Кирие Элейсон. Книга 5. Низвергая сильных и вознося смиренных. (гет)

Эпизод 38. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(25 июня 932 года от Рождества Христова)

Той же ночью, невзирая на увещевания папы переночевать в Городе Льва, Альберих и Кресченций в сопровождении десятка слуг выступили за пределы стен папской резиденции. Их кортеж передвигался медленно, поскольку его замыкали носилки, в которых блаженно похрапывала Теодора Теофилакт. В отличие от своего мужа и племянника, чьи хмурые лица на свадьбе ярко контрастировали с общим настроем пирующих, Теодора свой скрытый протест против удачливой сестры и обманщика-бургундца выразила сегодня в нарочито излишней развязности и теперь заслуженно отдыхала, восстанавливая растраченную энергию.

Долгое время Альберих и Кресченций ехали молча. Им было что сказать друг другу, они терпеливо молчали весь вечер, и теперь слова теснились у каждого на устах, и каждому смертельно хотелось выговориться и дать оценку сегодняшним событиям. Но они продолжали мерно покачиваться в своих сёдлах, тихо вздыхая и не зная, с чего начать.

Лошади всадников застучали копытами по камням моста Элия. Выглянувшая из облаков луна полоснула лезвием своего света противоположный берег Тибра, на мгновение осветив копошащиеся у реки фигурки оборванцев, пристраивающихся на ночлег. Но даже и без помощи луны всадники догадывались, что жизнь на Марсовом поле и вдоль левого берега Тибра с наступлением ночи не замерла. То там то сям мерцали огоньки костров, лёгкий ветер доносил оттуда звуки музыки и песен, в темноте тоже шла чередом своя жизнь: бедняцкий Рим ел, пил, бранился, пел здравицы в адрес своих хозяев, дрался, воровал и предавался похоти.

— Ты никогда не пытался поставить себя на место этой черни, Альберих, и попробовать примерить на себя их заботы?

— Мне вполне хватает своих забот, Кресченций, чтобы проникаться мыслями и заботами плебеев.

— Может, напрасно? Представь, у них ведь тоже есть свои беды и радости, свои мечты и желания. И выше этих смешных для нас желаний они ни разу не поднимаются за всю свою жизнь. Один из тех, что там внизу, быть может, целые годы мечтает о гнилозубой дочке своего соседа-оборванца, другой готов положить всю свою жизнь на то, чтобы пробиться в остиарии захудалой базилики в Трастевере или даже в Порто, третий — открыть лавку со всякой чепухой в Эсквилине, наконец, четвёртый мечтает обокрасть, а для верности прикончить знакомого негоцианта и завладеть его нехитрым богатством.

— В последнее охотно верю, — усмехнулся Альберих, — и ты бы поверил, мой друг, если бы сейчас подле нас не было бы наших вуккелариев[1] .

— Не спорю, но речь сейчас не об этом. Представь, что для достижения этих целей они тратят свои годы, здоровье, жизнь. Мы смотрим на них с высоты своего положения, и нам их заботы кажутся никчёмной суетой, мелкой и отвратительной, но, может, и Господь такими же глазами и с теми же чувствами смотрит на нас?

— Пред Господом и мы, и чернь равны. Мы все его дети, и Он нас одинаково любит.

— Но откуда тогда такое высокомерие к черни у нас? Они не виноваты, что родились в бедной семье и всю жизнь проведут в нищете и лишениях. Ты никогда не думал, что они, влача столь жалкое существование, но всю жизнь благодаря и страшась Господа, на самом деле своё испытание в этом мире проходят куда достойнее нас?

— «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное»[2] , — процитировал Евангелие Альберих, — пусть утешаются этим.

— В таком случае мы обречены, Альберих.

— Мы также не виноваты, что родились в семье, чьи предки добыли себе и потомкам почёт и достаток. У каждого своя судьба, Кресченций, и веру каждого Господь испытывает по-разному. Одного лишениями, другого излишеством. И один Господь ведает, кому и какой уготован путь.

