Сильванские луны. Часть вторая: Сеющие ветер (гет)

В доме в горах не было календарей, но Царевна не испытывала в них нужды. Ей было очень хорошо в гостях у Чародея, а счастливым, как когда-то сказал поэт, ход часов неведом. Вечнозелёный плющ, затянувший окна первого этажа, не сбрасывал листьев, ёлки, обиталище воронов, тоже были одинаковы круглый год… Наверное, Царевна очнулась бы только тогда, когда снова выпал снег, а до этого знать не знала бы, одна декада прошла или десять. Какая разница? Она написала папе, он пока за ней не присылал — значит, торопиться было некуда.

Дни были похожи один на другой — совсем как дома. Царевна быстро привыкла к их простым и приятным радостям. Она и раньше любила допоздна валяться в постели, но теперь выяснила, что из плена пухового одеяла вообще никак не выбраться раньше полудня, если у тебя под боком мурлычут тёплые клубочки. Кошки приходили спать у неё в ногах, на подушке, а иногда и на груди. Порой она вспоминала, что это всё-таки слуги, и пыталась стать с ними построже, но спящие мордашки и розовые подушечки лапок обезоруживали. Ну вот что ты будешь с ними делать!

После вкусного завтрака она любила почитать. В гостиной было два книжных шкафа; правда, почти все книги там были про рыбалку или охоту, но Царевну это вполне устраивало. Это ведь так интересно! Она, например, никогда не подумала бы, что радужную форель ловят на мышей. А ещё она нашла в ящике стола в своей комнате чей-то дневник. Пожелтевшие траницы стали хрупкими от старости, а чернила выцвели, но разобрать слова было ещё можно. Хозяйка дневника жаловалась на своего мужа Хэмиша, который каждое лето бессердечно волок её в эту ужасную глушь прочь от приличного общества — правда, почему-то иногда называла его Генрихом. Странная какая-то. Неужели ей здесь не нравилось?

Если чтение надоедало, всегда можно было посмотреть в окно. Царевна часами наблюдала за птицами: вороны строили в елях гнёзда, выводили там птенцов, и всё это было ужасно интересно. На улице уже стало совсем тепло, и, чтобы ей было удобнее, Чародей распорядился вынести на балкон одно из кресел. Ясным вечером можно было завернуться в плед и смотреть на звёзды...

Иногда Чародей просил разрешения к ней присоединиться. Ещё бы она не разрешала! Царевна сама не заметила, с каких пор каждая минутка с ним стала для неё драгоценной. Ей нравилось гулять с ним по горным тропинкам — они были такими узкими, что двоим волей-неволей приходилось идти близко-близко друг к другу. Крутые подъёмы и шаткие камни дарили Царевне предлог коснуться его руки, протянутой ей в помощь, и когда он бережно сжимал её пальцы, её бросало то в жар, то в холод...

За обедом, сидя за столом, Чародей мог вдруг задуматься о чём-то своём, словно вовсе забыв о гостье. Поступи так кто угодно другой, Царевна запустила бы в него тарелкой. Но это был Чародей, и она умолкала на полуслове и просто любовалась им — его точёным профилем, светлыми глазами, изящным разворотом плеч...

Они каждый день обедали вместе. Вот завтракал Чародей один, когда она ещё спала. Однажды Царевна спросила, чем он занимается по утрам, и он ответил, что ему нужно закончить некую работу. Любая работа интересовала Царевну крайне мало, и поначалу она не придавала ей особого значения — до тех пор, пока загадочные труды Чародея не стали отнимать его у неё по вечерам.

Нет уж! Она и так была по горло сыта неведомыми и совершенно безразличными ей папиными «делами», из-за которых она в последние годы видела его добро если раз в декаду! Нет, папа был не виноват, он же не нарочно родился царём, но, в самом деле, Чародей ведь не мог не понимать, что поступает невежливо, бросая её одну! Она и так всю жизнь была одна -только вот, странное дело, до Чародея одиночество почему-то не было ей в тягость...

