Не меньше, чем барон (гет)

Воспитанницы пансиона мачехиной кузины — мадам Шенно, кажется, так правильнее говорить — пребывают на Большое чаепитие к полудню.

Неподалёку — кажется, на главной городской площади, если Софика Траммо, конечно, не путает — бьют часы. Тем красивым необычным боем, что за мгновенье заставляет Софику почувствовать себя гораздо лучше и увереннее. Часы отыгрывают прелестную мелодию, крайне отдалённо напоминающую гимн Мейлге. И очень хочется пропеть — может быть, даже вслух — «О, славься, королева!»...

На самом деле, Софика не уверена, что знает слова гимна. Скорее убеждена — не вспомнит ни слова, кроме трёх самых первых. Но петь ей хочется почти безумно. И что-то торжественное — то, что не назовёшь весёлым или грустным. Что-то, под что надлежит выпрямить спину и стоять... стоять!..

И гимн для этого настроения кажется весьма подходящим.

Павильон для Большого чаепития встречает Софику — и остальных девочек из пансионов для девиц из хороших семей, разумеется — таким роскошным великолепием, что хочется зажмурить глаза, чтобы не ослепнуть ненароком от этой нарочитой помпезности. Обилие весьма однообразных и скучных, но ярких украшений, позолоты, живых цветов кажется Софике полной безвкусицей, если она, простая деревенская девчонка с не слишком изящными манерами и довольно-таки скромным образованием, вообще имеет право рассуждать о столичной роскоши иначе как с подобострастием и восторгом.

От одной мысли, сколько это замечательное убранство должно стоить, у Софики перехватывает дыхание. О, вероятнее всего, это чудесное и абсолютно бесполезное великолепие стоит целое состояние! Состояние, которое определённо можно было спустить на что-нибудь более интересное. Ну или — хотя бы — практичное, если в голову не приходит достойных столь внушительных трат идей. Например, купить особнячок — знать бы ещё хотя бы примерно сумму, за которую можно это сделать — где-нибудь в провинции, положить часть денег на счёт в банке и много-много лет жить безбедно.

Должно быть, многочисленные слуги расстарались на славу, когда истратили на павильон для Большого чаепития дебютанток, вероятно, не меньше тонны золота и с миллион разноцветных бумажных гирлянд, разыскали не менее тысячи изящных фарфоровых статуэточек, вазочек и прочей ерунды, что стоит на многочисленных столиках, в многочисленных нишах и занимает большую часть довольно-таки грандиозного пространства, и ободрали подчистую, должно быть, все оранжереи столицы, а, может, и их окрестностей.

По всему павильону расставлены изящные круглые столики — их, кажется, можно насчитать не менее сотни, — накрытые белоснежными скатертями, вероятно, довольно-таки неплохо накрахмаленными, а на каждом столике стоит по чайному сервизу на шесть персон — и, вероятно, на каждой чашечке и блюдечке красуются цветочные орнаменты — и по хрустальной вазе с довольно-таки внушительным веником из всяких дорогих цветочков. В центре чайного павильона, впрочем, располагается довольно-таки внушительное пустое пространство.

В голове у Софики Траммо появляется мысль, что это, должно быть, сделано, чтобы дебютантки могли потанцевать. А следом — запоздалое и довольно-таки невесёлое осознание того прискорбного факта, что на Большом чаепитии не предвидится кавалеров. Ни одного.

Само по себе это не то чтобы плохо — пусть Софике никогда особенно не везло на приятные ощущения в чисто женском обществе, она не считает присутствие молодых (или не очень) мужчин обязательным, чтобы испытывать веселье. Только вот всё гораздо хуже — учитывая присутствие кронпринцессы, на Большом чаепитии едва ли будет место тем забавным глупым шалостям, что могут быть приемлемы только в столь однородной компании.

Присутствие кронпринцессы просто обязано сделать сегодняшнее Большое чаепитие одним из самых скучных чаепитий за многие годы. Не из-за самой Эденлии — кронпринцесса кажется Софике девушкой весьма приятной, не лишённой чувства юмора и озорной искорки в глазах (той самой искорки, что отвечает за воображение и всякие маленькие проказы, участвовать в которых так приятно). Скорее уж из-за фрейлин, которые — само собой — прилагаются к кронпринцессе Эденлии. Из-за отвратительного «Королевского Протокола», которому почему-то совершенно необходимо следовать, и который обязательно уберёт большую часть весёлого и приятного.

А приторная яркость и тошнотворная скука вместе, на взгляд Софики, куда хуже, чем то или другое по отдельности.

Платья дебютанток — которых ещё больше, нежели стоящих в павильоне столиков — весьма яркие, что уже становится вполне привычным за то время, что Софика Траммо проживает в столице. Непривычен только фасон — довольно-таки удобный по сравнению с фасонами тех платьев, что приходится надевать на прочие мероприятия. Без тесных корсетов, сшитый из лёгкой хлопковой ткани и — за что Софика искренне и довольно-таки бурно благодарит провидение — не предполагающий ношения столь ненавистных ей перчаток, за наличие которых отчего-то столь бурно ратует мачехина кузина.

Конечно же, на чаепитие Софике Траммо приходится — не то чтобы, это вызвало какое-либо сопротивление или хотя бы его подобие — надеть платье жёлтого цвета.

Стоит ли этому удивляться?