— Согласен с тобой, друг мой. И нет объяснения, почему человек достойный порой остаётся в тени, тогда как возвышается полное ничтожество. Когда одному достаётся папская тиара, а другому…

Альберих остановил лошадь. Остановился и Кресченций.

— А другому в удел до конца дней своих усмирять римскую чернь? Ты это хотел сказать?

— Можно, конечно, здесь ответить по-другому. Тебе достаётся сам Рим!

— Не надо, Кресченций. Ты всё прекрасно понимаешь не хуже меня. Римом правит моя мать, а я для Рима всего лишь сын Мароции. Не глава городской милиции, не сенатор Рима, а сын Мароции, только и всего. Я это слышу каждый день на римских улицах.

— Ты сам говорил только что о разных испытаниях, которые нам шлёт Господь.

— Да, говорил. Но до чего же странно и больно видеть, что корона святого короля скоро ляжет на голову этого самодовольного бургундского индюка. За что такая милость небес к тому, кто уже в свои юные годы ради власти готов был ублажать старую вдову своего соседа, которая была старше его на добрых двадцать лет?!

— Ты имеешь в виду Виллу, жену короля Рудольфа Первого, мать нынешнего короля Бургундии?

— Ну да, кого же ещё? Она же и мать Виллы, нынешней жены королевского братца Бозона, которому моя матушка безвольно отдала Тоскану.

— Префект Трастевере мне накануне заявил о жалобе отца Таласио, священника местной базилики Святой Марии. Якобы после визита этой пышногрудой госпожи пропало золотое распятие, которое веками украшало абсиду церкви. Обвинение страшное, но, увы, ничем не подкреплённое.

— Жаль, но, признаться, ты меня не слишком удивил бы, если бы доказательства всё-таки нашлись. Мне рассказывают, что Сансон, граф королевского дворца, также, едва обосновавшись, начал рассылать своих слуг в городские базилики, чтобы, вероятно, выведать об имеющихся там реликвиях. Сам же граф, по слухам, уже встречался с моим братом на предмет покупки мощей, хранящихся в крипте храма Святого Петра.

— О, этот сиятельный граф — известный продавец святых костей. Ведь именно в его руки однажды попало Священное копье, которое он с немалой выгодой уступил королю Рудольфу Бургундскому.

— Да, и представь, ведь эти бургундцы ведут себя так уже в первую неделю своего пребывания в Риме. Что будет, когда они останутся здесь подольше?

— На этот вопрос ответ простой. Посмотри, что происходило в Павии, Альберих. Никто не успел опомниться, как король везде расставил своих людей, почти всеми светскими и церковными патримониями завладела его родня. Ты уже упоминал Тоскану, и ты лучше прочих знаешь, что произошло со Сполето. — Кресченций умышленно наступил на больную мозоль Альбериху. Тот ожидаемо скривился.

— Ну, теперь-то у него вроде вся родня пристроена.

— Как бы не так! А бастарды от множества конкубин? Например, сопляк Умберто, который был наместником Гуго в Провансе?

— Тогда, полагаю, следует ожидать скорого вмешательства бургундцев в управление Римом, вплоть до их появления в Сенате.

— Твоя мать не допустит этого.

— С чего ты взял? О нет, она теперь нам в этом деле не помощник. Она сейчас ослеплена блеском корон. Королевской, императорской, ещё дьявол знает какой! Она уже не говорит о Риме. Бери выше, она ждёт вестей из Константинополя от базилевса. Ради своих целей она выполнит любые прихоти Гуго.

Кресченций вновь остановил коня.

— Этому надо помешать, мой друг, — твёрдо сказал он, пристально глядя в глаза Альбериха.

— И мы помешаем, Кресченций. Иначе пусть тогда наши дни закончатся, как и у этих бедолаг, в лачугах Марсова поля.

— Согласен. Я буду с тобой до конца и в полной мере разделю твою участь.

Рыцари протянули друг другу руки. Рукопожатие их было крепким и искренним.