Несколько дней Царевна мужественно сносила обиду, давая ему возможность исправиться, но любому терпению приходит конец. Очередным одиноким вечером она не выдержала и пошла стучаться к Чародею в дверь.

Его комната была разом спальней и кабинетом: кровать стояла в глубине комнаты, напротив двери располагался письменный стол, а между ними горел камин. Царевна никогда здесь не бывала. Она с любопытством заглянула внутрь, и Чародею, вставшему на пороге, пришлось посторониться, чтобы дать ей войти.

— Простите меня, — сказала Царевна. — Вы очень заняты?

— Самую малость, — Чародей ответил так, как ответил бы на его месте любой воспитанный человек. — Ничего страшного.

— Покажите мне, над чем вы работаете, — попросила Царевна. — Должна же я знать, ради чего вы мной пренебрегаете!

Она направилась было к заваленному бумагой столу поближе взглянуть на раскрытые на нём книги, но Чародей как будто случайно оказался у неё на пути.

— Магия — ужасно скучная штука, — возразил он. — Вам будет неинтересно.

Так он ещё и прячется от неё!

Царевна гордо вскинула голову:

— Раз она так скучна, то почему вы предпочитаете её моему обществу?

— Есть вещи, которые необходимо сделать, — примирительно сказал Чародей, касаясь её руки.

Царевна смягчилась. На самом деле ей не хотелось ссориться. Только не с ним.

— Побудьте со мной, — сказала она. — Я сегодня почти вас не видела.

— Я выйду к вам через час.

Ну что за наказание!

Царевна свято верила, что стоит ей попросить — и он подчинится. До сих пор все люди вокруг неё поступали именно так, даже папа, хотя и не сразу. О, если его медвежонок чего-то хотела, она умела этого добиться. Достаточно было заплакать — она ещё в детстве выяснила, что непреклонный волевой царь совершенно беззащитен против её слёз...

Но нет, лить слёзы она не станет.

Царевна гневно отняла у Чародея руку и порывисто отвернулась.

— Я вижу, что отвлекаю вас от важных занятий, — холодно проговорила она, едва не дрожа от злости. — Я прошу прощения и не стану больше докучать вам своей назойливой компанией. Спасибо за гостеприимство. Будьте добры сегодня же отвести меня домой.

Она ждала, что он рассыплется в извинениях. Ждала, что он примется уговаривать её остаться — не сразу и нехотя, она, так уж и быть, поддалась бы на уговоры. Но вместо этого Чародей склонился над столом, опираясь на него одной рукой, и, поправляя брошенные в беспорядке бумаги, негромко и очень спокойно сказал:

— Боюсь, пока я не могу на это пойти.

Царевне показалось, что она ослышалась.

— Что?! — выдохнула она.

— Я хочу, чтобы вы остались, и вы останетесь. Дальше посмотрим.

Это было не предложение и уж точно не просьба. Это был звук, с каким ключ поворачивается в замке — снаружи.

И вот тут ей вдруг стало очень страшно, так страшно, как не было ещё никогда в жизни. Они были одни в доме — и в этих горах. Вокруг не было ни души, кроме бестолковых безгласых кошек. Неожиданно Царевна поняла, что, если ей понадобится помощь, ждать её будет неоткуда.

— М-мой отец знает, где я, — выговорила она, сама толком себя не слыша. — Рано или поздно он-...

— Знает? — Чародей взглянул на неё с непониманием, потом, кажется, вспомнил и вполголоса рассмеялся. — Айду! Конечно, нет! Извините меня, вы ведь на самом деле не думаете, что я настолько глуп?

Царевна задохнулась, чувствуя, как кровь бросилась ей в лицо.

— Вы меня похитили!..

Чародей взял в руки стопку листов и выровнял их.

— Получается, что так, — бесстрастно сказал он. — И нечего так бледнеть! Глупая вы девчонка, неужели вы никак не поймёте, что если бы я желал вам зла, то давно бы его причинил?

Царевна невольно сделала шаг к двери.

— Но з-зачем? — у неё к глазам подступили слёзы, и голос не слушался. — Зачем я вам нужна? Что вы собираетесь со мной сделать? Вы ведь волшебник моего отца! Вы не должны-...