Мачехиной кузине — как, впрочем, и мачехе — этот цвет кажется вполне подходящим для переменчивой, взбалмошной девчонки, которой Софика являлась с самого детства и которой, пожалуй, собирается оставаться так долго, как только это будет возможным. Мачеха с детства Софики вплетала ей жёлтые ленты в волосы. И такие же ленты пришивала к школьным шляпкам, что, признаться честно, терялись гораздо чаще, чем школьные шляпки Руфины или Амальи.

На самом деле — настолько часто, что мачеха порой шутя грозилась прибить шляпку к голове Софики.

И сегодняшнее платье тоже — жёлтое. Яркого — почти ослепительно яркого — жёлтого цвета, от которого, вероятно, у окружающих рябит в глазах. Того самого цвета, в котором Софика Траммо, как ни странно, смотрится вполне недурно.

К счастью, Софике нравится жёлтый цвет. Цвет одуванчиков, что, кажется, способны прорасти на самой каменистой почве. И подсолнухов. И осенних листьев, из которых получаются куда более интересные букеты, чем из всех цветов мира. И которые можно прятать в книги — как Гесим порой делает с любыми «дарами природы», которые только можно положить между двумя страницами.

«Чайное» платье достаточно короткое для тех платьев, что обычно надлежит надевать «на выход» — оно приоткрывает щиколотку, так что ходить в нём не столь неудобно, как бывает обычно во всех этих многочисленных вариациях «парадных» платьев. В такие «короткие» платья одеты все девочки пансиона, которым не исполнилось восемнадцати. Те, кому уже восемнадцать — вроде Руфины, которой это самое чайное платье невероятно идёт — одеты в платья так же свободного покроя, но до самого пола, с более короткими рукавами — едва прикрывающими локти — и с довольно-таки изящным поясом.

У Софики начинает рябить в глазах от всей этой красоты. Ещё чуть-чуть — и затошнит, вероятно. Что будет весьма некстати, учитывая все сегодняшние — и несколько предшествующие сегодняшним — обстоятельства. Что, по правде говоря, бывает весьма некстати, учитывая любые обстоятельства.

Впрочем, может быть, тошнота вызвана и не яркостью окружающей обстановки — разговор с Руфиной по дороге в это чудное место, не прибавил Софике хорошего настроения. Софика до сих пор злится на сестру — было во всей этой принципиальности Руфины Траммо нечто настолько тошнотворное, противное самой природе Софики, что слушать её становилось с каждым мгновеньем всё более невыносимо.

Подумать только — Руфина твердит об уважении к этому мёртвому мальчишке! Как будто он заслуживал уважения! Как будто в этой неимоверной глупости — трагедии, через которую Софика, кажется, и вправду, «перешагнула» — была чья-то ещё вина! Как будто Софика должна теперь всё бросить — не смеяться, не улыбаться, не танцевать, не жить...

О, нет, нет и нет! Софика Траммо вовсе не такая дура, чтобы приносить свои молодость и счастье в жертву тому, кого она даже не любила! Тому, кто этого, как позволяет себе думать сейчас Софика, не больно-то и заслуживал. Мейлге не потеряет ни единого луча света из-за того, что Чарльз Пикелет — какая нелепая и раздражающая фамилия — вздумал играть со смертью... и проиграл.

Софика чувствует клокочущую, бурлящую злость в груди от мысли, что родная сестра (та из трёх сестёр, от кого Софика всё-таки ждёт хоть какой-то толики поддержки) не способна проявить сейчас солидарности к ней — не к глупому мёртвому мальчишке или его драгоценным братьям, а к младшей сестре, что, кажется, всё же безумно нуждается в чужом плече, к которому можно склониться хотя бы на пару мгновений. Ровно перед той секундой, когда придётся снова горделиво расправить плечи и рассмеяться звонко-звонко, словно не знающее никакой скорби дитя.

Отношение Руфины к произошедшему столь недавно, признаться честно, не становится для Софики неожиданным, не сваливается, словно снег на голову, но всё же, следует заметить, остаётся весьма неприятным. Очень неприятным, по правде говоря. Руфину хочется схватить за плечи и встряхнуть так сильно, чтобы она вмиг позабыла о своих раздражающих правилах и идеалах.

И безумно хочется крикнуть Руфине прямо в лицо: «Ты — моя сестра, а не его! С чего же ты так печёшься о нём, а не обо мне?», расплакаться обиженно и ударить обидчицу так сильно, как только хватит сил. Но вот не задача — Софика Траммо сейчас отчего-то никак не может ни кричать, ни плакать, ни умолять о внимании или сочувствии. Может разве что царапаться или кусаться, словно рассерженная кошка — но это сейчас совсем ни к чему...

Это сейчас не принесёт даже успокоения.

А ведь сегодня просто чудесный день! День, в который следует чувствовать себя только прекрасно. Достаточно солнечный, достаточно прохладный, достаточно ветреный — и всё в меру! В такую погоду хочется любить всё на свете, порхать, словно бабочка, прыгать по лужам, воображая себя лягушкой или кузнечиком, и бежать, бежать по полю, покуда хватит сил.

Ночью прошёл дождь, и после многочисленных солнечных жарких дней это кажется истинным благословением. И лужи! Лужи радуют Софику больше всего! В них отражается небо. Солнце и облака — много-много облаков, каждое из которых можно наделить собственными чертами и вообразить похожим на что-нибудь. Или на кого-нибудь.

Однажды в детстве — это тоже было летом, когда уже не приходилось ходить в школу — Софика вообразила одно облако похожим на деревенского звонаря, лысого низенького толстяка Джона Линде, что гонял всех деревенских ребятишек, придираясь к каждой мелочи — Гесим хохотал тогда всю дорогу в церковь и никак не мог успокоиться даже во время службы, из-за чего потом получил взбучку от отца.

