Не меньше, чем барон (гет)

Корсет сегодня оказывается затянут туже обычного (впрочем — не настолько туго, чтобы из-за этого непременно хотелось весьма не эстетично грохнуться в обморок), но на этот раз в мятежной душе Софики Траммо отчего-то не просыпается того вечного желания жаловаться или возмущаться, активно топая ногами и споря с мачехиной кузиной до хрипоты в голосе и дёргающихся век.

Сегодня Софика с непривычной, неправильной какой-то покорностью терпит некоторые неудобства, прежде чем облачиться в платье для восьмого бала. Совсем новое — Софика надевает его впервые. Ярко-жёлтое и восхитительно шёлковое, с пришитыми по верхней кромке одуванчиками. Тоже — жёлтыми-жёлтыми. Невыносимо солнечными для сегодняшнего вечера.

Софике чудится, будто что-то внутри неё переломилось пополам. Что-то важное. Что-то, что в исправном, в целом состоянии дарило ей ни с чем не сравнимую лёгкость, которая теперь вдруг исчезла. Ей чудится, будто только корсет и чересчур прямая спина ещё сдерживают засевшие внутри Софики осколки, не дают им прорваться наружу, распоров её кожу, и явив всякому любопытствующему кровь, боль и сожаления о том, чего было никак не изменить.

Софика смотрится в зеркало, придирчиво разглядывая и свою талию (достаточно ли тонкая), и цвет лица (оно слишком бледное, и это кажется досадным), и уложенные в чуточку иной, нежели всегда, причёске волосы (слишком взрослая для неё). И с досадой вспоминает то первое, чёрное шестобальное платье — скандальное настолько, что едва не поставило точку на относительной комфортности пребывания в пансионе (нельзя было не отметить, что жизнь под бдительным оком мачехиной кузины вполне могла оказаться куда менее спокойной и благостной).

Сегодня, думает Софика с мрачной решимостью, ей бы пригодилось то платье. Ведь сегодня ей очень нужно, чтобы её наряд казался в должной степени кричащим и броским — иначе неизвестно, хватит ли Софике сил, чтобы не сдаться, хватит ли Софике мужества, чтобы легко и весело смотреть в глаза любому, кто посмеет к ней подойти, посмеет к ней обратиться...

Корсет сегодня не кажется досадным приложением к яркому роскошному платью. Нет. Сегодня он отчего-то представляется Софике своеобразными доспехами — а, видит леди-Создательница, Софике Траммо, дочери пастора и самой легкомысленной дебютантки этого сезона, сейчас больше всего на свете хочется почувствовать себя в доспехах и при оружии. Желательно — самом настоящем оружии, котором при необходимости можно будет отбиться от особенно ревностных поборников морали и нравственности.

Какое-то предчувствие говорит ей — все уже знают.

Какое-то предчувствие твердит, убеждает, бьёт в набат — каждый человек в столице уже в самых мельчайших подробностях осведомлён о том прискорбном обстоятельстве, что из-за Софики (ну и из-за графа Уильяма Распэ — но не всё ли равно?) погиб Чарльз Пикелет, восемнадцатилетний мальчик с горящим взором и большим так и не свершившимся будущим. Слишком юный, чтобы закончить свою жизнь вот так... В одночасье, глупо и нелепо. И каждый в столице знает, что из-за Софики за это лето на дуэли погиб уже второй юноша.

За её первое же лето в столице!

Даже интересно становится — не существует ли среди дебютанток соревнования за самый скандальный дебют? Софика почти уверена, что сумеет занять призовое место, если такие соревнования когда-нибудь будут проведены — и хорошо бы ещё, чтобы призы выдавали чем-то более приятным и практичным, чем купленные у первой торговки цветы. Например — конфетами. Или новеньким платьем. Или билетом в музей или на лодочную станцию. Чем угодно, кроме цветов.

Впрочем, в любом случае, прямо сейчас Софика очень нуждается — жизненно нуждается, если можно так говорить — вовсе не в подарках или призах, а в доспехах, пусть и самых хрупких и воображаемых, чтобы достойно выдержать сегодняшний вечер. Выдержать все эти осуждающие или любопытные взгляды с гордо поднятой головой, самой весёлой и легкомысленной улыбкой на устах и идеально прямой спиной, что не дадут повода судачить ещё и о том, какой глубокий отпечаток смерть Чарльза Пикелета могла оставить в душе Софики Траммо.

Гордость, возможно, переходящая в гордыню, как, должно быть, с укором заметили бы отец и Руфина, приходит Софике в голову, единственное, что ещё способно спасти её от безумия, отчаяния и чувства вины, что уже приготовились поселиться в её душе. А Софика, видит леди-Создательница, вполне готова пожертвовать осколками своей репутации, чтобы ещё оставаться в здравом уме, которого у неё никогда не было слишком много, чтобы можно было вот так запросто им разбрасываться.

Много ли у Софики от той репутации осталось-то?.. Одни клочки и осколки да и только.

Все эти люди вокруг всё равно непременно станут о ней сплетничать, «перемывать косточки», как иногда говорит мачеха, будут смотреть на неё, жадно и зло цепляясь к каждому шагу и слову, ко всякой мелочи, понимает Софика, и это осознание подогревает её решимость блистать на сегодняшнем балу. Все эти благовоспитанные до тошноты жители столицы с большим удовольствием, которое способны некоторым принести лишь злые сплетни, будут за её спиной хихикать или неодобрительно качать головой... Будут осуждать, непременно будут осуждать — как бы она ни поступила, что бы она ни сделала, что бы ни сказала.