— К моему безмерному счастью, я никогда не присягал вашему отцу, — прервал Чародей. — Это... несколько усложнило бы дело. Но прошу вас не падать в обморок от ужаса: вы здесь, потому что мне нужна ваша помощь с одним заклинанием, и когда я её получу, я постараюсь вернуть вас домой. Не бойтесь. Больно не будет.

— Но я не волшебница, — беспомощно пролепетала Царевна. — Я не умею колдовать!

Чародей вскинул брови и посмотрел на неё с чем-то вроде жалости.

— О, так вас не сочли нужным посвятить в вашу собственную маленькую тайну, — хмыкнул он. — Что ж, у меня для вас новости: вы особенная. Чары, которые убили бы меня на месте, отнимут от ваших сил только каплю. Не спрашивайте меня, почему. Суть в том, что без вас мне не заставить моё заклинание заработать... даже если я наконец его напишу.

Это всё было каким-то безумием. Страшным сном. Царевна не понимала, о чём он говорит. Папа не мог от неё ничего скрывать, он слишком её любит, это всё какая-то ошибка — какой-то бред...

— И что же это за заклинание? — фыркнула она, чувствуя, как страх на грани отчаяния на миг перерождается в гнев. — Нет, молчите! Не хочу знать! Что бы ни было, я в этом участвовать не стану!

Она злым движением перебросила за спину распущенные волосы и на каблуках развернулась к дверям. Сердце билось, будто во время болезни, когда начинаешь терять сознание от жара. Уйти. Просто уйти. Плевать, что бежать было некуда — она должна была сохранить остатки достоинства. Запереться у себя в комнате. Сбежать в горы и попытаться найти дорогу вниз. Если не получится, спрыгнуть. Неважно, что, неважно, куда, лишь бы не оставаться...

Уже взявшись за дверную ручку, Царевна услышала, как Чародей у неё за спиной опустился на стул и устало позвал:

— Амалия.

Она яростно закусила губу, потому что знала: он это нарочно. До этого дня, до этой минуты, он никогда не произносил ненавистного ей имени. Это было подло, низко, просто недостойно мужчины-...

— Я знаю, что вам не нравится ваше имя, — сказал Чародей. — Я бы с вами поменялся. Я своего не помню.

Его голос звучал иначе, чем минуту назад. Настолько иначе, что пальцы Царевны, стиснувшие ручку, разжались сами по себе.

— Как так? — спросила она растерянно. И страх, и гнев как-то разом схлынули, словно их и не было.

Она снова повернулась к Чародею и увидела, что тот сидит у стола, боком к ней, и смотрит в сторону.

— Кто-то сделал что-то с моей памятью, — сказал он отрешённо. — Я помню только последние несколько лет… не знаю, сколько именно, потому что из них тоже постоянно что-то ускользает. До этого — полный мрак. Ни одного связного воспоминания, только какие-то обрывки... сохранившиеся слова, привычки... и магия, — он горько усмехнулся. — Это всегда меня смешило: я помню десятки заклинаний, но понятия не имею, когда и где я родился. Настоящий волшебник. Мои учителя, кем бы они ни были, мной бы гордились…

Чародей помолчал, словно раздумывая.

— Это волшебство. Нет, я точно не знаю, быть может, мне стоило бы искать помощи у медицины, а не у магии, но это куда больше похоже на чары, чем на болезнь. И я даже думаю, что знаю, на какие. Только вот это знание всё равно ничего мне не даст...

Казалось, что он говорит не с Царевной, а с самим собой, но она всё равно ловила каждое слово, и у неё мучительно сжималось сердце. Так вот оно что! Она знала, с самого начала знала, что он — не злодей! Ну, может, на минутку поверила, и только...

— Кто же сделал это с вами? — взволнованно проговорила она.

Чародей передёрнул плечами.

