Обыкновенное чудо (гет)

У Мерседес несколько потрясений страшных друг на друга в момент наложились, все мысли и чувства в жуткую круговерть смешали.

Сердце Мерседес и не знает, на что реагировать первым, что важнее из случившегося; чувства Мерседес скачут с предмета на предмет, успокоиться не могут.

Одно сильное — Эдмон жив! Эдмон не погиб тогда при попытке побега! Эдмон тьму тьмущую лет провел узником в страшном замке, изнывая там от одиночества, а она не знала, а она даже молитвой его поддержать не могла — молилась как об усопшем!

Эдмон, Эдмон здесь, Эдмон тяжесть такую перенес, что ей, Мерседес, и подумать страшно, и представить невозможно.

Эдмон жив — а значит, Фернан солгал.

Осознанно солгал, преднамеренно, прекрасно все понимая. Мерседес все эти годы думала, что Фернан ее любит по-настоящему, заботится о ней искренне, о каждом чувстве ее печется, пылинки с нее сдувает; а он ей всю жизнь разрушил жестоко, безжалостно. Он ей сердце из груди вырвал своей ложью, он ей душу в камень обратил одним словом. Если бы не та ложь! Если бы не она! Мерседес верила бы, Мерседес ждала бы, Мерседес своей любовью пыталась бы Эдмона поддержать — и он бы почувствовал ее любовь непременно, и в том страшном заточении ему хоть чуточку, но легче было бы.

Фернан солгал; но и того мало — Фернан оказался человеком подлым, бесчестным.

Мерседес Фернана не любила, но уважала. Он ей казался человеком надежным и сильным, мужественным и смелым. Мерседес мужем гордилась всерьез и честно; для Мерседес его подвиги важны были. Мерседес принять, что Фернан бесчестен — горе глубокое. Столько лет видеть в человеке надежную опору, если не возлюбленного, то, во всяком случае, мужчину, достойного всяческого восхищения и самых добрых чувств, — и узнать, что он совсем не таков, что он вероломно клятвы нарушил, что он со спины напал, что он предал, что он состояние свое на грабеже сделал, что он привязавшееся к нему дитя рабыней продал — ужасно, ужасно, ужасно.

Мерседес Фернана не любила; но сложно прожить с мужем бок о бок почти два десятка лет в мире и согласии — и не испытывать к нему добрых чувств. Мерседес за эти годы к Фернану привыкла и привязалась; она к нему нежность испытывала всамделишную, она ему благодарна за его любовь была. Мерседес свой брак несчастливым назвать не смогла бы — любви Фернана на них двоих вполне хватало, ведь ее помертвевшее сердце ни к кому больше чувств иметь не способно было. Мерседес долгие годы любовью Фернана жила как своей собственной, привыкла ее за свою считать. Для Мерседес Фернан человеком родным стал, близким, ближе некуда; и казалось ей, что она его вполне знает, что ни одной тайной от нее мысли у него не было, что ни одного скрытого движения чувств не оставалась.

Для Мерседес истинное лицо Фернана — откровение глубочайшее, всю душу ей наизнанку вывернувшее. Мерседес думала, что самая страшная боль у нее уже позади, что ничего страшнее смерти Эдмона быть не может; но теперешнее по силе с тем сравниться вполне способно. Тяжело потерять любимого человека навсегда, но в утешение остается мысль, что он любил тебя до конца, что ты для него дороже всех была, и он умер с мыслью о тебе, — и, возможно, Бог милостив будет, и на небесах ваши души встретятся.

Но каково узнать, что человек, с которым ты близка была долгие годы, — оказался ложью, выдумкой, фантазией? Фернан, которого Мерседес если и не любила, то была к тому близка, оказался обманкой. Не существовало никогда такого человека. Был Фернан-предатель, Фернан-обманщик, который для нее специальную маску нарисовал, театральный спектакль длиною в жизнь разыграл.

А она — поверила.

Она, глупая, всю жизнь верила в его любовь.

Своей любви больше не имея, она за его любовь держалась и ею жила; а это все ложь оказалась, ложь, ложь!

