Осколки здравомыслия (джен)

Ничего делать Ханс не стал. Вернув часы на их законное место, он попытался лечь спать. Однако сон не шёл: Ханс то и дело подрывался с постели и смотрел на часы, будто что-то могло измениться. Стрелки равнодушно шагали против часовой стрелки, какая ирония. Одиннадцать двадцать пять. Десять сорок. Девять пятьдесят две. Когда наступило шесть часов, Ханс наскоро оделся и, старательно не глядя на стол, вылетел из комнаты. Шесть оставались шестью и на сломанных часах Ханса, и на часах ратуши Айнештадта, по которым сверял время весь город. Пора было приниматься за работу.

Неделя, выданная Хансу на составление списка флюгеров Айнештадта и сравнение его со списком стодвадцатилетней давности, заканчивалась сегодня. Работы было немного, и Ханс управился бы и раньше, если бы последние дни не выдались столь богатыми на события. Сначала сломались часы, и нужно было отнести их в мастерскую. Потом весь Айнештадт отмечал Николаустаг — что за любовь праздновать чужие смерти? — и Ханс с куда большим любопытством разглядывал выставленные на улицу начищенные до блеска башмаки: чёрные, синие и зелёные, кожаные и даже деревянные — и развешенные под окнами красные чулки: длинные и короткие, широкие и связанные по детской ножке. Снег тогда шёл и шёл, превращая башмаки, к великому разочарованию Ханса, в маленькие сугробы, безликие и одинаковые. А ещё через день Ханс пришёл забрать часы, и стало уже вовсе не до флюгеров.

— А должно было бы стать вовсе не до часов. — Запрокинув голову и рассматривая крыши, Ханс неспешно шагал по улицам города, то и дело останавливаясь, чтобы поворчать на самого себя или занести в список какой-нибудь флюгер. Вот лебедь, установленный совсем недавно — Ханс ещё помнил время, когда его и в помине не было. А вот простая стрелка с завитушками, показывающая направление ветра ещё с семнадцатого века. Ну да семнадцатый век — это ещё ничего! Вот корабль, украшающий ратушу, провёл на её шпиле столько лет, что никто из ныне живущих уже даже и пытаться отгадать не станет, почему именно корабль: порта в Айнештадте не было.

Про ратушу Ханс подумал зря: вспомнив о ней, он вспомнил и о часах, вмурованных в её башню. Желание посмотреть на часы стало почти нестерпимым. Глубоко вздохнув, Ханс вернулся к флюгерам. На соседнем доме — кошка точит когти о шпиль. А вот кожевенная мастерская, над которой всегда торжественно восседал, расправив крылья, ворон; теперь же на его месте разевал клюв маленький неказистый петух: ворона три года назад сорвало ветром, пострадавших, к счастью, не было.

Так, вдумчиво оглядывая каждую улицу, Ханс и вышел к ратуше. А затем ещё раз, и ещё — ноги будто сами несли его туда, хотя он четыре дня назад уже занёс в список короткое: «Ратуша, корабль, присутствует». Стрелки на главном циферблате города шагали по кругу, на смену трём часам приходили четыре, а не два, и Хансу почти удавалось поверить, что в его комнате всё так же.

Когда Ханс записал последний флюгер — золотую рыбку, разрезающую воздух над домом бургомистра, — он, недолго думая, пошёл на ярмарку: отвлечься от дурных мыслей и предчувствий и с удовольствием скоротать время. Было едва ли восемь вечера, и до самой полуночи Ханс не собирался смотреть на часы — по крайней мере, не на свои. Главный рождественский базар Айнештадта всегда разворачивался на площади перед ратушей.

