Юные особи доинтернетного периода (джен)

Мы все учились понемногу…

По оценкам ученых-лингвистов итальянский язык занимает первое место среди европейских языков по мелодичности. Угадайте, какой язык на втором месте? Правильно, белорусский. Клянусь, это не я придумала! Когда я выбрала в институте вторым иностранным итальянский, мама была в восторге: девочка научится говорить на самом мелодичном, красивом и экспрессивном языке... Она заходила ко мне в комнату и слушала, словно музыку, как я зубрю тексты и диалоги.

— Il problema del regalo, — читала я заголовок заданного упражнения.

— Ой, что там рыгало? — удивлялась мама.

— «Проблема с подарком», — переводила я и продолжала: — Il ragazzo sta cercando il regalo.

— Какой «рагаццо»? — кривилась мама.

— Это всего лишь «мальчик». «Мальчик ищет подарок». Non perdere il tempo!

— Что ещё за «пердере», прости господи...

— Это значит «не трать время». И не «прости господи», а «mamma mia» ! — издевалась я.

— И это самый мелодичный язык в мире?

Мама выходила из комнаты, скептически фыркая, а я была счастлива, что смогу, наконец, понять, о чем же так проникновенно пел Тото Кутуньо, чье небритое лицо на заре моей юности сексуально смотрело с обложки большой, с огромным трудом добытой пластинки. И, конечно же, я тогда и не подозревала, что не вездесущий английский, а редкий итальянский откроет мне окно в Европу.

Сразу после того, как ухнул Чернобыль, никто, как сейчас, не делал вид, что ничего не происходит: о последствиях трубили повсеместно, и скоро подросли дети, которым не повезло родиться в восемьдесят шестом. Их, как и многих других, живущих на юге Беларуси, стали вывозить на лето за рубеж для оздоровления и проживания в гостеприимных европейских семьях. А кто в Европе любит «бамбини» больше всех остальных? Естественно, итальянцы.

Это сейчас итальянский учат все, кому не лень: курсы, конечно, не на каждом углу, но найти можно. А тогда отыскать переводчика со знанием итальянского, который знал бы больше, чем «чао, пицца, помодоро», было очень сложно. Детей вывозили в таких количествах, что переводчиков готовы были брать с улицы, да вот беда — министерство образования упёрлось рогом: только педагогов. В крайнем, случае, будущих. Не может группу белорусских детей, уезжающих на лето в чужую страну, сопровождать Вася с тракторного завода, который когда-то по путёвке отдыхал в Италии и умеет заказать граппу* на чистом сицилийском диалекте.

Нам сделали паспорта всего за неделю, фото детишек вклеили прямо туда, так что я в свои двадцать стала на время матерью-героиней. Таможенники ещё несколько лет делали круглые глаза, перелистывая мой паспорт, и задавали один и тот же глупый вопрос:

— Это все ваши?

К счастью, страницы в нём быстро закончились, а детям вскоре стали делать собственные паспорта.

Так всего после двух семестров изучения итальянского я, как и остальные девчонки из нашей группы, оказалась в минском аэропорту в роли мамочки-клуши, которая встречает перепуганных детей, строит их цепочкой для прохождения таможни и отмечает их имена в списке красным карандашом. Директор нашего благотворительного фонда, Леонид Петрович, громко кричал не менее перепуганным родителям:

— Водку и самогон у детей из багажа повынимать! Кто без медсправки — сюда, проходим осмотр на педикулёз!

Пока расстроенные мамы и папы доставали лишнее из вывернутых детских сумок, я проводила для них незамысловатый инструктаж, заглядывая в свой блокнотик.

— Дайте всем детям листики с точным домашним адресом и телефоном. Звонить будем раз в неделю, потому что дорого, — я строжилась и делала вид, что мне не страшно. — Дети будут жить по одному в семьях, хорошо питаться и каждый день ходить на море. Да, напишите, у кого аллергия или недержание. И самое главное, по возвращении, ровно через два месяца, не забудьте разобрать своих чад по домам! О времени прилёта сообщим.

