Не меньше, чем барон (гет)

Софика Траммо вздрагивает от какого-то неясного, смутного предчувствия — злого, почти физически болезненного предчувствия, от которого хорошо бы поскорее отделаться, пока оно не успело свести её, Софику, с ума — и оттого служанка, тоже дёрнувшись от неожиданности, втыкает в волосы шпильку довольно-таки неудачно — так, что становится почти больно.

Солнечные лучи пробиваются сквозь шторы, оставляя на полу причудливый узор из света. Ковёр из этих лучей кажется самым тонким и нежным кружевом, которое только возможно себе представить — волшебством, сказкой про чудесных фей. Это лишь мираж, должно быть. Иллюзия всего лишь. И Софика равнодушно следит за лучами, пробивающимися сквозь кружевную белоснежную завесу, и только думает невольно, что, вероятно, куда более скромные ситцевые занавески в цветочек, выбранные мачехой для их деревенского дома, будили бы в ней, Софике Траммо, куда больше эмоций.

В комнате не по-летнему прохладно. Зябко даже. А жёлтое шёлковое платье для пикника — довольно-таки слабая защита от холода.

Или же Софике только кажется, что в просторной гардеробной, где она сидит перед высоким узким зеркалом, покорно подставляясь под уверенные руки служанки, лица которой и не вспомнит в следующее же мгновение, как только та откланяется, холодно до мурашек. Здесь ведь, в гардеробной девичьего пансиона, обычно не протолкнуться. Но сегодня, в такую чудовищную рань — очередным утром, увязшем в ворохе выставок, театральных представлений, балов и прочих праздников, доступным девочкам-дебютанткам — в гардеробной почти пусто. И слишком тихо, чтобы у Софики не было возможности обращать внимания на своё глупое громко стучащее сердце.

В попытке отвлечься от предчувствий и снов хоть самую малость, Софика чуть выше поднимает голову и бросает взгляд на зеркало, что висит прямо перед ней. И тут же едва не отшатывается в ужасе.

В зеркале отражается кто-то другой. Не Софика Траммо. Вовсе нет.

Нет!..

Из зеркала на Софику глядит почти красивая темноволосая девушка с пронзительным взглядом карих глаз. Неожиданно взрослая. Неожиданно холодная. Слишком уж спокойная внешне при всех тех переживаниях, что таятся где-то в душе. Почти достойная называться изящной или изысканной — в этом шёлковом ярко-жёлтом платье, слишком дорогом для той деревенской девчонки, что первые дни чувствовала себя неловко в предложенных мачехиной кузиной роскошных нарядах, с этой взрослой причёской, которая теперь не кажется нелепой или неправильной. Теперь это смотрится даже правильно. На Софику из зеркала смотрит столичная барышня. Или дебютантка из престижного пансиона для барышень из хороших семей.

Какой ужас, думает Софика, продолжая внимательно, придирчиво даже разглядывать незнакомую девушку в собственном отражении, пытаясь то ли утвердиться в том впечатлении, что оказывала на неё эта картина, то ли убедиться в том, что ей, Софике Траммо, всё почудилось. Это ведь не может быть она! Никак не может! Софика категорически отказывается видеть в этой взрослой девушке с пронзительным до колкости взглядом себя!

Особа в зеркале просто не может быть Софикой Траммо!..

Озорная средняя дочь брелиакского пастора, деревенская девчонка и головная боль всевозможных учительниц и воспитательниц, которые только способны повстречаться на жизненном пути, должна выглядеть иначе. У той милой и даже очаровательной в какой-то мере, но по большей части совершенно невыносимой, девочки глаза должны улыбаться. Смеяться даже, может быть. Взгляд у этой девочки должен быть тёплым. Смелым. Открытым. Но никак не колючим и пронизывающим.

Во взгляде той девочки не должно быть ничего потаённого, ничего глубинного и сокрытого — всё должно быть на виду, на поверхности, должно выплёскиваться наружу вместе с невольно слетающими с губ словами. Глупыми словами, которые никогда не произнесёт тот, у кого достаточно ума в черепушке.

— Оставь так, — говорит Софика, когда видит, что руки служанки вновь тянутся к её, Софики, причёске. — Так вполне хорошо.

Говорит и — какой раз за это проклятое лето, которое с каждым мгновением кажется Софике всё более и более постылым и ненавистным — думает, что с трудом может узнавать собственный голос.

Это всё этот проклятый пансион! Пансион, в котором она очутилась то ли «волей злодейки-судьбы» (если цитировать глупые Амальины книжки), то ли по решению отца и мачехи, что приняли на себя столь важную роль. Это всё проклятая столица, в которой Софика — помаленьку, день за днём — превращается в кого-то другого. В другого человека. Совершенно ей чужого. В кого-то, кто ей совершенно не нравится.

Этот пансион мало-помалу отбирает у Софики всё. Отбирает сестёр, с которыми она и прежде не была близка настолько, насколько они того заслуживали. Отбирает брата, которого теперь так редко удавалось увидеть. Отбирает мачеху, что была сейчас так невыносимо далеко от Софики. Мачеху, которая недавно родила ребёнка — и которого, вполне вероятно, будет любить сильнее, чем среднюю из падчериц, и эта мысль не даёт Софике покоя. Отбирает свободу — с её лесами, полями, речкой, отсутствием туфель, перчаток, шпилек в волосах и бесконечными мечтами... И мечты — те самые глупые, невозможные мечты — пансион тоже отбирает. Но хуже всего то, что пансион постепенно отбирает у Софики её саму. Отбирает её улыбку, её взгляд, её буйный и неукротимый, как казалось раньше, нрав. Отбирает всё то, что Софике дорого. Всё, чем она гордится.

