Волчье время (джен)

Короткий зимний день казался бесконечным — во всяком случае, у Меченого было ощущение, как будто заседание суда тянулось уже много лет.

В своем стремлении продемонстрировать, что подсудимый был способен под влиянием внезапной вспышки гнева заколоть Килларо, встретив его в парке Дома милосердия, Римкин действовал с упорством гончей, впившейся в кабаний бок. Он отыскал и привлек в качестве свидетелей даже людей, которые служили в войске Родерика из Лаэра в то же время, когда Меченый скрывался в Серой сотне. Вызванные им солдаты подтверждали, что у Меченого была исключительно дурная репутация и отвратительный характер. Уже в первый день после приезда в лагерь он напал на Ольджи и сломал ему несколько ребер, а впоследствии избил до полусмерти одного из собственных товарищей — просто за то, что тот однажды обнял шлюху, которую Меченый поселил в ставке Серой сотни. Когда Меченый пребывал в дурном расположении духа, он бродил по лагерю, стараясь завязать с кем-нибудь ссору; так, однажды он вошел в трактир "Алмазная подкова", подошел к столу, за которым играли несколько людей, и перевернул его пинком ноги, надеясь спровоцировать кого-нибудь на драку.

Поначалу Меченого бросало то в жар, то в холод, а сердце у него начинало бешено стучать при мысли, какое впечатление о нем должно сложиться после всех этих рассказов, и как оно может повлиять на приговор суда, но под конец он почувствовал себя слишком уставшим для того, чтобы испытывать какие-то эмоции. Судьи, похоже, тоже подустали. Кое-кто зевал, небрежно прикрывая рот рукой, кто-то листал свои бумаги, а один из членов магистрата, имя которого Меченый забыл, дошел до того, что сдвинул кресло в сторону соседа и шепотом переговаривался с ним. Крикс мрачно улыбнулся мысли, что, похоже, даже его судьям надоело слушать рассказы о его вспыльчивости, злобном нраве и неуравновешенности.

— Я полагаю, что мы могли бы остановиться на этом, — скучным голосом сказал советник Хорн. — Мне кажется, что вы уже достаточно проиллюстрировали свою мысль.

— Нет, подождите; давайте выслушаем еще одного свидетеля. Я вызвал в суд мастера Вардоса, нынешнего главу Лакона. У меня к нему есть несколько вопросов.

Крикс неслышно заскрипел зубами. Замечательно. Мало им было Серой сотни, теперь они примутся обсасывать, кого он оскорбил или побил, учась в Лаконе?.. Что ж, тогда они едва ли выйдут отсюда до наступления ночи. Странно только, почему советник Римкин не пошел еще дальше. В Чернолесье он бы легко отыскал людей, способных подтвердить, что он проявлял дурные наклонности с самого своего рождения.

— Хорошо, — устало согласился Юлиус, покосившись на окно. Судя по насыщенно-оранжевому свету, проникающему в зал, короткий зимний день почти закончился. — Послушаем главу Лакона и закончим на сегодня. Пригласите вашего свидетеля.

Пару минут спустя наставник Вардос вошел в зал. Не посмотрев ни на дан-Энрикса, ни на кого-нибудь из судей, он прошел к месту, предназначенному для свидетелей, как будто бывал здесь по много раз на дню. Советник Римкин встал ему навстречу с таким видом, словно это был не суд, а праздничный обед, и теперь наступило время главного торжественного блюда.

Крикс откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Как долго вы знаете подсудимого? — казалось, голос Римкина долетает до него откуда-то издалека. Похоже, он действительно устал...

— Достаточно давно. Сначала, в возрасте одиннадцати лет, он поступил в Лакон и проучился там год вместе со всеми остальными нашими учениками. После этого он стал оруженосцем коадъютора, но продолжал по крайней мере три раза в неделю появляться в Академии. После войны в Каларии он продолжал посещать занятия в Лаконе вплоть до своего отъезда в ставку Серой сотни.

— Что вы можете сказать о нем, как об ученике?

Пауза.

— Зависит от того, что вас интересует, — равнодушно сказал Вардос. — На мой взгляд, его способности были весьма... неравномерны. Скверный математик. Недисциплинирован, проблемы с подчинением приказам. Но на тренировочной площадке он был лучшим, и его товарищи к нему прислушивались. Многие просили у него позаниматься с ними фехтованием, и он им не отказывал. В конце концов я сделал его помощником наставника и поручил ему вести тренировки у младших учеников.

Меченый открыл глаза. Вардос отвечал в своей обычной, хорошо знакомой дан-Энриксу манере, но при этом говорил не совсем то, что ожидал услышать Крикс. И, видимо, совсем не то, что ожидал услышать Римкин. Советник сердито поджал губы и взглянул на заготовленный листок, отведя руку так, чтобы легко читать написанное.

— Правда ли, что подсудимый едва не набросился с оружием на своего товарища, Льюберта Дарнторна, прямо в трапезной Лакона?..

— Правда. Но я бы не стал придавать этому особое значение. Хотя драки в Академии запрещены, на самом деле они происходят постоянно. Если сравнивать дан-Энрикса с другими нашими учениками, то он дрался реже многих. И ни разу за все время обучения не причинил кому-то из учеников серьезного вреда.

— Значит, достав из ножен меч, он не намеревался причинить противнику серьезный вред?..

Вардос прищурился.

— Вы говорите о вещах, в которых ничего не понимаете. Их разделяло расстояние не более пяти шагов. Для фехтовальщика это ничто. Если бы Крикс действительно намеревался причинить Дарнторну вред, никто бы просто не успел этому помешать.

Слушая этот диалог, Меченый поначалу удивился так же сильно, как и Римкин — а потом почувствовал, как его охватило чувство жаркой благодарности. Он криво улыбнулся, удивляясь силе собственного чувства. В городе полно людей, готовых наизнанку вывернуться для того, чтобы его спасти, но их усилия не вызывают у него такого отклика, тогда как Вардосу он благодарен исключительно за то, что тот не поливал его помоями, как те, кто выступал здесь до него. Должно быть, дело в том, что к помощи друзей со временем привыкаешь и начинаешь принимать ее, как что-то, предназначенное тебе по праву. Или разгадка в том, что каждый человек становится избыточно чувствительным после того, как его целый день макают лицом в грязь?..

— То есть вы не считаете поступок подсудимого вспышкой неконтролируемой ярости? — визгливым тоном спросил Римкин.

Наставник Вардос смерил его тусклым взглядом.

— Будьте любезны, переформулируйте вопрос. Иначе я могу и оскорбиться, — желчно сказал он. Советник так опешил, что забыл даже о собственном негодовании.