Димка стоял в сторонке и сторожил мой чемодан, купленный специально для знаменательного события — моего второго выезда за рубеж. Хотя предыдущая поездка не в счёт: как известно, курица не птица, Польша не заграница. Димка успел просунуть мне чемодан в воротца таможни и крикнуть «пока» в самый последний момент, когда меня уже засосала воронка из детских тел; я виновато пожала плечами и помахала рукой. Чёрт, мы не увидимся целую вечность! Димка, если бы ты ехал со мной, я бы так не боялась.

Кого-то из моих мальчишек с перепугу вытошнило прямо у окошка паспортного контроля; дети стали смеяться, таможенники ругаться, а я вытерла рот бледному, дрожащему пацану и тихо сказала:

— Ничего, ты над ними посмеёшься в самолете.

Он посмеялся — и над ними, и надо мной. Над Европой была большая зона турбулентности.

* * *

— Она ест, как пиранья, — говорит синьор Фаретти, отчаянно жестикулируя. Хотя это мне с непривычки кажется, что отчаянно, а на самом деле нормально так, очень даже средне жестикулирует — по южноитальянским меркам. Что же ему ответить? Не понимаю: он жалуется или доволен?

— Она из такой семьи, — отвечаю я, не зная, куда девать бесполезные руки, — сложной. Детей много, денег мало.

Вот и всё, на что хватает моего скудного словарного запаса. Ну как объяснить человеку, живущему в другой вселенной, что у нас гречка по талонам?

— А в ресторане, представляешь, она дыню развернула от ветчины и по отдельности съела, — продолжает Фаретти.

Конечно, представляю. Как их можно есть вместе-то?

— Да, а потом съела пасту, мясо, салат и мороженое. Пришли домой, она йогурт попросила и печенье. Mamma Mia!

Cиньор Фаретти нежно треплет семилетнюю Наташку по макушке. Значит, рад. И сочувствует.

Наташка худая-прехудая, точно с голодного края. Но дело не в том, что у неё семья бедная, а в том, что пьющая. Родители её в дальнюю дорогу не провожали — им было недосуг... В минский аэропорт она приехала на автобусе вместе с детдомовскими детьми, сжимая в руках целлофановый пакет с кофтой, мятым блокнотом и цветными карандашами — самый что ни на есть подходящий набор для двухмесячного пребывания за границей. Обута она была в жёлтые резиновые шлёпанцы на два размера больше, чем нужно; в голове колтун, нос сопливый... Первые три дня в Италии Наташка ни с кем не разговаривала, кроме Тёмы из соседней деревни — дома они ходят в одну школу. На меня смотрела затравленно, на вопрос «как дела?» лишь крепче сжимала губы. Я бесилась, но терпела: что поделаешь — вероятно, девчонка тупа, как пробка...

— Тебе нравится в семье?

Кивает.

— Всё хорошо?

Кивает. Ну, и ладно, поговорили.

На четвёртый день Наташкина немота излечилась:

— А чего они болбочут не по-нашему? — спросила она.

Здрасьте, приехали. Попыталась объяснить, что мир чуть больше, чем её деревня Колмичи, что есть в нём и другие места, страны и языки, но в глазах Наташки читался немой вопрос: а зачем? Все-таки, зачем эти люди придумали себе другой язык, когда наш есть? Через неделю у неё прошёл хронический насморк, появилась гора новой одежды, и Наташка поняла, что никто не будет лупить, если втихаря таскать еду из холодильника. И тогда уж стала разговаривать и со мной, и с итальянской семьей, причём по-итальянски. В тот момент, если бы кто-нибудь сказал мне, что она глупа, запустила бы помидором. Cento percento!* * *

Ежевечерние встречи с итальянскими семьями и нашими детьми в прибрежном кафе стали самой важной частью моей языковой и педагогической практики.

— О, Анна, у нас всё прекрасно, — говорит мне молодая синьора, — только спроси, пожалуйста, Эуджению, почему она каждый вечер носки кладёт под подушку. Это как-то... негигиенично.

Снедаемая любопытством, подзываю детдомовскую девчушку лет восьми:

— Эуджения! — на Женьку она уже не отзывается.

— Так тырят, — отвечает она, — а меня воспитательница потом ругает, что потеряла. Хожу тогда до стирки без носков.

Не знаю, как такое и переводить... Прошу взволнованную синьору оставить носки, где лежат — что ей, жалко? И купить Женьке пять пар носков. Пусть ребенок спит спокойно.