Ярмарка встретила его сотней запахов — тёплых и разноцветных. Корица и имбирь, шоколад и мёд, анис и миндаль. Прилавки были уставлены свежей выпечкой. Стоящие за ними девушки, старухи и даже девочки, одинаково раскрасневшиеся на морозе, радостно и гордо улыбались, и Ханс не мог не улыбаться им в ответ. Цимтштерне, коричные звёзды, из-за белой глазури будто светящиеся. Шпрингерле, светлое анисовое печенье-картинка. На одном был изображён василёк, на втором можно было разглядеть играющего на флейте юношу, на третьем — улицу. Ванильный кипферль — ореховое печенье, формой напоминающее месяц. Первыми научились его печь австрийцы, но уже не первый век вкуснее всего оно получалось именно у немок. Белое, как сахар, оно и во рту таяло так же, оставляя после себя привкус миндаля. Когда Ханс был маленьким, он верил, что и настоящая луна на вкус точно такая же.

— Из муки ни луну, ни лунные нити не выпечешь, — пробормотал Ханс и сам вздрогнул, когда понял, что сказал. Думать в такой прекрасный вечер о лунных нитях он не собирался. Тем не менее, рука, уже потянувшаяся к печенью, дрогнула, и Ханс отвернулся от прилавка. Вместо кипферля он купил бетменхен — марципановое печенье из Франкфурта, на рождественской ярмарке Айнештадта появившееся не больше пяти лет назад. В конце концов, оно тоже оставляло после себя привкус миндаля — из-за четырёх его половинок, украшавших каждое печенье. Покупать выпечку в айнештадтской пекарне верность бабушке и её рецептам Хансу не позволяла, но уйти без печенья с рождественской ярмарки было попросту невозможно — как невозможно было и не выпить там горячего глинтвейна, от которого в голове приятно гудело. Корица, гвоздика, лимонная корка, имбирь, мёд — глинтвейн горчил на языке чуть заметно и опьянял так же ненавязчиво, но быстро.

Настроение стремительно улучшалось. Ещё лучше стало оно, когда Ханс дошёл до прилавков со всякими безделушками. На рождественских ангелочков он старался не смотреть: в памяти тут же всплывала вчерашняя встреча, — а вот резные шкатулки, деревянные вертепы, изображающие рождение Христа, тряпичные куклы и старые книги живо его заинтересовали. Пришлось доставать из кармана холщовую сумку. Когда Ханс обнаружил себя отстёгивающим деньги за все три тома «Живых изображений трав» Отто Брунфельса, по сути своей представляющих больше гербарий, чем книгу, в голове его немного прояснилось. Ботаник из Ханса был такой же, как из его бабушки — математик, и смысла приобретать книгу, пусть и написанную ещё в шестнадцатом веке, не было. Да и написана книга, описывающая флору Северной Европы, была на смеси латыни и греческого. И что она вообще делала на рождественской ярмарке? Тяжело вздохнув, Ханс положил книги обратно на прилавок, виновато улыбнулся разочарованному продавцу и вернулся к выпечке.

Часы на ратуше показывали одиннадцать двадцать.

— Кулёк кипферля, пожалуйста, — попросил Ханс. Чёрта с два он позволит каким-то лунным нитям испортить ему вечер. Оставалось продержаться ещё сорок минут.

Когда часы на ратуше пробили половину двенадцатого, Ханс бросился бежать. Ноги вязли в сугробах, холщовая сумка билась о колени. Проплыли мимо чужие дома, высунулась из темноты и тут же исчезла вновь кирха. Когда Ханс ворвался в свою комнату, часы показывали восемь минут первого.

— Пропустил?

Но нет: секундная стрелка неумолимо перепрыгивала с деления на деление. Пятьдесят секунд. Сорок семь. Ханс сел на кровать, не глядя бросил сумку рядом. Отвести взгляд от часов он был не в состоянии. Семь минут первого. Шесть минут сорок секунд. Ханс пошарил рукой по постели, нащупывая край одеяла, и потянул за него. Одеяло закрыло вид на часы. Завернувшись в него с головой, Ханс ждал щелчка — с ним всё должно было закончиться. Но мерное тиканье шло без перебоев, ничего не хрипело и не звенело.

— Да вы издеваетесь, — проворчал Ханс, когда прошло уж точно не меньше десяти минут, и выглянул из-под одеяла. Часы показывали двадцать секунд первого. Семнадцать. Девять. Шесть. Ровно в полночь часы щёлкнули, секундная стрелка шагнула вперёд, и река времени снова потекла от прошлого к грядущему. Двенадцать часов и две минуты. Двенадцать и три.