У Мерседес сердце разрывается; и будто того мало, так Фернан еще и руки на себя наложил, из жизни сбежал — в глаза ему не взглянуть, вопросов своих не задать.

У Мерседес вопрос один сердце жжет невыносимо: ради чего? За что он так с ней?

Не спросить теперь; он умер, умер, и ложь его умерла вместе с ним. А был ли Фернан вообще? Знала ли она его когда-нибудь?

Будто того горя и потрясения мало — так и с сыном теперь беда. Для него отец всегда был несомненным образцом для подражания, оплотом благородства и верности. Альбер отца боготворил; теперь же у него почву из-под ног выбили. Он в жизни своей потерялся, он это потрясение снести не в состоянии; у Мерседес сердце за сына кровью обливается, его боль ей горше собственной, накладываются они одна на другую и умножаются.

Но и на том горести Мерседес не заканчиваются — ведь страшнее во много раз то, каким Эдмон после всех своих испытаний стал. Эдмон сломался, у Эдмона свет в душе померк; он чудовищем стал неукротимым, безжалостным. Эдмон судьбы чужие разрушает, не задумываясь; Эдмон жизнями чужими распоряжается, как вздумается.

Мерседес на Эдмона смотрит и не узнает: это человек чужой, страшный, его опасаться следует. У Мерседес мысль крамольная в голове мелькает: если он выжил для того, чтобы стать таким, — лучше бы ему не выживать. У Мерседес от этой мысли боль нестерпимая, кошмарная, на остальные страдания накладывающаяся безжалостно.

У Мерседес психика на грани находится; слишком много всего страшного в такой короткий срок на нее свалилась. Мерседес этого перенести не в состоянии, у Мерседес никаких внутренних сил не остается, ей бы спрятаться куда-нибудь далеко, зализать свои раны, успокоиться.

Мерседес в Марсель всей душой рвется, как в последнее убежище; сбежать от этого кошмара, спрятаться от него, отменить все эти ужасы, вычеркнуть их из жизни — большую часть своей жизни вычеркнуть, как будто не было!

Для Мерседес слишком страшно жить в том мире, в котором она оказалась; она из этого мира бежит в свое прошлое, от самой себя-настоящей отрекается, в себя-прошлую перевоплотиться желает.

Эдмон метаний Мерседес не видит и не понимает.

У Эдмона были долгие годы на то, чтобы все принять и смириться. Эдмон свое многолетнее заключение принимает как данность; Эдмон предательство Фернана воспринимает как обыденный факт; для Эдмона все в рамках его привычной реальности случается.

Одно только из нее выбивается — смерть Фернана.

Эдмон не убийца.

Эдмон местью жил и осуществления этой мести желал безудержно; но, как бы жизнь его в подвалах замка Иф ни поломала, Эдмон убийцей становится не хотел. Для него смерть Фернана — потрясение. Он, себя справедливым судьей возомнивший, он, у Бога право карать и миловать отобравший, он, приговоры другим раздающий, — впервые понял, что грань переступил некую, какой переступать нельзя было, которая его на одну планку с Фернаном поставила, которая между ними знак равенства провела.

У Эдмона внутренний кризис тяжелейший; он в своей самоуверенности раскаялся горько, но сделанного не воротишь — Фернан и Вильфор мертвы. Этого исправить уже никак не получится; но Эдмон в сердце своем клянется, что урока этого вовек не забудет.

Эдмону внутри себя самого невыносимо; он себе простить не может, что, вершителем судеб себя возомнив, так далеко в своей мстительности зашел. Эдмона один вопрос внутри жжет: какое он право имел так чужими судьбами играть, вмешивая в свой расклад не только обидчиков, но и многих лиц невиновных, незамешанных в преступлении?

Эдмону Мерседес нужна, как никогда раньше; за ней одной он признает право его судить.

Но Мерседес, как чужая, слова ему сказать не желает. Но Мерседес его немого крика не слышит; гордо проходит, в своем горе замкнутая. Но Мерседес свои решения принимает, его, Эдмона, в расчет не беря.