Или же отец всыпал Гесиму — как Софика вдруг припоминает — за то, что после церковной службы тот, в свойственной себе манере, ляпнул тому самому Джону Линде, что он не совсем уверен, похоже ли то облако на Джона или на свинью... Впрочем, на взгляд Софики это мало меняет дело — она и тогда злилась на отца, и сейчас всё ещё убеждена, что его обращение с Гесимом всегда было слишком уж строгим...

В такой замечательный день так хочется любить... Радоваться жизни, улыбаться всем-всем на свете — или же улыбаться самой Вселенной, что кажется более правильным определением — и думать, между тем, только о себе и своём удовольствии. И летать, словно птица. И, быть может, упасть куда-то на траву, не заботясь о появляющихся на платье пятнах, и мечтать...

Идеалы Руфины в столь приятный день кажутся Софике ещё более абсурдными, нелепыми и... мешающими. Настолько отчаянно мешающими жить и дышать, что хочется сжечь разом все книги, в которых есть хотя бы слово о подобных правилах и стремлениях. Просто потому, что даже знать о их существовании становится просто невыносимо.

И Софика вдруг думает — с непонятно откуда взявшейся злостью, — что теперь, когда Руфина вроде как вновь хочет с ней общаться, сама Софика Траммо разговаривать со своей старшей сестрой не желает. Только настроение портить, право слово! Пусть разговаривает со своими книжками, коль уж с людьми не может!

Софика едва не вздрагивает от неожиданности, когда рядом с ней внезапно возникает Констанция. Впрочем, пожалуй, внезапность появления Констанции вызвана лишь тем, что Софика слишком уж задумалась — ещё с утра Констанция вылила на себя столько духов, что мачехина кузина всерьёз раздумывала, следует ли брать с собой столь ароматную воспитанницу.

— Не опозорь нас! — шепчет Софике прямо в ухо Констанция, и, кажется, в этих словах звучит несколько больше неприкрытой, клокочущей ярости, чем должна себе позволять истинная леди или девушка, которая хочет приблизиться к этому недостижимому глупому идеалу.

Констанция, на взгляд Софики, слишком уж близко к сердцу принимает тот факт, что её «подруге» по пансиону — то бишь, самой Софике — оказана «столь великая честь» сидеть за одним столиком с кронпринцессой Эденлией. Констанция, должно быть, сама желает присутствовать в числе тех дебютанток, которым так повезло — желает быть рядом с особой королевской крови, разговаривать с ней, улыбаться и подчиняться всему тому обилию всевозможных и самых разнообразных ограничений, что голова болит только от одной мысли о них.

Но ведь Софика-то ничего не может с этим поделать! Она и сама не больно-то рада оказанному кронпринцессой вниманию. Софику вообще никто не спрашивал — хочет ли она сидеть рядом с кронпринцессой, соблюдать этикет и беспокоиться из-за малейшего отклонения от протокола! Софика с куда большим удовольствием бы выбежала сейчас из павильона, пробежалась бы по лужам и, быть может, навестила бы брата. Или Тобиаса. Или ещё кого-нибудь.

— О, милая Конни, я не могу ничего обещать! — с деланным легкомыслием пожимает плечами Софика, уже представляя гневное выражение, что вот-вот должно появиться на хорошеньком личике Констанции. — Ты же знаешь — я сущее наказание для пансиона нашей дорогой мымры!

Конечно, Констанция тут же кривится, отчего её хорошенькое обычно личико становится весьма несимпатичным. Конечно — вздрагивает, гордо выпрямляет спинку и рассерженно поджимает губы. А глаза её в тот же миг начинают сверкать — так ярко и так зло, что Софика, право, рада, что взглядом невозможно убивать.

О, Софика почти убеждена — Констанции ужасно хочется придушить свою «чересчур удачливую» товарку по пансиону. И уверена — Констанция пошла бы на этот шаг, если бы не была уверена в непременном наказании за это преступление.

Но Констанция ничего не может сделать, кроме как состроить рожицу пострашнее, более явно сморщить носик или презрительно фыркнуть — все остальные способы борьбы с такой невероятно раздражающей выскочкой вроде Софики, к сожалению для Констанции и к счастью для Софики, не одобряются обществом и весьма строго наказуемы, на что столь хорошо воспитанная барышня вроде Констанции, никогда в жизни не пойдёт. Каким бы сильным ни оказалось желание.

— Веди себя прилично! — хихикает Амалья, пристроившаяся с другой стороны от Софики, и по Амальиному хитрому взгляду средняя из сестёр Траммо отчётливо понимает — сама Амалья вовсе не собирается вести себя прилично.

Амалья сегодня явно собирается как следует развлечься. Посмеяться, объесться сладостей, поболтать обо всяких глупых мелочах или сентиментальных романах... Может быть даже поучаствовать в каких-нибудь активных играх, что стараются всегда проводить на Больших чаепитиях дебютанток. И это как никогда обидно — ведь самой Софике придётся почти целый день провести рядом с кронпринцессой Эденлией и «вести себя прилично».

— Не уверена, что это вообще возможно! — отвечает Софика в тон Амалье. — Ты ведь знаешь — с приличиями у меня всегда было туго!

Та снова хихикает — о, это настоящее издевательство! — и, помахав старшей сестре рукой, отходит в сторону, растворяясь в разноцветной толпе дебютанток.