Так не всё ли равно?

Руфина и отец могут говорить что угодно про брелиакскую добродетель и добродетель вообще, сколько угодно переживать о том «что скажут люди» и о том, посчитает ли хоть один достойный джентльмен девушку из семьи Траммо достойной невестой, но сейчас Софика не видит для себя никакого смысла во всех тех ценных знаниях о поведении достойной брелиакенки и вообще ребёнка из хорошей семьи, что с таким трудом буквально по крупицам старались затолкнуть в неё отец, мачеха и старшая сестра.

Теперь все эти слова не имеют и малейшей значимости.

Пусть уж лучше все эти чужие, посторонние люди, до мнения которых, если подумать хорошенько, не должно быть никакого дела, осуждают Софику Траммо за бессердечие и наглость, чем за слёзы и малодушие. За бессердечие и наглость хотя бы она сама сумеет себя не осудить.

В конце концов, сегодня самочувствие Софики гораздо лучше, чем было вчера. Слёз по Чарльзу или по несправедливости всей этой ситуации больше нет. Теперь это нелепое трагическое происшествие скорее раздражает её, чем расстраивает. Несколько часов, проведённых рядом с Гесимом, приводят её в чувство куда лучше любых снадобий и сочувственных вздохов. Несколько часов, проведённых рядом с братом, возвращают ей силы, возвращают Софику в то расположение духа, при котором она способна улыбаться, хихикать и даже танцевать. Почти искренне, между прочим.

В пансионе, стоит заметить, приготовления к восьмому балу идут полным ходом — прелестные яркие платья уже вовсю красуются на воспитанницах, а девчонки вертятся перед зеркалами, иногда не замечая соседок, что тоже не прочь повертеться и разглядеть себя получше со всех сторон, особенно дружные поправляют друг другу причёски и радостно щебечут, не обращая внимания на помогающих им служанок и переживающих из-за грядущего события товарок. Обсуждают все сегодня лишь сущие глупости — вроде причёсок, платьев, какие канапе поставят на стол, появится ли сегодня кто из монаршего семейства Мейлге и того, с кем кто будет танцевать.

Поддерживать эти разговоры сегодня особенно не хочется — совсем не то состояние духа, чтобы с кем-то любезничать или вникать в чьи-то мысли. Софика слушает голоса других девчонок вполуха, стараясь не хмурить брови и не закатывать глаза от отдельных высказываний и наиболее глупых хихиканий.

Впрочем, должно быть, в Софике Траммо говорят дурное настроения и глупые предчувствия — в иной раз и её голова доверху забита танцами и кавалерами, нарядами, шляпками, лакомствами и всяческими развлечениями, которые только возможно получить в столице.

И всё же сегодня — совсем другой день.

Сейчас среди всех этих девочек Софика вдруг чувствует себя настолько чужой, что ей хочется спрятаться в своей комнате, заплакать горько-горько и не выходить, пока мачехина кузина не позволит ей отправиться домой — к мачехе, объятия которой всегда помогали почувствовать себя лучше, к отцу, к крошечной Фиалочке, которую Софике до сих пор довелось увидеть лишь на фотографии...

Только вот что-то говорит Софике — домой её не отправят. Мачехина кузина отыщет малейшую возможность оставить троих сестёр Траммо в пансионе на остаток сезона. Так есть ли смысл в слезах и истериках, если они всё равно не помогут добиться ничего путного?..

Признаться честно, Софика не хочет видеть лиц окружающих её дебютанток (впрочем — и каких-либо иных лиц тоже, если уж говорить правдиво). От этих девочек, воодушевлённых или взволнованных, радостных или до того неловких, что хочется то ли обнять их, то ли подшутить некрасиво и даже жестоко, сейчас хочется лишь скрыться подальше и понадёжнее. Софика не хочет видеть и Руфину — в её сочувствии обязательно проскользнёт одна-другая нотка осуждения, а Софика пока не готова справляться с осуждением тех, кого она любит.

Об Амалье и мачехиной кузине не хочется и упоминать, хотя осуждения от них обеих Софика ещё не успела получить с момента своего вчерашнего возвращения в пансион. И думать о причине, по которой удалось избежать и нагоняя, и даже лёгкого осуждения — тоже нет никакого желания.

Всеобщее воодушевление воспитанниц пансиона Софике в целом понятно — в совсем скором времени намечается торжественное Большое чаепитие дебютанток, мероприятие, «не имеющее себе равных» (как будто, что-то другое — имело). Нет ничего удивительного в том, что девушки, жизнь которых была, признаться, слишком скучна из-за невозможности заниматься большей частью интересных дел, с таким восторгом ожидают любой возможности разбавить своё унылое существование хоть чем-то, выбивающимся из привычного ритма.

Они всего лишь такие же глупые бестолковые девочки, как и сама Софика Траммо — изнеженные, залюбленные родителями и старшими братьями, наивные и легкомысленные, бесконечно юные, испуганные и взволнованные, и полные всяких ничтожных, пустых надежд, о которых уже через год будет смешно и вспомнить. Они просто пансионерки мадам Шенно, мачехиной кузины для сестёр Траммо, подруги по несчастью проживания под бдительным оком неприятной строгой дамы, нашедшей своё призвание в том, чтобы портить жизнь юным барышням.