— Так мы уже купили — десять!

Проблема решена...

Кто сказал, что у итальянцев от наших детей культурный шок? У меня от наших детей культурный шок... Я живу с ними в одной стране, но в другом мире. Да, у меня тоже гречка и колготки по талонам — но носки никто никогда по ночам не тырил: у меня было счастливое детство.

— Анна! — седой синьор целует меня три раза и больно щиплет за щёку. Меня гложет сомнение: то ли я ему нравлюсь, то ли он меня перепутал с кем-то из старших детей. Ну, точно, так и есть!

— А, так это вы переводчица! Bene, bene!

Я приветливо улыбаюсь:

— Можно на ты.

— Зови меня Карло! — счастливо говорит он.

Здесь все после второй фразы на ты, я уже не удивляюсь.

Карло сияет во все тридцать два вставных зуба и указывает пальцем на главного хулигана нашей группы — Серёгу девяти лет, который в первый же день научился материться по-итальянски. Не могу ему этого простить — я-то сама научилась только на второй, когда мы с хозяйкой попали в пробку в самую жару, и нас подрезал синьор на пятисотом. Не мерседесе, естественно, а фиате. Думала её тираду записать, чтобы потом посмотреть кое-что в словаре, да вот только мой карманный словарь не содержал всей правды жизни. Впрочем, он и не понадобился — в ближайшие дни всё угадалось из контекста и закрепилось на практике.

Карло, которого наши дети в первый же день окрестили папой, тоже попросил меня об услуге.

— Серджио прекрасный ребенок — о, спасибо Деве Марии! Только вот спроси, почему он не смывает за собой в туалете?

Мне не нужно отлавливать Серёгу среди носящихся по пляжу детей, чтобы ответить на вопрос папы Карло.

— В его родном доме туалет на улице. Вы ему кнопочку покажите, — говорю я, и хозяин стучит себя по лбу, выкрикивая уже знакомые мне не очень приличные слова, которые я запоминаю в новом значении.

— Анна, а я об этом и не подумал! А ведь знаешь, сам рос в таком доме — да, да, мне очень много лет, — он с умилением смотрит на то, как Серёга размазывает мороженое по новой футболке с логотипом FILA, и философски изрекает: — И Серджио в старости будет жить хорошо!

Хоть Серёга и потрепал мне нервы, но я тоже на это надеюсь.

* * *

Я лежу в кровати, в гостевой комнатушке, в чужом доме, который стал мне приютом на два долгих летних месяца. Сегодня первая ночь, когда я не умираю от жары и даже натянула на себя пижамную майку — днём прошёл первый за три недели дождь, и в окно повеяло свежестью. Мои итальянские хозяева, пятидесятилетние Марио и Пина — организаторы принимающей стороны и милейшие люди, а небольшая приморская деревушка, в которой они живут, всего в паре километров от Катанзаро, кажется мне райским уголком. Если бы только не жара... Сегодня был тяжёлый день — приехал наш шеф Леонид Петрович, который по-очереди навещает всех переводчиков: так сказать, контролирует. И остановился на ночь у Марио и Пины.

В доме тихо, но мне не спится: мой итальянский пока хромает, калабрийский диалект понимаю с трудом, белорусский деревенский тоже не с первого раза, так что за день переводов голова так пухнет, что мысли начинают роиться, а слова — знакомые и незнакомые — гудят и не дают заснуть. «Reale» — я думала, это «реальный», оказалось «королевский»... Вот бестолочь! «Il re» — король, конечно же, я знала! «Реальный дворец?» Это звучало круто... Я перевожу всего лишь болтовню за столом, а не новости в прямом эфире, но всё равно неловко было перед Леонидом Петровичем.

Я вздрагиваю от стука в дверь и машинально натягиваю на себя угол простыни. Первая мысль — заболел кто-то из детей, и срочно требуется переводчик.

— Куликова, ты не спишь?

Леонид Петрович, собственной персоной.

— Что-то случилось?

Из окна льется свет фонаря со двора; в полумраке вижу, как Леонид Петрович заходит в комнату, придвигает стул к кровати и бесцеремонно на него усаживается.

— Нет, не волнуйся! Ничего не случилось. Просто день был сумбурный — даже поговорить с тобой толком не успели. Я ведь завтра утром уезжаю. Ну, как твоя группа? Все дети в порядке?