— Так вы всегда и шли, правда же?

Часы молчали, будто бы зная, что ответ не нужен. Ханс знал, что он видел. Всю ночь ему снились прекрасные лесные девы, зачёрпывающие горстями лунный свет и наматывающие его на ткацкий станок.

Стоит ли говорить, что в архив он на следующий день пришёл в отвратительном расположении духа. От мыслей о проклятущих лунных нитях не отвлекали ни приказы трёх предыдущих бургомистров, сваленные на его рабочий стол, ни судебные документы за прошлый век, которые уже пора было сжигать — но не раньше, чем их перепроверят, — ни душещипательные жалобы некой госпожи Х., проживавшей в Айнештадте сто двадцать три года назад. Госпожа Х. жаловалась, что её соседка, бесстыдница, каких мир не знал, ночами выходила полностью обнажённая и обмазанная свиной кровью и танцевала в лунном свете. От госпожи Х. жалобы на ту же соседку поступали на протяжении десяти лет, коллекция её писем, весьма красочных и исполненных праведного гнева, была гордостью архива и упорно не уничтожалась — возможно, из надежды, что когда-нибудь архив сможет позволить себе маленький музей. Обычно Ханс читал их с удовольствием, сегодня же одно упоминание лунного света вызвало у него тошноту.

Не добавлял радости и беспорядок, вызванный его недельным отсутствием. Обычно каждый день Ханс разбирал и перепроверял документы, уже рассортированные по темам или хотя бы по датам. На этот раз же на его столе вперемешку лежали накладные и докладные, жалобы и указы, судебные дела семнадцатого и восемнадцатого веков. Наверняка Отто подсуетился и подбросил Хансу часть своей работы. Будто бы у Ханса было на неё время.

Ханс никогда не изменял привычке читать поступающие к нему документы если не целиком, то хотя бы по диагонали. Для сортировки большинства хватило бы одних названий, но в списках и описях Ханс нередко находил упоминания занятных вещей, которые потом искал на ярмарках, да и по самой завалящей бумажке иногда можно было многое сказать о человеке, который её составил, а Хансу нравилось заглядывать в чужие жизни. Сегодня же эта привычка вышла ему боком.

Читая указ предшественника предыдущего бургомистра о замене всех окон Айнештадта на створчатые, Ханс думал, что лунный свет прекрасно проходит сквозь оконные стёкла, и если бы решётки были совсем мелкими, проникавшие среди них лунные лучи толщиной не сильно отличались бы от нитки. А может, под нитями лунного света подразумевались обычные нитки, на которые светила луна? Тогда ткать надо было ночью, у окна. Протокол дела по ограблению стекольной лавки с поэтичным названием «Лунное отражение» Ханс, едва открыв, осторожно переложил на соседний стол: Отто так и надо, а Ханс с этим возиться был не готов.

— Это просто невыносимо.

Нужно было что-то делать, занять разум чем-то, чтобы он перестал отвлекаться на дурацкие лунные нити. Ханс забарабанил по столу. Решение нашлось неожиданно быстро: под каждый документ Ханс решил цитировать подходящий фрагмент из Шиллера. Работа пошла веселее. Так, жалоба некого господина Б. на господина В., якобы домогающегося до его жены, сопровождалась пронзительной повестью Конрада Баумгартена из «Вильгельма Телля», а накладная на передачу нескольких тонн мрамора лучшему в Айнештадте семнадцатого века скульптору — в нынешнем Айнештадте таких не водилось — напомнила Хансу строки из «Идеалов», в которых упоминался Пигмалион. Подбирать цитаты к некоторым докладам и жалобам приходилось не меньше десяти минут, и то связь выходила очень натянутая: пусть Шиллер и был несомненным гением, писать про похищенных коров ему в голову не приходило. Пришлось остановиться на глубокомысленном «Для одного наука — возвышенная небесная богиня, для другого — дойная корова, обеспечивающая его маслом». В конце концов, для чего же ещё воровать коров, если не для масла и мяса?

