Рождённый ползать (джен)

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться!

Так всех нас в трусов превращает мысль,

И вянет, как цветок, решимость наша

В бесплодье умственного тупика,

Так погибают замыслы с размахом,

В начале обещавшие успех

От долгих отлагательств...

Но довольно!

Нет, всё-таки он был жив и продолжал цепляться за своё жалкое существование в той форме, которую прежде не мог и представить.

Скабиор проснулся от ощущения голода и жары. Он осторожно высунулся из раковины и попытался, насколько позволяла ему его новая природа, если не оглядеться, то по крайне мере принюхаться, и конечно, инстинкты оказались сильнее остатков разума. Почти сразу им овладел трепет томительного и сладкого предвкушения, даже не поедания, а поглощения, растворения в своих внутренних соках тонкого слоя зелени. Запах травы словно звал впитать её, вобрать в своё тело, сделать частью себя и избавиться от чувства незавершённости, толкавшего его куда-то вдаль, где растения пахли ещё соблазнительней. Он вытянулся вперёд и, кажется, смог различить аромат полевых цветов, клевера и перепрелых листьев.

Здесь, снаружи, вне его удивительного убежища, было жарко, а свет жёг так сильно, что Скабиор немедленно начал искать спасения, и для начала забрался в самую гущу травы и пополз туда, где ощущал цветы и, кажется, влагу. Где-то там была нет, не вода, скорее, влажная почва. Она пахла так призывно, что если бы Скабиор мог, то бросился бы туда со всех ног, но в нынешней форме ему оставалось лишь неспешно и монотонно ползти.

И он полз вперёд, раз за разом переживая ставшее уже привычным ощущение прокатывавшейся по нему волны, а когда его тело наконец коснулось влажной и прогретой солнцем земли, Скабиор ощутил… гармонию.

Мир вокруг него стал таким, каким в идеале должен был быть, и теперь можно было спокойно приниматься за еду, отбросив любые тревоги. И он принялся — мысли в его голове постепенно успокаивались, как рябь на воде, а затем словно бы выцветали, и чем меньше их становилось, тем проще Скабиору было воспринимать нюансы своего нового тела, и тем более привычными и естественными казались они ему в тот момент.

Скабиор не знал, сколько времени прошло, прежде чем он насытился и, втянувшись в раковину, задремал, но пробуждение оказалось внезапным. Его разбудил удар, отозвавшийся вибрацией во всём теле. И пока Скабиор нервно пытался вспомнить, как это вообще — думать, удар повторился, и вместе с вибрацией пришёл обжигающий липкий страх.

Скабиор весь сжался, пытаясь забиться как можно глубже в раковину, как подсказывал ему не только недавно приобретённый инстинкт, но и те жалкие отголоски, что принадлежали всё ещё живущему внутри него волку. Увы, это ему никак не помогло — удары следовали один за другим хаотично, лишённые какого-бы ни было ритма, и от этого они казались ещё более жуткими. Скабиор не слышал их звука, не мог увидеть неведомого врага, который их наносил. Всё что ему было доступно — лишь запах, смутно знакомый и, в то же время, совершенно новый для его странного обоняния, но даже его было достаточно, чтобы всё внутри него оборвалось, а затем начало вопить об опасности! Тусклый свет внутри его раковины становился то ярче, то его словно бы закрывала чья-то огромная тень, и это ещё больше путало и мешало сосредоточиться.

Его настиг очередной удар, и если бы Скабиор мог, то застонал от пронзившей его резкой боли. Его словно рубанули со всей силы топором в бок, и будь у него сейчас ребра, они бы наверняка отвратительно хрустнули, но вместо этого он не услышал, но ощутил, как треснула раковина. Лезвие «топора» словно застряло, а затем его с хрустом вытащили...

Клюв! Это был клюв, осознал Скабиор, а значит, его противником оказалась птица. Он не знал, откуда к нему пришло это внезапное озарение, и важно было лишь то, что эта пернатая тварь намеревалась его склевать — да что там, она уже клевала его в своё удовольствие!

Им собиралась позавтракать птица, а он ничего не мог предпринять — вообще ничего. Не то что заорать «кыш» — даже укусить или как-то вывернуться и спастись бегством. Мерлина ради, в волшебном мире есть тысяча нелепых способов умереть так, что в гроб положить будет нечего: достаточно, к примеру, не глядя на календарь заглянуть ночью в лес, и тебя сожрёт оборотень. Отправишься порыбачить — и тобой закусят оголодавшие гриндилоу. Решишь подзаработать на паре яиц — и станешь закуской какому-нибудь дракону: глупый, но, в целом, достойных конец для таких отбросов, как он. Но нет, отчаянно сетовал Скабиор, вместо этого ему просто вырвет кишки какая-нибудь сорока — и это будет самая нелепая смерть столетья, о которой даже в «Пророке» не напечатают.

