Кирие Элейсон. Книга 5. Низвергая сильных и вознося смиренных. (гет)

Эпизод 32. 1684-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина

(март-апрель 931 года от Рождества Христова)

Нежное утро нового дня, 15 марта 931 года, не предвещало старинному Риму ровным счётом ничего примечательного. Навряд ли кто из горожан и гостей города, спешащих ли к торговым рядам, заступающих ли на сторожевой пост, или бормотавших себе под нос текст предстоящей проповеди, помнил, что в этот день почти тысячу лет назад на ступенях театра Помпея был сражён Гай Юлий Цезарь, а если бы такой эрудит — о чудо из чудес! — вдруг нашёлся бы, воспоминание о двадцати трёх ударах кинжалом в спину диктатору скорее потешили бы его самолюбие всезнайки, чем заставили признать начинавшийся день каким-то особенным.

Папа Стефан Седьмой, в своём отношении к этому дню не отличался от подавляющего большинства римлян, хотя о существовании язычника Цезаря, разумеется, знал и даже, втайне от всех остальных, своим соотечественником гордился, превозмогая приступы ханжеского стыда как служитель церкви. День проходил бессобытийно, службы в соборе Святого Петра шли одна за другой, а в промежутках между службами понтифик находил в себе силы для общения со всеми жаждущими с ним встречи. Шла третья неделя Великого поста, и папа Стефан старался своим великим примером вдохновить клир и паству к покаянию и обузданию плоти. В своём отношении к посту он был скорее на стороне ортодоксов из Константинополя, заставляя ватиканскую братию в эти дни не просто отказаться от мяса, но и вовсе до заката солнца воздерживаться от приёма пищи. Вдобавок по средам и пятницам святым отцам разрешалось пить только воду, воду без всякого добавления вина. Напрасно папская курия подсылала к Стефану лекарей с их, между прочим, небезосновательным утверждением, что простая вода несёт в себе опасность заражения разного рода инфекциями, вплоть до холеры и чумы. Папа Стефан по нескольку раз на дню проверял содержимое кувшинов, приносимых к нему в покои и в его канцелярию, и возле каждого кувшина долго шевелил ноздрями, пытаясь учуять искусительный запах винограда. В его собственных покоях находился редкий для того времени венецианский графин из стекла, дабы каждый клирик вдохновлялся примером папы, который не делал себе послаблений и прикладывался к графину с водой лишь утром, пробудившись ото сна. Папская канцелярия, отвыкшая от подобных манер за годы понтификата предпринимателя от Веры Иоанна Десятого и тем более сибаритствующего Льва Шестого, тихонько поскуливала, прислушиваясь к урчанию своих пустых желудков, и заклинала солнце побыстрее спрятаться за горизонт. Голоса добрых служителей церкви ближе к вечерне звучали уже гораздо бодрее. Воодушевление, постепенно захватывающее всех, достигало своей кульминации к заключительному стиху Benedicamus Domino[1] , и наконец вся папская курия так восторженно исторгала из своих глоток финальное Deo gratias[2] , что в этот момент даже самый законченный циник постеснялся бы обвинить их в неискренности.

Сегодняшний день не выбивался из общей колеи, проторённой его предшественниками. Вечерня закончилась, и смиренные римляне, собравшиеся в базилике Апостола, дружно и радостно выдохнули Deo gratias. Папская канцелярия и сам папа заспешили в триклиний, мечтая побыстрее освежить окончательно пересохшее горло одним-двумя кубками вина, благо пост в этот день был щадящим. Стефан, державшийся намного крепче прочих, ненадолго продлил их мучения, прочитав короткую по факту, но такую длинную по ощущениям его братьев молитву, после чего слуги распечатали кувшины и подали алчущим фрукты, хлеб и рыбу. Трапеза продлилась довольно долго, ибо отцы Церкви старались набраться сил впрок, так как завтрашний день грозил им ещё более страшными испытаниями, а именно полным воздержанием от вина.