Увлечённый новой забавой, Ханс работал медленно, но верно, мысли о луне больше не беспокоили его.

— Неподвижен сонный воздух, точно зеркало чиста, синий купол отражая, дремлет ясная вода, — определил наконец Ханс, дочитав опись всех зеркал, проданных господином К., зеркальных дел мастером, за период с 1691 по 1726 год. — Или, возможно…

Рука, готовая уже положить опись в стопку документов на уничтожение, зависла в воздухе.

— «Собирали дочери лесного царя нити лунного света на прудах и озёрах» — вот что тот юродивый сказал. На прудах и озёрах! Речь вовсе не о лунных лучах, всё дело в отражении!

Ханс вспомнил сказку про луну в колодце. Луну нельзя было сорвать с неба, но можно было зачерпнуть ведром. Искать какие-то нити в воде казалось бессмысленным, но хотя бы не невозможным.

Ханс обречённо застонал. Цитировать Шиллера он больше не пытался — прогонять мысли о лунных нитях было бесполезно. Стоило дать слабину и решить, что услышанную сказку можно как-то наложить на быль, и думать о чём-либо другом уже не получалось.

— В такой холод ни одного незамёрзшего озера не найдёшь ни у нас, ни по соседству, — вполголоса размышлял Ханс. — Но отразиться луна может и на льду. Конечно, отражение будет мутноватое… Ну помилуй, какие во льду нити! А уж в этой-то рясковой трясине! Выбрось эту дурь из головы!

Однако Ханс уже понимал, что выбросить не получится. То же дурацкое упрямство, заставившее его ждать проклятой полуночи, теперь твердило, что необходимо совершить вылазку на единственное в окрестностях Айнештадта озеро — ту самую рясковую трясину — и убедиться, что никаких нитей там нет. В конце концов, Ханс недавно был крепко уверен и в том, что часы не могут поменять ход по собственному желанию.

— Поищем сегодня этого блаженного, — наконец решил Ханс. — С часами он не обманул, может, соизволит объяснить и смысл своей сказочки.

Еле дождавшись конца рабочего дня — на документах удавалось сосредоточиться с трудом, — Ханс пошёл к кирхе. Метель на время улеглась, и на этот раз прекрасно было видно и тёмную двускатную крышу, и увенчанную огранённым конусом башню. У кирхи сидели трое нищих — все тепло одетые, не хватало разве что шарфов. Юродивого среди них Ханс не увидел.

— Добрый вечер! Не откажете в помощи?

Один из нищих, худощавый и жилистый, тут же вскочил на ноги и всплеснул руками. Хитрющую рожу исказила гримаса наивного удивления.

— Помилуйте, добрый господин! Кто с нищих помощи требует?! — Он заговорщицки подмигнул. — Вот если бы вы сами чем помогли…

— Понимаю, — живо спохватился Ханс, нащупывая в кармане монеты. — Предлагаю сделку: вы мне ответы, я вам — честно заработанное. Ну а это прошу принять просто так. — Ханс протянул нищему шесть пфеннигов.

Оставшиеся сидеть нищие встрепенулись: видимо, смекнули, что шесть делится на три. Самопровозглашённый переговорщик разулыбался, раскланялся, приподняв воображаемую шляпу. Замызганная шапка так и осталась сидеть на тёмнолохматой голове.

— Францль Зимпель к вашим услугам, добрый господин! Спрашивайте!

— Ханс Эльстер, — с готовностью отозвался Ханс и лишь потом сообразил, что без этого, пожалуй, можно было и обойтись. — Не видели ли вы поблизости чудаковатого юношу, золотоволосого, синеглазого, одетого не по погоде?

Францль Зимпель молчал, уставившись в небо. Опомнившись, Ханс выудил из кармана семь пфеннигов. Пока безымянные нищие дёрнулись — пришлось добавить ещё два.