О, пожалуй Софике даже хочется, чтобы та шпилька оставалась в её волосах как можно дольше!

Чтобы боль — вполне терпимая, чтобы слишком уж возмущаться неосторожностью служанки — отвлекала от чёрных мыслей. От недовольства изменениями в собственном лице — во взгляде, в каждом мускуле, в каждой знакомой с детства линии. От грусти из-за Руфины — о, Софика готова проклинать её принципиальность и добродетель с каждым мгновением всё сильнее! От усталости, что словно жадный и прожорливый зверь готова проглотить Софику целиком.

Служанка молча приседает в книксене и почти тут же куда-то исчезает, оставляя среднюю из дочерей пастора Траммо в полном одиночестве в гардеробной. Одиночество девушку одновременно пугает и странным образом успокаивает, приводя мысли в подобие порядка.

Софика пытается улыбнуться — получается совсем не то. Улыбки выходят то вымученными, то высокомерными — а Софика определённо не желает выглядеть ни измученной, ни надменной. Софика хочет улыбаться как раньше. Хочет улыбаться задорно, весело, счастливо.

И, в конце концов, она бросает эти тщетные попытки — как с лёгкостью бросает всё, что кажется ей бессмысленным.

Чтобы улыбаться счастливо, думает Софика как-то отстранёно, нужно чувствовать себя счастливой.

Только вот счастливой Софика себя больше не чувствует.

Всё счастье осталось дома — в деревне. Рядом с ломтями самого простого хлеба, который иногда даже лень было разрезать, и мачехиными ароматными пирогами. Рядом с соседскими яблонями, яблоки на которых всегда оказывались гораздо вкуснее тех, что росли во дворе их дома. Рядом с крышей, на которую Софика порой забиралась вслед за Гесимом, чтобы всю ночь смотреть на звёзды... Рядом с детскими книжками и игрушками.

На стене тикают деревянные, украшенные причудливой резьбой, часы. Красивые часы, сделанные в иберской манере — Софике нравится их рассматривать. Не иберскими мастерами, вероятно — Гесим как-то говорил Софике, что подлинные иберские часы стоят целое состояние, — но довольно-таки искусно под них подделанные.

Стрелка этих красивых часов неумолимо ползёт к половине седьмого утра. Прежняя Софика уже давно утирала бы слёзы досады с щёк. Ну или разозлилась бы, что кажется куда более вероятным — ведь она, Софика Траммо, быть может, больше всех на свете любит валяться в постели до обеда, досматривая сны (и обычно, их призрачное царство куда как благосклоннее к Софике) и предаваясь грёзам.

Прежняя Софика, вероятно, скорее закатила бы истерику только от одного предложения куда-то собираться в столь ранний час. Может даже, весьма стыдную для девочки столь взрослых лет.

Но нынешняя Софика в истерике не валяется. Не топает ногами, не кричит, не визжит, не пытается разодрать на себе платье или пробраться в спальню, чтобы тут же свалиться в постель и категорически отказаться куда-либо выходить. Нынешняя Софика отчего-то уже не видит смысла в каких-нибудь едких шалостях, что заставят мачехину кузину непременно запереть её под замок.

Нынешняя Софика уже одета в платье для пикника и даже не выглядит сколько-нибудь недовольной, раздражённой или расстроенной, хотя за окном раннее утро, и большинство девочек всё ещё счастливо обитают в царстве снов. Кроме, разве что, Руфины, склонившейся за книгой в библиотеке и вздрогнувшей всем телом, когда Софика проходит мимо открытой двери.

Руфина выглядит более худой и бледной, чем Софика помнит — этого нельзя не заметить даже за то краткое время, что требуется, чтобы пересечь коридор пансиона. На лице Руфины — то грустное выражение, которое появляется в те моменты, когда Руфина готова разреветься в любой момент, в любой миг. Стоит только дать какой-нибудь крохотный повод... Софике ли не знать, что иногда хватает сущей мелочи?

Руфина, отчего-то Софика это знает, словно умеет читать чужие мысли, не может спать по ночам — ворочается, тщетно пытаясь заснуть хотя бы на пару мгновений, лишь иногда забываясь и проваливаясь в неглубокий, неровный сон, из которого способно выдернуть всё, что только угодно. Проваливаясь в тот нервный, изматывающий сон, что не приносит никакого отдохновения — только высасывает последние силы подобно пиявке и растравляет все раны, которые только может найти в душе.

По правде говоря, как бы ни прискорбно — впрочем, скорее уж правильнее называть это ощущение стыдом, а не скорбью — было в этом признаваться, Софика немного скучает по сестре. Лишь самую малость, конечно же. Совсем чуточку. И вместе с тем — достаточно сильно, чтобы их недавняя размолвка могла оставить её равнодушной. Даже этой малости достаточно.

Может быть, Руфине придёт в голову окликнуть младшую сестру?.. Это оказалось бы весьма кстати. Софика не чувствует в себе достаточно сил, чтобы первой пойти на примирение. В конце концов, почему Софика должна это делать? Разве не Руфина всем своим видом старалась показывать всю прошлую неделю — поведение Софики, все её жесты, улыбки и слова, кажутся ей, Руфине Траммо, неприятными?