И всё же, Софика сторонится других пансионерок, словно чумных. Не может не сторониться — не сегодня, когда невесёлые мысли то и дело возвращаются и с новой силой принимаются терзать её душу.

И Софика старается держаться поближе к окну, в которое сегодня совсем не хочется смотреть (и в котором нечего, по правде говоря, увидеть, как обычно и бывает), старается не поворачивать головы лишний раз и вести себя как можно тише, незаметнее. Так — словно бы это не она.

— Может быть, тебе и вправду стоит остаться сегодня в пансионе? — недоверчиво бормочет Амалья, вглядываясь пронзительным взглядом в лицо сестры. — Ты слишком бледна и взгляд у тебя какой-то странный.

Софика вздрагивает от неожиданности, поворачивается, едва не разбивает стекло, дёрнувшись так резко, что и сама себя пугается. Слова младшей сестры застают её врасплох — испуганную и растерянную настолько, что впору то ли завопить, то ли спрятаться, то ли разрыдаться.

Само присутствие рядом Амальи едва не приводит Софику в ярость — едва не дарит ей ту спасительную эмоциональную вспышку, что способна на некоторое время заставить обо всём на свете позабыть. Только вот Софика не чувствует себя вправе злиться на младшую сестру, что едва ли хотела как-то её уязвить.

На Амалье сегодня всё то же платье, что было на неё в день их шестого бала — и на всех дебютантках из пансиона мачехиной кузины тоже те самые платья, которые они надевали в свой шестой бал (хотя Арабелла с начала сезона заверяет всех вокруг, что будет пользоваться такой популярностью среди кавалеров, что на свой двенадцатый бал она непременно наденет новое платье, впрочем, после триумфа Софики это уже не кажется интересным ни другим пансионеркам, ни мачехиной кузине, ни, кажется, даже самой Арабелле).

Софика единственная, кому посчастливилось обновлять свой наряд после каждого нового торжества. Единственная не только в пансионе — во всём городе. Такого не случалось уже много-много лет подряд — предыдущая столь удачливая дебютантка, как говорят, давно покоится в семейном склепе.

— И дёргаешься вон как! — продолжает Амалья, придирчиво оглядывая Софику от макушки до пяток. — Я бы на твоём месте осталась сегодня в пансионе — как бы чего не вышло.

Софике хочется огрызнуться, что Амалья пока ещё не на её месте. И вряд ли будет, если уж говорить по чести — не благоразумной очаровательной Амалье Траммо попадать в подобные переделки. Хочется огрызнуться, что за плечами Амальи пока нет ни одного убитого мальчика, что отягощал бы ей совесть, что поведение Амальи всегда было не только в должной мере пристойным и благоразумным, но даже безупречным — всем этим столичным дуракам придётся постараться, чтобы усмотреть в действиях и словах Амальи хоть что-то предосудительное.

Но Софика-то совсем не такая!

Софика делает столько глупостей, что любой мало-мальски здравомыслящий человек схватится за голову и приложит все возможные усилия, чтобы никогда больше не пускать глупую девчонку вроде неё в общество. Ну или не пускать в общество «без крайней необходимости» как иногда любит говорить отец. Софика Траммо словно сама состоит из тысячи разнообразных глупостей и недоразумений, за каждую из которых её можно упрекать целую вечность.

Софике стыдно и неловко, что она заставляет из-за себя волноваться. И из-за этой неловкости она злится ещё больше. И поворачивается к Амалье, уже готовая ляпнуть какую-нибудь глупость, за которую мгновеньем позже станет ещё более стыдно и неловко.

Но Амалья не кажется сколько-нибудь обеспокоенной, понимает Софика с некоторым облегчением. Амалья Траммо кажется скорее раздосадованной тем, что излишняя бледность сестры может как-то сказаться на приятности сегодняшнего вечера для самой Амальи Траммо — и это, по правде говоря, успокаивает Софику лучше любых снадобий и сочувственных слов.

— Я пойду на бал, — возражает Софика твёрдо и словно бы несколько оскорблённо. — Я хочу на бал и хочу танцевать, и я пойду.

Взгляд у Амальи становится до оскорбительности насмешливым, и терпеть его с каждой секундой всё более невыносимо. Только какое-то чудо удерживает Софику от некрасивой сцены с рукоприкладством, в результате которой на сегодняшний бал не сумела бы отправиться ни одна из сестёр Траммо.

— Ты так говоришь сейчас! — небрежно отмахивается Амалья, поправляя локон в своей причёске, вероятно, прекрасно понимая, как сильно Софике хочется как следует дёрнуть младшую сестру за волосы. — Но в пансионе тебе никто и слова дурного не сказал на счёт возникшей прискорбной ситуации — все знают, что ты не виновата, и кое-кто видел, как напугана ты была, когда выбежала на улицу... И ты всё же чувствуешь себя неловко среди других девочек — что будет, если ты столкнёшься с реальным осуждением?