Ибо завтрашний день, увы-увы, являлся средой, и для всех ужинавших накануне в триклинии базилики Святого Петра, он наступил. Для всех, кроме папы. Ещё по дороге от триклиния к покоям папе Стефану внезапно сделалось дурно, и слугам, торопливо заносившим верховного иерарха в его спальню, было совершенно не до разбитого графина, осколки которого в этот момент громко хрустели у них под ногами. Незадолго до полуночи понтифик испустил дух, едва успев, уже будучи без сознания, принять последнее причастие. Срочно прибывшие лекари, беспомощно разведя руки в стороны, констатировали апоплексию, от чего по спинам присутствовавших при кончине Стефана пробежал ледяной холод: в третий раз за последние три года они услышали это слово, и ничем иным, кроме как гневом Божьим, они не могли объяснить одинаковую смерть трёх преемников святого Петра, тем более что все папы так разительно отличались друг от друга.

Со стороны могло показаться, что народ Рима, схоронив Стефана на третий день после его кончины, впал в глубокую депрессивную задумчивость, теряясь в догадках, каким должен быть его следующий выбор, чтобы Небеса наконец сменили гнев на милость. Ведь даже строгость и известное благочестие Стефана не позволили тому умилостивить Высшего Судию и продлить свои дни в этом грешном мире. Римляне до хрипоты спорили в своих домах, в торговой толкотне и за ужином в тавернах о достоинствах вероятных кандидатов, и ни один из предлагаемых в итоге не выдерживал сравнения со Стефаном. Время шло, а церковь Рима и его сенат стоически хранили молчание, очевидно также затрудняясь в выборе нового папы.

Так выглядело со стороны, но это не значит, что это видение соответствовало действительности. На сей раз власти Рима, в отличие от папских выборов почти трёхлетней давности, просто не торопили события. Подвоха ожидать было не от кого, вчерашние враги сейчас оказались если не друзьями, то, во всяком случае, единомышленниками, и необходимо было сделать так, чтобы выборы нового папы прошли при максимальном стечении народа и максимально авторитетном представительстве отцов Церкви. На сей раз никто не запирал городские ворота и не выставлял кордоны на дорогах, ведущих в Рим; напротив, на сей раз были разосланы приглашения на выборы уважаемым священникам далёких земель, и город был готов терпеливо ждать их приезда, на сей раз бургундское или лангобардское происхождение гостя служило ему лучшим пропуском на римские холмы.

Основная работа кипела в недрах самого римского епископата. Мароция лично и неоднократно встречалась со священником прихода Святого Сикста, авторитетным отцом Львом, со священником прихода Сильвестра и Мартина, до известной степени строптивым отцом Стефаном, со священником прихода Святого Кириака, обожаемым своей паствой отцом Марином[3] . Имена этих священников наиболее часто называл Рим в числе возможных претендентов на тиару епископа. Энергия и аргументы Мароции во время этих встреч были на редкость убедительны, приведённые ею в пример случаи апоплексии на Святом престоле давали веские основания полагать о заразности этой болезни, в связи с чем святые отцы проявили редкую покладистость и их споры с сенатриссой надолго не затянулись.

Тем не менее Мароция по-прежнему не спешила с папскими выборами, всё её внимание было обращено на север страны, откуда гонцы доставляли ей почти ежедневные вести от Гуго. Тот, едва вернувшись из Сполето, направил письмо Беренгарию Иврейскому о матримониальном союзе и даже приложил к нему наспех состряпанный миланским халтурщиком портрет Виллы. Беренгарий выдержал немалую паузу, прежде чем дать ответ. Подозревая короля в коварстве, будучи сам не менее коварен, чем он, граф Ивреи попытался оценить возможные последствия своего брака с Виллой, племянницей Гуго. Беренгарий рассуждал логично: ситуация тех дней не позволяла ему рассчитывать на союз с кем бы то ни было из соседей. Рудольф Бургундский, даже выглядывая из-под туники своей жены, разумеется, не простил ему расправу над Ирменгардой, германские князья также относились к нему враждебно и укрепляли свои отношения с соседним Веронским графством, а в Беренгарии видели только внука своего давнего неверного вассала. Даже эта римская блудница Мароция переметнулась на сторону короля, а в Тоскане с некоторых пор сидит брат короля и вот теперь предлагает с ним породниться. В итоге аргументов против брака у Беренгария просто не нашлось — напротив, он увидел в нём возможность внести раздор между двумя братьями из Арля в случае, если ему удастся раззадорить честолюбивых бесов в своей будущей жене и в будущем тесте.