— Что именно в моих словах кажется вам оскорбительным? — довольно-таки глупо спросил он. Дан-Энрикс, имевший опыт словесных пикировок с Вардосом, покачал головой. Как и он сам несколько лет тому назад, советник сам не замечал, что он идет на поводу у собеседника и радостно шагает в яму, приготовленную для него Нетопырем.

— Ну как же. Здесь уже обсуждалось, что я сделал дан-Энрикса помощником наставника. Ваш вопрос подразумевает, что я доверил своих учеников неуравновешенному человеку, страдающему от припадков неконтролируемой ярости и способному причинить кому-то вред. Я полагаю это оскорбительным.

Меченый опустил глаза, с трудом сдержав улыбку. Занимавший председательское кресло Хорн довольно громко фыркнул, и, чтобы замаскировать этот предосудительный смешок, откашлялся и начал с шелестом перекладывать бумаги на своем столе. Меченый предположил, что дело тут не в том, что Юлиус симпатизирует ему, просто подготовленная Римкином череда свидетелей так активно поносила подсудимого последние пару часов, что неожиданное поведение мастера Вардоса внесло в процесс приятное разнообразие.

Крикс был уверен, что советник Римкин выбрал Вардоса именно потому, что был уверен в том, что во всем Лаконе не найдется более пристрастного свидетеля. Римкин не мог не знать об их взаимном отвращении — их стычки с Вардосом давно стали частью лаконского фольклора, наряду с подвигом Уэльредда Лэра, срезавшего флюгер с чужой башни, или с бунтом лаконцев в дни правления Гвидарикса. Должно быть, когда Римкин пришел к Вардосу, чтобы предложить ему выступить свидетелем, тот вел себя именно так, как ожидал советник — говорил о Криксе холодно и сухо, а на вопрос об учебе Крикса в Академии наверняка отозвался о нем исключительно нелестным образом — проблемы с дисциплиной, нарушение лаконских правил, недостаточное прилежание и прочее, и прочее. Тут Вардоса трудно было обвинить в непоследовательности — все это Меченый выслушивал о себе каждый раз, когда они беседовали в дни его учебы. Неудивительно, что Римкин окончательно уверился, что он нашел того свидетеля, которого искал. Кроме того, Эйварда Римкина, должно быть, соблазняло высокое положение наставника. Все остальные люди, выбранные им, чтобы свидетельствовать против подсудимого, были довольно низкого происхождения, и ни один из них не был известен в городе собственным положением или заслугами. Римкин решил, что выступление главы Лакона на суде — именно то, что нужно. И, похоже, сильно просчитался.

— У трибунала есть еще какие-то вопросы? — спросил Вардос, когда затянувшаяся пауза сделалась неприличной.

— Нет, — с досадой сказал Римкин. — Вы свободны.

Пока Хорн произносил обычные слова об окончании сегодняшнего заседания суда и переносе слушаний на завтра, Римкин рылся в собственных бумагах, тщетно стараясь скрыть от всех присутствующих злость и стыд, а заодно, наверное, пытаясь навести порядок в своих мыслях. Его коронный свидетель, показания которого должны были с блеском увенчать цепочку предыдущих выступлений, обманул все его ожидания и, хуже того, выставил его на посмешище перед другими судьями. И, хотя как подсудимый Меченый не мог не радоваться неудаче Римкина, он все же втайне посочувствовал ему.

Он понимал, что Римкин чувствует себя обманутым и судорожно ищет объяснение произошедшему. Поскольку Вардоса никак нельзя было подозревать в симпатии к дан-Энриксу, советник, вероятно, думает, что мастер руководствовался мыслью о престиже Академии. Или же просто выказал свое презрение к простолюдинам, взявшимся судить аристократа. Желчное высокомерие наставника давало Римкину серьезный повод заподозрить мастера в желании унизить "лавочников", выступающих против дан-Энрикса.

Многие ученики Лакона тоже думали, что Мастеру-со-шрамом доставляет удовольствие растаптывать чужое самолюбие, говоря людям вещи, которые им меньше всего хотелось бы услышать. Но дан-Энрикс сомневался в том, что это правда — у него не получалось представить Вардоса, который делает что-либо ради удовольствия. Его помещение в Лаконе, больше всего напоминающее кельи Белых братьев, неестественно прямая, словно бы закостеневшая спина и одинаковое, хмуро-сосредоточенное выражение лица, с которым Вардос съедал что пригоревшую овсянку, что самые праздничные блюда, приготовленные поварами на Эйслит, создавали образ человека, незнакомого ни с радостью, ни с чувством удовлетворения. В дни собственной учебы Крикс не раз пытался разобраться в поведении наставника, но под конец все-таки сдался и признал, что это ему не под силу. У него не укладывалось в голове, как один и тот же человек может жестоко издеваться над Ликаром Лен-Деннором, даже не осознавая, что доводит его до отчаяния, не менее дурно и несправедливо обращаться с ним самим, но в то же время сделать из него помощника наставника и тратить время на выслушивание его идей о том, как лучше заниматься с новичками.

Ответ он получил совсем недавно, когда встретил Вардоса в Лаконе. Меченый искал мастера Хлорда, чтобы попросить того позаниматься с Олрисом, когда глава Академии остановил его и пригласил зайти к себе. Крикс не любил этого человека; было время, когда он его даже ненавидел. Но теперь он видел его не как ученик Лакона, а как Эвеллир — и многое, что удивляло или злило его в прошлом, неожиданно предстало перед ним в совершенно новом свете. За двадцать минут их разговора он понял о Вардосе больше, чем за все шесть лет учебы в Академии.

Вардос был одержим идеей совершенства. Требования, которые он предъявлял к окружающим и к самому себе, были так непомерно высоки, что всегда оставляли его с чувством напряжения и мрачной неудовлетворенности. Но, на беду, сильный характер при полном отсутствии какой-то гибкости, способности отвлечься или юмора не позволял наставнику признать, что он напрасно загоняет себя в угол. Нельзя сказать, что он был злым или жестоким человеком, но он был безжалостен к себе и окружающим. Он фанатично искоренял собственные слабости и недостатки, и презирал, как слабовольное ничтожество, любого, кто не проявлял к себе подобной нетерпимости.

Это открытие заставило дан-Энрикса почувствовать что-то вроде сочувствия к наставнику. Может быть, именно поэтому он говорил с главой Лакона подчеркнуто вежливо, постаравшись следовать манере, наиболее приятной Вардосу: серьезный молодой военный, поглощенный важными делами и давно забывший о тех глупостях, которые он когда-то совершал в Лаконе. На Вардоса это явно произвело благоприятное впечатление. Их разговор был относительно коротким, потому что Вардос никогда не тратил времени на отвлеченные беседы — но впервые в жизни, разговаривая с Вардосом, Меченый чувствовал его расположение.