— На-а, добрый господин, не было тут такого! — Францль радостно покачал головой. — Впрочем, если ваше «не по погоде» изволит быть «для ещё большего мороза», то разве углядишь под сотней разноцветных шапок?

Смысл только что сказанного до Ханса доходить не желал. В надежде получить более внятный ответ, он уточнил:

— «Не по погоде» — это чересчур легко. Ни шапки, ни шарфа, вообще никакой тёплой одежды. Так не видели?

Францль невинно моргнул. И ещё раз. И снова.

Еле подавив тяжёлый вздох — в конце концов, он сам всё это и затеял, — Ханс достал ещё шесть пфеннигов.

— Чересчур легко, чересчур легко… — пропел Францль, всем своим видом изображая глубокую задумчивость. — Так легко, что они летают. Добрый господин, тут же кирха! Ангел это был! — Францль обезоруживающе улыбнулся.

— Да нет же! — упрямо возразил Ханс. — Два дня назад я встретил у кирхи юродивого. Золотоволосый, синеглазый, одет не по… слишком легко. Расхаживает в какой-то древней рубашке. Рассказывает всякие небылицы. Знаете такого? — На этот раз Ханс и без чужих намёков вытащил девять пфеннигов.

Францль заулыбался ещё шире. Зажав монеты в кулак, потряс им в воздухе. Кулак переливчато зазвенел.

— Грош и шесть пфеннигов за раз?

— Это на троих, — подал голос один из безымянных нищих.

— Иди к чёрту, дармоед! — тут же взвился Францль. Подобрался весь, зафыркал, как рассерженная кошка, замахал руками. Рисковавшие остаться без прибыли нищие устрашёнными не выглядели. — Не видели мы его, добрый господин. Два дня назад погода была — ни один порядочный нищий носа не высунет! Только блаженные всякие.

Францль шутовски, но торопливо поклонился и вприпрыжку побежал прочь от кирхи, подальше от соседей. Те, даже не переглянувшись, ринулись за ним.

Ханс выдохнул с облегчением: он уже чуть было не спросил, не встречал ли тогда Францль юродивого в другие дни, когда погода для порядочных нищих была в самый раз. А ведь ему уже не единожды дали понять, что никаких блаженных в глаза не видели. Ну и прохвост этот Францль Зимпель! Любому язык развяжет.

Юродивый как в воду канул, будто и не было его никогда. Ханс чувствовал, что искать его дальше бессмысленно. Расспросить было некого, он остался наедине с нелепыми догадками и отмахнуться от них не мог: россказни блаженного, участившиеся упоминания луны в архивных документах, даже Шиллер — всё вокруг к ним только подталкивало.

Впрочем, надежды Ханс не терял. Был ещё один человек, способный сказать ему, что всё, что он надумал, — полнейшая чушь, что часы — механизмы своенравные и чуть ли не каждый месяц сами по себе меняют ход и что Хансова помощь и вовсе никому не требуется. Пожалуй, если бы Ханс это услышал, он бы отступил: в конце концов, именно сбой в работе часов породил в его душе такое смятение и заставил строить безумные домыслы. Увы, увидеть Людвига никак не получалось: когда он работал в часовой мастерской, Ханс прозябал в архиве, а встретить его на улице не удавалось: вероятно, Людвиг и не выходил из дома без необходимости. А ведь Ханс ещё должен был передать ему слова доктора Штайна! Хансу ничего не оставалось, кроме как терзаться сомнениями и, конечно же, работать.

Разбору оставшихся стопок Ханс посвятил два дня. После разгадки тайны лунных нитей дело шло споро, и Ханс, поколебавшись, даже переложил протокол дела об ограблении «Лунного отражения» со стола Отто обратно на свой. Уподобляться Отто не хотелось — как не хотелось и решать, что делать дальше. Тем не менее, на третий день на стол Ханса переселились метрические книги. Количество смертей от погружения в холодную воду не радовало. Конечно, лезть в озеро Ханс и не собирался, но лёд всегда мог треснуть, в декабре он ещё не был особенно крепким. Вернувшись в тот вечер из архива домой, Ханс час просидел, прижав пальцы к шее. Сердце билось ровно и спокойно, и не думая нарушать привычный ритм. Доктор Штайн тоже никогда не упоминал, что у Ханса с сердцем что-то неладно. Смерть от резкого перепада температур Хансу грозила вряд ли.