О, если бы Руфина только окликнула Софику — та не сумела бы, вероятно, не объясниться с ней! Может быть, не вполне прилично столичной барышне, в которую она ненароком могла превратиться за время пребывания в этом «чудесном» пансионе — с повышением голоса и, вероятно, даже с топаньем ногами. С тем способом проявления эмоций, который Софика всегда себе позволяет.

О, Софика вполне способна представить их с Руфиной вероятную ссору в самых ярких красках!.. И может даже предсказать всё дословно. Сёстры Траммо, в конце концов, ссорятся слишком часто, чтобы за все годы их сосуществования нельзя было предугадать, о чём пойдёт речь в следующий миг. Софика готова предсказать едва ли не каждое слово — с годами в их спорах не появляется ничего нового. И спорят сёстры почти всегда об одном и том же. И всякий раз — всё остаётся по-прежнему.

И всё же — любая самая громкая ссора лучше этого гнетущего, невыносимого молчания, от которого уже зубы сводит.

О, как же сильно Софике хочется, чтобы Руфина окликнула её прямо сейчас — тогда, быть может, удастся отвлечься от дурных мыслей. Тогда, быть может, Софика не будет чувствовать себя так нелепо, так странно и так удивительно одиноко для девочки, рядом с которой находятся две её сестры. Тогда, быть может, Софика перестанет бояться чего-то неведомого, что преследует её во снах. Того, чего, вероятно, никогда не случится даже. Тогда, быть может, Софике перестанет быть грустно из-за неприятия со стороны родной сестры...

Но Руфина не окликает Софику, и та проходит мимо. Быстрым шагом, словно и вовсе не желает с сестрой говорить.

Желание, и вправду, почти тут же сменяется яростью — бессильной и молчаливой. Если Руфина не хочет мириться первой — ну и пусть. Софика, в конце концов, сумеет найти себе собеседника или даже друга — стоит только озаботиться этим, и вокруг Софики соберётся столько собеседников, что от одного их количества разболится голова. Руфине стоит куда больше переживать о возможном одиночестве, чем любой из её младших сестёр.

А ещё Софику злит, что едва ли Руфина чувствует себя виноватой в их размолвке — Софика Траммо почти убеждена, что её старшую сестру терзает вовсе не чувство вины. Софика и не могла на это рассчитывать и надеяться. Более того — и это раздражает Софику до зубовного скрежета, до боли сжатых в кулаки рук — Руфина скорее всего считает себя правой и безвинно пострадавшей стороной в их конфликте. Донельзя обиженной стороной. Глупо, пожалуй, было даже надеяться на то, что та решит первой сделать шаг к примирению.

Руфина — напоминает себе Софика, словно пытаясь распалить в себе тот огонёк ярости — с самого детства постоянно примеряет на себя роль пострадавшей стороны. В любом конфликте. В любых играх. В любых столкновениях. Надевает на себя эту отвратительную до тошноты личину вечной праведницы, не желая даже на мгновение взглянуть на обстоятельства с другой стороны. И Софика в минуты слабости готова ненавидеть сестру за это её качество.

Однако — и это Софика тоже прекрасно знает — Руфина чувствует себя очень одиноко в пансионе. Должно быть, гораздо более одиноко, чем обе её младшие сестры, что, так или иначе, находят в пансионе (а главное — за его пределами) достаточно занятий в приятной или же не слишком компании. Руфина, замкнутая до невозможности, едва ли умеет находить подруг или друзей.

И это обстоятельство давало Софике повод надеяться, что Руфина её позовёт.

Тщетный — как оказалось.

Некоторое время Софика ожидает свидания с Тобиасом в холле пансиона. Стоит недолго, то и дело переминаясь с ноги на ногу, потом подходит к окну, разглядывая без особого интереса, что там творится — на залитой солнцем улице проклятого чужого города. Столичное солнце ненавистно Софике. Есть в каждом из этих ярких лучей света что-то... словно противоестественное. Что-то лживое и бесконечно неправильное — совсем иное, нежели в деревушке... С тем же равнодушием, как и происходящее на улице перед пансионом, Софика рассматривает букеты и записки — их становится всё больше день ото дня, и с каждым разом букеты всё роскошнее и роскошнее, записки всё длиннее и изысканнее, а Софика с каждым днём всё сильнее желает выбросить все разом за порог или же раздарить своим товаркам по пансиону.

С таким количеством самых разнообразных букетов, Софика скоро сумеет открыть собственный цветочный магазин. От этого, вдруг оживляется Софика, пожалуй, было бы больше проку, чем от тоскливого созерцания, как цветы постепенно превращаются в никому не нужный хлам, что можно разве что выбросить в мусор.

Но заниматься торговлей или даже раздумывать над этим — недостойное леди дело, о котором «не может быть и речи». Не то чтобы Софика считает себя леди... О, нет! Совсем напротив! Даже увидев в отражении ту столичную барышню с цепким взглядом, Софика не может назвать себя — или ту незнакомку с её лицом — леди. Только вот свободы в пансионе нет... Мачехина кузина прилагает все усилия, чтобы внимательно следить за всеми возможными отклонениями от этикета, и на столь явное отступление явно не согласится. Так что, увядшие цветы по-прежнему отправляются на выброс с периодичностью примерно раз в сутки, а некоторые дебютантки из пансиона по-прежнему завистливо вздыхают, глядя на те роскошные букеты, что предназначаются не им.

Софика снова отходит в сторону. Снова к окну, потом — к дверям пустой столовой, в которой (и это ужасно непривычно) в кои-то веки не накрыт стол. Ещё слишком рано для завтрака. И, пожалуй, Софику должно радовать, что на длинном столе ещё не стоит тарелок с едой — у неё с утра в желудке были лишь чай да тоненький кусочек хлеба с намазанным на него маслом.