В тот вечер, возвратившись в свою камеру, Меченый еще долго размышлял о том, какую роль его открытие и тот последний разговор сыграли на сегодняшнем суде.

* * *

Кэлрин прохаживался взад-вперед по комнате, размахивая в такт шагам единственной рукой и что-то бормоча себе под нос. Алвинн его не слышал, но готов был биться об заклад, что Кэлрин повторяет свою новую балладу, "Обманувший смерть". Отт сочинил ее несколько дней назад, и каждую свободную минуту принимался перекраивать какую-то строфу или подыскивать замену для банальной рифмы. Алвинн наблюдал такое уже много раз. Он знал — как только Кэлрин в первый раз исполнит свое новое произведение на публике и убедится в том, что новая баллада нравится аудитории ничуть не меньше, чем все остальные его песни, Отт угомонится и забудет о своих теперешних сомнениях. Ну а до этого момента оставалось только примириться с тем, что Кэлрин временами делался мрачнее тучи, хмурил брови, кусал губы, а итоге разражался рассуждениями в духе "только недоумок мог зарифмовать "покой"-"строкой"... Это же полное убожество!".

У Эстри терпение кончилось быстрее, чем у Алвинна.

— Если тебе во что бы то ни стало нужно бегать взад-вперед, спускайся в сад, — досадливо заметила она. — У меня в глазах рябит от этих мельтешений.

Отт остановился.

— Видеть больше не могу этот проклятый сад, — сказал он мрачно. — Хотя эта комната ничуть не лучше... Сколько это еще будет продолжаться? Мы сидим тут, словно в заточении. Я даже не уверен, что Атталу доложили, что мы здесь. И каждый день одно и то же — тану нездоровится, он примет вас в другое время... Держат нас за дураков, хотя весь город знает, что Аттал ничем не болен, просто никого не хочет видеть после смерти адмирала.

Эстри тяжело вздохнула и задумчиво потерла кончик носа.

— Кто знает?.. Может быть, на его месте мы бы поступили точно так же. Сколько они были вместе, лет семнадцать? Думаю, я понимаю, что он чувствует. Когда я пытаюсь представить, как бы я жила, если бы Крикс не оказался там, на площади, и не вернул тебя назад — мне каждый раз становится так одиноко и так грустно, что хочется поскорее отыскать тебя и убедиться в том, что ты живой. Но мне не нравится, что в спальне у Аттала жгут люцер. Когда я хожу по коридору, который ведет к его покоям, там почти всегда воняет дымом. Я, конечно, не считаю, что его пытаются убить, но тот, кто предложил ему лечить свою тоску люцером, дал ему очень дурной совет. Мы должны с ним поговорить. Даже если бы не поручение дан-Энрикса, все равно нельзя было бы оставить все, как есть. Нужно придумать, как привлечь его внимание.

— Поджечь дворец? — невесело пошутил Отт, теребя свой расшитый пояс. — Думаю, мы уже перепробовали все, что можно.

— Вовсе нет. Пока что мы вели себя, как самые что ни на есть почтительные гости, и делали все, чего от нас потребуют. "Да-да, как вам угодно, мы сейчас вернемся в свои комнаты"... "Да-да, конечно, мы пойдем в сто первый раз подряд гулять по саду"... — голосом примерной девочки передразнила Эстри.

— Но мы ведь и правда только гости, — рассудительно напомнил Кэлрин. — Нравится нам это или нет, мы вынуждены ждать, когда Аттал захочет нас принять. Мы же не можем перебить его охрану и ворваться к нему силой!

— Ну, конечно, нет. Но, может быть, мы сможем сделать так, чтобы он сам спустился к нам, — сказала Эстри. — Окна этой спальни выходят на ту же сторону, что окна в комнатах Аттала. Давайте дождемся темноты, запрем входную дверь и забаррикадируем ее. А после этого откроем окна настежь и будем петь как можно громче. Может быть, Аттал захочет выяснить, в чем дело.

Безликий удивленно посмотрел на Эстри. За время их знакомства Алвинн успел убедиться, что авантюризма ей не занимать, но ее нынешнее предложение казалось настоящим сумасшествием. Кэлрину тоже явно сделалось не по себе.

— Мне кажется, что это неудачная идея, — осторожно сказал он. — Ты представляешь, чем все это может кончиться?.. Если из твоей затеи ничего не выйдет, то нам, в лучшем случае, прикажут убираться с Филиса на все четыре стороны. А в худшем...

— В худшем случае Аттал сведет себя в могилу, а аварский флот поможет Олваргу занять Адель, — нетерпеливо перебила Эстри. — Крикс надеется на нас. Помнишь, ты сказал ему, что можно было бы послать на Острова кого-нибудь другого? Тем не менее, он выбрал нас троих. Мне кажется, он вправе ожидать, что мы сделаем все возможное, чтобы исполнить его поручение, даже если для этого придется рисковать. Разве не так?..

Синие глаза Эстри светились воодушевлением. Безликий отвел взгляд. Смотреть на Эстри было трудно — ее пушистые волосы, как обычно, выбились из косы и окружали лицо Эстри сияющим полупрозрачным нимбом, а алое платье было таким ярким, что казалось, будто бы о ткань можно обжечься. Это сочетание — пламя и золото — нервировало Алвинна, напоминая Безликому об Альдах. Тем не менее, он должен был признать, что Эстри говорила правду.

Они провели на Филисе почти две недели, не добившись ровным счетом ничего. На все вопросы, связанные с тем, когда они смогут увидеть тана Аггертейла, приближенные Аттала отвечали так уклончиво, что впору было усомниться, знает ли Аттал об их прибытии. Если же кто-нибудь из них пытался задавать прислуге более конкретные вопросы, связанные со здоровьем тана или с тем, что он сказал, когда узнал об их приезде, собеседники не отвечали вовсе — притворялись, что оглохли, и переводили речь на посторонние предметы, вроде, например, того, что подать к ужину. Надеяться, что ситуация изменится сама собой, было бессмысленно. Если они действительно рассчитывали сделать то, о чем просил дан-Энрикс, то пора было переходить к решительным действиям.

— Эстри права. Выбора нет, надо рискнуть, — подумав, сказал Алвинн.

Отт скривился, как от запаха какой-нибудь тухлятины.