Желания рисковать если не жизнью, то здоровьем ради каких-то нитей это открытие не прибавило, однако и выкинуть из головы глупую затею не помогло.

На воскресной службе лишь остатки здравомыслия удержали Ханса от вознесения молитвы о ниспослании ему ума. Почтенные фрау и серьёзные господа с неизменно одухотворёнными лицами пели псалмы, не сводя восхищённого взгляда с потолка, символизировавшего небо, и Хансу отчаянно хотелось присоединиться к ним и попросить о помощи. Впервые Ханс не чувствовал пропасти между собой и остальными прихожанами: они, нелепые и одинаковые в своей вере, мечтали о едином для всех Рае и объясняли всё, от детских смертей до собственных ошибок, Божьим промыслом. Они верили в красивую сказку, отмахиваясь от любых вопросов, подвергающих её сомнению. Ханс, такой же нелепый, цеплялся за бредни юродивого, пытаясь разложить их на метафоры и найти каждой хоть немного правдоподобное объяснение. Самовольно меняющие ход часы, нити лунного света, осколки в сердце и ледяные отражения — мозаика не складывалась, а Ханс всё пытался подогнать её фрагменты друг к другу, уже не заботясь, что картинка выходит совсем уж несуразная.

Вышел из кирхи Ханс мрачным и подавленным. Рассеянно поздоровавшись с Францлем, он сделал пару кругов вокруг кирхи, пытаясь проветрить голову. Помогло. Немного повеселев, Ханс направился домой.

Завернув на свою улицу, он чуть не сбился с шага, не веря такой удаче: из-за другого угла вышел Людвиг. Он крепко сжимал холщовую сумку — наверное, возвращался домой с рынка. Ханс бросился ему наперерез.

Вблизи Людвиг выглядел совсем плохо: тощий и осунувшийся, с тусклыми глазами, он производил впечатление человека долго и тяжело болевшего. Левое ухо горело красным, само же лицо было зеленовато-бледным.

— Добрый день, Людвиг! Давно не виделись. Да…

Людвиг молча смотрел на него, чуть скривившись, будто не первую минуту разжёвывал что-то кислое. Ханс мельком заметил, как он покрепче стиснул сумку. Вдруг Людвиг скорчил рожу столь страшную, что ей бы позавидовал сам Гансвурст, главный кривляка всех уличных представлений прошлого века, и прошипел:

— Да, мне только драки с женщиной не хватало!

Ханс вытаращился на Людвига во все глаза. Теперь сомневаться в его сумасшествии не приходилось.

— Да, — наконец отмер Ханс. — И правда, затевать драку с женщиной не стоит. Я чего хотел сказать-то… Я тут встретил доктора Штайна, он знает, что мы соседи, и велел мне спросить, принимаешь ли ты его микстуру. Спрашиваю, вот. Принимаешь?

— Принимаю, — хмуро подтвердил Людвиг, уже снова выглядевший не спятившим, но смертельно уставшим. — Это всё?

Ханс облегчённо вздохнул: как заставить Людвига следовать рекомендациям доктора Штайна, он не представлял. Боясь спугнуть удачу, он даже не стал упоминать о прописанном отдыхе и тем более шапке. Оставалось выяснить самое важное.

— Нет, у меня есть ещё вопрос. Помнишь, ты чинил мои часы? Ну, старые такие, очень красивые.

— Их забудешь…

Людвиг снова скривился в гримасе, на этот раз вполне ему свойственной: видимо, природные скудоумие и узколобость не позволили ему оценить красоту Хансовых часов. В любой другой раз Ханс был бы уязвлён до глубины души, но сегодня слишком многое было поставлено на карту.

