, который не помнит, какой сейчас день? Это была моя лучшая роль, Осаму. Жаль, что критики не оценили.

Снаружи, за толстыми стенами, пробили часы. Время утекало.

— Два года, — сказал Уайльд. — Таков приговор. Два года каторжных работ. — Он пожал плечами, и жест вышел почти беззаботным. — Я переживу. А потом — Франция. Париж. Там меня ещё помнят как писателя, а не как скандалиста.

— Если доживёшь.

— Если доживу, — согласился Уайльд. — Но тётушка Агата не стала бы тянуть, если бы решила всерьёз избавиться от меня. Значит шанс есть

Дазай отступил от решётки. В коридоре послышались шаги — надзиратель возвращался.

— Я докопался до истины, — сказал он тихо, так тихо, что Уайльд едва расслышал. — Но враг слишком влиятельный. Слишком... вездесущ. Я не могу рисковать. Не только собой.

Уайльд кивнул. Он понимал.

— Тот твой коллега?

— И ты.

— Я уже в безопасности, — Уайльд обвёл рукой камеру. — Видишь? Четыре стены, решётка, надзиратели. Лучшая защита — быть там, где тебя уже наказали.

— Оскар...

— Иди, — Уайльд махнул рукой, и жест вышел почти царственным, несмотря на обстановку. — Делай то, что должен. Я своё уже сделал.

Надзиратель появился в конце коридора.

— Время вышло.

Дазай бросил последний взгляд на человека за решёткой. Уайльд уже отвернулся к окну, к той узкой полоске серого неба, которая была его единственным видом на ближайшие два года.

— Я напишу, Оскар.

— До свидания, Осаму. — Голос из камеры прозвучал глухо, устало. — В следующий раз всё-таки принеси бренди.

* * *

Британский музей в этот час был почти пуст.

Дазай стоял у служебного входа, держа в руках свёрток в коричневой бумаге. Внутри: дневник Уайльда, копии документов, схема связей между членами Ордена. Всё, что он собрал за месяцы расследования.

Рядом, переминаясь с ноги на ногу, ждал молодой человек в очках — младший архивариус, с которым Дазай познакомился ещё во времена работы в Ярде. Должок за одно деликатное дело, которое лучше было не вспоминать.

— Вы уверены? — спросил архивист, косясь на свёрток.

— Абсолютно.

— Десять лет — долгий срок. Я могу не... — он запнулся, — могу не работать здесь через десять лет.

— Тогда передашь инструкции преемнику. — Дазай протянул ему свёрток. — Анонимное хранение. Вскрыть и опубликовать не раньше тысяче девятьсот шестнадцатого года.

К тому времени следы остынут, свидетели состарятся, а Орден... может быть, Орден ослабнет. Или распадётся. Или просто станет неважен.

Дазай смотрел, как архивариус уносит свёрток. Четыре года работы. Четыре года одиночества, пряток от полиции, поисков и постоянных переездов.

И всё это — в пыльный архив. На десять лет. Может быть, навсегда.

Что-то внутри сжалось. Не от жалости к себе — он давно отучился себя жалеть. Скорее... от пустоты. Будто вместе с бумагами он оставлял здесь нечто важное, часть себя, если угодно. Или просто то, чем он жил несколько лет, если не играть в поэта.

Развернувшись, Осаму пошёл прочь.

Лондон за стенами музея жил своей жизнью. Стучали копыта, кричали газетчики, где-то свистел полицейский свисток. Город, ради которого убивали, ради которого лгали, ради которого приносили жертвы — и который ничего об этом не знал.

Десять лет. Может быть, этого хватит.

А может быть — нет.

Но это была уже не его история.