— Когда я обещал Атталу, что однажды обязательно спою свои баллады здесь, на Филисе, я представлял это совсем иначе. Я рассчитывал, что буду выступать перед людьми, которые нарочно собрались меня послушать, а не устраивать ночной дебош, — с горечью сказал он. Безликий понял, что Отт сдался — он уже не спорил, а, скорее, жаловался. — Мы же все-таки артисты, а не пьяные гуляки, которые дерут глотку у людей под окнами!..

Алвинн ухмыльнулся, осознав, что мысль о таком унижении его искусства ужасает Кэлрина даже сильнее, чем возможность встретить завтрашнее утро в местной городской тюрьме.

— Попробуй посмотреть на это дело под другим углом, — с усмешкой посоветовал Безликий. — Может, ваша музыка — единственное, что может вернуть Аттала к жизни. Ты читал трактат "О меланхолии"?

Кэлрин растерянно моргнул.

— Саккронис много раз подсовывал мне эту книгу, и я ее даже пролистал, но... увлекательной ее не назовешь, а я не занимаюсь медициной, так что я решил не тратить время.

— Там написано, что человека, который охвачен горем и апатией, следует как можно больше развлекать, поить вином, играть ему на музыкальных инструментах и не позволять ему надолго оставаться одному и погружаться в мрачные раздумья.

Отт с досадой отмахнулся, справедливо полагая, что Безликий над ним потешается. Впрочем, несколько часов спустя, когда они с Эстри обсуждали, с какой песни следует начать ночное выступление, Кэлрин заметно оживился и, похоже, сам увлекся необычностью своей задачи.

"План кампании" закончили еще до ужина. Говорить было не о чем; каждую мелкую деталь успели обсудить по крайней мере дважды. Потянулись долгие часы томительного, напряженного бездействия. Спутникам Алвинна явно было не по себе. Одно дело — обсуждать подобную затею, и другое — приводить ее в исполнение. Кэлрин метался взад-вперед по комнате, Эстри в четвертый раз за день настраивала гаэтан, и только Алвинн сохранял обычную невозмутимость. Если в мире и существовали вещи, способные встревожить или же смутить Безликого, то задуманная Кэлрином и Эстри шутка к ним не относилась.

Начинать "концерт" решили около полуночи, а перед этим Алвинн должен был перетаскать к двери всю имеющуюся в комнате мебель и соорудить такую баррикаду, которая сможет задержать охранников Аттала хотя бы на несколько минут. Ничего особенного или трудного в такой задаче не было, а единственная сложность состояла в том, что, если люди Аггертейла все же выломают дверь, Алвинну нужно было выиграть побольше времени для Кэлрина и Эстри, но при этом исхитриться никого не ранить ("ну, во всяком случае, серьезно", сбился Кэлрин, когда Алвинн усмехнулся и спросил, должен ли он безропотно позволить себя зарубить, если гвардейцам Аггертейла взбредет в голову устроить полноценное сражение).

Примерно в десять вечера им, как обычно, принесли теплой воды для умывания. Бледные от волнения Кэлрин и Эстри разошлись по своим спальням, хотя, разумеется, ложиться ни один из них не собирался. Час спустя все трое снова собрались в комнате Алвинна.

— Я больше не могу, — признался Отт. — Давайте начинать? Все равно уже тихо.

Безликий усмехнулся, но, не споря, встал и начал строить баррикаду у дверей. Кэлрин и Эстри наблюдали за его действиями со стороны — им нужно было поберечь дыхание. Когда вся мебель, находившаяся в комнате, была сдвинута к двери и составлена по всем правилам фортификационного искусства, Безликий жестом предложил своим товарищам приступать. Отт распахнул окно и несколько секунд стоял, вдыхая чистый, зимний воздух.

— До сих пор не понимаю, как я мог на это согласиться, — пробормотал он.

В начале Кэлрин с Эстри собирались спеть "Прощальную" Алэйна Отта — просто потому, что именно ее Отт пел в тот день, когда "Бурерожденный" под командованием Аттала Аггерейла разгромил аварский флот у Чаячьего острова. Эстри погладила по грифу свой роскошный золотистый гаэтан и взяла первые аккорды.

— Громче, — сказал Кэлрин.

Эстри заиграла громче. Кэлрин тяжело вздохнул, набрал в грудь побольше воздуха и запел. Через открытое окно голос далеко разносился над спящим городом. "Давай, — мысленно подбодрил приятеля Безликий. — Спой так, чтобы тебя услышали на "Зимородке"!"

Но Кэлрин явно не нуждался ни в каких советах — с каждой строчкой его голос становился более глубоким и объемным. Теперь Алвинн почти верил в старую историю о том, что Кэлрин сумел перекрыть звуки морского сражения и внушить гребцам на вражеских судах уверенность, что им владеет магия. На середине первого куплета к мягкому, густому баритону Отта присоединилось серебристое сопрано Эстри.

Услышав глухой стук в дверь, Алвинн неторопливо развернулся к своей баррикаде. Из-за двери доносились голоса кого-то из прислуги, но из-за пения Кэлрина с Эстри было трудно различить отдельные слова. Алвинн расслышал только фразу "...уже лег", и угадал, что их пытаются усовестить напоминанием о том, что Аггертейл отдыхает. Через полминуты в дверь забарабанили сильнее. "Стража" — рассудил Безликий.

— Открывайте! Именем Аттала! — зарычали с противоположной стороны, поняв, что дверь закрыта изнутри.

Алвинн усмехнулся.

— Разбежались, — сказал он, прекрасно зная, что из коридора его не услышат. Откровенно говоря, он сам себя не слышал — все перекрывал припев к балладе Отта.

— ...аш ...оследний ...анс! Иначе мы ломаем дверь, — голос охранника вибрировал от ярости.

— Ломайте, — равнодушно согласился Алвинн и, не удержавшись, покосился на окно. Ему казалось, что голосам Кэлрина и Эстри тесно в маленькой комнате — они как будто раздвигали стены, и одновременно заполняли его череп изнутри. Кажется, это называется "крещендо", всплыло в памяти невесть когда и где услышанное слово.

Вернуться вновь к причалам этим,

Однажды утром, на рассвете,

Напрасно ты не обещай, — распевал Кэлрин Отт, взобравшись на широкий подоконник и слегка покачиваясь в такт.

Не возвратится день вчерашний,

Прощайте, улицы и башни!

Прощай, Адель, навек прощай...

Видимо, почувствовав, что сейчас его слышит весь дворец, Кэлрин вошел во вкус и позабыл свои недавние сомнения. "Немногим хуже, чем звонить в Лаконский колокол" — подумал Алвинн, когда песня, наконец, закончилась. Кэлрин умолк, переводя дыхание — и Алвинн лишь теперь сообразил, что в коридоре стало совсем тихо. А потом из-за двери послышался еще один, совсем негромкий голос, попросивший открыть дверь.

