Мера Скадагила (гет)

26 июля. Ездили в Козлов на девятины по Ларочке. Дом обит крепом. Папенька пьёт. Маменька целыми днями на кладбище. Но надо жить дальше, сегодня говорили об отправке Севочки в училище. Афанасий обещался помочь с покупками. Вот теперь я по-настоящему хожу в платье с белой оборкою...

1 августа. Отстояла в церкви и обедню, и вечерню. Я такая грешная, что мне вообще нужно из церкви не выходить. Видела на службе ту самую даму, с которой мы пересеклись у Скадагила. Кажется, она меня тоже узнала — перешёптывалась со спутницей, видать, узнавала, кто я такая. Ну и я одну милую старушку спросила шёпотом, что за дама. Оказалось, графиня Ухина. Ну, теперь и я графиней стала.

14 августа. Зарядили осенние дожди. Если не разведрится через неделю, то на сороковины я не попаду. Тридцатого Севочка уезжает в училище, а первого мы с Афанасием в Англию, мои документы почти готовы.

27 августа. Бог смилостивился, расчистил небо. Повидалась я перед дальней дорогой с родными, сходила на могилку Лары. Маменька, конечно, в слезах, боится ещё и меня потерять. Я её успокаивала, говорила, что дороги сейчас спокойные, чай не средневековье. Возвращалась в Тамбов с тяжёлым сердцем, как будто не в свой дом еду, а на каторгу. Мы ведь с Афанасием так до сих пор и не стали близки.

Но причина теперь другая, похуже предыдущей.

Свалившееся несчастье надломило меня, Афанасий был повсюду рядом, и это снова сблизило нас. Мы стали, помимо того что супруги, ещё и друзьями, и меня снова греют его взгляды и добрые слова.

Но не прикосновения. Стоит ему обнять меня чуть жарче, чем друга, и я сразу явственно вижу, как на меня через моего мужа смотрит Скадагил. И это не блажь, я действительно чувствую присутствие колдуна. Ясные, молодые глаза Афанасия становятся блёклыми глазами деда Ерёмы, лицо принимает глумливое выражение, и руки становятся такими липкими, жадными, как у старика, охочего до молодых девиц. Стоит мне отстраниться — и передо мною вновь Афанасий, печальный и обиженный.

Если бы препятствием между нами была только моя неохота, я бы смогла её преодолеть. Но при мысли, что меня увидит старый дед, я леденею, и между мной и мужем вырастает железная стена. Мне могли бы возразить, что это бредни и суеверия, но я знаю, что это не так. Я сама свидетель тому, на что способен Скадагил. Если в пламени свечи он без труда видел Афанасия и смотрел его глазами, почему бы ему не сделать это сейчас, когда Афанасий милуется с молодой женой? Скадагил седой, сгорбленный, на него ни одна девка не посмотрит, а сила у него богатырская. Так чего б не воспользоваться чужими глазами, чужими руками, тем более что Афанасий ни о чём не догадывается?

* * *

— Ох, Вава, чудится мне, что не дождёмся мы самого интересного. Там следующая дата через год.

— Наверно, Зина не брала дневник в Англию. Дальновидно с её стороны — надеюсь, она его хорошо припрятала на время поездки. Но теперь мне стало многое ясно. Я бы тоже мужа не подпустила, если бы через него на меня пялилась чернокнижная нежить. Я бы со страху померла.

— Да уж, не позавидуешь Зинке... Что там дальше-то?

* * *

5 сентября 18**

Как время летит. Я уж и забросила свой дневник, да сегодня молчать нет сил, а поговорить не с кем. Афанасий прижил от этой шалавы ребёнка и намерен взять его в дом. Что мне было возразить? Люди думают, что у нас деток нету из-за моего бесплодия, теперь будут думать, что мы по доброте взяли воспитанницу. Мне придётся стать для шалавина отродья матерью. Где мне взять силы делать вид, что это любимое и желанное дитя? Она станет расти, начнёт звать меня мамой, а я буду обучать её французскому и музыке. И все будут завидовать моему счастью. Сегодня я заперлась в своей спальне с бутылкой вина и напилась. С вина эта история началась, вином и закончилась. Мужа видеть не могу.

30 октября. Наняли для Алоизы кормилицу. Меня все хвалят за доброту и милосердие: призрела сиротку. К чёрту вино, выпью коньяка.

1 января 18**. Ездили в Козлов на Рождество. Девочки выросли очень, но озорницы — жуть. Впрочем, я сама такой была. Сева приезжал в отпуск, но мы разминулись.

Лушки я в доме не нашла. Мама сказала, что «уволила эту чертовку», и ничего не стала объяснять. Потом уже я добилась у Акулины, почему Лушку выгнали.