В середине марта король Гуго со своей семьёй и немалой дружиной был радушно принят в Иврее. Здесь его застала весть о смерти папы, и король, сочиняя слезливое соболезнование Риму, мысленно поздравил свою возлюбленную с успешно проведённым делом. Затем он, следуя совету Мароции, сразу после помолвки оставил в Иврее Бозона договариваться обо всех деталях предстоящей свадьбы, а заодно представлять королевские интересы в Павии, после чего вместе со своей дружиной начал отважно протискиваться сквозь гряду Альпийских гор. Стены Новалезского монастыря, которые прошлой осенью приютили слепого Ламберта Тосканского, на сей раз не удостоились внимания монарха, Гуго о них даже не вспомнил.

Необходимо отдать должное Гуго Арльскому, он всегда ориентировался во враждебной обстановке с интуицией матерого волка. Прежде всего, он понял, что прибыл в Бургундию исключительно вовремя, ещё несколько недель, и ситуация в его родной вотчине окончательно вышла бы из-под контроля. Его вассалы ожесточённо воевали друг с другом, повсюду взору короля представали пагубные последствия их междоусобиц: разорённые дома колонов, сожжённые поля и удивительная малолюдность обычно приветливого края. Все поспешили в города, рассчитывая на их крепкие стены и остатки королевской власти, которые старательно пытался удержать вместе со своими советниками юный Умберто, незаконнорождённый сын Гуго, по талантам своим, как это часто бывает, как минимум не уступавший прямым королевским наследникам.

Умберто, худощавый одиннадцатилетний подросток, успешно сочетал не по годам здравый рассудок с нежным сентиментальным сердцем. При встрече с королём он упал в его объятия и неожиданно для всех разрыдался. Советники Умберто приветствовали Гуго не менее эмоционально, чем в своё время обескровленный Рим встречал Велизария, избавившего город от осады готов. Гуго немедленно потребовал от советников своего сына подробного отчёта о бургундских делах, и услышанное его в достаточной степени покоробило.

— На сегодня все верные тебе вассалы, наш господин, находятся либо перед твоими глазами, либо остались в Павии. Прочие же либо приняли руку Рудольфа, считая того королём Бургундии и Лангобардии, либо ведут себя независимо, причиняя нашим землям не меньший урон, чем предатели. Сам Рудольф сидит в Женеве, будучи полностью подчинён влиянию своей жены, а точнее, её родственников из Швабии, а уж за теми стоит сам Птицелов. По слухам, сразу после окончания весенней распутицы Рудольф готов был вторгнуться в наши земли, и мы славим Господа, позволившего вам в это время, презрев опасности, пересечь горы и прибыть к нам ко всем на спасение. Многие устыдятся своего предательства перед тобой и, помня силу и милость твою, возможно, вернутся под твои знамёна, но на верность их ты не можешь всерьёз рассчитывать.

И всё же Гуго в последующие дни неутомимо разъезжал по землям своих вассалов, порой рискуя жизнями своих воинов, но более прочего подвергая испытаниям свой кошелёк. Ему важно было создать хотя бы видимость мощного сопротивления Рудольфу, чтобы получить лишние козыри для себя на предстоящих переговорах с ним. То, что взамен вторжения и войны состоятся переговоры, стало ясно очень скоро: Рудольф был не столь воинственен и горяч, как его швабская родня, да к тому же с ранее придававшим ему храбрости копьём Лонгина отныне не расставался король Генрих.

Между бургундскими монархами началось соревнование в эпистолярном жанре, в котором соседи, поначалу упрекавшие друг друга в клятвопреступлении и вероломстве, затем перешли к поискам столь необходимого сторонам компромисса. В итоге решено было сразу после Пасхи встретиться во Вьенне, находящемся недалеко от границы их королевств, дабы уладить спор между двумя «христианнейшими владыками и добропорядочными соседями». Чтобы придать встрече соответствующий мирный характер, было решено обратиться за посреднической помощью к братьям Клюнийского монастыря, с настоятелем которого, отцом Одоном, поддерживали тёплые отношения как Гуго, так и Рудольф. Надо сказать, что приглашение Одона было холодно встречено в Швабии, откровенно рассчитывавшей с наступлением лета погреметь мечами на холмах Прованса.