Лицо у Эстри осветилось, словно его озарило вспышкой молнии.

— Это Аттал! — беззвучным шепотом воскликнула она, соскакивая на пол с подоконника, и замахала на Безликого рукой, показывая, что он должен поскорее разобрать воздвигнутую возле двери баррикаду. Судя по лицу Эстри, ей казалось, что Аттал в любой момент способен передумать и уйти к себе. Алвинн успокоительно кивнул и сдвинул мебель так, чтобы суметь открыть входную дверь.

Атталу пришлось развернуться боком, чтобы протиснуться в образовавшуюся щель. Когда он вошел в комнату, Отт спрыгнул с подоконника и опустился на одно колено. Судя по его лицу, он собирался объяснить, что они прибыли по поручению дан-Энрикса, и попросить прощения за шум, но, посмотрев на тана, замер с приоткрытым ртом. Эстри владела собой лучше, но в ее глазах тоже мелькнула жалость и какое-то другое чувство, близкое к испугу. Алвинн подумал, что, если бы он знал Аттала раньше, то, наверное, сейчас он тоже поразился бы произошедшей с таном перемене. Вошедший в комнату мужчина был похож на привидение. Несвежая и мятая рубашка с пятнами пролитого вина болталась на Аттале, как на вешалке. Он был очень худ, с ввалившимися щеками и темными кругами вокруг глаз, а его грязные, нечесаные волосы свалялись за спиной в неряшливый колтун. Алвинну вспомнилось, что ненавидевшие Аггертейла "истинники" утверждали, будто бы он тратит на каждое переодевание по часу и завел особого слугу, чтобы тот красиво укладывал складки на его плаще. Не то чтобы Безликий принимал на веру все, что говорят Килларо и его товарищи, но Кэлрин, лично знавший тана, признавал, что Аггертейл всегда был завзятым франтом. Но сейчас он выглядел, как человек, которому плевать на все, включая самого себя.

Алвинн, конечно, понимал, что тот, кто почти месяц не выходит из своих покоев, не испытывает интереса ни к чему на свете, но, когда Аттал скользнул по нему усталым, ничего не выражавшим взглядом, Алвинн вдруг почувствовал, что Аггертейл просто-напросто не хочет жить — как и он сам несколько лет тому назад. И даже хуже, потому что Алвинна тогда поддерживала его ярость на дан-Энрикса, а Аггертейла, судя по мертвому выражению глаз, не волновало совершенно ничего. Его взгляд казался тусклым и бесцветным, как остывший пепел.

Во время путешествия на Филис Алвинн и его друзья условились, что не откроют истинную цель своей поездки никому, кроме Аттала, и не станут говорить о поручении дан-Энрикса, пока им не представится возможность побеседовать с правителем наедине. До этого момента следовало придерживаться версии, что они прибыли на Филис, чтобы провести эту зиму при дворе Аттала, выступая перед знатью с Островов. Но, разумеется, теперь не оставалось ничего, кроме как рассказать всю правду, не считаясь с тем, что стража Аггертейла все еще толпится у дверей. Эстри наклонила голову, присев в глубоком реверансе.

— Государь, мы прибыли по поручению лорда дан-Энрикса. Он просит вашей помощи против аварцев. Мы пытались получить у вас аудиенцию, но ваши люди постоянно говорили, что вы нездоровы, и в конце концов нам начало казаться, что они решили не тревожить вас, передавая нашу просьбу. Тогда мы решили, что нужно найти какой-то другой способ сообщить о том, что мы находимся на Филисе. Простите нас.

— Мне говорили, что вы здесь, — Аттал говорил медленно, как будто ему приходилось делать над собой серьезное усилие, чтобы произнести законченное предложение. — Я хотел вас принять, но чувствовал себя слишком уставшим. Впрочем, я теперь все время чувствую себя уставшим. А потом... потом я, кажется, про вас забыл.

— Вам нужно лечь, — сказала Эстри, глядя на Аттала с неподдельным состраданием. — Вы разрешите нам подняться к вам?..

Аттал потер глаза, как будто бы боялся, что они вот-вот закроются.

— Я выпил маковой настойки. Когда я ее не пью, то не могу заснуть до самого рассвета. Я думал, что вот-вот засну, но вместо этого услышал вашу песню. Кажется, раньше эта настойка действовала лучше... хотя, может быть, они нарочно делают раствор слабее, чем положено, — в голосе тана зазвучало раздражение. — Им постоянно кажется, что я пытаюсь отравиться. Ну, неважно... Может, если вы споете мне несколько ваших песен, у меня получится заснуть. А завтра мы поговорим о вашем поручении.

Приглашение Аттала, несомненно, относилось только к Кэлрину и Эстри, но, когда Алвинн вошел в его покои вслед за ними, Аггертейл ничего не возразил. Безликий этому не удивился — он знал, что человек, страдающий долгое время, постепенно делается равнодушным ко всему, кроме своих страданий.

Оказавшись в своей комнате, Аттал бессильно опустился на постель, а Кэлрин с Эстри сели в кресла у камина, приготовившись играть. Тан не просил исполнить ничего конкретного и не стеснял их в выборе, и Алвинн был уверен, что его друзья начнут с какой-нибудь известной старой песни, но Отт с Эстри раз за разом выбирали что-нибудь из своих новых сочинений. Поразмыслив, Алвинн догадался, в чем тут дело — они опасались спеть какую-то балладу, которую Аггертейл в прошлом слушал вместе с адмиралом, и растравить его горе еще больше.

Маковое зелье явно было слишком слабым — Аггертейл так и не заснул. Он сидел, облокотившись на высокие подушки, и слушал — молча, с ничего не выражающим лицом, напоминающим безжизненную маску. Эта маска треснула только тогда, когда Кэлрин и Эстри стали исполнять последнюю балладу Кэлрина. Алвинн читал стихи с листа, но еще никогда не слышал, как "Обманувший смерть" звучит под музыку. Он вдруг подумал, что, возможно, это лучшая баллада Отта. Песня разделялась на три части — она начиналась с диалога Крикса с Эстри, умоляющей вернуть ей погибшего возлюбленного, потом представляла поединок между дан-Энриксом и Смертью, а потом, в финале, диалог между воскресшим Кэлрином и Эстри.