Как и было сказано ранее, на восьмом балу, когда решился вопрос о месте Софики Траммо во время Большого чаепития дебютанток, в какой-то момент к Софике подходит фрейлина кронпринцессы. Платье у фрейлины совсем иного покроя, нежели у присутствующих в Павильоне дебютанток — включающее в себя довольно-таки туго затянутый корсет, юбку на каркасе и даже на вид неудобные туфли с крохотными бархатными бантиками. У неё длинные ресницы, большие, словно у коровы, печальные глаза и маленький рот. Это не та девушка, что подходила к Софике в прошлый раз — эта выглядит смущённой и милой. И... беззубой. В фигуральном смысле, конечно же.

Платья фрейлин вообще кажутся гораздо более неудобными, чем те, что надлежит надевать дебютанткам. Не только сегодня. И Софика в который раз позволяет себе порадоваться, что ей едва ли когда-нибудь придётся разделить участь этих несчастных девушек.

— Мадемуазель Траммо, — как-то неожиданно робко говорит фрейлина, в первый миг едва не присев перед Софикой в реверансе, — прошу вас проследовать за мной — вас уже ждут.

Это даже немного забавно — то, как смущается фрейлина перед какой-то нелепой деревенской девчонкой, от которой куда больше проблем, чем пользы. Забавно — потому что это Софике, дочери брелиакского пастора, не имеющей ни титула, ни состояния, следует смущаться и заискивать, а вовсе не девушке, что, вообще-то, является особой приближённой к королевской семье.

Софике с большим трудом удаётся удержаться от того, чтобы не начать растеряно оглядываться по сторонам, желая заручиться хотя бы одним взглядом, в котором можно было бы увидеть поддержку, а не упрёки или же зависть. Даже одного взгляда бы хватило, чтобы вновь почувствовать себя легко — девочкой, которой неведомы страх, сомнения и горести, которые как-то сами собой появляются в этом красивом, но зыбком мираже столичной жизни юной дебютантки.

Но едва ли среди дебютанток пансиона мачехиной кузины — а уж тем более, среди девушек из других пансионов — сегодня найдётся хоть одна, что посмотрит на Софику без злости или презрения. Даже сёстры не хотят проявить солидарность — Амалья несколько завидует, это видно даже с её попытками держать лицо и говорить шутливым тоном, а Руфина осуждает, будто бы это Софика выстрелила в Чарльза.

Поэтому, по сторонам лучше всего сейчас не смотреть — нужно идти с гордо поднятой головой за скромницей-фрейлиной и стараться всем своим видом излучать спокойствие и, быть может, даже некоторую долю превосходства. Ни в коем случае не зажиматься, не лебезить и не волноваться, будто бы сегодняшнее чаепитие значит хоть что-нибудь. Софика, по правде говоря, совсем не уверена, будто бы это чудное мероприятие вообще может хоть что-то значить.

И всё же Софика делает ужасно неловкий книксен, когда оказывается перед кронпринцессой. Едва не падает прямо ей под ноги, если уж говорить совсем честно — колени Софики не слишком-то рады книксенам, ступни её совсем не рады красивым и не слишком удобным туфлям, не предназначенным для танцев или даже достаточно быстрой ходьбы, а подол платья (даже этого, «короткого», платья) слишком уж мешается, чтобы чувствовать себя в достаточной степени вольно.

Кронпринцесса Эденлия сегодня окружена шестью фрейлинами — все в одинаковых неудобных платьях, от одного вида которых Софике хочется то ли захохотать, то ли скривиться, то ли вцепиться пальцами в ткань и разорвать её тут же, чтобы избавить их от этого смертельного неудобства.

Длинные светлые волосы кронпринцессы Эденлии — о, длина волос у неё с Софикой приблизительно одинаковая — сегодня распущены и украшены цветами. На ней кремовое платье — кажется, это единственное неяркое платье в Павильоне, — широкая юбка которого украшена дорожкой из кремовых и розовых миниатюрных бантиков и тремя рядами нежно-розовых оборок.

Кронпринцесса Эденлия похожа на ангела из прелестных детских книжек с разноцветными картинками — тех, за которые приходится обычно выложить довольно-таки ощутимую сумму. И Софика невольно чувствует некое подобие благоговения, оказавшись рядом с этой девушкой.

— Мадемуазель Траммо! — тепло, даже солнечно, улыбается Софике кронпринцесса, протягивая свою белую изящную ручку для поцелуя. — В столице который день говорят только о вас!

По правде говоря, Софика не совсем уверена, что это хорошо — то, что о ней говорят. Обычно о ней говорят, что Софика Траммо совершенно не умеет следовать правилам или что она вечно впутывается во всякие истории, в которые благоразумный человек ни за что не вляпается.

И то, и другое — правда, разумеется. Взять хотя бы эту трагическую ошибку, в результате которой Чарльз, чрезмерно обнадёженный и даже введённый в заблуждение её проклятой вежливостью, был застрелен Уильямом. Только вот слушать, как окружающие треплются о том, за что Софике обыкновенно приходится выслушивать бесконечные нотации — всё равно не слишком приятно. Как и слушать то, за что Софика только усилием воли может себя не винить.

— О, я, признаться честно, очень надеюсь, что обо мне говорят не только гадости! — отвечает Софика с нарочитой бодростью. — Знаете ли, меня отличает поразительно умение впутываться в неприятности и получать за участие в этих неприятностях выговоры и всевозможные наказания — так что, надеюсь, обо мне говорят не то, за что моя наставница будет меня ругать!