От Мерседес внутренние терзания Эдмона закрыты его прямой спиной и каменным лицом; Мерседес уверена, что он не раскаивается, что он в самодовольстве своем застыл, чувство мести насыщая. Мерседес в нем того светлого мальчишку, которого полюбила когда-то, не видит. Для нее Монте-Кристо — чужак страшный с лицом Эдмона, но не Эдмон. Мерседес в чувства этого страшного Монте-Кристо проникнуть не пытается — Мерседес от него бежать хочет скорее, чтобы не видеть злорадной усмешки на любимых губах.

Эдмону переживания Мерседес и в голову не приходит; он видит лишь, что стал для нее чужим. Эдмон горд безмерно; он в горе своем замыкается, и ни словом, ни жестом ее удержать не пытается — он унижения боится, он нового удара судьбы боится.

Между ними непонимание страшное, роковое, судьбы разрушающее; но оба, в своем горе застывшие, и шага друг к другу не делают, чтобы друг другу помочь.

Судьбы Мерседес и Эдмона расходятся непреодолимо; им друг друга видеть нестерпимо.

У Мерседес в сердце убеждение живет глубокое, что Эдмон стал бездушным прожигателем жизни, для которого она лишь повод отыгрываться за прошедшие горести.

У Эдмона в сердце убеждение живет глубокое, что он Мерседес противен стал, что она его не простит никогда, и в жизни своей больше видеть не желает.

У обоих сердца разрываются от боли глубочайшей; но они сердца свои не слушают.

Мерседес в Марсель уезжает торопливо, подальше от гадких шепотков за спиной, подальше от лживо сочувствующих фраз, подальше от липкой грязи осуждения. Мерседес в Марселе пытается покой найти, к себе самой вернуться; но не преуспевает в этом ни капельки. Вместо вожделенного покоя — лишь тоска и боль; вместо тихой спокойной жизни — сплошные ранящие души воспоминания. В Марселе все ее чувством к Эдмону дышит; в Марселе ей о нем каждый булыжник в мостовой напоминает.

Сердце Мерседес от боли нестерпимой истошным стуком захлебывается. Она все горести свои забыла, лишь на одной зациклилась — лишь Эдмон в голове ее двоится, ясная теплая улыбка на его губам — тех самых мягких и теплых губах, которые она так целовать любила! — сменяется усмешкой темной, презрительной.

Мерседес сны снятся страшные, в которых она Монте-Кристо ногтями в лицо впивается, и как маску кожу с лица сдирает, пытаясь под ней найти своего Эдмона. Мерседес от таких снов задыхается; просыпается с сердцебиением бешеным, успокоиться не может.

Жизнь Мерседес в один сплошной кошмар превратилась, и что делать с этим — она не знает.

Эдмон о переживаниях Мерседес и не подозревает — он всерьез думает, что она устроилась в Марселе славно, как хотела, и без него ее жизнь потекла вперед спокойно и ласково.

У Эдмона боль своя, невосполнимая. Снова и снова он последние свои действия в голове прокручивает; снова и снова к акту своей мести мыслями возвращается и ужасается.

У Эдмона сердце сжимается мучительно; он в волосы свои руками цепляется, ногтями кожу царапает. Ему внутри себя невыносимо, ему в жизни своей невыносимо. Он свои планы забрасывает, особняк продает, скитаться по свету пытается, в впечатлениях забвения ищет и не находит.

Эдмона раскаяние жжет самое непереносимое; Эдмону в ночных кошмарах аббат Фариа является и упреки делает. Эдмон от этих снов откупиться пытается, огромные деньги тратит на благотворительные проекты, но ничто ему не приносит успокоения — лишь безумные глаза Вильфора перед ними, лишь помертвевшее лицо Фернана перед ним, лишь холодные глаза Мерседес перед ним.

Эдмон так больше жить не в состоянии; его кошмары терзают страшные, его психики измучена непереносимо. Эдмон все свои дела на управляющего перекладывает, все личные предметы роскоши распродает, а сам — в Марсель уезжает.