Слушая балладу, Алвинн вдруг почувствовал, что с ним творится что-то странное — совсем как в день, когда он ощутил, как Тайная магия приветствует дан-Энрикса. В груди у Алвинна сделалось горячо и тесно, ему стало больно и одновременно хорошо. У него запершило в горле. Алвинн спросил себя, что с ним творится, и внезапно вспомнил это ощущение. Такое иногда случалось с ним, когда он еще не встречался с Олваргом. Иногда — от какой-нибудь пронзительной мелодии, или когда он видел что-нибудь по-настоящему красивое — ну, например, пылающий над озером закат. Еще это случилось с ним в тот день, когда он понял, что влюбился. От изумления странное наваждение прошло — но Алвинн все равно никак не мог прийти в себя. Он незаметно приложил ладонь к груди и ощутил, что его сердце бьется чаще, чем обычно.

Он, Безликий, готов был заплакать от какой-то песни!..

Когда Аггертейл слушал, как Эстри из песни умоляет Крикса сделать невозможное, его лицо перекосилось. Он беззвучно шевельнул губами, словно собирался приказать им замолчать, но так и не сказал ни слова. Алвинн вдруг подумал, что взгляд Аггертейла больше не казался мертвым — в нем жила и билась боль. К концу баллады он закрыл лицо руками, опираясь исхудавшими локтями о колени. Отт и Эстри замолчали. Несколько секунд спустя тан поднял голову и посмотрел на них.

— Это правда? — спросил он, пристально глядя на обоих менестрелей.

— Да, — сказала Эстри. — Покажи ему...

Кэлрин задрал рубашку и продемонстрировал Атталу шрам, оставшийся от нападения. Во взгляде тана промелькнула светлая искра.

— Может ли лорд дан-Энрикс сделать что-нибудь подобное еще раз? — спросил он охрипшим голосом.

Эстри с Кэлрином переглянулись. Несомненно, они не были готовы к такой ситуации. Похоже, мысль о том, чтобы лишить Аттала только что родившейся надежды, пугала их так же сильно, как и перспектива дать какое-то несбыточное обещание. Алвинн был уверен, что в эту минуту они оба взвешивают, не случится ли Атталу обмануться в своих ожиданиях, и не окажется ли его разочарование еще страшнее, чем теперешнее горе?..

Алвинн рассудил, что ему следует вмешаться.

— Ты не понимаешь, Аггертейл, — сказал он, подбавив в тон насмешки — он надеялся, что это отвлечет Атала лучше, чем любые утешения. — Ты хочешь знать, сможет ли Крикс спасти от смерти одного-единственного человека, тогда как дан-Энрикс хочет уничтожить саму смерть. Олварг вступил в союз с Владыкой Ар-Шиннором, и империи не справиться без ваших кораблей. Помоги Криксу раз и навсегда покончить с Темными Истоками, и твой теперешний вопрос утратит всякий смысл.

Алвинн был готов к тому, что Аггертейл разозлится — вряд ли кто-нибудь еще когда-то позволял себе разговаривать с ним в подобном тоне. Но, к его большому удивлению, губы Аттала дрогнули, как будто он пытался улыбнуться.

— Ты, должно быть, тот Безликий, о котором говорится в книге Отта?.. — спросил он.

Алвинн помедлил и кивнул. Если уж Аггертейл догадался, кто он, то отрицать его догадку было глупо — слишком просто было бы изобличить его во лжи.

— Ну что ж. Я думаю, ты знаешь, о чем говоришь, — сказал Аттал. — Ты утверждаешь, что дан-Энрикс может уничтожить смерть. Это звучит бредово, но, может быть, не более бредово, чем беседовать с Безликим... или с человеком, который воскрес из мертвых. Я сделаю то, о чем вы просите.

* * *

В это утро Ирем задержался, появившись в ратуше перед самым началом заседания суда. Просторный зал, в котором раньше проходили собрания городского совета, как всегда, был полон зрителей. Многие люди, не найдя, где сесть, стояли вдоль стен и у дверей, но место Ирема — самый левый край скамьи в первом ряду — все еще пустовало. Формально Ирем не имел здесь никакого преимущества перед другими, но никому из посетителей не улыбалось ссориться с главой имперской гвардии. Несколько членов городского капитула, севших рядом, нервно потеснились, когда коадъютор подошел поближе, хотя места на скамье вполне хватило бы, чтобы усесться там втроем.

Лорд Ирем сбросил плащ и сел.

"Что там этот старый козел Римкин блеял о свободе и о привилегиях?.. — подумал рыцарь, с саркастической усмешкой оглядывая зал. — Вот вам, пожалуйста — открытый суд, свободный вход, каждый может прийти и сесть, где ему вздумается. Но при этом ни один обычный горожанин почему-то не сидит в первых рядах. Все сплошь какие-то раскормленные рожи, притащившие с собой подушки, чтобы подложить себе под зад! Я бы побился об заклад, что каждый из "свободолюбцев" в магистрате завизжит от злости, если какой-нибудь оборванец придет раньше их, усядется в первом ряду и скажет — мне какое дело, что ты член Совета, поищи себе другое место!.. Но при этом привилегии аристократии и Ордена — это, конечно, совершенно возмутительно"

От размышлений рыцаря отвлекло появление дан-Энрикса в сопровождении четверки конвоиров. Валларикс, к которому Ирем неизменно приходил с докладом после окончания суда, хотел знать все подробности, но с некоторых пор лорд Ирем взял за правило недоговаривать кое-какие вещи. Например, он говорил правителю, что Меченый постепенно оправляется от покушения и выглядит гораздо более здоровым, чем в момент ареста, но не упоминал о том, что странная подавленность, из-за которой Крикс казался тенью самого себя, никуда не исчезла. Меченый все время выглядел измученным и чем-то удрученным.

Коадъютор помнил, что дан-Энрикс объяснял это утратой связи с Тайной магией, но суть этой потери оставалась недоступной его пониманию — даже под страхом смерти Ирем все равно не смог бы объяснить, почему, оставшись без своей магии, дан-Энрикс начал выглядеть, как человек, которого покинули и силы, и надежда.

Проходя мимо Ирема, Меченый бледно улыбнулся. Не поймешь, то ли действительно был рад увидеть коадъютора, то ли просто считал невежливым никак не поприветствовать его. Лорд Ирем ободряюще кивнул. "Потерпи еще немного, — мысленно сказал он Криксу. — Может быть, сегодня это все закончится".