Софика отворачивается и прикрывает глаза. Старается дышать размеренно и глубоко, насколько только это позволяет делать корсет. Старается успокоиться — вот-вот нужно будет отправляться на бал, на котором так нужно выглядеть бессердечной легкомысленной кокеткой, которую никто не сумеет заподозрить в муках совести. Как некстати будет, если Софика от переживаний вся пойдёт пятнами!..

Так что, Софика ничего не говорит сестре. Не отвечать же, в конце концов, Амалье всю правду. Они обе вполне могут обойтись и без этого.

Решимость Софики, стоит отдать должное недавней прозорливости Амальи, несколько — весьма заметно — уменьшается к тому времени, когда надлежит вместе с другими дебютантками переступить порог дворца, где проходит восьмой бал. На мгновенье Софике хочется развернуться и броситься бежать или же кинуться к мачехиной кузине и приняться умолять вернуться обратно в пансион. Может даже — на коленях умолять вернуться обратно за безопасные стены.

Она чувствует кожей на шее смешок Арабеллы — та, кажется, считает произошедшее с Чарльзом забавной глупой случайностью, за которую Софике стоит быть благодарной провидению. Она краем уха слышит недовольное бурчание тройняшек Домирре, чьё отношение к Софике после происшествия с Жюли, стало весьма прохладным. Софика почти может представить себе укоризненный взгляд Руфины, которой даже нет сегодня среди дебютанток — и представить себе недовольный голос, поджавшиеся губы и выволочку, которую Софика, если уж по правде, заслужила своей глупой выходкой на Короткую ночь.

Оставаться вместе с девочками сейчас, спокойно — с видимым спокойствием — ожидать вместе с ними возможности попасть на сам бал, не дёргаться, не заламывать руки и не бросаться в ноги мачехиной кузине с нелепыми глупыми мольбами — стоит больших душевных сил. И Софика не уверена, что не упадёт на кровать без чувств сразу же, как только вернётся в пансион.

И всё же в зал Софика входит почти без заминки. Можно даже сказать — с завидным спокойствием, если учитывать все её метания и переживания. И Софика очень надеется, что руки у неё не слишком трясутся, а вид не настолько испуганный, чтобы каждый дурак сумел в первое же мгновенье понять, насколько Софике Траммо страшно из-за одной только необходимости появиться перед всем высшим светом в такой отвратительный день. И Софика чувствует каждый дюйм своего позвоночника, каждый свой вдох и выдох в этом ужасно тесном корсете, каждую точку на своих пальцах, через которые словно кто-то пропустил ток.

Кажется, будто бы все взгляды разом оказываются обращены к её хрупкой фигурке в ярком жёлтом платье. Будто бы Софика как наяву слышит волну шёпота, пронёсшуюся по залу, когда оказывается среди всех этих людей в восхитительно ярких нарядах. Будто бы Софика видит каждую обращённую к ней насмешку, видит каждого, кто отвернулся от неё, кто поджал губы, кто что-то шепнул соседу, кто улыбнулся...

И ведь Софика даже не убеждена, что всякий из этих взглядов, до жути реалистичных и правдоподобных, существует в действительности, а не только в её пылком девичьем воображении.

Ей удаётся даже улыбнуться — Софика не уверена, впрочем, что эту жалкую гримасу возможно без натяжки счесть улыбкой. И всё же Софика очень старается — улыбаться, держать спину ровно и шагать, шагать, шагать... Легко, ровно и чуточку торопливо — так, как обычно шагает. Чтобы никто — а всех паче она сама — не смог всерьёз задуматься о том, достаточно ли легко Софике даётся каждый шаг по резному паркету роскошного бального зала.

— Ни одна леди не пришла на бал бы после такого! — слышит Софика за своим плечом шёпот Симоны Раблэ, и от этих слов, вопреки ожиданиям, становится отчего-то легче.

Софика даже не оборачивается. Зачем? Нет никакой необходимости. Она и без этого прекрасно знает, кто это прошептал — Симона Раблэ, воспитанница лучшего девичьего пансиона в Мейлге и с большой вероятностью Цветочная королева этого года. И Софике становится ужасно смешно оттого, что Симона, её худший кошмар с седьмого бала, оказывается, всего лишь обыкновенная сплетница, просто девчонка, жизнь которой в достаточной мере скучна, чтобы одним из излюбленных развлечений стало обсуждение чужих проступков и жизней.

Даже забавно, что, кажется, судя по тону Симоны, так кстати оказавшейся за плечом Софики, предполагается, что слова эти призваны задеть, обидеть, расстроить... Просто смешно.

Что-что, а принимать слова Симоны Раблэ близко к сердцу Софика не собирается. В конце концов, Симона Раблэ — лишь такая же девочка, как и сама Софика. Такая же юная, такая же наивная, пусть, возможно, чуть менее бестолковая и проблемная, раз уж Симоне не доводилось оказываться впутанной в скандалы. Но уж умению попадать в передряги Софики кто угодно может позавидовать!

К тому же, Софика действительно не леди, чтобы обижаться на презрительные слова Симоны — та, в конце концов, сказала чистую правду. Да и открытием глаз эту правду крайне сложно назвать.