— Наше спасение в городской милиции. Пока мы ещё управляем ею, мы управляем всем Римом. Впрочем, есть ещё кое-что… — загадочно произнёс Альберих.

— В милиции и в плебсе! Я неслучайно завёл разговор о нём. В конце концов, это ведь и есть настоящий Рим, может быть, не гордость, но живая плоть и кровь, — подхватил слова друга Кресченций, поначалу не придав должное значение их завершающей фразе. Он готов был уже переспросить Альбериха, но неожиданное событие отвлекло внимание друзей.

Их кортеж к тому моменту медленно тащился мимо острова Тиберина, поскольку они решили переночевать в доме Теофилактов на Авентинском холме. Ставни домов были наглухо заперты, но по шуму, нередко доносящемуся изнутри, было понятно, что город по-прежнему не желает спать. Проезжая мимо таких домов, Кресченций не уставал обращать на них внимание декарха милиции, сопровождавшего их. Декарх кланялся и аккуратно фиксировал адреса. Завтра владельцам этих домов выпишут штрафы за неуместный шум и распитие вин в ночное время, а некоторым за отсутствие разрешений для обустройства таверны.

Вдруг в одном из таких гудящих, словно ульи, домов распахнулись настежь двери, излив на набережную реки свет от множества факелов и свечей, находящихся внутри здания. Из таверны выбежали и устремились к набережной два человека, а спустя мгновение дом исторг из себя ещё дюжину мужчин, сыпавших вслед убегавшим не слишком изысканные выражения и потрясавших дубинами. Крутой в этом месте берег не позволил беглецам спуститься к реке, и секундное замешательство стоило им очень дорого. Толпа накинулась на них с остервенелой яростью волчиц, атакующих споткнувшегося оленя.

Кресченций и Альберих пришпорили лошадей и вместе со своей дружиной бесстрашно вклинились в самый эпицентр драки. За ними поспешили носилки с разбуженной тряской Теодорой, которая теперь недовольно таращилась мутными глазами из своего окна.

— Сенатор Альберих! Милиция Рима! На колени всем! — прокричал декарх и для пущей убедительности протрубил в рог и дважды угостил дерущихся плетью.

Чернь, тяжело дыша, повалилась на колени, предчувствуя для себя невесёлое продолжение ночи. Со стороны цирка к набережной на звук рога незамедлительно явился патруль ночной стражи. Декарх подскочил к двум телам, неподвижно лежащим на камнях.

— Боже правый! Они мертвы! — воскликнул он.

— Несчастные! Но они скоро будут отомщены, — ответил Кресченций. — Всех под арест в Квиринал, завтра можно будет даже не тратиться на суд. Слово сенатора Альбериха и моё слово — сенатора Кресченция, — ставших очевидцами столь печального дела, свидетельствуют о ясной вине этих оборванцев. Декарх, займитесь ими.

— Это ещё не всё, мессер Кресченций! — ответил испуганный декарх, продолжая рассматривать трупы. — Они убили бургундцев.

— Прекрасная новость, — Кресченций обернулся к Альбериху, — только этого ещё не хватало.

— Декарх, пусть эти люди расскажут, что случилось, — ледяным голосом произнёс Альберих.

Десятник снова пустил в дело плеть, и после второго удара арестованные вразнобой заголосили о причинах содеянного.

— Проклятье! Пусть говорит кто-нибудь один! — поморщился Альберих.

Из гущи стоящих на коленях выпростался человек, чья одежда выгодно отличала его от прочих.

— Меня зовут Иоанн, ваша милость, я хозяин таверны, и я молю вас о снисхождении к себе и моим гостям. Я римлянин, я всю жизнь провёл в Риме и был назван в честь Иоанна Богослова, равно как и наш всемилостивейший и всеблагий папа…

— Говори, что случилось! Меня не интересует твоё жизнеописание, — рявкнул Альберих.

— Эти люди были среди гостей и играли в кости. Но Небу было сегодня угодно, чтобы удача не сопутствовала им. Они проиграли все свои деньги, затем проиграли оружие и поставили на кон одежду.