Нет, если уж так рассуждать, панически попытался утешить себя Скабиор, предки этой крылатой сволочи когда-то давно были здоровенными злыми ящерами, и наверняка могли вот так же жрать его собственных пращуров, но почему, почему история решила так нелепо повториться именно с ним!

Внезапно Скабиор ощутил всем телом, как от раковины отломился кусок — свет стал ярче, и был теперь там, где его никак не должно было быть, и это было не просто неправильно — неправильно было разгуливать по Лютному нагишом — это было так жутко, словно он лишился лодыжки при аппарации.

В расширившуюся трещину мгновенно вонзился острый клюв, и Скабиор снова беззвучно завыл от боли, что-то резко потянуло его вверх, и он с ужасом ощутил, как от него оторвался кусок. Если до этого он ощущал боль, то сейчас его поглотила агония, сметающая на своём пути любые остатки воли. Скабиор содрогнулся всем телом, а затем ощутил рывок. Всё вокруг завертелось и проклятый клюв ткнулся уже в то отверстие в раковине, через которое Скабиор выбирался наружу.

Вот и конец. Скабиор совершенно ясно осознал это, и его захлестнула волна чистого, первобытного ужаса. Он вжался в раковину так сильно, как только мог, и ему показалось, что он закричал, хотя, вроде бы, кричать ему было нечем, но он точно слышал, слышал, слышал этот тонкий высокий визг!

Но агония не желала заканчиваться, и, ослеплённый отчаянием своего последнего мига, Скабиор, кажется, начал даже молиться, попытавшись беспомощно распластаться по стенкам своей хрупкой раковины… которой не было. Грань между ним и умерщвлявшим его внешним миром рассыпалась, растворилась, рухнула, и Скабиора оглушило чувством всеобъемлющей беззащитности.

Всё, всё что ему оставалось — это сжаться в дрожащий комок, безнадёжно защищая руками голову от острого клюва.

Руками. Голову. У него были руки и голова!

Эта обрывочная невозможная мысль — сперва бывшая даже не осознанием, скорее, тенью, которую, он едва успел ухватить — шокировала его настолько, что он даже не сразу сообразил, что снова может не только пошевелить пальцами, но в состоянии обонять, слышать, а если открыть глаза… Хель и её свора, глаза… то наверняка сможет видеть и вообще привычно воспринимать мир.

Когда эта идея окончательно оформилась в его голове, на него обрушилась какофония самых различных звуков: всё вокруг шелестело, шумело, шуршало, и жило привычной для себя жизнью. Где-то вдалеке журчала вода, кто-то шнырял в траве, в ветвях цокали и свистели птицы, а затем пространство разрезал отвратительный птичий крик, и Скабиор снова замер от ужаса.

Когда страх, наконец, отступил, Скабиор осторожно несколько раз втянул носом воздух, и медленно приоткрыл сначала один глаз, а затем второй. Его ослепил яркий свет. Скабиор отчаянно заморгал, ощущая жжение, и снова зажмурился. Что-то мокрое и горячее текло по его щекам и он, вцепившись в лицо руками, кажется, начал всхлипывать.

Он не знал, сколько пролежал так, но точно понимал, что лежит, скрючившись на траве, чувствует себя препаршиво, и это настолько отчаянно хорошо, насколько вообще может быть хорошо в его нынешнем состоянии. Нет, правда, это было действительно хорошо, хотя бы уже потому, что было нормально, привычно и правильно. Так, как и должно было быть с каждым после тяжёлого превращения. Именно в этот момент Скабиор смог наконец поверить, что всё это происходит с ним наяву, а сам он живой, хотя, кажется, не совсем невредимый.

Он медленно пошевелился и попытался, для начала, снова осторожно приподнять веки. Это удалось ему без труда, и, хотя свет по-прежнему казался Скабиору чересчур ярким, краски насыщенными, а детали до боли резкими, всё же он снова мог смотреть на мир собственными глазами, которые, хотя и слезились, но по крайне мере не пытались больше вылезти из орбит и уж точно не шевелилась на странных гибких отростках, и это было самое настоящее чудо.

Полежав ещё немного в блаженном неверии Скабиор, смог найти в себе силы и попытался подняться — для начала на четвереньки. Вышло не очень: тело слушалось его даже хуже, чем после захода луны, и казалось тяжёлым, неповоротливым и неловким, а голова… голова была такой мутной, что, стоило ему просто подумать о ней, как желудок скрутил болезненный спазм, и Скабиора стошнило на аккуратно постриженный газон отвратительной зеленовато-белёсой пеной, горькой, как его жизнь в восемнадцать лет.