Что-то такое Софика Траммо и представляла, когда пыталась морально подготовиться к своему восьмому балу — злой шёпот, презрительные взгляды и тонны осуждения. И какой-то глупой девчонке Симоне, к какому бы удивительно престижному пансиону она бы ни принадлежала, едва ли удастся переплюнуть бурное воображение Софики. Так что, остаётся лишь расправить плечи, улыбнуться как можно радостнее (пусть тепла в этой улыбке, кажется, не достаёт) и шагнуть навстречу барону Тобиасу Сиенару, с которым сегодня предстоит танцевать вальс.

— Я рад, что вы нашли в себе силы прийти, — мягко улыбается Тобиас, когда Софика опирается на его руку.

От присутствия Тобиаса рядом Софике вмиг становится хорошо и спокойно, и исчезают мысли и о Чарльзе, и о шёпоте Симоны, и о всех переживаниях разом. От Тобиаса пахнет мятой и хвойным лесом, а ещё веет теплом — Тобиас словно состоит из этого тепла, из мягких улыбок и спокойствия, того живого, здорового спокойствия, от которого не веет могильным холодом отчаянного следования этикету. Рядом с Тобиасом, таким тёплым и мягким, так хочется быть уверенной в хорошем окончании всех бед и забот, что Софика улыбается ему в ответ. Тепло и искренне улыбается, а не тем подобием улыбки, которую ей до этого удавалось из себя выдавить.

Начинается вальс — именно этот танец Софика, из любопытства последовав совету Уильяма, оставила Тобиасу. И с первыми же звуками музыки к Софике возвращается всё её жизнелюбие, вся её энергия, которой так не хватало с утра. Софика вновь чувствует себя беззаботной маленькой девочкой, все мысли которой забиты танцами и прочим весельем. Маленькой девочкой, глупенькой и свободной настолько, насколько бывают свободны лишь дети, чьи души ещё не обременены кучей правил и забот.

— Я бы не смогла себя уважать, если бы не осмелилась сегодня прийти, — отвечает Тобиасу Софика, а потом вдруг хихикает, вспоминая слова Симоны. — Хотя, наверное, будь я леди, я бы сгорела от стыда из-за необходимости здесь показаться!

Софика чувствует жар от ладоней Тобиаса, и ей так возмутительно хорошо, что почти дурно. Она поддаётся волшебству вальса, о котором до этого момента даже не подозревала, и наслаждается каждым мгновением. Каждым сказочным мгновеньем, что дарит Софике Траммо ни с чем не сравнимую радость.

И Софика думает вдруг, что действительно не смогла бы себя уважать, если бы осталась сегодня в пансионе — плачущая, испуганная, снедаемая чувством вины, которого, по правде говоря, совсем не должна была испытывать, если принять во внимание её отчаянное стремление не допустить той злосчастной дуэли. А уж потеря самоуважения в её случае могла бы стать почти смертельной для её души. И, по правде говоря, какое же это счастье — что она совсем не леди, скованная по рукам и ногам приличиями и чувством долга!

— Для меня вы самая восхитительная и самая прекрасная леди в Мейлге от макушки до кончиков пальцев, — говорит Тобиас так уверенно, что Софике кажется, что краска заливает её до кончиков ушей — слова Тобиаса так приятны, что не смутиться им никак не получается.

И Софика вдруг с изумлением и смущением понимает — быть леди в глазах Тобиаса неожиданно сладко. И тем слаще оттого, что едва ли это мнение хоть чем-то заслуженно. Получать незаслуженные подарки ведь куда приятнее, чем заслуженные — эта мысль давно приходила Софике в голову, но теперь... Теперь она в этом совершенно уверена.

И остаток вальса Софика даже не может выдавить из себя хоть какое-нибудь слово — лишь улыбаться смущённо и до неприличия счастливо. И кружиться в вальсе, чувствуя тепло от рук Тобиаса и радуясь каждому мгновенью. Наслаждаясь неожиданной радостью, что невольно оставила в её душе более глубокий след, чем следовало бы каким-то глупым, быть может — даже необдуманным словам.

И когда вальс заканчивается, Софика чувствует приятное головокружение. И желание, чтобы вальсы никогда не подходили к концу — словно другие танцы менее приятны и волнительны. Впрочем, догадывается Софика с улыбкой, ведь дело-то вовсе не в вальсе. Если бы Тобиас танцевал с ней каскарду или мазурку, Софика сочла бы самым восхитительным танцем на балу вовсе не вальс.

В танце с Томасом — первая из кадрилей — Софика уже вовсю хохочет, слушая его язвительные рассказы — хохочет вполне искренне, позабыв обо всём на свете. И резво стучит каблучками бальных жёлтых туфелек. Томас, как и всегда, весьма словоохотлив и не менее жёлчен, что, впрочем, тоже как и всегда, приводит Софику в самое приятное расположение духа. Она всё ещё смущена недавними словами Тобиаса, но, когда она уже не держит его за руку, а кружится в танце с совершенно другим мужчиной, смущение больше не сковывает её уста. Напротив — теперь Софике так весело, так вольно, что, ещё пару мгновений, и её репутация окажется окончательно испорчена из-за какой-нибудь детской шалости, что придёт в её голову.

С Георгом — вторая кадриль — удаётся вполне успешно обменяться последними новостями — он уверяет, что Жюли уже почти простили за её глупую выходку и вот-вот вернут в пансион, что не может не радовать. Софика как никогда остро нуждается в Жюли, в её улыбках и озорстве.