— Значит, помнишь! Ты не подумай, ходят они теперь отлично, совсем не хрипят, но… — Ханс замялся. Собственные слова казались бредом. — Слушай, когда ты их чинил, ты не заметил ничего странного? Чего-нибудь, из-за чего часы, не знаю… вдруг целые сутки решили бы идти в обратную сторону? Или такое для старых часов вообще в порядке вещей?

Людвиг раздражённо вздохнул.

— Это второй вопрос. Третий. Нет, не заметил, и нет, не в порядке. Часы никогда не меняют ход сами по себе.

Последняя надежда с хлопком лопнула. Стараясь не выдать своего разочарования, Ханс натянуто улыбнулся.

— И правда: целых три вопроса! Виноват. Значит, никогда? Понимаю, понимаю… Мне наверняка показалось. Спасибо за разъяснения.

Не проронив ни слова, Людвиг обошёл Ханса и зашагал к дому. Раньше он бы никогда не позволил себе такой грубости.

— Да-да, не смею тебя больше задерживать! Доброго вечера! — крикнул Ханс ему в спину.

«Время не ждёт!» — вспомнил он слова юродивого. Кажется, тот не ошибался. Людвига надо было спасать.

Собирал вещи Ханс тщательно. Три пары вязаных носков, запасные шапка и шарф, тёплые штаны и свитер, шерстяное одеяло — даваться в руки доктора Штайна Ханс до последнего не желал. В холщовую сумку всё это добро не влезло, пришлось брать мешок. Бабушка, то и дело проходившая мимо его комнаты, посматривала на него с молчаливым неодобрением, однако никаких вопросов не задавала. Правда, бутылку шнапса — самое то по холодной погоде — Хансу под её тяжёлым взглядом пришлось вытащить из мешка и поставить на место. Наконец Ханс положил в мешок клубок белых ниток и ножницы. Бабушка стерпела и это. Уже выходя из квартиры, Ханс опомнился и вытащил из карманов все деньги, оставив только один грош. Хоть вечереть только начало, на улице уже было темно, но не было ни снега, ни туч, и небо было ясно видно. Погода сама будто подыгрывала его замыслу.

Францль Зимпель нашёлся на том же месте, где Ханс с ним заговорил в первый раз. Сегодня он был один.

— Добрый день, господин Зимпель!

Францль выпучил глаза и заозирался по сторонам, очевидно, пытаясь найти спрятавшегося рядом «господина». Никого не обнаружив, разулыбался.

— А! Добрый господин Эльстер! Вы снова с вопросами? — Он невинно моргнул. Ханс сглотнул, словно воочию увидев, как честно сбережённые на «Живых изображениях трав» Отто Брунфельса деньги все до последней монетки перекочёвывают в карман пройдохи Зимпеля. Стряхнув наваждение, он как мог уверенно произнёс:

— О нет, теперь я хочу предложить тебе работу на вечер. Я, конечно, хорошо заплачу.

Францль хмыкнул, улыбка его стала шире и будто бы пренебрежительнее. Он рьяно замахал руками.

— В последнем нисколечко не сомневаюсь, добрый господин! Какую работу? А то не за всякую возьмусь — чай порядочный нищий, а не проходимец какой!

Ханс на мгновение замялся. Подвижный, поджарый, как хорошая гончая, Францль Зимпель как нельзя лучше подходил для его затеи, но с оголодавшими псами и шутки плохи. Собственная идея с каждой минутой казалась всё безрассуднее, но отступать уже было некуда.

— Прогуляйся со мной до озера и обратно. Боюсь, могу ненароком искупаться, а тогда я один домой не дойду.

Францль уставился на Ханса в явном и, похоже, искреннем недоумении. Он всё смотрел на него и смотрел, не двигаясь и не кривляясь, и Хансу под этим взглядом становилось не по себе: такая неподвижность вертлявому Зимпелю не шла и заставляла насторожиться.

— А умно! — Францль наконец снова расплылся в улыбке. — Сколько платите, добрый господин?

— Целых два гроша. — Увидев, как блеснули глаза Францля, Ханс поспешил добавить: — Но с собой я взял лишь один. Его получишь сейчас, второй — только когда вернёмся.