Эдмон в Марсель едет с тайной надеждой встретиться с Мерседес; но сам себе говорит, что Мерседес тут не причем, что он просто хочет в свое прошлое вернуться, себя обрести, покой обрести. Эдмон себя обманывает отчаянно, уверяя внутри себя самого себя, что до Мерседес ему дела нет, что любовь к ней в его сердце похоронена под глыбами нерушимыми, что он, вообще, ее не увидит даже, и совсем не затем едет.

Эдмон себя обманывает отчаянно, но сам себе не верит — в Марселе его ноги несут в те места, где ее встретить можно, в Марселе он в каждой проходящей женщине ее разглядеть пытается, и сердце у него бухает глухо и отчаянно, когда — не она, не она, не она.

Эдмон Мерседес ищет почти осознанно; от попыток внутренней лжи одни ошметки остаются. Он теперь ужасно, нестерпимо боится того, что — не найдет.

Что она уехала куда-то. Что след ее не отыщется. Что он ее никогда больше не увидит.

Эдмон по Марселю бродит почти лихорадочно; во все места заглядывает, где когда-либо они бывали вдвоем. Эдмон бы уже к каждому прохожему начал приставать с расспросами — да вот незадача, не знает, под каким именем она сюда приехала.

…Эдмон две недели проводит так, в своих лихорадочных блужданиях, но все бессмысленно — ни следа Мерседес в этом когда-то родном городе.

У Эдмона отчаяние самое черное душу заполнять начинает; у него мысли темные, путанные, непроходимые. В этих мыслях запутавшись, он идет, куда ноги несут, и на мыс приходит знакомый, с которого замок Иф ненавистный легко проглядывается.

Сердце Эдмона дрогнуло сразу, хотя он Мерседес еще не видит; только догадывается. Эдмон шаг замедляет невольно, надежду зародившуюся оберегая от разочарования. Эдмон за поворот заходит медленно, осторожно, будто вся жизнь его в этот момент решается.

Он ее издалека видит и узнает сразу; в простом платье, простоволосую, гораздо больше на себя-юную похожую, чем в своих роскошных одеяниях на парижских приемах.

Эдмон идет медленно, бесшумно, словно подкрадывается; но она его сердцем услышала, обернулась тревожно — увидела.

Он стоит и подойти теперь не решается; она смотрит на него глазами глубокими-глубокими, с сердцем не в силах справиться, слова не в силах вымолвить.

Он все же подойти решается, рядом садиться, но в беседу вступить не пробует, на нее и смотреть — не смотрит.

Она тоже отворачивается, и они вместе долго глядят на зловещий замок, в солнечных летних лучах совсем не мрачным кажущийся.

Они долго так сидят, с полчаса, наверно.

Эдмон первым нарушает молчание. На Мерседес не глядит, куда-то морю говорит:

— Помнишь тот домик, в котором мы хотели поселиться после свадьбы?

— Помню, — одними губами отвечает Мерседес, не смея голову повернуть в его сторону.

— Я его купил, — говорит отстраненно и горько, — только нет мне в нем покою, — к ней поворачивается, взгляд ее ловит.

Взгляды у них сейчас одинаковые — горькие-горькие и отчаянные-отчаянные.

— Это потому что прошлое вернуть невозможно, — объясняет ему Мерседес, которая сама несколько месяцев пыталась к прошлой-себе вернуться, да пути назад не нашла.

Они снова отворачиваются друг от друга, смотрят в море. Нежные волны бьются о берег, свежий ветер щекочет лица, ласкает их соленой влажностью.

Они долго сидят еще, а потом Эдмон говорит:

— Я и не хочу к прошлому возвращаться. Я слишком долго жил прошлым.

Мерседес не отвечает, она думает о том, что слишком долго была мертва прошлым.

— Мерседес, — Эдмон снова к ней поворачивается, — я больше жить прошлым не хочу. Я хочу новое будущее создавать, — и, помолчав, тихо добавил: — Хочешь со мною?

И она тихо, сердцем замирая, ответила:

— Хочу.

И руки их встретились совсем нечаянно, друг друга сжимая нежно и крепко.

…а море билось о прибрежные скалы совсем так же, как и двадцать лет назад. Море прошлым не жило и о будущем не думало; море было вечным и неизменным, как сама любовь.