Впрочем, есть ей сейчас совсем не хочется. Софика знает — чувство голода проснётся ближе к полудню, когда она ещё будет на выставке с Тобиасом. Всегда так бывает — к обеду и ужину желание есть у Софики становится всё сильнее. И, хотя такое поведение не слишком одобряется мымрами вроде мачехиной кузины, Софика определённо собирается выпросить у Тобиаса хотя бы пирожных и чая, если по близости не окажется чего-нибудь более существенного.

Сегодня состоится вторая встреча с Тобиасом за эту неделю, что следует за Большим чаепитием дебютанток — Тобиас пригласил Софику на какую-то иберскую выставку, и это казалось почти вдохновляющим. Ровно до сегодняшней ночи и этого ужасного кошмара, от которого до сих пор не удаётся отделаться. К тому же, в столь раннее утро не сумевшая выспаться Софика ничего не видит вдохновляющим.

Может быть, во всём виновен этот дурацкий ночной кошмар — глупый выверт сознания, на который, возможно, не стоит обращать столь пристального внимания. Может быть, Софику до сих пор не отпускает чувство вины за гибель Чарльза — иррациональное, пожалуй. Почти необоснованное. А, может быть, в Софике говорит банальная усталость из-за чрезмерно насыщенной недели, на которой так и не удалось как следует выспаться.

Только вот Софике страшно, и она ничего не может с этим поделать. И страшно ей куда сильнее, чем она готова себе в этом признаваться.

Что-то грядёт, и мысль об этом болезненным набатом уже давно звучит в голове Софики, не давая ей отдышаться, прийти в себя. Грядёт что-то тёмное. Что-то плохое. И настолько пугающее, что сердце болезненно сжимается всякий раз, стоит только позволить себе остановиться на этой мысли чуть дольше. И в животе что-то скручивается в тугой клубок, который никак не удаётся распутать или хотя бы сделать менее тугим или менее обжигающе холодным.

Софика боится, как никогда в жизни ещё не боялась. Или, в один миг позабыв о былых страхах и переживаниях, только думает, что никогда в жизни так сильно не страшилась чего-либо.

А мысли Софики отчего-то то и дело возвращаются к Гесиму, и сердце всякий раз болезненно замирает, готовое разлететься на тысячу осколков...

Софика раз за разом прокручивает в голове своё детство, всевозможные шалости, которые влезали в её глупую голову или на которые её подбивал заговорщически улыбающийся Гесим. Вылазки в соседские сады за яблоками — те отчего-то всегда казались слаще, чем те, что росли в саду пастора Илмари Траммо, — разрисованные довольно-таки стойкой краской стены дома Джона Линде, школьные драки с мальчишками (и, несколько реже — с девчонками, которых Софика, признаться, не слишком жаловала), несколько сорванных проповедей и долгие лесные прогулки, которые Гесим иногда шутливо называл походами... За всё это всегда доставалось Гесиму, и Софика порой не может отделаться от чувства вины.

Мысли Софики возвращаются то и дело к тому страшному дню, когда Гесим едва не положил конец всей их жизни. Своей жизни — в первую очередь. И душа Софики леденеет от ужаса. В тот день было так много крови... И Софике лишь каким-то чудом удалось её остановить. Перевязать изрезанные запястья Гесима (едва ли теперь Софика сумеет вспомнить, чем именно она перевязывала раны), дотащить его до кровати, а потом ещё всю ночь сидеть рядом, боясь отлучиться хотя бы на минуту...

Софика прекрасно помнит, что в тот день Гесим клялся ей — плачущей и злой от страха настолько, что посмела отвесить ему довольно сильную пощёчину, — что больше никогда не сделает с собой ничего подобного. Это должно её успокаивать — Софика знает, что Гесим не нарушает данных ей обещаний. И всё же ей так страшно, что, право слово, невозможно взять себя в руки.

И Софика изо всех душевных сил, которые только имеет, молит небо, и всех богов, имена которых только знает, и саму магию — только бы с её братом не случилось ничего непоправимого.

С чего Софика вообще взяла, что Гесиму грозит какая-либо опасность?..

Всё-таки, наверное, в средней из сестёр Траммо говорит усталость... И одиночество, которого никогда не приходилось испытывать дома. Виноват проклятый пансион, в котором словно нечем дышать. Виновата противная мачехина кузина, при виде которой становится тошно. Виноват отец, что считает хорошей идеей запихнуть в это отвратительное место троих «почти взрослых» дочерей.

Сколько раз со дня Большого чаепития Софике казалось, будто она вот-вот свихнётся, если не приляжет хотя бы ненадолго? Сложные выдались семь дней... Сложные, утомительные или даже изматывающие.

В некоторые из дней на этой неделе Софике Траммо доводилось посещать до трёх мероприятий за сутки. Пикники, театральные представления, какие-то выставки и концерты, не оставившие ровным счётом никакого следа в её памяти... И какой-то очередной концерт с тамеринками, на который пришлось отвести посреди ночи Амалью — с этого концерта обе они уходят с дорожными амулетами: артефактами, что делают возможным для них мгновенное одноразовое перемещение в один из маленьких мирков-городов Межмирья, откуда можно, за определённую плату, само собой, и выправив документы, добраться до Ибере. Оба амулета выполнены медальонами в виде стрекоз, выложенных то ли из красных прозрачных камушков, то ли из красных стекляшек.