Сегодняшнее заседание суда было посвящено свидетелям защиты. После Витто Арриконе, возглавлявшего охрану Крикса в день убийства Рована Килларо, выступил хозяин постоялого двора, нашедший тело Призрака. Он обстоятельно и, даже, может быть, излишне многословно рассказал о том, как Призрак снял у него комнату в день накануне своего самоубийства, заплатил за пару дней вперед и приказал его не беспокоить. Поэтому, когда на следующий день гость не спустился к завтраку, и сам хозяин, и его помощники восприняли это, как должное. Но к вечеру хозяин все-таки решил узнать, в порядке ли приезжий, и, поднявшись на второй этаж, постучал в дверь. Никто не отозвался, зато обнаружилось, что дверь не заперта — гость не воспользовался задвижкой, позволяющей закрыться изнутри. На всякий случай содержатель постоялого двора еще несколько раз окликнул гостя, а потом все же решился заглянуть в комнату. В самую первую секунду ему показалось, что его постоялец просто спит, раскинувшись на кровати. Но, когда он сделал еще несколько шагов и разглядел лежащего в постели человека лучше, то почувствовал такую тошноту, что не успел даже добраться до поганого ведра, прежде чем его вывернуло наизнанку. Больше он туда не заходил и сразу же послал слугу за стражей.

Вызванный после трактирщика Саккронис объяснил, что перед смертью всякий Призрак должен исключить саму возможность опознания, смазав лицо особой едкой мазью, разъедавшей мясо почти до костей. Он также заявил, что все, что лорд дан-Энрикс рассказал о нападении, доказывает, что убить его пытался именно наемник из Айн-Рэма. Юлиус Хорн вежливо попросил Саккрониса поделиться с Трибуналом сведениями о Призраках. Хотя однажды архивариус уже прочел мессеру Ирему обширную лекцию о Призраках, рыцарь все равно получил удовольствие, слушая его речь. Старик обладал редким даром говорить о чем-то с таким увлечением, что слушателям представлялись яркие, на удивление реалистичные картины. Члены Трибунала слушали Саккрониса с каким-то завороженным вниманием, как дети, которым рассказывают жуткую, но в то же время увлекательную сказку. Когда Саккронис замолчал, Ирем почувствовал, что атмосфера в зале ощутимо изменилась, и глубоко вздохнул от облегчения, подумав, что его надежды на сегодняшнее заседание были не напрасными — чаша весов явно клонилась в пользу подсудимого.

В груди у Ирема тревожно защемило, когда Римкин встал и объявил, что у него есть несколько вопросов. "Что тебе еще неясно, пропади ты пропадом!.." — мысленно выругался он.

— Вы утверждали, что сражались с Призраком в парке Дома милосердия? — скрипучим голосом осведомился Римкин, повернувшись к подсудимому.

— Да, — с удивлением ответил Крикс. Он явно ожидал услышать что-нибудь позаковыристее.

— И вы ударили его тем же ножом, что и Килларо?..

— Совершенно верно, — в голосе дан-Энрикса прорезалась ирония. Что и понятно — пару дней назад, когда судьи допрашивали подсудимого, все тот же Римкин раз по десять спрашивал про каждую мельчайшую деталь, явно надеясь поймать Крикса на каком-нибудь противоречии.

— Замечательно, — зловеще улыбнулся Римкин. — Я прочел заметки архивариуса об останках Призрака. Боюсь, что остальные члены Трибунала недооценили значимость этого документа. Я не стану утомлять собравшихся неаппетитными деталями, перейдем сразу к сути дела... тут написано: "Свежая ножевая рана под лопаткой". Вас не смущает слово "свежая"? В конце концов, между самоубийством Призрака и нападением на подсудимого прошло немало времени. Мэтр Саккронис, я напоминаю вам, что вы клялись говорить только правду. Отвечайте: рана, которую вы увидели на трупе, выглядела так, как будто ее нанесли двенадцать дней назад?..

Архивариус растерянно провел рукой по бороде, ни ничего не произнес. Весь его вид выражал мучительные колебания. Ирем попробовал припомнить, как именно выглядела рана на спине у Призрака, но мысли путались, и он никак не мог представить ясную картинку. Вспоминалось только жуткое, безглазое лицо и тошнотворный, влажный запах требухи, идущий от распоротого живота. Почувствовав возникшую заминку, Хорн нахмурился и отложил перо, которое вертел в руках.

— Вы присягнули, что ответите на все вопросы Трибунала, — выпрямившись в своем кресле, сказал он. — Советник Римкин спрашивает вас — рана на трупе выглядела так, как будто ее нанесли двенадцать дней назад?

"Да! Просто скажи "да"!.." — взмолился Ирем про себя.

— Нет, — помедлив, отозвался архивариус.

Слово упало, словно камень. Ирем ощутил, что волосы на его голове шевелятся от ужаса. Римкин торжествовал.

— То есть вам предъявили тело, которое невозможно было опознать, с изуродованным лицом и свежей раной на спине, не так ли? — спросил он, даже не пытаясь скрыть злорадных ноток в голосе.

Пергаментно-желтый лоб Саккрониса прорезали глубокие морщины.

— Вы не понимаете! Самоубийство Призрака нельзя подделать. Это очень сложный ритуал...

— Вы только что упоминали про трактат, в котором собраны подробности о всех известных случаях самоубийства Призраков, — услужливо напомнил Римкин. — Если вы читали эту книгу, значит, ее мог прочесть любой другой. И лорд дан-Энрикс в том числе.

Юлиус Хорн жестом остановил советника.

— Общая мысль понятна, — мрачно сказал он. — Давайте послушаем, что скажет подсудимый. Если он, конечно, пожелает что-нибудь сказать.

Хорн вопросительно взглянул на Крикса. Ирем понял, что Юлиус Хорн больше не верит в невиновность Крикса, и на лбу у каларийца выступил холодный пот. Если даже Хорн считает Меченого убийцей и лжецом, то что уж говорить об остальных?..

Меченый медленно и тяжело поднялся на ноги. Лорд Ирем вдруг подумал, что дан-Энрикс был, наверное, единственным среди собравшихся, кто не казался потрясенным и взволнованным внезапным поворотом дела. Ирему стало больно от того, что, угодив в смертельную ловушку, Меченый не выказал ни ужаса, ни признаков негодования, как человек, который с самого начала ожидал чего-нибудь подобного.

— В то время, когда мессер Ирем обнаружил тело Призрака, я был во дворце, — устало сказал Крикс. — Боюсь, я знаю меньше, чем любой из выступавших здесь свидетелей. Но суть произошедшего понять, как мне кажется, нетрудно... Мэтр Саккронис говорил, что Призрак должен либо выполнить условия контракта, либо покончить с собой. Если он этого не сделает, вся Цитадель будет охотиться за ним, как за отступником. Куда бы он ни скрылся, рано или поздно его обнаружат и убьют. Но, если в Цитадели будут думать, что он мертв, о нем забудут... Если Призрак, попытавшийся меня убить, не умер, значит, он решил начать новую жизнь подальше от Айн-Рэма и убил другого человека в доказательство того, что его уже нет в живых.