О, Софика уверена, что подавляющее большинство историй о ней — если не все истории — содержат по большей части описания её конфузов или даже проступков. Может быть, несколько преувеличенных и приукрашенных — это Софика вполне допускает. Так что, есть довольно-таки реальный шанс, что, если мачехина кузина узнает обо всех приключениях, в которых Софика принимала участие, то пребывание в пансионе станет невыносимым.

Наверное, и произносить этого вслух не стоило. Впрочем, Софика знает точно (или — почти наверняка знает), что в списке правил, которые заставила выучить её мачехина кузина прежде, чем они отправились на Большое чаепитие, не было ни единого слова о том, что кронпринцессе Эденлии совсем нельзя говорить правду. Кажется, напротив — нехорошо было врать особе королевской крови. Так что, можно считать, что Софика ничего не нарушила. Кроме каких-нибудь негласных правил приличия, о которых как всегда не знает.

О, у Софики всегда весьма прискорбно обстояло дело с теми правилами и запретами, о которых никто почему-то не говорил! Может, куколке Амалье или умнице Руфине и без того были понятны все эти многочисленные «обязательно» и «нельзя», но Софика без чётких указаний всегда забывала обо всех этих раздражающих тонкостях, необходимость соблюдения которых ей даже не пытались как следует объяснить!

Однако, кажется, кронпринцессу Эденлию её слова ничуть не злят. Кронпринцесса только улыбается — нежно-нежно, и Софике приходит в голову, что такой улыбке, наверное, всё же нельзя научить, даже если заставлять улыбаться перед зеркалом всё детство. У самой Софики, по словам мачехи, все улыбки слишком открытые и яркие, им недостаёт нежности и лёгкой тени загадки.

— Не беспокойтесь, мадемуазель Траммо, я знаю только, что говорят, вы — самая очаровательная дебютантка этого сезона! — ласково уточняет кронпринцесса Эденлия, присаживаясь на краешек высокого стула с маленькими подлокотничками. — А ещё — что мужчины теряют рассудок от одного вашего вида!

О, в свете всех недавних обстоятельств, Софике хочется заметить, что иметь одного кавалера более или менее в своём уме гораздо менее волнительно и тревожно, нежели иметь с дюжину, «потерявших рассудок» до такой степени, что вот-вот перестреляют или перережут друг друга в порыве мучительной ревности или ещё от какой причине. Впрочем, даже Софика согласна, что иногда, если мужчина сам по себе приятен, потеря им разума, кажется весьма приятной. Щекочуще приятной — какой бывает тонкая и умная лесть, которую невозможно сразу распознать.

Так что, Софика изо всех сил старается выглядеть довольной этим маленьким замечанием кронпринцессы и даже делает ещё один неловкий книксен, надеясь это довольство таким образом обозначить. И очень надеется, что этот неловкий книксен не сослужит ей дурную службу.

Внезапно в голову приходит мысль, что почему-то рядом с кронпринцессой сегодня нет других дебютанток — только шесть фрейлин и Софика Траммо, присутствие которой, должно быть, выбивается идиллической картинки. Впрочем, Софика решает не задумываться над этим вопросом — в конце концов, Софика здесь, в столице, всего лишь жалкий новичок, едва ли представляющий хоть сколько-нибудь достоверно все тонкости пока что чужой и непонятной для неё столичной жизни.

Украдкой Софика следит за тем, чем сейчас занимаются её сёстры. Амалья, видит Софика, уже завязала разговор со своими соседками — ни одну из них средняя из сестёр Траммо не знает. Амалья хихикает, щебечет и кажется донельзя довольной собой — настолько, что сердце Софики терзает мучительная злая зависть, которую с трудом удаётся обуздывать беззвучным повторением одной и той же мысли: «нехорошо злиться на то, что родная сестра чувствует себя куда более довольной или счастливой, чем ты сама».

Амалья замечает взгляд старшей сестры и весело подмигивает ей, тут же вновь возвращаясь к разговору с соседками. Это подмигивание вмиг отрезвляет. И Софика с новой силой корит себя за это нелепое малодушие — зависть всегда казалась ей самым отвратительным из всех пороков. За Амалью стоит порадоваться. Амалья хорошо себя чувствует в окружении трёх девушек из других пансионов. Амалья выглядит довольной и счастливой — это то, чему следует улыбнуться, а вовсе не то, из-за чего следует дуться на сестру, что оказалась несколько более удачлива.

Руфина и вовсе на сестёр не глядит. Ни на одну, ни на другую — словно сестёр у неё нет вовсе. Руфина сидит, почти скукожившись, ссутулившись, сгорбившись даже за предназначенным ей столиком и стыдливо всматривается в узор на блюдце. Она выглядит так, будто сидит в полном одиночестве, брошенная и покинутая всеми — и даже присутствие трёх соседок никак этого не меняет. Словно Руфине не место здесь — в огромном чайном павильоне.

И Софика, пожалуй, не откажется сказать ей в лицо — совершенно не место. Пусть Руфина возвращается поскорее в брелиакскую общину и не портит всем настроение своим кислым видом и попытками насаждать свои идеалы там, где её совершенно об этом не просят. И не откажется соврать — зло объявить, может даже во всеуслышание, что Руфина выглядит отвратительно и совершенно неуместно в своём «длинном» платье для чаепития.

— Вам не нравится сегодняшний праздник? — интересуется кронпринцесса Эденлия, и вздрогнувшей от неожиданности Софике чудится непонятное, необъяснимое расстройство в её голосе.