Софика не думает, что ей нужен дорожный амулет, но доставшийся ей медальон кажется ей настолько забавным и милым, что она носит свой, не снимая. Забавное это, всё-таки совпадение — что дорожные амулеты выполнены в виде прелестных красных, словно кровь, стрекоз.

Три раза за эту неделю Софика успела пересечься с кронпринцессой Эденлией — её приглашают на один из домашних королевских пикников, на котором Софика успевает почти вдрызг разругаться с принцем Микалоном, а потом ещё на два маленьких чаепития, на которые приглашают только претенденток на звание Цветочной королевы этого года. Сама мысль о том, что её могут ненароком выбрать Цветочной королевой, кажется Софике в тот момент донельзя забавной, ибо самой достойной дебютанткой сезона (да хотя бы — сколько-нибудь достойной дебютанткой) она себя вовсе не считает.

Арабелла, должно быть считает смешными свои — на удивление почти ласковые — подтрунивания над Софикой, что та, должно быть, станет Цветочной королевой этим летом. Как будто это действительно возможно. Как будто достаточно просто быть популярной среди самых разных джентльменов. Как будто звание Цветочной королевы, о котором Софика слышала на сегодняшний день довольно-таки много, можно заслужить одним только успехом в танцах на балу.

Цветочной королеве, если верить тем витиеватым описаниям, которые находит в библиотеке пансиона для Софики Амалья, следует быть настоящей леди. Самим воплощением тех идеалов, которых нужно придерживаться всем юным девушкам Мейлге. Примером для подражания, а не досадным для большинства начальниц пансионов и действительно достойных девушек недоразумением, что способно добиться весьма неоднозначной популярности за столь малое время пребывания в столице.

Так каково же удивление Софики от того факта, что, оказывается — пусть даже только в шутку — её могут рассматривать как кандидатку на эту роль!..

И ведь Софику, к удовольствию расхохотавшейся Арабеллы, даже приглашают в королевскую ложу на Жемчужную оперу, что состоится сегодня вечером. А это, к неудовольствию средней из дочерей пастора Траммо, в свою очередь означает, что выспаться на сегодняшнем представлении едва ли удастся. Рядом с королевой и кронпринцессой крепкий сон во время спектакля определённо будет воспринят весьма негативно. Как нельзя будет и выскользнуть из ложи тайком, чтобы прогуляться — подобное будет слишком быстро замечено.

Ещё и мачехина кузина — должно быть, чтобы окончательно расшатать Софикины нервы — всё чаще глядит на Софику с гордостью, от которой на душе становится точно. Мачехина кузина бросает горделивые взгляды на свою «воспитанницу» украдкой, конечно — чтобы «не поселить зёрен гордыни в юной душе» как, кажется, любят говорить не только брелиакцы, но и хефрианцы. Но недостаточно незаметно, чтобы Софика не сумела этого разглядеть.

Вот и теперь, в это раннее утро Софика видит потаённую гордость в глазах своей вынужденной наставницы. Забавно. Теперь девушке даже не приходится особенно сдерживаться, чтобы не наговорить мачехиной кузине лишнего от терзающего душу раздражения.

— Если всё пойдёт так дальше — вам, быть может, выпадет честь стать Цветочной королевой этого года, — говорит мачехина кузина с отвратительной нежностью, заправляя чуть выбившуюся из причёски прядь Софике за ухо. — Никого из дебютанток не приглашали столь часто на этой неделе.

Софика в ответ может только не скривиться. Цветочной королевой... Это, после всех размышлений и шуток Арабеллы, теперь отчего-то представляется Софике едва ли не пошлым.

Но одно дело — когда обо всём этом твердит глупая Арабелла, вздорная девица со своеобразным чувством юмора. В конце концов, её слова Софика — как и какой-либо здравомыслящий человек — не может воспринимать всерьёз. Но мачехина кузина, при всей нелюбви Софики к ней — совсем другое дело. К её речам следовало бы прислушаться, но... Софика уж точно того не желает.

Нет уж!

За эту неделю Софика однажды встретилась с Уильямом Распэ — которому, казалось ранее, едва ли имела теперь право смотреть в глаза. После того отказа-то! Софика вообще была не уверена, что они когда-нибудь встретятся вновь. Но Уильям пригласил её на прогулку в парке, и они почти четыре часа разговаривали, перебивая друг друга и споря. Кажется, один раз Софика даже сорвалась на крик и была на грани того, чтобы залепить Уильяму пощёчину.

И в глаза ему оказалось удивительно легко посмотреть — словно между ними не лежали ни то глупое предложение о браке, ни смерть юного мальчика, ни доводы рассудка и гордости. В ту их встречу Софику переполняла ярость, и то был совсем не тот гнев, что разъедал раны в душе и заставлял чувствовать себя глубоко несчастной — это была та бодрящая злость, клокочущая в груди. Ярость, что имела что-то общее с азартом.

Впрочем, их встреча не принесла душевного облегчения или какого-либо успокоения — и Софика почти убеждена, что подобное почувствовала не только она. Уильям, должно быть, тоже не получил того, чего хотел.

— В вашу честь будет ещё столько дуэлей, Софика, что вам когда-нибудь придётся к ним привыкнуть, — то ли самодовольно, то ли задумчиво обронил Уильям Распэ, когда встреча уже подходила к концу, и у Софики до сих пор тяжело на душе от его слов. — Вы — роковая женщина, знаете? За вас хочется убить. Или умереть. И с возрастом вы станете лишь краше и желаннее.