Лорд Ирем прикусил губу так сильно, что во рту у него стало солоно. Меченый рассуждал вполне логично, но все это уже не имело ни малейшего значения. Большая часть присутствующих отвернулись от подсудимого и возмущенно перешептывались, даже не пытаясь делать вид, что слушают дан-Энрикса. Но даже те, кто слушал его речь, смотрели на подсудимого с холодной и презрительной враждебностью.

— Мэтр Саккронис еще говорил, что Призраки — фанатики, которые не ценят собственную жизнь и большую часть времени находятся под действием аварского дурмана, — вставил Римкин, когда Меченый умолк. — Но нам, конечно же, не стоит удивляться, если этот Призрак оказался исключением... Мне кажется, что лорд дан-Энрикс полагает, будто бы мы собрались здесь специально для того, чтобы, пренебрегая логикой и чувством справедливости, громоздить допущение на допущение и истолковывать любые факты в его пользу. Мы должны верить самым фантастическим рассказам подсудимого больше, чем своим глазам.

"Ублюдок!" — зарычал лорд Ирем про себя.

— Советник Римкин прав, — проворчал мэтр Биркен, занимавший место на краю судейского стола. — Вы только вдумайтесь — кто видел Призрака?.. Никто, кроме лорда дан-Энрикса. С этой историей о Призраке мы уже сделались посмешищем для всего города. В народе говорят, мы ловим в темном погребе свинью, которой там нет.

— Советник Биркен, вы находитесь в суде, а не на рынке! — рявкнул Хорн. Лицо всегда спокойного советника нехорошо побагровело. — Мы только что столкнулись с совершенно вопиющей ситуацией. Подделка доказательств — это издевательство над правосудием! Если у вас есть настроение шутить, то вам не следовало брать на себя роль судьи. Я закрываю заседание. Процесс продолжится после того, как мы расследуем все обстоятельства этого дела и попробуем установить личность убитого... а также выяснить, кто именно посмел подобным образом глумиться над законностью и правосудием.

Взгляд Хорна впился в Ирема, сидевшего всего в нескольких метрах от него. Рыцарь почувствовал, как краска бросилась ему в лицо. Создатель, ну конечно... что он еще мог подумать! К ночи все, кто только можно, будут обсуждать, что коадъютор предоставил суду труп какого-то бродяги, чтобы оправдать дан-Энрикса и придать веса его вымыслам о Призраках. Лорд Ирем чувствовал себя оплеванным. В нем разгоралась темная, слепая ярость. Тем не менее, рыцарь заставил себя сохранить невозмутимость и спокойно выдержать взгляд Хорна. "Крикс все время слушает, как они поливают его грязью — и ни разу еще не позволил вывести себя из равновесия" — напомнил себе Ирем, стискивая зубы. Когда люди вокруг начали вставать и проталкиваться к выходу, Ирем заставил себя идти с демонстративной, вызывающей неторопливостью, как будто пребывание в этой толпе было ничуть не более тяжелым или неприятным, чем обычно. Он старался не прислушиваться к пересудам покидавших ратушу людей, но не мог не замечать испуганных, растерянных или злорадных взглядов, устремленных на него со всех сторон.

Пока сэр Ирем ехал во дворец, его не покидала мысль, что своей глупой, непростительной ошибкой при осмотре тела он подписал Криксу смертный приговор. К отчаянию от непоправимости произошедшего примешивался жгучий стыд — как вышло, что какой-то Римкин понял то, чего не смог понять он сам?.. Ирем не помнил, было ли ему когда-то так же худо.

Рыцарь возблагодарил Пресветлых Альдов, обнаружив, что Валларикс ждал его один, без королевы. Если этот день будет концом их дружбы, то, по крайней мере, это не должно касаться никого, помимо них двоих. Ирем не сомневался, что Вальдер возненавидит его за преступную оплошность, погубившую его племянника — но император, как всегда в тяжелые минуты, сделался печален, молчалив и замкнут, и, дослушав Ирема, устало обронил:

— Не изводи себя. Саккронис тоже не заметил ничего особенного.

— Саккронис?.. — вспыхнул Ирем. — Да причем здесь вообще Саккронис? Он осматривал останки Призрака, как частное лицо. Он вообще был не обязан замечать такие вещи!..

Рыцарь задохнулся и умолк, не справившись с перехватившим горло спазмом. В первый раз за свою жизнь Ирем испытывал такую ярость, что она мешала ему говорить. Грустная снисходительность Вальдера представлялась ему неоправданной и унизительной. Вздумай кто-нибудь из его подчиненных оправдывать свои просчеты ссылками на невнимательность гражданских, Ирем оторвал бы ему голову.

Вальдер печально посмотрел на Ирема.

— Я не о том. Саккронис — очень умный человек. К тому же он — ученый, и внимание к деталям у него в крови. Разве не странно, что подобный человек не обратил внимания на то, что сразу бросилось в глаза Эйварду Римкину?.. Нам стоило внимательнее отнестись к предупреждениям дан-Энрикса. Он с самого начала говорил, что так и будет. Никакой человек, каким бы умным, хладнокровным и решительным он ни был, не способен избежать всех ловушек Темного истока... Я уверен, Крикс прекрасно понимает, что мы делаем для него все, что можем. Не вини себя.

Ирем внезапно осознал, что император выслушал его рассказ почти с таким же выражением лица, с каким его племянник отвечал сегодня на вопросы Хорна. Оба — и Вальдер, и Крикс — как будто понимали что-то, недоступное всем остальным. Лорд Ирем закусил губу. Возможно, представители Династии и в самом деле лучше разбираются во всем, что связано с Темным истоком или Тайной магией, но, если эти знания парализуют человека, заставляя его принимать как должное самые худшие события, то он как-нибудь обойдется без такого понимания. Печальный фатализм дан-Энриксов доводил Ирема до белого каления. Сам коадъютор не намерен был сдаваться так легко.

Он попросил у Валларикса разрешения уйти, и император отпустил его, хотя по его взгляду было видно, что он предпочел бы, чтобы Ирем задержался у него подольше. Выходя от императора, Ирем постарался отогнать подальше ощущение вины. Как бы там ни было, Валларикс не останется один — Алира позаботится о нем. А Ирем должен позаботиться о том, чтобы исправить совершенную ошибку. В первый раз за несколько последних лет Ирем порадовался, что брак императора сложился так удачно. Даже если с ним самим случится что-нибудь плохое, рядом с Валлариксом всегда будет человек, на которого он может положиться.

Подозвав дежурного гвардейца, Ирем приказал:

— Найди мне Льюберта Дарнторна и Юлиана Лэра, и скажи им, чтобы поднялись в комнаты месс Гефэйр. Я буду ждать их там.