— Замечательно, — прокомментировал слова хозяина таверны Альберих.

— Но если судьбе угодно подвергнуть нас испытанию, если в гордости своей мы забываем Господа, то испытания сыплются на нас волна за волной. А зримая мимолётная удача подчас является для нас искушением Сатаны и губит наши души. С нами сегодня также был вестиопрат[3[ Павел, который в игре приобрёл более прочих, в том числе ему должна была отойти и одежда этих несчастных. Однако бургундцы обвинили Павла в шулерстве, слово за слово, гнев затуманил всем разум, и чужеземцы закололи Павла кинжалом, который тот незадолго до своей смерти тоже выиграл у них. Здесь сейчас перед вашими милосердными глазами друзья несчастного Павла, от которого мы ведали только хорошее и чья душа…

— Достаточно, — перебил трактирщика Кресченций, — остальное будешь рассказывать чертям в аду. Однако, мессер Альберих, завтра судебное заседание становится необходимым, ведь убиты бургундцы, и король Гуго, несомненно, потребует от Рима компенсации и смерти этим проходимцам.

— Ваши слова справедливы, мессер Кресченций, но до определённой степени. Судите сами, первыми преступление совершили бургундцы и понесли заслуженную кару. Какую ещё компенсацию может потребовать король? А кто заплатит вдове этого несчастного вестиопрата? Ведь у него была жена? — Альберих повернулся к трактирщику.

— Истинно была и есть, ваша милость. Мария, набожная и богобоязненная… — трактирщик не договорил, так как Альберих досадливо взмахнул рукой.

— Преступление не совершается на ровном месте и без причин, — назидательно продолжил Альберих, — неужто жители моего города польстились бы на жизни этих бургундцев, если бы те вели себя как достойные гости? А? — он вновь обратился к стоявшим на коленях арестованным.

— Истинно нет! Никогда, ваша милость! Пусть гнев Господень поразит нас и детей наших, если мы лжём!

— Схватились бы римляне за свои дубины, если бы бургундцы прежде них не схватились бы за ножи?

— Истинно нет!

— Сегодня жители моего города сами стали судьями для этих двух невеж, которые к тому же, в нарушении правил, не вернулись в свой лагерь, а находились в пределах Рима в ночное время. Не беспокойся, народ Рима, за претензии короля Гуго! Я постараюсь умилостивить его. Декарх, отпустите этих людей.

— Аллилуйя! Славься Господь, вступившийся за нас! Да хранит вас Бог, мессер Альберих! — загалдели не чаявшие подобной участи оборванцы, и кто-то из них, самый догадливый, завопил что было мочи:

— Слава Альбериху, сенатору и истинному защитнику Рима!

— Слава Альбериху! — на все лады многократно повторяла толпа, пока кортеж Альбериха не растворился в густой римской ночи.

Уже перед подъёмом к дому Теофилактов Кресченций наклонился к Альбериху.

— Простите, мой друг, я не сразу понял смысл ваших решений по поводу этой глупой черни. Примите же моё восхищение вашей дальновидностью. Завтра о вашем милосердии и заступничестве узнает весь город.

— Я лишь следовал вашим словам, в которых заключалась великая мудрость. Словам о людях, которых мы с высоты своей гордыни даже не замечаем. Нам надлежит далее действовать в прежнем ключе, и Рим ответит нам взаимностью.

— Согласен. Чтобы ни случилось, мы хотя бы Рим оставим в наших руках. А бургундец пусть напяливает на себя хоть все короны мира.

Настала очередь Альбериха тормозить коня и с дружеской усмешкой оглядывать друга.

— Я думаю, что никаких коронаций более не будет, — произнёс, загадочно улыбаясь, Альберих, и как ни пытался Кресченций выведать у него подоплёку этих слов, сын Мароции оставил эту тайну при себе.

........................….....................................................…....................................

[1] — Солдат дружины (визант.)

[2] — Новый Завет, Евангелие от Матфея 19-24.

[3] — Торговец одеждой (визант.).