Непонятно, считал ли Уильям свои слова комплиментом или оскорблением. С ним Софика никогда не умела этого понимать наверняка. Впрочем, Уильям мог иметь в виду и то, и другое одновременно.

Только вот Софика не уверена, что хочет знать то предсказание, что слышится в словах графа Распэ. Не уверена, что хочет становиться краше, желаннее — особенно, если это обязательно будет сопровождаться смертями вокруг неё, — что хочет видеть помрачение рассудка от страсти в глазах тех мужчин, что будут её окружать. Не уверена, впрочем, и в том, что совсем того не желает. Какая-то часть её души — вероятно, не самая лучшая, но заявляющая о себе всё громче и громче день ото дня — почти жаждет столь яркого проявления внимания.

Однако, конечно, Уильяму тогда Софика ничего такого не сказала.

Софика не желала объяснять свои мысли, свои чувства и чаяния кому-либо. И уж точно — не желала объяснять всё это Уильяму Распэ, что, она знает где-то на краю подсознания, вполне способен обращаться с чужими чувствами, признаниями и даже жизнями весьма вольно.

А разве могла Софика доверить всю себя тому, кто может обойтись с ней жестоко из-за обыкновенного любопытства?..

С Уильямом, быть может, и восхитительно проводить свободное время — и танцевать, и ходить на представления в театр или цирк, или ещё куда-нибудь, — но он определённо не тот человек, которому Софика желает доверять то единственное, чем она пока ещё способна распоряжаться безраздельно — собственными мыслями и чувствами.

Само присутствие Уильяма словно обжигало. Он был похож на источник открытого огня. Притягательного и, между тем, нечеловечески опасного. Иногда Софике было почти физически жарко даже находиться рядом с графом Распэ — их споры и перепалки едва не заставляли воздух вокруг искриться. Иногда — должно быть, это были просто игры воображения Софики — даже словно можно было увидеть эти загорающиеся искры в воздухе. И, хотя при умеренной концентрации их общения, это можно было даже счесть вполне приятным, Софике с каждым днём всё больше казалось, что стоит им двоим стать ещё ближе, стоит им начать проводить вместе больше времени — и вспыхнет пламя, способное спалить дотла их обоих.

Слова мачехиной кузины о Цветочной королеве — и о том, что Софика вполне способна ею стать — невольно пробуждают воспоминания об этом недавнем разговоре с Уильямом. Словно в изречении мачехиной кузины есть что-то общее с тем, что говорил тогда Уильям Распэ.

— Я не уверена, что смогу стать Цветочной королевой, — отвечает Софика довольно холодно. — Я — всего лишь провинциальная девчонка. Куда мне тягаться в манерах и благородстве с барышнями из лучших семей Мейлге?

Получается... Резко, пожалуй. Впрочем, если Софика ещё способна что-то понимать своей дурной головой — не сказать, что совсем невежливо. Да и главного (и самого оскорбительного для людей подобных мачехиной кузине) Софика не говорит — что не уверена, хочет ли становиться Цветочной королевой, даже если все в Мейлге разом свихнутся и присвоят ей это чудесное звание.

К счастью, фраза, слетевшая с уст Софики не приводит к перепалке с мачехиной кузине — обе они видят, что коляска Тобиаса, наконец, останавливается у крыльца перед пансионом. Конечно же, Софику Траммо тут же заставляют надеть перчатки — короткие, кружевные, нежно-жёлтого цвета. Как раз к платью. Перчатки эти, если Софика не ошибается, ещё недавно поднёс в дар Уильям Распэ. Незадолго до... их встречи на этой неделе.

На часах четверть восьмого. И что только не терпелось Тобиасу разгуливать по выставкам в такую рань? Впрочем, может быть, и хорошо, что сегодняшняя встреча была назначена на столь ранний час. Сегодня Софика не вынесла бы и лишней минуты в постели.

К тому же, Софика прекрасно знает причину столь ранней прогулки — сегодня вечером состоится ежегодная Жемчужная опера, очередное «самое яркое мероприятие» летнего сезона. К полудню Софика должна уже вернуться в пансион — чтобы успеть переодеться к празднику.

Судя по сладкоголосым речам мачехиной кузины и восторженному щебету толпы воодушевлённых дебютанток от Жемчужной оперы ожидается что-то воистину грандиозное. Опять. Как и с Большим чаепитием. И ещё с десятком-другим всевозможных праздников этого лета, которые Софике и другим девочкам посчастливилось посетить.

Пока мачехина кузина, распахнувшая двери пансиона, говорит о чём-то — Софика не слушает — с Тобиасом Сиенаром, в холл шмыгает Руфина. Тихонько, словно мышка. Почти что неслышно. Даже странно, что Софика сумела почувствовать её присутствие. И словно в довершение сего образа — на Руфине простенькое то ли серое, то ли серо-коричневое платьице, которое Софика, кажется, видит впервые.

Руфина, бледная до болезненности, смотрит на Софику едва ли не затравленно. Молча смотрит. Но почему-то не произносит ни слова. Не окликает. Не ругается. Не пытается читать никому ненужные нотации, что только могут разозлить даже истинного ангела. Только сверлит Софику пронзительным взглядом, в котором, кажется, тоже читается желание прервать это гнетущее молчание, что повисло между ними. И губы у Руфины предательски дрожат...

Софике становится почти стыдно за столь неважный внешний вид сестры. Почти — потому что она всё ещё считает Руфину виноватой. Потому что всё ещё винит её за отсутствие сочувствия к ней, к Софике. За выбор стороны братьев Пикелетов, а не родной сестры в той страшной трагедии, в которой, если уж подумать, никто не был виноват по-настоящему...