— Всё хорошо, — бормочу я.

Он и так это знает: никто не ревёт, никто не заболел, всех закормили макаронами и мороженым, и дети, кажется, потолстели за эти три недели.

— Дети домой не просятся?

— Нет вроде...

— А сама как?

— Что я, маленькая?

— Нет, ты не маленькая, — Леонид Петрович говорит это таким странным голосом, что тревога заползает за шиворот моей маечки. — Ты, Анюта, молодец! Итальянцы тебя хвалят. Неужели по дому не скучаешь?

— Есть немного, — отвечаю я, интуитивно подтягивая повыше простынь.

— Анюта, — Леонид Петрович придвигает стул ближе и нетерпеливо ёрзает. Я чувствую его скользкий взгляд, от которого становится не по себе. — Ты умница... И милая такая девушка, покладистая, — шепчет он. — Я вот тоже всё в разъездах, в делах... По дому скучаю. Женщины тут некрасивые. Наши намного лучше...

Вдруг горячая ладонь касается моей голени через простыню, и я и с испугом поджимаю под себя ногу. Мои глаза привыкли к полумраку; я хорошо вижу на фоне белой постели большие, загорелые мужские руки. Ему, наверное, лет сорок пять, а мне двадцать... Вот это mamma mia! Что мне делать?

— Леонид Петрович, я спать хочу, — у меня ещё есть надежда на то, что это всего лишь недоразумение и я его неправильно поняла.

— Ты не бойся меня, — шепчет он и немного наклоняется вперёд.

— Я не боюсь, — вру я, а по спине ползут холодные мурашки.

— Ты очень способная, — елейно говорит он и осторожно касается моей ладони, сжимающей простынь. — Ты у меня на следующий год в Рим поедешь, а не в эту дыру! Там волонтёрам такие деньги платят — как десять твоих стипендий.

Сердце выпрыгивает из груди, а в голове бухает: «уйди, сволочь!».

— Леонид Петрович, уже поздно, — жалко бормочу я.

Наверное, со стороны он похож на толстого, наглого, слегка облезлого кота, а я — на загнанную в угол мышь.

— Ладно, ладно, — он отпускает мою руку и отклоняется назад, на спинку стула. Я дрожу и не понимаю: что «ладно»? Уйдёт — не уйдёт?

— Ты жениха себе тут нашла, наверное? — усмехается он. — Итальянцы-то ничего себе, а?

— У меня дома жених есть, — это должно звучать как угроза.

— Дома есть, а здесь, значит, нет? — он мерзко хихикает и лезет рукой в карман брюк, долго там шарит. — Да не робей ты... У меня презервативчик есть.

Тут уже не mamma mia, а господи, помоги! Ну как же так — у него ведь жена, да и дочь почти моего возраста. Можно, конечно, завопить, но... стыдно — он наш руководитель, все его уважают. Что итальянцы-то подумают? Мне страшно, страшно... Нужно кричать, но я не хочу скандала. Липкий пот течёт по спине, майка прилипла к телу, в горле ком... Он гладит поверх простыни мою согнутую ногу.

— Леонид Петрович, да вы что? Пожалуйста, уходите, — стараюсь звучать смело. В конце концов, ну не станет же он душить меня подушкой — будет уговаривать. — У меня ни разу не было ещё, — снова вру я.

— Ну, так может, пора уже? Опытный мужчина для первого раза — это то, что нужно, поверь!

Я не верю. Сволочьуходисволочьуходисволочьуходи...

— И в Рим не хочешь?

— Я сейчас весь дом перебужу, — угроза сомнительная, но это лучше, чем ничего.

Он снова подаётся вперёд, тянет на себя простынку — я отползаю в угол, упираюсь спиной в стену, а он смотрит на мои поджатые ноги и трусики, торчащие из-под короткой пижамной майки.

— Да успокойся ты, что я, насильник какой? — я вижу, как он трясётся. — А потрогать не хочешь — ну, раз у тебя никогда не было? Большая уже, пора набираться опыта.

Учитель, блин... В голове проносятся все известные итальянские ругательства, а потом из недр перепуганной души всплывает родное, русское: Бармалей. Он тоже страшный, старый и лохматый. Внутренний голос подсказывает — сиди, не шевелись... Бармалей отклоняется на спинку стула, расстёгивает штаны, двигает в них рукой и пыхтит.