— Откуда мне знать? Я ведь даже понятия не имею, кто я. Может быть, преступник, бежавший из тюрьмы, может быть, оттийский принц, чем пропасть не шутит!.. Я и друзей-то не помню, что уж говорить о врагах. Как знать, может быть, это вообще сделал я сам, потому что хотел забыть... Если так, то мне лучше вовсе не вспоминать дурака, которым я был. Любой приличный волшебник знает, что нельзя лезть человеку в голову!..

Царевна передумала убегать. Вместо этого она приблизилась к Чародею и села на пол у его ног. На столе горела лампа, в камине краснели уголья; из незашторенных окон в комнату заглядывали сумерки.

— Почему? — спросила она. — Я думала, волшебники могут всё...

Он слабо улыбнулся её наивности.

— Не совсем. Многое, но не всё. Мы можем обманывать законы природы и делать много чего с неживыми вещами... Но живые куда сложнее, особенно люди. Менять их тела, при этом не вредя, и то очень трудно, редкий волшебник решается быть врачом... А с нетелесным и того хуже. С душой, разумом, называйте как хотите — с тем, что делает человека собой. Если неосторожно их коснуться, можно случайно распустить разум по нитке. Все эти приворотные чары в детских сказках — полный бред: по-настоящему и рыцарь, и прекрасная дама скоро сошли бы с ума. Без вреда волшебство может разве что замутить мысли жертвы и что-нибудь ей внушить, но лишь на короткое время. Точно не на всю жизнь.

Царевна смотрела на него снизу вверх, и ей на ум не к месту и не ко времени пришло, какой же у него всё-таки красивый голос — тёмный бархатный баритон с непривычным выговором... Оттийским. Она поняла это только сейчас: так же говорил один знаменитый актёр, приезжавший в Урсул из Леокадии. Интересно, а сам Чародей знает?..

— Никакой магии, конечно, не создать человеческий разум. Это пока удалось только богам. Наши с вами слуги — не люди: они научены выполнять работу, но они не мыслят, по крайней мере, не так, как я или вы... — он вдруг поднял голову и посмотрел на неё. — Поэтому вы так мне необходимы. Потому, что разрушать проще, чем создавать. Чары, лишившие меня памяти, под силу одному человеку, а вот попытка её вернуть точно меня бы убила, даже будь у меня что тратить... О, я не сказал? Я сам — полный банкрот. Без вас я уже не сотворю никаких чудес. Разве что одно последнее, но, честно, мне бы не хотелось.

Он вдруг коротко рассмеялся.

— Но это всё совершенно неважно. Знаете, почему? Потому что нужного мне заклинания не существует. Это поправимо, то, чего нет в книгах, всегда можно написать самому, но у меня не выходит. Я бьюсь над ним уже целую вечность, но я не рискну испробовать его на себе, пока не буду уверен до конца… а я никогда не буду. Вы ведь понимаете: стоит мне допустить хоть одну крошечную ошибку — и я своими руками уничтожу то, что от меня ещё осталось. Порой мне начинает казаться, что это было бы… не худшим выходом, но, пропасть побери, я не готов. Может быть, ещё лет через десять... Но не теперь.

Царевна прижала руки к груди.

— Неужели нет другого пути?..

— Некоторые чары забвения разрушаются сами, если жертве удаётся вспомнить о себе хоть что-то, — Чародей неопределённо повёл плечом. — Иногда это правда случается, и что-нибудь самое важное всплывает в памяти... Но здесь почти никогда не обойтись без кого-то, кто хорошо тебя знал. Обшаривать весь мир в поисках близких и друзей, если я даже не знаю, где их искать — и есть ли они у меня? Нет уж, увольте. Тем более что очень может быть, что меня-прежнего не помню не только я. Если это то самое заклинание, о котором я думаю, меня сейчас не узнает даже мать или жена...

Царевна представила себе женщину, которая могла бы быть женой этого человека. Представила её в его объятиях, целующей его в губы — и с изумлением ощутила короткую, злую боль ревности. Она не отважилась себе в этом признаться, но, втайне от себя самой, ей отчаянно захотелось оказаться на месте выдуманной, но уже ненавистной соперницы...

— И это всё? — сказала она вслух. — Вспомнить? Это всё, чего вы хотите?