Ох, как это некстати! Не может же Софика ответить правду — то, что подобные сборища за каких-то несколько недель ей уже осточертели! Что она иногда не может выносить женского общества — особенно когда злится на кого-то из сестёр. И что Софика злится на Руфину— так сильно злится, что готова взорваться от этой злости в любой момент. Что Софика, по правде говоря, ужасно напугана недавней трагедией, которая заставила её иначе взглянуть на своё поведение и на всё то, что с таким усердием пытались вложить в её голову мачеха, отец и мачехина кузина.

— Тут вполне недурно, — отвечает Софика, чувствуя необъяснимую потребность как-то изменить то грустное выражение, мелькнувшее в глазах кронпринцессы, — но, на мой взгляд, было бы куда приятнее, если бы кто-нибудь ободрал хотя бы половину этой роскоши. А то тут так ярко, что голова может разболеться!

Кронпринцесса Эденлия кажется вполне удовлетворённой этим ответом. Во всяком случае, то взволнованное выражение исчезает из глубины её прекрасных серых глаз. И Софике даже удаётся искренне улыбнуться.

— Прошу прочтения за мою невнимательность, мадемуазель Траммо, — вдруг спохватывается кронпринцесса Эденлия, — я совсем забыла предложить вам присесть!

Софика замечает, что рядом с креслом кронпринцессы стоит два, обитых бархатом, табурета. Таких роскошных, что страшно даже рукой провести по этой дорогой обивке — не то что садиться. Софика делает ещё один книксен — ну, или его подобие, ибо эта попытка выходит совсем уж плохо — и с удовольствием присаживается на табурет, порадовавшись, что больше не приходится стоять.

— Знаете, мадемуазель Траммо, Марианна — это моя фрейлина — говорит, что в столице уже какую неделю спорят, кто из джентльменов сделает вам предложение до конца этого лета, — спустя пару мгновений говорит кронпринцесса Эденлия, расправляя веер, отделанный прелестными бежевыми пёрышками. — Это совсем неприлично, но Марианна уверена, что некоторые споры ведутся на деньги!

Вот же сплетники, думает Софика с досадой. Их домыслы казались бы забавными, если бы не ранили в самое сердце своей удивительной точностью.

Марианна — Софике почему-то кажется, что именно об этой фрейлине идёт речь, когда называется это имя — отрывается от стайки прочих фрейлин, делает реверанс перед кронпринцессой (куда более изящный, нежели тот, что получается у самой Софики) и вежливо просит позволения присесть на табурет рядом с ней. Конечно же, кронпринцесса ей не отказывает.

У той, кого Софика называет Марианной, остренькое личико и прелестные голубые глаза. И очень светлые волосы — светлее, чем у кого-либо, кого Софика только видела в своей жизни. Марианна смотрит на Софику с нескрываемым любопытством — словно у Софики Траммо две головы или четыре руки, как у уродцев в странствующем цирке, что иногда появлялся и в их деревеньке.

— И кого же мне прочат в женихи? — интересуется Софика, стараясь не думать о том, что двое джентльменов из столицы Мейлге уже предложили ей брак.

Сами слова о предложениях брака бередят её сердце куда больше, чем в этом хочется признаваться. Софика вовсе не желает останавливаться на мысли, что она уже дважды была вынуждена отказать людям, с которыми так приятно проводить время. Что, быть может, в случае с Тобиасом она поторопилась отказать — из убеждений, что оказались ложными. Что, может быть, их отношения с Уильямом теперь безвозвратно испорчены — и у Софики нет ни единого шанса с ним примириться хотя бы до десятой доли того общения, что между ними было. Что тело Чарльза, вероятно, теперь лежит в земле — а Софика даже теперь думает только о том, как хорошо, что он не сделал ей предложения (а то, глядишь, вдруг ей бы достало бы глупости его принять).

— О, почти всех завидных женихов Мейлге! — вступает в разговор фрейлина Марианна, прежде кинув взгляд на кронпринцессу и заговорив только после её кивка, и с явным удовольствием начинает перечислять известные ей имена «женихов» Софики. — Барона Сиенара, хоть он и вдовец, графа Распэ, герцога Синдриллона, герцога Майноро, графа Клойда, маркиза Фелло, графа Полетт!..

Марианна с каким-то необъяснимым упоением продолжает называть имя за именем, которым, кажется, нет конца, и Софика готова признаться, что у неё голова идёт кругом от мысли, что её окружает, оказывается, так много кавалеров, о существовании которых она даже не подозревала. Бароны, графы, герцоги, маркизы — о, Софика даже подозревать не могла, насколько в Мейлге много холостых или вдовых аристократов!.. И больше так продолжаться не может — иначе у Софики попросту лопнет голова.

— Признаюсь честно, что не знаю и половины названных имён! — Софика Траммо почти уверена, что голос её звучит весьма озадаченно, а ещё — что, вероятно, не следовало перебивать Марианну, которая, кажется, только вошла во вкус. — И я не уверена, что джентльмены, не затруднившие себя даже привлечь моё внимание, будут способны сделать предложение.

Марианну эти слова Софики, кажется, несколько расстраивают. Она выглядит несколько раздосадованной тем, что большая часть слухов, кажется, не подтверждается. Впрочем, держит себя в руках, стараясь оставаться любезной и милой в общении. И некоторое время после, когда приносят чай — кронпринцессе Эденлии и Софике, фрейлины отчего-то к чаю не притрагиваются, хотя, судя по взгляду Марианны, некоторым из них этого весьма хочется, — проходит вполне приятно. Насколько бы скептично ни была настроена прежде Софика, она не может этого не признать.