— Эта змея к чернокнижнику ездила, — неохотно раскрыла мне тайну Акулина. — Только вы, барыня, не сказывайте никому, а то про нас разговоры пойдут.

Договорились, что как только Алочку отнимут от груди, к нам переедет Акулина. По весне старый граф с женою переберутся в свою деревенскую усадьбу, и тамбовский дом станет всецело нашим.

* * *

— Надо Акулину позвать, пусть камин разожжёт, — сказала Вава. — Что-то зябко стало.

— Да, будто сквозняк, — согласилась Туля и поёжилась.

Скрипнула половица. Барышни обернулись. Вава мгновенно сунула дневник себе под зад и раскрыла требник, напуская на себя благочестивый вид, но было поздно. В дверях стояла взбешённая Зинаида.

— Требник, значит, почитываете? — сдавленно процедила она и ворвалась в комнату.

Сейчас она как никогда была похожа на хищную птицу. Тяжело дыша, она выкрутила обеим преступницам уши и потянула вверх. Барышни жалобно взвизгнули. Зинаида отпустила их и схватила тетрадь.

— Зиночка, сестричка, мы ничего не читали, — заверещала Туля.

— По вашим рожам вижу, что не читали, — зловеще отвечала Зинаида, прижимая поруганный дневник к груди.

— Зиночка, родная, Богом клянусь, мы никому не скажем, ни одной живой душе! — заверила её Вава, но Зинаида на неё даже не поглядела.

— Подлые вы, подлые. Я к вам по-хорошему, добра вам желала. Хотела, чтоб вы знакомства завели, замуж за приличных людей вышли. А вы так-то мне отплатили? Собирайтесь. Сию же минуту поедете домой.

— В ночь? — хором ахнули провинившиеся.

— Не такая уж и ночь, светло на дворе. На тройке за два часа доедете. И зарубите себе на носу, — прошипела она, — если хоть кому, хоть девке дворовой проболтаетесь, о чём в этой тетради написано — я поеду в Увязово к Скадагилу, заплачу ему золотом и попрошу, чтоб он вас в могилу свёл. Я ничего не побоюсь, вы меня знаете. — И крикнула в коридор: — Игнатий! Запрягай тройку. Акулина! Собирай барышень в обратную дорогу, у Алочки ветрянка открылась, а они в детстве не болели. — И вышла вон.

— Это всё ты, — Вава толкнула Тулю локтем. — Вечно роешься в чужом барахле.

— Ну и остановила бы меня, ты же старшая сестра! — огрызнулась Туля. — Так нет ведь, сама к этой тетрадке прилипла, да ещё и с требником хитрость придумала.

— Чего теперь спорить, кто прав, кто виноват. Давай собираться, а то и правда ночью придётся ехать. Эх, так и не спросила я адрес молодого графа Ухина...

* * *

Тройка ещё находилась в пути, когда на сукно дубового стола легла злополучная книжица. Зинаида обмакнула стальное перо в чернильницу, и быстрые, ровные строки побежали по странице:

20 августа 18**. Я не тешу себя надеждой, что эти вертихвостки сохранят мою тайну. Припугнула я их лишь для того, чтобы хотя бы на несколько дней отдалить наш семейный позор — авось да побоятся сразу выбалтывать, что я у отца неродная дочь, с мужем живу как сестра да по молодости ездила к чернокнижнику.

Говорила сегодня с Афанасием насчёт перемены обстановки, и он меня поддержал. Решено: осенью мы продаём дом и уезжаем в Лондон. Акулина будет рада на старости лет вернуться в родное гнездо. Алочка уже неплохо говорит по-английски, встретит в Англии подруг. Да и от шалавы его уедем подальше, тоже хорошо. Понимаю, он найдёт себе и там, но я надеюсь на лучшее. Ведь сдохнет когда-нибудь этот Скадагил, не век ему землю топтать, и заживём мы тогда как обычные муж и жена. Жаль, маму больше не увижу, но выхода нет, в России нам теперь оставаться нельзя....

Зина закончила писать, прокатала ещё сырые строчки тяжёлым пресс-папье, задумчиво, но не читая, перебрала страницы книжки и подошла к камину. Английские серные спички были на месте. Дневник загорался нехотя, но веселые языки пламени всё же принялись бойко перебирать его страницы.

— Прощай, дневник. Прощайте, мои грёзы юности, — прошептали сухие губы Зинаиды. В руках у неё появилась кочерга, и она принялась помогать огню в его позднем ужине, предлагая всё новые лакомые листочки. — Слишком велик риск, что кто-то прочтёт, хватит и одного раза, довольно! Пусть ты истлеешь, и вместе с тобой превратится в пепел и всё моё прошлое.