И когда Георг с присущим ему юмором рассказывает, как Жюли дома снова попала в неприятности, на этот раз умудрившись сжечь почти до угольков именинный пирог для своей матушки, слишком глубоко погрузившись в чтение очередной увлекательной книги, что едва ли подходит для чтения благовоспитанными барышнями, Софика хихикает, прекрасно представляя эту замечательную, должно быть, картину.

Кулинарные навыки самой Софики не менее прискорбные, так что, она способна вполне живо представить произошедшее — её саму мачеха пускает на кухню только чтобы передать печенье или кусок пирога, запрещая даже приближаться к плите. Так что, тот факт, что Жюли было разрешено хотя бы попытаться что-то приготовить, Софику скорее восхищает.

Кадриль с Георгом заканчивается слишком быстро. Прискорбно быстро — Софика желала бы продлить её хоть немного и услышать ещё что-нибудь о жизни Жюли, по которой, признаться, скучает гораздо больше, чем того ожидала.

И тут Софика замечает, что в её наряде не достаёт перчаток.

Их Софика теряет, должно быть, ещё в первой четверти бала. Это получается как-то само собой — просто между второй кадрилью и гавотом Софика замечает их отсутствие. Не сказать, что потеря сего скромного предмета гардероба сколько-нибудь Софику расстраивает, но мачехина кузина, должно быть, после будет гневаться. Не столько из-за самого факта исчезновения перчаток, сколько из-за того, что на балу её воспитанница вновь танцевала без них.

Софика хихикает этой мысли, когда только начинают играть гавот— его она танцует с давно знакомым ей Ролландом Харнли. Ролланд замечает шутливо, что был весьма удивлён небольшим подарком Софики в Короткую ночь — должно быть, намекая при этом на поцелуй, который Софика с большим трудом соотносит со словом «подарок» — и, напротив, не удивлён тем, что произошло на следующее утро. От последних слов Софика вздрагивает и тут же хмурится, стараясь подобрать слова, чтобы донести до Ролланда мысль, насколько упоминания дуэли ей неприятны.

— К середине сезона крайне редко обходится без дуэли-другой — это, можно сказать, почти традиция, — добавляет Ролланд, когда замечает, что Софика недовольно хмурит брови. — То, что уже вторая дуэль случилась из-за вас — совершенно предсказуемо, учитывая, как часто вы меняете бальные платья.

Софике нечего на это ответить. Говорить, что она не желала смерти несчастному мальчику, кажется глупым. В конце концов, разве нужно ей это объяснять? Это не она его застрелила. Не она вызвала на дуэль Уильяма. Не она позволила пуле вылететь из револьвера. Да, в конце концов, не она согласилась на это смертоубийство! Не ей и объясняться в случившемся.

После гавота к Софике подходит одна из фрейлин кронпринцессы — высокая девушка со скучным выражением на лице и такой высокой причёской, что, кажется, должно быть весьма неудобно проходить с такой в двери. Фрейлине Софика, должно быть, нравится не больше, чем сама нравится ей. Фрейлина делает довольно-таки глубокий реверанс — почти смешной и нелепый, а значит, как подсказывает Софике её не слишком большой опыт в светских тонкостях, выглядящий в глазах окружающих верхом изысканности и утончённости.

— Её высочество кронпринцесса Эденлия приглашает вас за свой стол на Чаепитии дебютанток, — важно изрекает фрейлина, и Софика тут же теряется.

Это приглашение застаёт её врасплох. Приглашение за стол кронпринцессы на Чаепитие выбивается из того сценария, который написала для себя Софика сегодня с утра — в отличие от злых слов Симоны или мягких улыбок Тобиаса, который всегда был слишком добр, чтобы пройти мимо, или жёлчных комментариев Томаса, или рассказов Георга, или замечаний Ролланда Харнли. Всё это Софика вполне ожидала от сегодняшнего вечера — пусть, быть может, в несколько иной форме.

Но приглашение кронпринцессы! Приглашение сидеть рядом, которое кажется столь неожиданным, что впору начать открывать и закрывать рот, словно рыбка, выброшенная на берег.

Софика не уверена, что заслуживает подобного внимания со стороны особы королевской крови. Не сегодня уж точно. Не после вчерашней трагедии! Не в день, в который Софика с самого утра настраивается на борьбу с всеобщим порицанием! Да, леди-Создательница, учитывая поведение Софики в столице в целом, ей не должно грозить даже видеть особу королевской крови издалека чаще раза в год!

Пауза, должно быть, чересчур затягивается, понимает Софика и, спохватываясь, касается запястья подошедшей к ней фрейлины, что от этого маленького жеста едва не раздувается от негодования. Даже забавно, как остро она реагирует на это крохотное недоразумение!

— Уважаемая мадемуазель фрейлина, что мне теперь дальше делать? — спрашивает Софика одними губами, отчего-то боясь говорить слишком громко. — Я должна как-то ответить на приглашение?

Признаться честно — Софика Траммо не особенно желает сидеть рядом с кронпринцессой, какой бы «великой честью» это ни было! Эта «великая честь», о которой, может быть, мечтает большинство дебютанток, сулит ей слишком много хлопот, которых очень хотелось бы избежать. Должно быть, мачехина кузина прочтёт Софике очередную лекцию о пристойности и хороших манерах, тогда как Чаепитие могло стать тем удивительным редким днём, когда Софике Траммо в столице было бы позволено вести себя почти как угодно.