— Может быть, сыграем в серсо, мадемуазель Траммо? — предлагает кронпринцесса Эденлия, когда дебютантки начинают расходиться из-за столов, чтобы принять участие во всяких милых забавах. — Знаете, это весьма забавная игра — нужно перебрасывать друг другу обруч, который следует ловить на специальную палку! Микалон — это мой младший брат — научил меня ей на прошлой неделе!

Конечно же, Софика соглашается — что ещё делать на чаепитии? Приходится развлекаться всевозможными доступными средствами. Даже такими, как глупые игры с обручами.

На деле игра в серсо оказывается куда веселее, чем казалось на слух. И не так-то просто, если не суметь приноровиться. Впрочем, возможно, Софике весело, потому что играть ей приходится с кронпринцессой Эденлией — фрейлины, видит она краем глаза, играют в эту же игру между собой.

А ещё — потому что есть возможность поболтать с кронпринцессой словно та и не кронпринцесса вовсе, а обычная девчонка вроде Софики Траммо, большую часть детства пробегавшей босиком по казавшимся бескрайними полям и лесам близ родной деревушки. Девчонка, что, оказывается, тоже обожает ездить верхом, читать всякие смешные глупости и танцевать. Девчонка, которую брат тоже учил фехтовать, стрелять, лазать по деревьям и играть во всякие весёлые игры.

— Чему ещё вас научил ваш брат? — улыбается Софика снова подкидывая обруч.

То, что, оказывается, у кронпринцессы и дочери деревенского пастора может быть больше общего, чем может казаться на первый взгляд — неожиданно. И приятно, чего уж таить? Подумать только — они обе удивительно похожи, а ведь и не скажешь об этом, только взглянув. И у Софики, и у Эденлии есть братья — обожаемые всем сердцем братья, которые в ответ любят их всей душой, — что готовы научить своих любимых сестёр всяким глупостям. И полезным — и не очень — мелочам, которые кажется весьма забавными.

— Стыдно признаться — курить! — смеётся кронпринцесса Эденлия и наклоняется, чтобы поднять оброненный обруч. — А ваш брат?..

Представить изящную, белокурую красавицу кронпринцессу курящей — та ещё задачка. Определённо не из лёгких. Софика уж скорее готова представить курящей себя или даже Амалью, но вовсе не Эденлию. Впрочем, всё же это куда проще, чем представить курящей Руфину. Или Руфину, играющую в серсо. Или севшую в седло «по-мужски». Или Руфину, весело отплясывающую в кабаре...

— Петь песни не вполне приличного для слуха и уст благородной девушки содержания! — Софике снова удаётся поймать обруч, чему она, разгорячившаяся от игры, рада несколько сильнее, чем, наверное, следует.

Софика вдруг особенно чётко вспоминает каждую песенку, которую вложил ей в голову Гесим — про башмачницу, ищущую башмачника на улицах города, про весёлую молочницу, про кабаре на Ромашковой улице, про старых сплетниц или про казарму, в которой случайно оказывается молоденькая барышня, переодетая мальчиком... О, каждая из этих премилых песенок удивительно забавна! И, наверное, ещё более забавны эти песенки, когда поются они нежным детским голоском.

Софика вполне готова напеть что-то из того репертуара прямо сейчас. Например, песенку о легкомысленной певчей птичке — хотя бы мелодию, необязательно пропевать все слова, что могут шокировать стоящих слишком близко, чтобы ничего не услышать, фрейлин. Софика даже открывает было рот и... чувствует, что не способна спеть ни ноты. Словно кто-то невидимый сковывает её горло, давит на грудь и на живот ледяной рукой, не позволяя издать ни звука.

Этого никто из окружающих её людей не замечает, вдруг понимает Софика настолько ясно, что мысль эта кажется ей удивительным открытием. Серсо продолжается — опять летит обруч, который стоит ловить, опять приходится приноровиться, исхитриться, чтобы поймать его.

И фрейлины тоже продолжают играть. И дебютантки хохочут, болтают так, что гвалт стоит невообразимый, не отвлекаясь на Софику и её маленькие открытия. Жизнь вообще продолжается, и нет ровным счётом ничего, что может помешать её ходу. И от этого, наверное, должно стать не по себе, но Софика чувствует себя лучше от столь философской мысли, о существовании которой в своей голове никогда не задумалась бы.

Эденлия же хихикает, кажется, позабыв о протоколе — сегодняшним утром Софика Траммо прочла, что в присутствии кронпринцессы не следует смеяться, хихикать или громко выражать свои эмоции, а на невысказанный вопрос Софики мачехина кузина с уверенностью, достойной проповедающего прихожанам пастора-брелиакца или священника хефрианской церкви, что кронпринцесса Эденлия слишком хорошо воспитана, чтобы смеяться, хихикать или как-либо ещё ярко выражать свои эмоции.

Некоторой неловкости Софики кронпринцесса сейчас не в состоянии заметить. И это тоже удивительно хорошо. Пусть лучше не замечает. Софика ни в коем случае не желает показаться ей слабой, заслуживающей снисхождения или даже жалости — Софика хочет блистать и нравиться. А первое совсем не сочетается с жалостью.

— Может быть, вы, мадемуазель Траммо, хотите что-то у меня попросить? — интересуется Эденлия между тем, ловя обруч палочкой в очередной раз. — Все просят, если оказываются так близко.