Пятидесятипятилетний отец Одон, слава о котором к тому времени уже достигла отдалённых уголков Европы, встречал прибытие двух королей, стоя в совершеннейшем одиночестве в центре городской площади Вьенна, тогда как прочим христианам было предложено наблюдать за происходящим на прилегающих к площади переулках. Короли, прибыв во Вьенн со свитой своих слуг, также повиновались требованию аббата и оставили своих людей вне площади, а сами, спешившись, подошли к святому отцу. Одон Клюнийский, взял их обоих за руки и, не говоря им ни слова, будто нашкодивших сорванцов, повёл к часовне их общего предка Бозона Древнего[4] , где, прежде чем начать разговор, заставил обоих честолюбивых владык опуститься перед Святым распятием на колени и принести друг другу клятву любви, верности и готовности смиренно следовать велению Небес. А Небеса, по словам Одона, настоятельно потребовали у них установления скорейшего мира в Бургундии и прекращения пролития братской крови христиан.

Кроме двух королей и аббата, в часовне никого не было. Гуго, после жаркого монолога Одона, выразил немедленную готовность повиноваться этому самому велению Небес, Рудольф же начал что-то мямлить о своих попранных правах лангобардского короля, но быстро сдулся, заметив осуждающий взгляд авторитетнейшего аббата. Одон сокрушённо качал головой.

— Люцифер ликует, глядя на вас, сыны мои. Мало претерпевали христиане Арелата и Прованса от нечестивцев Фраксинета, чтобы к их новым мучениям и лишениям добавились беды, чинимые их сюзеренами?

— Главной целью любого правителя надлежит быть счастье и процветание своих подданных, а не их рабская нищета и подавление, — к месту вспомнил Гуго слова своего брата.

— Воистину так! — воскликнул Одон.

— Воистину так, — согласился Рудольф.

— Приятно видеть ваше стремление к согласию между собой и доброту, которой сейчас озаряются ваши лица. Завершите же спор между собой немедленно и остановите поток бед на землях ваших подданных. Заявите же ваши претензии, ваше высочество, благородный король Рудольф, кузену вашему, благородному королю Гуго, благо он стоит сейчас перед вами, исполненный благодати этого святого места. Пусть Господь и раб Его, ваш общий пращур, вразумят сознание ваше.

Рудольф, запинаясь, объявил Гуго, что, будучи коронованным лангобардской короной ранее, чем сосед, не признает прав Гуго на итальянский престол.

— И вы, сын мой, ваш итальянский спор перенесли на жизнь и судьбы ваших подданных в Бургундии?

Рудольф молчал, а Гуго мысленно пел осанну Манассии, которого посетила блестящая идея привлечь к королевскому спору монахов из Клюни.

— Вы заявили о своих правах, король Рудольф, когда были в Италии одновременно с королём Гуго? Вы защитили права своих тамошних подданных?

— Нет, святой отец, — ответил Рудольф.

— Называйте меня брат Одон, ваше высочество, — ответил аббат, — святость человека суть оценка деяний его, а такую оценку должен давать Господь наш, а не мы, рабы его смертные.

— Нет, брат Одон.

«И какое счастье, что этот смиренный аббат, да благословится вовеки имя твое, пригласил сюда нас двоих. Разве дали бы Рудольфу так поникнуть головой его вздорные германские родственнички?» — подумал Гуго.

— Стало быть, ваш кузен, благородный король Гуго, милостиво принял под своё крыло, как заботливая наседка своих птенцов, ваших итальянских подданных, которых вы, их прежний хозяин, бросили на произвол судьбы?

Одон не стал дожидаться ответа от Рудольфа, оказавшегося совершенно не готовым к подобного рода переговорам. А ведь тот направлялся во Вьенн с позиции, как он считал, более сильной и диктующей условия стороны!

— Что же вы хотите от вашего кузена, благородного короля Гуго?