— И посмотреть не хочешь? — сипит он.

Мне хватает того, что я вижу — слава богу, мало света...

Эту минуту я не забуду никогда в жизни: я в другой стране, в душной комнате, наедине с чужим человеком; мне гадко и страшно, сердце колотится, к глазам подступают слёзы. Он часто дышит, стонет и дёргается, и все это слишком близко от меня — на расстоянии вытянутой руки... Я ещё сильней вжимаюсь в подушку. Хочется завизжать — мерзко и высоко, так, чтобы он подпрыгнул от удивления, чтоб ему уши заложило... Но я сжимаю губы и молчу, стараясь смотреть в стену перед собой.

Леонид Петрович тяжело вздыхает, стягивает со спинки стула моё пляжное полотенце, медленно вытирается... Потом бросает его на пол, так же неторопливо заправляется. Мой маленький опыт общения с мужчинами подсказывает, что опасность миновала — я больше ему не нужна.

Свали, сanaglia, parassita, idiota, cazzone... Бармалей улыбается, устало встает и идёт к двери. На меня накатывает волна облегчения, но на полпути он оборачивается. Неужели ещё не всё?

— Ты, это... не болтай, ладно? — миролюбиво говорит он. — Я и так тебя в Рим пошлю. Или вообще в Венецию. Ну, спи, синьорина Куликова.

Он выходит. Несколько секунд сижу неподвижно, а потом подлетаю к двери и быстро баррикадирую её небольшой тумбочкой. Преграда несерьёзная, но свалится с таким грохотом, что вошедший точно пожалеет, что вошёл! Прислоняюсь к стене и чувствую, как дрожат колени. Мне нужно в туалет, но я до утра отсюда не выйду — абсолютно исключено! Придётся терпеть... Обхожу стороной полотенце, лежащее на полу — меня подташнивает от чужого, терпкого запаха. Вдоль стены иду к кровати, бросаю взгляд в окно: Леонид Петрович вышел покурить во двор, и я вижу сверху в свете фонаря его лысеющую макушку. Не знаю, что на меня находит: внутри закипает ярость, досада на саму себя — за то, что повела себя, как овца, не выцарапала ему глаза, молча проглотила унижение... Я делаю шаг назад, брезгливо, двумя пальцами поднимаю с пола полотенце и запускаю его в открытое окно. Полотенце приземляется прямо на голову Бармалею; он вскрикивает от неожиданности, роняет сигарету и долго, но тихо матерится на всех известных ему языках.

— Димка-а, — повторяю я, всхлипывая в подушку и представляя, как мой Димка бьет морду этому козлу, пинает его ногами... Леонид Петрович хнычет, извиняется и молит о пощаде. Я хочу домой... Но не к маме — к Димке. Есть вещи, о которых взрослая дочь не станет рассказывать матери. А Димке я могу рассказать всё.

Наутро мы с Леонидом Петровичем и хозяевами дома чинно пили кофе за одним столом, он улыбался как ни в чём ни бывало, шутил и рассказывал о благотворительности. Я с горечью думала: как же так вышло, что мой соотечественник испортил моё первое впечатление об Италии? После завтрака он уехал, и я спросила у хозяйки, можно ли мне позвонить переводчице в Соверато.

— Соскучилась? — сочувственно спросила Пина. — Если хочешь, мы отпустим тебя туда на выходные с Леонидом Петровичем — повидаешься с подружкой.

— Нет, спасибо, — поспешно ответила я, — достаточно звонка.

Должна же я предупредить Олю, чтобы она была осторожной. Вдруг этот «контролёр» доберётся и до её спальни?

— Я буду смотреть в оба, — Оля легкомысленно отнеслась к моему предостережению, потому что её голова была забита совсем другим. — Анька, я тут такого Ромео себе нашла — ты не представляешь! Джузеппе зовут...

— Ну, и с ним ты тоже поосторожней, — рассмеялась я.

Вечером того же дня меня ждало новое испытание. Пина за ужином была расстроена и немногословна, а потом, усадив меня на диван, спросила:

— У тебя всё в порядке?

— Всё хорошо, — пробормотала я, предчувствуя неловкий разговор.