Но Софика не говорила с Руфиной с того самого Большого чаепития...

А ведь с того дня прошла уже целая неделя. И, если учесть то недельное уединение, из которого Руфина «вынырнула» как раз к чаепитию — две сестры не разговаривали друг с другом уже целых две недели. Половину месяца... Никогда прежде молчание не повисало между ними так надолго. Никакие ссоры раньше не могли разлучить их на такой длинный срок.

И, уже покидая стены пансиона Софика твёрдо решает, что обязательно поговорит с Руфиной завтра. Может быть, даже извинится за неделю молчания — если потребуется, разумеется. В случае самой крайней необходимости — не иначе.

Или даже объяснится с сестрой сегодня — сразу после Жемчужной оперы. Сейчас они всё равно уже ничего не успеют обсудить, да и Руфина, в конце концов, вполне способна потерпеть до заката. А Софика...

Софика успеет обо всём подумать во время представления, в королевской ложе.

В конце концов, ей всё равно будет нечего делать.

Сегодняшняя выставка, надо отметить, в отличие от всех предыдущих, приводит Софику Траммо в самый искренний восторг. Подумать только — всякие маленькие металлические штучки (и не только маленькие, и не только металлические), которым не нужно было никакой магии, чтобы двигаться, издавать звуки или даже выпускать самый настоящий пар! Да Софике при виде почти любой из них хочется взвизгнуть от удовольствия и захлопать в ладоши.

Эта чудесная экспоиция совсем не похожа на скучные картины из королевской галереи или пробуждающую зевоту музыку из-под пальцев каких-то весьма именитых музыкантов, или вызывающие уже изжогу многочисленные пикники.

Что-то со всех сторон звенит, щёлкает, стучит — только и успевай оглядываться и примечать восхитительно мелкие детали. И Софика вертится по сторонам, и довольно-таки по-хозяйски хватает Тобиаса за руку, чтобы подтащить к очередному заинтересовавшему её экспонату, и пытается рассмотреть всё до последнего клейма на чугунных изделиях. И порой не может удержаться, чтобы, услышав ещё один звук, с радостью броситься к следующему экспонату. И к следующему. И ещё... Ещё...

Софика чувствует себя по-настоящему счастливой маленькой девочкой, очутившейся в магазине сладостей или же магазине красивых столичных игрушек — от обилия всяких презабавных вещиц разбегаются глаза. Её переполняют те же чувства, отголосок которых она ощутила в свои десять лет, выбравшись на ярмарку в соседний городок — совсем крошечный, по сравнению со столицей Мейлге, тогда он казался просто огромным — вместе с Гесимом, что потратил в тот день едва ли не все свои накопления, чтобы порадовать младшую сестру...

— Вам нравится выставка? — с улыбкой интересуется Тобиас, и Софика едва сдерживается, чтобы не стукнуть его легонько по плечу.

Ей почти смешно, что он ещё находит нужным спрашивать. Как будто по приподнятому настроению Софики кому-то может ещё быть непонятно, что она испытывает ни с чем несравнимое удовольствие от самого факта пребывания в сем чудесном зале, полном самых удивительных изобретений!

И всё же от мягкого голоса Тобиаса Софике удивительно тепло. Каждая интонация Тобиаса пропитана этим теплом. И это тепло словно обволакивает Софику, даже не давая ей сейчас как следует разозлиться на него за чрезмерную, как ей теперь кажется, обходительность.

— Сами ведь видите, что очень! — вполне счастливо смеётся Софика и, услышав очередной странный звук, не удерживается и снова хватает Тобиаса за руку. — А что там за штучка?

И Тобиас, к удовольствию Софики, пускается в объяснения — рассказывает о паровых двигателях, об их изобретении каким-то иберским учёным, имя которого Софика едва ли когда-нибудь сумеет выговорить, об устройстве и принципе действия. А ещё рассказывает, что в огромном мире Ибере для перемещений порой используются огромные паровые машины, паровозы, пароходы, один вид которых способен завораживать оказавшегося среди этих громадин иномирца. Что, пусть такой способ передвижения хоть и куда медленнее телепортации и прочих достижений магии, не идёт ни в какое сравнение с лошадями и мулами, которых обычно для тех же целей используют в Мейлге.

И Софика с радостью слушает, периодически отвлекаясь от разговора ради нового экспоната, попадающего в поле её зрения. И всё повторяется снова — и вот Софика уже слушает про шестерёнки, насосы, заклёпки, снова про очередные паровозы и пароходы, которым, вероятно, в Ибере попросту нет числа...

Пожалуй, Софике не хватает понимания, чтобы отдать рассказам Тобиаса должное — она не знает и десятой части того, о чём он говорит. Многие слова Софике совершенно незнакомы, и складываются в ещё более непонятные фразы, выцарапать из которых смысл удаётся далеко не всегда.

И всё же, почему-то закладываемые кем-то знания на этот раз не вызывают желания заснуть или даже зевнуть. Напротив — Софика чувствует себя удивительно увлечённой темой беседы, в которой она, что весьма непривычно, почти ничего не говорит. Разве что изредка задаёт вопросы.

Должно быть — удивительно бестолковые вопросы.

В какой-то миг, Софика с удивлением понимает — дурные предчувствия пока больше не беспокоят её...

Софика осознаёт это как-то слишком внезапно. Присутствие Тобиаса словно само собой заставляет среднюю из дочерей пастора Траммо напрочь позабыть об утренней дрожи, об утренних страхах, что сковывали её разум, не давая даже дышать свободно. Позабыть о Руфине, ссора с которой больше не тяготит, больше не видится сколько-нибудь серьёзной проблемой.