Впрочем, видимо, теперь не станет.

Теперь Софику обязательно тщательно проинструктируют о том, что можно делать, чего нельзя делать, как держать голову, как держать чашку, как улыбаться, как смеяться, как смотреть, как дышать... И разрешено будет, должно быть, разве что дышать — да и то не факт!

И от досады Софике хочется затопать ногами. А лучше — рухнуть прямо сейчас на пол, забить кулаками и ногами по паркету и истошно и крайне мерзко завопить. Так иногда делала в детстве Амалья, когда забывала строить из себя очаровательную благовоспитанную куколку — кажется, обыкновенно подобное случалось в те моменты, когда чувство юмора Софики или Гесима казалось Амалье не вполне уместным. Надо сказать, обычно метод добиться подобными мерзкими воплями выволочки для Софики или наказания для Гесима, у Амальи работал.

Чаепитие в этом году, кажется, планируется особенно грандиозным (это словосочетание скоро будет наводить на Софику тоску само по себе, без прочих уточнений) — на этот раз на нём будет присутствовать кронпринцесса Эденлия, и торжество должно быть поистине запоминающимся, чтобы столь высокородная особа чувствовала себя всем довольной.

И торжественность и грандиозность любого столичного мероприятия, в котором имеют возможность принять дебютантки, подразумевают, конечно же, буйство красок (побольше розового, сиреневого, голубого и, может быть, если повезёт, красного, оранжевого и жёлтого), роскошные наряды множество цветочных гирлянд и самую изысканную музыку — всякий раз. Почти без исключений. Так что, на скромный взгляд Софики, грандиозные мероприятия будут лишь ещё более скучны, нежели нечто... более обыденное.

— Обернитесь, посмотрите коротко на кронпринцессу и сделайте глубокий реверанс, — не слишком-то любезно, даже холодно советует фрейлина, которой Софика явно не приходится по душе. — А в день чаепития нужно будет подождать немного у большого зеркала — к вам и ещё нескольким дебютанткам подойдёт одна из фрейлин, чтобы отвести вас с кронпринцессе.

Взгляд у кронпринцессы Эденлии оказывается весьма ласковый и доброжелательный, и в душе у Софики заметно теплеет. Сама идея чаепития рядом с кронпринцессой перестаёт казаться такой уж ужасной, как несколько мгновений назад. В конце концов, возможно, им подадут лучшие угощения — что уже несколько скрасит все эти скучные правила этикета. Да и кронпринцесса кажется Софике весьма приятной особой, рядом с которой будет неплохо провести время.

Фрейлина, наконец, отходит в сторону, и Софика может выдохнуть с облегчением — эта чрезмерно изысканная барышня способна кого угодно вогнать в тоску. Остаётся только надеяться, что на Чаепитии рядом будет куда более весёлое окружение. Ну, хотя бы с чуточку менее скорбными выражениями лиц!..

Мазурку Софика танцует, конечно же, с Уильямом. И Софика со смущением думает, что стоит, должно быть, пообещать ему на следующий бал все три кадрили и мазурку — в благодарность за тот совет оставить для Тобиаса именно вальс. Что чуточку обидно — придётся придумать, какие танцы провести с Томасом и Георгом. И кому из всех сегодняшних кавалеров лучше всего на следующий раз отказать. Впрочем, кадрили с Уильямом, вероятно, будут приятнее, чем с кем-либо иным.

Софика как раз активно размышляет, как теперь лучше сказать всё это Уильяму (благодарить кого-то вслух всегда бывает весьма неловко, особенно, если не знать, как точно сформулировать, за что именно хочешь человека поблагодарить), когда слышит его голос.

— Выходите за меня! — она едва не замирает от удивления прямо посреди танца и едва не спотыкается о подол своего платья. — Я обещаю, что вам будет со мной хорошо и весело.

Вот была бы забавная картина, если бы Софика сейчас запнулась, весьма не грациозно упала и, вероятно, разбила бы себе нос! Интересно, не существует ли какого-нибудь свода правил о том, когда лучше всего предлагать девушке руку и сердце? Софика, застигнутая врасплох этим предложением, не отказалась бы от какого-нибудь такого свода правил, запрещающего джентльмену приставать к даме с подобными глупыми идеями прямо посреди танца!

Стоит только надеяться на то, что на лице Софики отразилось удивление или недоумение, а не досада и раздражение, что было бы весьма неуместно и, вероятно, обидно для Уильяма. И с чего только Уильяму пришла в голову эта удивительная глупость? Всё ведь шло так хорошо!

А ведь от досады Софике почти хочется расплакаться!

Или вернуться к плану подражать детским выходкам Амальи с валянием на полу и истошными мерзкими воплями — этот план, пожалуй, нравится Софике больше и больше с каждой минутой. Жаль только, что семнадцатилетняя девушка будет выглядеть в таком качестве скорее жалко и отвратительно, чем смешно.

Сама идея брака с Уильямом Распэ не кажется Софике хоть сколько-нибудь удачной. С таким человеком, как Уильям, ей вполне нравится разговаривать обо всяких пустяках и не только, он кажется ей весьма умным, чертовски забавным, по-злому весёлым и до возмутительности обаятельным... Уильям почти невыносим, но от того приятельствовать или даже дружить с ним только приятнее. Но в браке, приходит в голову Софики мысль, все эти качества, столь положительные, столь желанные для друга, обернутся полной катастрофой.