Она всколыхнула своё полное тело и разразилась эмоциональной тирадой, из которой я смогла вырвать только два слова: «полотенце» и «сперма». Это «lo sperma» так резануло мой слух, что я сразу покраснела. Что Пина подумала, найдя утром моё полотенце в саду? Что Леонид Петрович был у меня ночью, мы занимались сексом, он вытерся о моё полотенце и выронил его в окно? Я всё это время так вдохновенно рассказывала ей про Димку, а тут такое...

— Я... ничего не было, — стала оправдываться я.

Пина была мудрой женщиной и намного лучше меня разбиралась в людях. Из второй тирады я ухватила слово «polizia» и несколько матерных слов мужского рода.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — выдавила я сквозь слёзы.

Пина вздохнула и медленно спросила:

— Он что-нибудь сделал?

Я помотала головой.

— Он тебя трогал?

— Нет... Почти нет...

Она разразилась таким потоком ругательств, что из гаража прибежал Марио. Пина по-матерински обняла меня, а потом они долго что-то обсуждали между собой, жестикулируя и споря.

— Надо идти в полицию, — уверенно сказал Марио, глядя на меня сквозь запотевшие от волнения очки.

— Не нужно полиции, пожалуйста! Он ничего не сделал... Зачем нам скандал? Это плохо для нашего белорусского фонда, — взмолилась я.

Ужасно не хотелось, чтобы мой позор стал всеобщим достоянием. Кроме того, поднимется шум, наш фонд прикроют, и полторы сотни детей не смогут на следующий год поехать на оздоровление в Италию. Наверное, Марио подумал о том же. Он сосредоточенно потёр лоб, отвёл меня к телефону и попросил обзвонить всех переводчиц, у которых уже «гостил» до меня Леонид Петрович. Я провела вечер, беседуя с подружками, и настроение у меня улучшилось — у них было всё в порядке. По крайней мере, моих намёков на «горячего белорусского папочку» никто не понял. Инцидент замяли, и оставшиеся пять недель, проведённые мной на гостеприимной калабрийский земле, были почти безоблачными. Один мальчишка проткнул себе голень гарпуном, когда охотился на рыбок, его отвезли в больницу, наложили швы, а я усвоила большой пласт медицинской терминологии. У одной синьоры пропали золотые украшения и три мыльца, но мы их без труда нашли — так я узнала, что «дуть» и «стащить» по-итальянски звучит одинаково. Двое детей наелись чего-то не того, и я пополнила свой запас слов на гастрономическую тему.

Каждому, кто говорит, что не знает итальянского, я смеюсь в лицо: discoteca, ballerina, banda, bomba, bravo, caricatura, concerto... ну что тут непонятного? Я уже молчу про знаменитые spaghetti, pizza, parmigiano, vino. Есть, конечно, и загадочно-перевёрнутое, но всё равно доступное «pianoforte». Главное, не пугаться слова «camera» — это всего лишь «комната», а режущее русское ухо «curva» — поворот. C итальянцем объясниться проще простого — нам в помощь латинские корни плюс выразительный язык жестов. Но если два итальянца захотят поболтать о своём, чтобы вы их не поняли — ни черта не поймёте.

После неприятного ночного происшествия мы виделись с Леонидом Петровичем только раз, в аэропорту Минска, когда он встречал наш самолёт, полный довольных, загорелых детей, которые всю дорогу гудели и хвастались, у кого больше чемоданов, набитых подарками. Я летела, смотрела в иллюминатор на сияющее море и понимала, что влюбилась в Италию. И пообещала себе, что и в Рим обязательно съезжу, и в Венецию, и в Милан, и много-много куда ещё. Кстати, мой чемодан тоже был битком набит шмотками, нутеллой и спагетти, а в руках я бережно держала новую гитару — подарок для Димки. По приезде Димка обнимал меня три минуты, а гитару — весь вечер, так что я даже ненадолго пожалела, что привезла её.

В воздухе мы весело болтали с подружками, не обращая внимания на то, что пацаны пытаются раскачать самолёт (не лодка, не перевернётся!), и активно обменивались впечатлениями: у каждой из нас были свои уроки итальянского.

___________________________________________________________

* grappa — итальянская виноградная водка

** сento percento — сто процентов