Со слов Рудольфа выходило, что Гуго должен был уступить ему итальянские земли, и тогда мятеж в Арелате и Провансе прекратится. Не дослушав его до конца, Гуго попросил слова, и Одон, уставший от бормотания Рудольфа, охотно разрешил говорить.

— Брат Одон справедливо упрекнул вас, мой кузен, в том, что вы покинули своих подданных, оставив их без защиты, тогда как земли их разоряли ужасные венгры. Сейчас на этих землях мир и спокойствие, и я хвалю Небеса, позволившие мне вновь увидеть улыбки на лицах вверенных мне людей. Вам же, мой кузен, воздают не меньшую хвалу ваши подданные на землях Верхней Бургундии. Признавая отчасти правоту ваших претензий, уверяю, что действовал исключительно по воле Господней, заставившей меня, раба его низкого, позаботиться о христианах, лишённых защитника своего. Моё присутствие здесь также подтверждает мою заботу обо всех несчастных и сирых здешних земель, ибо ничто иное не заставило бы меня в эту ужасную погоду переправиться через Альпы. Господь свидетель, но судьбы моих подданных в Арле и во Вьенне тревожат меня не менее, чем судьбы моих людей в Павии, однако я смертен и силы мои не беспредельны. В вашем же лице я вижу надёжного и благочестивого защитника, намного более добродетельного, чем я, грешный. Ввиду всего сказанного, прошу вас, мой любезный кузен, благородный и могущественный король Рудольф, принять моих подданных в границах Нижнебургундского королевства под свою руку и быть им верным и сильным защитником, покровителем, земным судьёй и поводырём на их жизненном пути. Мне же, мой кузен, прошу оставить опеку над людьми королевства Италии.

У отца Одона при этих словах отвисла челюсть. Рудольф же понял суть предложения только с третьего раза. Между тем двое собеседников ждали от него ответа, а Рудольфу страстно захотелось вырваться из этой часовни и уже в кругу своей семьи обсудить столь внезапно последовавшее предложение.

— Прошу вас, мой король, не торопясь обдумать слова вашего кузена, в них я вижу благодатную мудрость Небес. Мы же с вашим кузеном обратимся к Господу, чтобы он поддержал и благословил нас. Но ваше решение, король Рудольф, должно быть объявлено сегодня же и в этих самых стенах.

Гуго и Одон опустились перед распятием, шепча слова молитвы и прислушиваясь к отголоскам мыслительного процесса, которые в виде тяжёлого сопения периодически раздавались за их спиной. Король Верхней Бургундии старался на совесть, всё это время он лихорадочно размышлял о последствиях предложения Гуго, и в первую очередь в направлении вероятных претензий к нему самому со стороны своей жены и её родственников, если те вдруг останутся недовольны. Хорошо, конечно, было бы найти повод вырваться из этой проклятой часовни, но Одон сделал всё, чтобы Рудольф не покинул часовню раньше, чем обратится к ним.

Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Рудольф прервал молитву своих собеседников. Мысли короля Верхней Бургундии то безнадёжно запутывались в изощрённый клубок, то уносились далеко отсюда, и ему стоило немалых усилий, чтобы вернуть их в более-менее управляемое русло. В конце концов старания Рудольфа всё же увенчались успехом, путём долгих мытарств по тёмным лабиринтам своего сознания он в итоге пришёл ко вполне верному в данной ситуации выводу, что худой мир лучше доброй ссоры, а «лучшее сражение то, которое не состоялось». Разумеется, он его сформулировал несколько иначе, поскольку о существовании китайского военного стратега и мыслителя Сунь Цзы[5] мог догадываться только теоретически. Подойдя к Гуго и Одону, внешне целиком поглощённый своей занимательной беседой с Господом, Рудольф не без пафоса произнес:

— Мой благородный кузен, прошу вашего снисхождения к себе. Мой гнев, пролившийся на земли ваши, стал следствием искушения со стороны Врага всех христиан, перед которым я не устоял. Конечно, наш разговор должен был состояться ранее, и мы не вправе были бы тревожить и отвлекать от ревностного служения Господу добропорядочного слугу его, брата Одона. Но я спешу исправить свою ошибку и принять ваше предложение, великий король, поскольку вижу в нём мудрое разрешение нашего с вами спора и скорый приход мира и благоденствия на земли наших вассалов. Да будет по-вашему, благородный король, да благословит наши деяния сам Господь наш, да примет во внимание и поощрение участие верного слуги Своего, брата Одона, в воцарении долгожданного мира в Бургундии!