Чародей запрокинул голову и закрыл глаза.

— Хочу? О, я этого не хочу. Желания ничего не значат. Мне это нужно. Клянусь, я… больше так не могу. Ваше счастье, что вы понятия не имеете, на что это похоже. Знаете, иногда говорят, что человеку нужно побыть наедине с собой? Так вот, у меня нет этого «себя», с которым я мог бы быть. Если вы думаете, будто вам известно, что такое одиночество, поверьте, это не так. Одиночество — это когда у тебя нет даже тебя. Полная пустота. Весь мир — всё на свете, совершенно всё — полностью теряет смысл... Ох, боги, я молчу про то, что за все эти годы ни разу по-настоящему не разговаривал с живым человеком! Как я могу вести с кем-то беседы, если я не знаком с самим собой? Я могу придумать себе имя, могу лгать другим — но не себе, а если так, то какой вообще смысл воображать себе жизнь, которой нет? Какой вообще хоть в чём-то смысл?..

Царевна сидела на полу в ворохе своих пышных юбок и пыталась вообразить, что он чувствует. Ей всегда хватало быть просто Царевной — почему и он не мог быть просто Чародеем? Она видела: он страдал — страдал по-настоящему. Слёзы можно было подделать, но этот взгляд, эти сдержанные, против воли прорывающиеся в голосе ноты!..

— И только, — проговорила она, чувствуя себя странно пустой. — Конечно, я вам помогу. Конечно, я... Простите меня, я просто испугалась, что вы задумали что-то плохое...

Чародей устало прикрыл глаза.

— Милое ваше высочество, — сказал он, — что же ещё вы могли подумать, если я обманом выкрал вас из дома!..

Он встал, подошёл к окну и оперся обеими руками о подоконник. Царевна ещё ни разу не видела его таким. Сейчас он выглядел так, словно у него на плечах лежала невыносимая, непосильная тяжесть...

— Это очень больно? — тихо спросила она.

Чародей провёл ладонью по зачёсанным назад волосам и попытался улыбнуться, словно ему не было до всего этого дела.

— Иногда, — отозвался он, пытаясь звучать небрежно, но за этим коротким словом она ясно услышала: «Очень».

Царевна сама не заметила, как встала. Не заметила, как сделала шаг к окну... Она очнулась только тогда, когда оказалась с Чародеем совсем рядом — и порывисто его обняла. Это был первый раз, когда она обнимала кого-то — папа не в счёт; Царевна прижалась щекой к плечу Чародея, слушая тяжёлые, гулкие удары сердца и не понимая, чьё это сердце — его или её.

— Я буду с вами столько, сколько понадобится, — прошептала она.

На какое-то мгновение он застыл, не дыша, а потом вдруг шумно, судорожно выдохнул — и крепко-крепко прижал её к себе.

Царевна подняла голову, широко раскрытыми глазами глядя ему в лицо. Глаза Чародея были прозрачными горными озёрами: обманчиво светлыми, такими глубокими, что сделай неосторожный шаг — и пропадёшь...

А потом он поцеловал её. Поцеловал в губы, горячо и жадно, и Царевна наконец узнала, что такое жаркие поцелуи, о которых она читала в запретной книжке. И мир перестал иметь значение, как будто и она тоже забыла своё имя.

То, что было дальше, было сумбурным сном, сказкой про короля, злым колдовством превращённого в ворона — чем-то ещё менее настоящим, чем сказки. Царевна уже ничего не решала. Какая-то сила, чуждая ей и одновременно до самой глубины, до самых корней её, огненной волной подступила к самому сердцу, не давая дышать, отнимая её у неё самой... Царевна помнила, что её била дрожь, что было очень страшно — но страх был чей-то чужой. Своим было только то, чего она, сама не подозревая, хотела всем существом — то, на что она шла, неожиданно ясно, неожиданно неприкрыто сознавая, на что́ идёт...

Она мечтала больше никогда себя не вспоминать.

Никогда больше.