Они едва ли сумеют ужиться под одной крышей, думает Софика с сожалением. Стоит им начать вынужденно проводить друг с другом слишком много времени — и они друг друга просто изничтожат. Из упрямства, досады или по какой-нибудь ещё глупой, ничтожной причине. Они попросту слишком похожи, чтобы иметь хотя бы крошечный шанс на приятную супружескую жизнь.

Софика понимает, что просто не может согласиться на это, если желает блага им обоим. Ведь брак сделает несчастным каждого из них. И не менее ясно понимает — отказать ему сейчас будет попросту невыносимо больно и неприятно для них двоих.

И надо же было Уильяму влезть со своими бестолковыми идеями как раз в тот самый момент, когда Софика успела расслабиться и решить, что всё в её жизни прекрасно! Влезть в тот самый момент, когда Софика успела себя почувствовать достаточно счастливой и воодушевлённой, чтобы не желать кому-либо отказывать и причинять боль! Только за одно это Софика имеет полное право на него как следует рассердиться!

— Выходите за меня! — повторяет Уильям, и губы его трогает хитрая улыбка. — Соглашайтесь, а не то я буду орать серенады под вашими окнами каждый вечер — а ведь пою я весьма дурно, — и от вашей репутации не останется камня на камне.

У Софики почти нет душевных сил, чтобы отказать ему сейчас. Она чувствует себя слишком неловко и слишком глупо. А ещё Софика кажется самой себе сейчас такой возмутительно слабой и хрупкой, что это почти невыносимо, и с каждым мгновеньем мысль о том способе, которым обычно решают проблемы капризные дети, кажется всё более привлекательной.

— Дорогой Уильям, — улыбается Софика, и видит леди-Создательница, эта улыбка даётся ей ой-как нелегко, — видите ли, моя репутация и без вас вполне успешно трещит по швам! Если вы станете упражняться под моими окнами в музицировании, едва ли это всерьёз скажется на останках моего доброго имени — скорее уж на вашем.

Надо будет обязательно отойти подышать, как только закончится мазурка, думает Софика. И полакомиться чем-нибудь сладким, если такое удастся где-нибудь отыскать — это вернёт хотя бы подобие хорошего настроения и придаст немного сил, чтобы Софика сумела продолжать танцевать дальше.

А потом, когда удастся вернуться в пансион, пнуть, может быть, не единожды, подушку, чтобы пух полетел во все стороны! И, вероятно, запустить что-нибудь бьющееся в стену. Или, лучше всего, в зеркало — чтобы осколки летели во все стороны, Амалья испуганно охала!..

— Вы отказываете мне? — в голосе Уильяма несколько больше удивления, чем Софика ожидала услышать.

И с чего в его голосе столько удивления, с досадой думает Софика. От этого удивления ей становится ещё более неловко и тяжело — будто бы она совершает что-то плохое, а не спасает их обоих от недальновидного поступка, что способен превратить в кошмар их существование.

О, как ей хочется сейчас, чтобы Уильям обратил всё в шутку! Чтобы рассмеялся, чтобы удивился, как она вообще могла подумать, что он говорит всерьёз!

Но этого отчего-то не происходит.

— Отказываю, — слова даются Софике тяжело, и ей кажется, что кто-то сдавил тисками её горло, — потому что вы сильный человек, потому что мне с вами слишком весело, когда совсем не должно быть весело, потому что я очень хочу иметь такого друга как вы, но... Уильям, я не выйду замуж за человека, рядом с которым не смогу чувствовать себя главной. Простите меня.

Выходит как-то жалко. Глупо.

И всё же Софика чувствует, что может гордиться собой за твёрдость и силу духа, которую никак не могла заподозрить в своей душе в такой сложный для неё момент. И за честность — тоже. Ибо соблазн поддаться открытой улыбке, наглому взгляду и приятному до одури голосу слишком велик для семнадцатилетней девочки, которой до этого лета почти не приходилось общаться со взрослыми мужчинами, кроме, разве что, родного отца.

И какой-то части души Софики безумно хочется поддаться этому соблазну, броситься в объятия Уильяма и согласиться на всё на свете. Только вот даже её здравомыслия вполне достаточно, чтобы понимать, что делать этого нельзя. Нельзя ни в коем случае!

Из бального зала Софика выскальзывает почти сразу, как только заканчивается мазурка. И даже не сразу вспоминает — следующий танец, последний перед перерывом на перекус, был обещан Чарльзу. А мгновением позже почти без удивления осознаёт — теперь ей не становится стыдно или хотя бы неловко от одного упоминания этого имени.

Вспоминается некстати, как горько Софика плакала в тот день, когда Тобиас сделал ей предложение. То предложение как будто причиняло ей боль — из-за самой мысли сравнения с идеальной леди Евой. Но сегодня слёз нет. Кажется, все слёзы Софика выплакала вчера — из-за глупого мальчишки Чарльза, из-за которого было столько проблем, что сейчас, окажись он жив, Софика с большим удовольствием придушила бы его собственноручно.

Софика опирается спиной на мраморную колонну и устало прикрывает глаза.

Половина её восьмого бала почти прошла.