— Hosanna in excelsis[6] ! — ответили ему Гуго и Одон, и, поднявшись с колен, короли скрепили свои договорённости троекратным поцелуем.

Пусть залогом обету, данному обоими государями в часовне их предка, была святость самого места клятвоприношения, пусть свидетелем обета был один из наиболее уважаемых отцов Церкви, все-таки озвученные договорённости на следующий день были дополнительно скреплены соответствующими записями на пергаментных свитках и надёжных кодексах. Таким образом, Рудольф под своим началом объединял Верхнюю и Нижнюю Бургундию в единое королевство, а взамен этого отказывался от своих притязаний и подтверждал права Гуго на королевство Италии. Договор вступал в силу со дня следующей Пасхи, а в течение оставшегося года букву и дух договора надлежало довести до сведения всех вассалов королевства, а также во дворы всех европейских Каролингов и, естественно, ромейского базилевса.

День, когда был подписан договор между двумя королями, венчал, как водится, пышный пир, на котором сами государи и их свиты соревновались в медоточивости своих комплиментов друг другу. В этом состязании безоговорочную победу одержал Гуго, преподнеся своему венценосному соседу чашу, изготовленную, по слухам, самой Ирменгардой Турской из серебра её собственных рудников. Опешивший от одного упоминания этого столь много значащего для него имени Рудольф в своём смятении даже не сподобился ответить дежурно-безликими словами благодарности. Что ж, судьба впоследствии сжалилась над одним бургундцем и зло посмеялась над другим: чаша, велением Гуго, предназначалась недавно родившейся дочери Рудольфа, златокудрой Аделаиде[7] , и, вручая эту чашу, желчный Гуго, естественно, не мог подозревать, что дарит её своей будущей снохе, а заодно супруге своего куда как более успешного противника.

Посередине праздника Гуго покинул гостей, дабы уединиться с отцом Одоном, который, едва король переступил порог его кельи, атаковал того расспросами о Риме.

— Святой престол пустует уже месяц, — полушёпотом и быстрой скороговоркой заговорил Одон, — святые отцы Церкви уже начинают недоумевать и беспокоиться, с чем связана такая задержка.

— Очевидно, с тем, что Рим не хочет устраивать выборы своего епископа ежегодно. Это и накладно, и не поднимает авторитет папской тиары.

— Допустим, но за этот срок уже можно было бы найти достойных людей среди священников римских и пригородных церквей, добродетельных и нестарых.

— Это была трудная задача. Кандидаты, рассматривавшиеся Латераном, были либо стары, либо не столь добродетельны. Но сейчас, по имеющейся у меня информации, достойный кандидат найден. В его добродетелях никто не сомневается, это сильный и независимый человек. И это молодой человек. Настолько молодой, что Рим хочет собрать на своём соборе самый широкий круг отцов Церкви, дабы этот молодой пастор получил самую влиятельную поддержку. Пользуясь случаем, передаю и вам, брат Одон, просьбу Рима прислать представителей вашего прославленного монастыря и утвердить предлагаемую кандидатуру.

— И Рим ради приезда наших смиренных братьев готов задержать папскую коронацию? Неужели Сенат города настроен так серьёзно?

— Местоблюстителем престола, согласно традиции, объявлен епископ Остии Гвидон. Это уважаемый пастор, который мог бы стать достойным преемником Апостола, если бы не его преклонный возраст. Папская канцелярия при нём продолжает исправно работать, так что Риму будет несложно дождаться ваших депутатов, но они хотели бы видеть лично вас, брат Одон.

— Это невероятная честь, оказанная нашему монастырю, и я немедленно отправлюсь в Рим! Подумать только, из-за нас задерживается выбор викария Господа!

— Буду рад сопровождать вас до Павии, брат Одон, и дать вам сопровождение для дальнейшего вашего пути в Рим.