Её высочество Амалия Иллеш уснула у него на плече. Чародею очень хотелось встать — хотелось открыть окно, выйти из этой комнаты, но он боялся, что одного неосторожного движения будет достаточно, чтобы нарушить её чуткий сон. Чародей не знал, что стал бы делать, проснись она сейчас.

Её тонкая рука лежала у него на груди. Чародей прекрасно знал, какие изъяны порой искусно скрывают корсеты и пышные юбки, но здесь в обмане не было нужды. У неё было безупречное тело: мягкость округлых форм, совершенная кожа... Тело куклы, оживлённое нежданной, не предвиденной им страстью.

Как? Как это с ними случилось? Боги с ней, с царевной: чего ещё можно было ждать от девицы с умишком девочки — и плотью здоровой, созревшей женщины? Старый Иллеш просто дурак, что ещё лет шесть назад не выдал её за какого-нибудь верноподанного, самого родовитого, послушного и тупого. Была бы сохраннее — насильно против природы не пойдёшь... Нет, с царевны взять было нечего — но он сам?! Ведь зеркало каждый раз исправно показывало ему не пылкого мальчишку, а взрослого тридцатилетнего мужа. Он мог бы-...

Не мог. Он потерял голову. Сегодня он ещё меньше, чем когда-либо, принадлежал самому себе. Её первый наивный шаг стал последней каплей, и одиночество сломило его рассудок. Чародей был один с тех самых пор, как забыл, кто он. У него были деньги, и он знал, что хорош собой; он мог бы иметь женщин — хотя бы тех, которым не важно ни имя, ни то, что за ним. Но он не хотел. Он никогда не хотел такого.

Ему вдруг стало смешно: мог ли он подумать, что какая-то девушка окажется с ним в постели из жалости? Наверное, гордость должна была заставить его её возненавидеть, но Чародей не помнил, был ли он когда-нибудь гордым, и сейчас он ненавидел только себя. Чувствуя, как губы сами кривятся в брезгливой усмешке, он подумал: если бы он знал, что его печальная история привяжет беспечную птичку лучше любых цепей, то рассказал бы её с самого начала...

Нет.

Лучше бы Амалия до сих пор считала его злодеем-похитителем — даже это было бы не так стыдно. Какое жалкое зрелище он являл! И как пленнице только не стало противно?.. Хотя ей, наверное, стало бы, будь на его месте кто-нибудь постарше да поплешивее. Как хорошо, что Чародей с незапамятных для себя времён сохранил привычку следить за собой. В последние годы она казалась бессмысленной, но он упорно цеплялся за неё, чтобы сохранить хоть что-то...

Вот, пригодилось.

Царевна спала, прильнув тёплой щекой к его обнажённой коже, и, небо видит, это прикосновение было более доверительным и близким, чем те, которые они дарили друг другу в мареве страсти. Чародей осторожно обнял её белые плечи. Амалия не шевельнулась; её длинные опущенные ресницы были влажными от слёз. Чародей не помнил, бывал ли он раньше у девушки первым.

Что они натворили?

Отныне они были связаны. Словно во сне, Чародей вспомнил, как намеревался побыстрее закончить заклинание, произнести его — и сбежать, просто оставив царевну здесь. Её бы нашли: он знал, что её ищут прямо сейчас, и ищут опасно близко. Он ещё в первый день наложил на эту долину чары, способные водить кругами, но они лишь выиграют им время...

Он этого не хотел. Этого не было в его планах. Но он не сумел предугадать, как поведёт себя, когда после бесконечных лет пустоты рядом окажется человек. Человек, который будет смеяться, болтать ерунду, сиять красотой и восторгом перед незнакомым ему миром… Который незаметно, исподволь, станет чем-то, без чего ты уже не сможешь жить дальше.

Подумать только, а ведь ему казалось, что он её презирает.

Чародей не знал, что со всем этим делать. В ту минуту он чувствовал так много, что почти ничего. Голову ломило от пустоты; сердце было так полно, что едва могло биться.

Амалия вздохнула во сне и прижалась к нему ещё тесней. Чародей не знал, что он скажет ей, когда она проснётся, и молился, чтобы она проспала подольше.