Как ни странно, это ему помогло: в голове слегка прояснилось, тошнота отошла на второй план, и захотелось даже не столько пить, сколько смочить пересохшие губы и избавиться от мерзкого привкуса рвоты во рту. Где-то недалеко журчала вода — Скабиор, болезненно щурясь, огляделся по сторонам, и с восхищеньем уставился на роскошный фонтан, в который хотелось забраться полностью.

Вот только рядом с фонтаном вальяжно прогуливались, переступая тонкими голенастыми лапами по мелкому гравию, два здоровенных белоснежных павлина. Скабиора обдало волной ледяного ужаса, и он, уже почти поднявшись на четвереньки, шарахнулся куда-то вбок, упал и замер — ему захотелось спрятаться, укрыться подальше от этих свирепых пернатых тварей, которые могли его растерзать.

— Да мать вашу! — прорычал он сквозь зубы, сбрасывая с себя наваждение — В конце концов, кто здесь хищник?!

Злость помогла ему встать рывком на ноги, и он застыл, тяжело дыша. Нет, пожалуй до фонтана далековато, решил для себя Скабиор, осторожно косясь на птиц, которые даже не соизволили посмотреть в его сторону. И тут он, наконец, вспомнил о своей палочке. Та, по счастью, так и лежала в пальто — всё ещё непослушными негнущимися пальцами Скабиор извлёк её из ножен на свет, и, ощутив в руке привычную тёплую древесину, почувствовал себя куда увереннее. Он осторожно, на пробу, взмахнул ей — и едва не взвыл от боли.

Только сейчас, взглянув на потемневшую от крови одежду, он смог оценить ущерб, и его снова едва не вывернуло: бок располосовало так, словно он угодил под нож пьяного мясника. До самого живота кожу словно сняли неровными полосами вместе с мясом. На какое-то мгновение Скабиору даже показалось, что он разглядел оголившееся ребро. Однако, ужасаться сил у него уже не осталось — хотя раны и были глубокими, но, слава потаскухе Моргане, он все же был оборотнем, и мог пережить много чего похуже.

Скабиор промыл рану водой из палочки и наложил повязку, как смог — трансфигурация всегда шла у него туго, но Ферруллу в своё время освоить пришлось, хотя бинты выходили у него не слишком-то аккуратные и ложились неровно. Полностью заживить раны у него не вышло, но хотя бы кровь остановить он сумел.

Кривясь от боли, Скабиор умылся, прополоскал рот и сплюнул в фонтан, на бортике которого расположился. Хотелось уже не пить, а выпить. Вот проклятущая пернатая мерзость! Хель с ней, с рубашкой, а вот жилет жалко — их и было-то у него всего три, а этот, как назло, лучший. Да чтоб она подавилась этим его фунтом плоти!

Фляжка оказалась предательски пуста, а солнце стояло почти в зените — пора уже было отсюда сматываться ко всем чертям. Оглядевшись, Скабиор прикинул, что для того, чтобы выбраться из паркового лабиринта и выйти к воротам, можно либо двинуться вдоль забора — рано или поздно тот просто обязан был кончиться, — либо срезать, обогнув дом, но тогда ему придётся пройти под самыми окнами. Теми самыми окнами, через которые он вчера едва не вылетел на тот свет.

Проснувшаяся злость придала Скабиору сил и он, натянув пальто на голое тело, прихрамывая, медленно двинулся к особняку. Колени гнулись с трудом, связки начали ныть уже на третьем шаге, а в боку предательски дёргало, что не добавляло Скабиору хорошего настроения.

Опершись рукой о стену, Скабиор прислушался. В доме было тихо — словно все вымерли. Воображение тут же нарисовало ему чарующую картину, как рядом с карточным столиком среди битого хрусталя лежат три остывающих тела. Мерлин, ну хотя бы одно… Вот если бы этому носатому выродку кто-нибудь проломил голову бутылкой из-под шампанского! На такую мразь даже Авады жалко, фыркнул про себя Скабиор, и едва не споткнулся, внезапно вспомнив, кто до сих пор мог гостить в доме. И вот уж он-то явно не пожалеет Авады для ближнего.

День выдался почти жарким, и окна особняка по-прежнему были открыты. Проходя мимо, Скабиор опасливо заглядывал внутрь, и с каждым разом любопытство всё больше и больше брало верх над осторожностью.

В глубине обитой голубым шёлком гостиной его внимание привлёк край резного комода. На потемневшем от времени дереве заманчиво и как-то одиноко стояла пара уже знакомых восхитительных статуэток: серебряный охотник высотой почти в фут трубил в рог, а рядом с ним скалила зубы гончая.

Мстительно и гадко ухмыльнувшись, Скабиор прошептал:

— Акцио! — и те послушно вплыли к нему прямо в руки. Компенсация, конечно, не слишком уж впечатляющая, но всё же сколько-нибудь он за них да выручит, даже если продаст на вес.