Мысль, что, быть может, и правда стоит что-нибудь попросить, отметается Софикой Траммо быстрее, чем это, вероятно, должно быть приличным или разумным. Просить сейчас что-то кажется... жалким... Неправильным. Настолько отчаянно неправильным, что хочется заплакать. Или закричать — второе у Софики всегда получалось естественнее. Чем-то таким, что в одно-единственное мгновенье способно разрушить тот хрупкий мираж вроде бы установившейся между ними почти дружбы.

— О, у меня всё есть! — смеётся Софика. — Кроме, разве что — сестры, которой бы я могла доверить свои печали или радости. Брату, каким бы он ни был замечательным... всего не расскажешь.

В этих словах, понимает Софика, как только они срываются с её уст, куда больше злой обиды на Руфину, чем хочется кому-либо показывать. Не на Амалью — чего ещё можно ожидать от очаровательной, но бестолковой куколки, кроме совершенной бездушности? Не на Виолетту, конечно — крошка была столь мала, что едва ли Софика сейчас могла с ней дружить. На Руфину, потому что её внимания, её сострадания, её сочувствия сейчас хотелось больше всего на свете.

А Руфина кривила губы и сочувствующим голосом отзывалась о «бедном мальчике», память которого следовало почтить хотя бы подобием траура, а не утешала младшую сестру, нуждающуюся в поддержке близкого человека — самого близкого из тех, кто был доступен в пансионе мачехиной кузины — больше, чем хочет это показывать.

— Я бы тоже очень хотела иметь сестру! — от улыбки кронпринцессы Эденлии, кажется, возможно осветить весь город в самую тёмную ночь... — Такую как вы — смелую, умную, забавную!

Софике лестно это слышать (а кому бы, признаться, не было бы лестно слушать подобное из уст наследницы престола?), но она не уверена, что заслуживает принимать на свой счёт столь хвалебные слова. По правде говоря, с чистой совестью Софика готова принять только одно из этих слов — она, Софика Траммо, средняя из дочерей деревенского брелиакского пастора, действительно порой бывает довольно-таки забавной.

— А ещё я бываю упрямой, злой на язык и не всегда умею остановиться вовремя в забавах! — чувствует необходимость возразить Софика и всё же не может сдержать улыбки, не смотря на то, что улыбаться не так уж и хочется. — И, честно говоря, порой из меня получается не самая лучшая сестра. А, может даже, настолько ужасная, что мои сёстры проклинают тот день, когда я родилась.

О, Софика уверена, что иногда это бывает именно так! Во всяком случае, в отношении Амальи, это, пожалуй, правда. Амалья нередко считает Софику дикаркой, часто думает, что та позорит её... Да и Руфина, наверное, тоже. Кто будет их за это винить?

— Вы весьма самокритичны! — отвечает Эденлия, а обруч ударяется о подставленную палочку и отлетает в сторону.

Одна из фрейлин — не Марианна, а та, первая, очень скромная, тут же прерывает игру и, подняв обруч, спешит к кронпринцессе, чтобы вернуть той этот чудесный предмет. Софика наблюдает за этой картиной и думает, что это словно бы происходит не с ней. Не может происходить с ней. Она — это маленькая озорная девочка с косичками и жёлтыми бантами, что бегает по полям и каждое лето ждёт в гости учащегося в столице брата. Кто вообще эта взрослая девушка с убранными наверх волосами, которая играет в серсо с кронпринцессой?

— Я стараюсь быть честной хотя бы по отношению к себе, — возражает Софика, и игра продолжается.

— Вы бы согласились стать моей фрейлиной? — интересуется в какой-то миг Эденлия, и Софика чувствует, будто что-то обрывается в её груди.

Быть фрейлиной, понимает она — почти тоже самое, что оказаться в темнице. В некоторой её версии — может быть, золотой, шёлковой и роскошной. Может быть, даже вполне удобной. Оказаться в золотой клетке, из которой птичке не так-то просто вырваться на свободу — в то бескрайнее небо, к которому так лежит душа.

Быть фрейлиной, понимает Софика — это во многом отказаться от себя. От многих дурачеств, от свободы, от неукротимого нрава, не терпящего над собой никаких преград и правил. От деревенской жизни, по которой Софика, никогда, впрочем, не знавшая особых домашних дел, всё-таки скучает. И скучает всем сердцем, которое у неё есть — что бы там ни говорили.

— Что, если я скажу, что мне нужно узнать вас получше, чем решить, стоит ли мне поступиться своей свободой ради вас? — Софика вовсе не уверена, что это лучший ответ в подобных обстоятельствах, но он хотя бы честен. Отчаянно честен — и это всё, что Софика сейчас способна предложить.

Софика знает — она не сумеет простить себе лжи в таком деле. И что, быть может, и сможет позволить заточить себя в золотой клетке без возможности вновь взмыть в обожаемое синее небо ради человека, которого будет любить всей душой. Только вот кронпринцесса Эденлия пока — какой бы замечательной она ни казалась — Софике знакома совсем плохо, чтобы можно было её полюбить хотя бы маленькой частичкой своего сердца.

— Спасибо, — коротко отвечает Эденлия, и, услышав тон, каким было произнесено это простое слово, Софика заставляет себя подавить вздох облегчения от осознания, что кронпринцесса Эденлия поняла всё верно.

Надежда на что-то эфемерное, непонятное ещё, зарождается в мятежной душе Софики. На что-то, что, как говорит предчувствие, будет с ней ещё долгие годы.

— И зовите меня Софикой, — предлагает она с улыбкой. — Все эти вежливые условности плохо со мной сочетаются.