— Благодарю вас, ваше высочество. Но известно ли вам имя кандидата в епископы?

— Да, — сказал Гуго и с этого момента начал внимательно изучать мимику святого отца. — Это Иоанн, священник прихода Святой Марии в Трастевере… Иоанн Тусколо, сын Мароции и Альбериха Сполетского.

При последних словах глаза Одона округлились, горло монаха совершило судорожный и громкий глоток.

— Господи помилуй! Как это возможно?

— Молодой священник тих, смирен и благочестив. Паства его привечает за доброту и щедрость. Да, он молод, ему всего лишь двадцать лет, но в таком возрасте пороки врождённые и приобретённые уже явственно демонстрируют себя. Иоанн грамотен, его семья крепко держит узы власти в Риме, и я лично поддерживаю эту кандидатуру.

— Вы? Сына Мароции? Признаться, я даже дар речи теряю от мысли, что сын этой женщины может коснуться святой тиары римских епископов.

— Разве эта женщина не жертвовала приличные суммы на строительство вашего аббатства? Разве вы не сменили свой гнев на кротость по отношению к Мароции, после того как лично беседовали с ней в Риме, о чём вы мне как-то поведали?

— Да, это всё так и было. Я принял её деньги, хотя, быть может, и не должен был. Господь нам всем судья, но ведь слухи о ней, доходящие изредка до нас, чудовищны!

— Слухи есть слухи, брат Одон. Разве нечто подобное вы не слыхали и обо мне?

Одон впервые за этот вечер улыбнулся.

— Признаюсь, что слышал, ваше высочество.

— Вот именно. И я повторяю вам, что поддерживаю выбор Рима и вижу в этом несомненные плюсы. — И Гуго, полностью доверяясь Одону, рассказал тому о своих планах. Аббат по завершении королевского монолога одобрительно покачал головой.

— Теперь мне понятно, почему у вас появилась идея предложить Рудольфу Прованс в обмен на признание вас королём Италии. Буду молить Господа о ниспослании вам расположения к делам вашим!

— Заметьте, брат Одон, король и император также не оставят благочестивый монастырь в Клюни без своего внимания. Равно как без своего внимания не оставит вас и прекрасная сенатрисса Рима. Она поручила мне передать вам, что для вас у неё есть какое-то чрезвычайно интересное предложение, которое, несомненно, вас заинтересует и заставит с благосклонностью отнестись к ней, великой грешнице. Едемте же в Рим!

— Давайте поступим так, государь. Я поеду с вами в Рим и возьму с собой самых толковых из нашей монастырской братии. Но во время коронации папы я всё же останусь, с вашего разрешения, подле вас, а в Рим направлю брата Леона, прибывшего к нам не так давно из монастыря Святого Бонифация. Он ловкий плут, находчивый и хитрый, и он, говоря от имени аббатства, сможет найти достойные аргументы в пользу вашей кандидатуры на престол Апостола. В самом же Риме я появлюсь несколько позже, когда всё будет совершено. Так будет лучше и безопаснее для нашей… репутации.

Король ухмыльнулся, Одон с упрёком взглянул на него.

— Неужели вы меня не понимаете, Гуго?

— Пусть будет так, — смеясь, ответил ему король, — собирайтесь же со мной в путь, брат Одон! Каждый из нас выбирает свою цель в жизни и свои способы её достижения. Да не упрекнёт никто из нас друг друга в том, что эти способы различны!

…………………………………………………………………………………………………….

[1] — «Благословим Господа» (лат.).

[2] — «Слава Богу» (лат.).

[3] — Будущие папы римские Лев VII, Стефан VIII и Марин II.

[4] — Бозон Древний (?-?, IX век), граф Верчелли, основатель рода Бозонидов, дед Бозона Вьеннского.

[5] — Китайский мыслитель VI века, автор изречения о лучшем сражении.

[6] — «Осанна в вышних» — восклицание, входящее в текст гимна Sanctus.

[7] — Аделаида (Адельгейда) (931-999) — жена Лотаря (926-950), сына Гуго Арльского, жена Оттона I Великого (912-973), первого императора Священной Римской империи. Святая католической церкви.