Неожиданная добыча приятно согрела душу и подняла настроение. Увязав статуэтки в жилет и порванную рубашку, Скабиор поудобнее перехватил узелок и уже куда энергичнее двинулся к показавшейся впереди дорожке.

Прочь отсюда.

До ограды он дошёл вполне бодро — ноги уже практически не болели и с каждым шагом слушались его всё лучше и лучше. А едва за ним захлопнулись кованые ворота, то даже рана на боку почти перестала ныть.

Скабиор похрустел шеей, сосредоточился и аппарировал — сперва на заросший вереском холм, затем на опушку леса. Пройдясь по только ему заметной тропе, он аппарировал в заброшенный док в Глазго, оттуда снова пешком, до грязного переулка, а затем снова куда-то в лес — места сменялись одно за другим, и только когда Скабиор наконец почувствовал, что хорошо запутал свой след, он позволил себе появиться на окраине лагеря.

Путешествие далось ему нелегко — стоило ему только оказаться в лесу, как любая птица, порхающая в ветвях, заставляла его нервно вздрагивать, и в какой-то момент Скабиор, не выдержав, спалил целый куст вместе с паршивкой, а затем потушил его старым как мир способом. Ну, или, по крайне мере, попробовал это сделать.

Вымотавшись в конец, по лагерю он шёл напряженно и быстро, старательно не замечая изумлённых и настороженных взглядов, суливших ему, кажется, весьма и весьма непростой разговор с Грейбеком. Перед которым явно стоило залечить раны, да и вообще в порядок себя привести, а заодно припрятать добычу. Вряд ли Фенрир оценит, если он заявится к нему с краденым малфоевским серебром.

Бросив на постель в свой палатке грязный окровавленный узел, Скабиор отыскал настойку растопырника и, размотав бинты, щедро плеснул на запёкшуюся бурую корку, покрывающую бок. Защипало так, что в глазах потемнело, а затем начало обнадеживающе и знакомо припекать. Глядя, как нарастает новая кожа и затягивается рана, Скабиор понюхал настойку и смачно приложился к горлышку. Его передёрнуло — настойка растопырника была ещё той крепкой дрянью со странным крысиным привкусом. Гадкое, конечно, но ведь со всех сторон чудесное пойло: и выпивка и закуска, а заодно и профилактика внутренних повреждений. Вдруг они у него и там есть. Перестраховаться лишний раз никогда не вредит, тем более перед встречей с Грейбеком.

* * *

Позже полученную позорную выволочку Скабиор старательно попытался забыть, хотя не мог не признать справедливость большинства высказанных ему претензий, подкреплённых тяжёлой рукой. От Грейбека он вышел помятый, молчаливый и злой.

Ещё унизительней был запрет покидать территорию лагеря без прямого приказа Грейбека, о котором в стае знали все, включая детей, не говоря уже про запрет попадаться вожаку на глаза в пьяном виде.

Это поставило крест не только на всех важных делах, но даже на личной жизни. Скабиор безвылазно шатался по лагерю, не зная, чем бы себя занять, и пил в одиночестве, по несколько дней не выходя из палатки. Проклятый бок изводил его до самого полнолуния, и Скабиор расчёсывал кожу практически до крови, а по ночам, проваливаясь в алкогольный туман, он снова и снова переживал тот самый момент пустоты, и с немым криком ощущал, как тело его снова плавится и сжимается в бесконечно малую точку, чтобы окончательно раствориться в небытии. Даже обоняние играло со Скабиором злые шутки, а порой он чувствовал охватывающее его неясное томительное стремленье, и по его телу прокатывалась волна. Лишь луна помогла избавиться ему от этого тошнотворного морока, и вместо тревожной неясности, в которой он барахтался целую вечность, словно чудовищный черный прилив его захлестнула ярость.

О да, конечно же, он был зол на Грейбека, но ненависть, едкую ядовитую ненависть он приберёг для тех, кто действительно был виноват. Виноват в том, что из-за них он вынужден торчать здесь! Да все они вынуждены прозябать здесь, в лесу, посреди ничего, пока эти трусливые бесполезные мрази в этом своём Малфой-мэноре строят грандиозные планы, и думают, что они соль земли.

Скабиор и сам понимал, что в одиночку он туда вряд ли сунется, но одно лишь упоминание о том, что ему бы там вообще лучше не появляться, приводило его в настоящее бешенство.

Нет уж, не дождутся, твари — он не будет покорно прятаться в свою раковину, он отказывается «знать своё место» и ждать, пока его заклюют. И когда в следующий раз он снова отправится туда вместе с Фенриром, на сей раз будет держать свою палочку наготове.

Мы ещё посмотрим, жалкие слизняки, кто у чьих ног будет ползать.