Рядом с Тобиасом тот утренний кошмар рассеивается, словно его и не было вовсе. Или, если и не рассеивается окончательно, то отступает куда-то в тень — туда, где Софика уже не видит, и потому может не переживать хотя бы некоторое время. Тобиас словно защищает её — одним своим присутствием. Как всегда защищал Гесим. Как всегда защищала мачеха. И в сердце Софики пробуждается благодарность.

Софика чувствует лёгкость, которой давно уже — очень давно, как теперь кажется — не ощущала. Софика способна порхать от экспоната к экспоната словно бабочка, улыбаться — о, она чувствует в себе силы улыбаться по-прежнему — и чирикать подобно певчей птичке, которой в голову приходят одни лишь глупости.

Рядом с Тобиасом Софике удивительно хорошо, до дрожи хорошо, и это, вероятно, должно бы её смущать. Только вот не смущает нисколько. О, Софика пребывает в полной решимости сполна насладиться этим ощущением, если только это будет зависеть только от её желания. И никакие приличия не посмеют помешать Софике Траммо получить то, чего она желает.

Должно быть, истинная леди пришла бы в ужас и смятение от одной мысли о том, что она может чувствовать себя так легко и хорошо наедине с мужчиной. Только вот Софика — вовсе не леди. И это... Тоже хорошо.

— Ваше заманчивое предложение всё ещё в силе? — интересуется Софика словно между делом, стараясь не замечать, как сильно колотится её сердце.

А сердце у неё колотится... Бьётся в груди, едва не разбиваясь о рёбра. Трепещет, словно крохотная птичка, запертая в тесной клетушке, из которой никак не может вырваться на волю. И сердце у Софики тоже — словно заперто в клетке из её костей, мышц и кожи. И тоже — словно просится на волю.

Если Тобиас или Уильям тоже ощущали что-то подобное, когда предлагали Софике брак — ей их даже немного жаль. Жаль в той мере, в которой она ещё способна на жалость — лишь чуть-чуть. Самую малость. И всё же Софика чувствует себя польщённой, что кто-то решился пережить нечто такое ради неё.

Совсем чуточку польщённой — разве это плохо?

И всё же Софика отчего-то уверена — цвет её лица не изменился после того, как она решилась. Уверена — не пылают её щёки, не горят голодным блеском карие глаза. И сейчас она думает как-то отстранёно, что, может быть, это и неплохо (лишь самую малость — неплохо) — что Софика теперь почти столичная барышня, а не простая деревенская девчонка, каждая эмоция которой отражается на юном личике.

— Вы спрашиваете о... — Тобиас, кажется, не находит, что сказать.

Он выглядит настолько растерянным, что Софика даже чувствует лёгкую досаду. Совсем лёгкую, но всё же недостаточно незаметную, чтобы Софика Траммо могла совсем уж не обратить на неё внимание.

Она старается держать спину прямо. Почему-то кажется — нет ничего унизительнее, чем сгорбиться сейчас, спрятаться, закрыться, словно в безопасный панцирь. И ведь, если Софика что-то и понимает за время пребывания в ненавистной столице, так это то, что случится настоящая катастрофа, если она, Софика Траммо, перестанет себя уважать.

Амулет-стрекоза словно горит на её груди. Кажется, что алые камни загорятся, обожгут или попросту слетят с металлической основы, оставляя Софику ни с чем. И, всё же — сейчас совсем неважно, что там с этим иберским изделием.

— Вы всё ещё готовы взять меня замуж или уже передумали? — стоит надеяться, что голос Софики звучит достаточно ровно, чтобы не показать всего её волнения. И, признаться — смущения.

Возможно, что слова опять звучат более резко, чем Софика Траммо того желает. Впрочем, вероятно, так даже лучше. Лучше — что её голос звучит твёрдо и, должно быть, чуточку более грубо, чем должен. Лучше — что не слышно её волнения, смущения и страха.

— Разве я давал вам повод считать, что передумал? — в голосе Тобиаса Софика способна различить лёгкий укор.

Тобиас смотрит на неё с такой нежностью, что Софика с немалым облегчением осознаёт, что, пусть сердце её не перестаёт колотиться с удвоенной силой, смущение и волнение вмиг отступают. Отходят в сторону — словно их и не бывало вовсе. И страхов. И каких-то дурных предчувствий.

— Вы имели на это полное право, — деловито пожимает плечами Софика, уже даже не стараясь скрыть улыбку.

Слова Тобиаса, убеждающего — он не передумал и не мог передумать — почти не откладываются в её памяти. Софика успевает ухватиться за смысл его речи, но отдельных слов и даже предложений от переполняющего её счастья никак не может расслышать, словно кто-то закрыл ей уши или память. Зато она слышит, как сильно колотится от каждого нового звука её сердце.

Софика не даёт Тобиасу договорить. Притягивает к себе, впиваясь в губы поцелуем. Слишком смелом поцелуе для сколько-нибудь благовоспитанной девицы. Слишком смелом — даже для неё. И Софика отчего-то чувствует себя слишком уж похожей на Уильяма Распэ, когда всё-таки отстраняется.

— Смею надеяться, что только что получил согласие на моё «заманчивое предложение»! — уточняет Тобиас чуть насмешливо, но Софика явственно видит, что он смущён не меньше, чем она сама.

И Софика ему улыбается.

Счастливо улыбается.