Всё так же улыбаясь — как показалось Хансу, насмешливо-одобрительно, — Францль нарочито медленно скосил глаза на его мешок.

— Умно, умно… По рукам!

Руку Францль и правда протянул. Пришлось пожать.

— Тогда пошли.

Дорога на озеро лежала через небольшой ельник. В обычные дни Ханс бы только радовался такой прогулке: пропитанный смолой воздух приятно кружил голову. Только вот обычные дни выпадали всегда на позднюю весну или раннюю осень, когда в пять вечера ещё вовсю светило солнце, настойчиво пробивавшееся даже сквозь еловые шапки. Сегодня же окутанный мглой лес казался страшно негостеприимным. Идущий следом Францль то весело говорил что-то — наверняка отпускал какие-то шутки, — то снова замолкал. Ханс его не слушал. Он размышлял, что ничто не помешало бы Францлю тихонько прикопать его вон под той ёлочкой. Или под этой, поразлапистее. Если Ханс просто не утонет, тогда и закапывать не придётся. Нет, конечно, вряд ли порядочный нищий позарится на кучу тряпок. Но если позарится? С каждым шагом желание повернуть назад росло.

К счастью, вскоре деревья расступились, тьму прорезал лунный свет, и перед Хансом разлилось Айнештадтское озеро. Ну, скорее, озерцо — ни глубиной, ни шириной оно похвастать не могло: ряска и та всегда успевала покрыть его полностью за один только май. Однако зимой никакой ряски не было и в помине, а холодная вода — она и в луже холодная вода. Беловатый матовый лёд был раскатан по озеру от края до края гладкой простынью, и её толщину на глаз Ханс, как ни пытался, определить не мог. Впрочем, в декабре лёд вряд ли мог быть крепким. Мутно-белая луна, частично присыпанная снегом, призывно распласталась на льду шагах в тридцати от берега. Никаких нитей Хансу там разглядеть не удалось.

— Следи в оба, — как можно небрежнее бросил он Францлю. — Как только… если что-то пойдёт не так — не тяни, вытаскивай. Иначе второго гроша тебе не видать.

Францль на это лишь загадочно улыбнулся.

Стянув с плеча мешок, Ханс достал из него клубок и ножницы: если чуда не произойдёт и никаких нитей его посреди озера не ждёт, придётся проверить идею о самых простых нитках, облитых лунным светом. Запихнув их в карман и пару раз глубоко вздохнув, он ступил на лёд. Идти старался осторожно, скользящим шагом, мягко ставя ногу на всю ступню — чтобы не дай бог не надавить больше необходимого. Лёд молчал, только чуть похрустывал рассыпанный тут и там снег. Луна медленно приближалась. Когда до неё осталось всего два шага, Ханс уже отчётливо увидел, что никаких нитей на ней нет. Остановившись, он уже хотел достать клубок и отрезать пару ниток самостоятельно, но тут лёд под ногами захрипел и треснул.

— Францль! — истошно завопил Ханс и только и успел втянуть в лёгкие побольше воздуха, когда лёд под ним провалился. Горло тут же перехватило, так же резко отпустило. Руку — какую именно, Ханс уже не понимал — пробило судорогой, в ушах зашумело. Он уже был готов попрощаться с жизнью, когда что-то рывком потянуло его вверх.

Пока Францль, громко фыркая, волоком тащил его к берегу, Ханс лишь кашлял и осоловело пялился в небо. Он всё ждал, пока лёд снова треснет, на этот раз утягивая их обоих, но тот ничего такого делать и не думал, даже не поскрипывал. На твёрдой земле Францль Ханса оставил и, усевшись немного поодаль, привычно заулыбался. Страх постепенно утихал.

— Сдаётся мне, странный господин, нашёл я вашего блаженного! — Францль ткнул в Ханса пальцем. — Два гроша — это, конечно, два гроша, но зачем, скажите на милость, вы туда полезли?

На смену страху пришла досада.

— Чтоб-б я с-сам з-знал. — Никаких ниток он не нашёл, будто могло быть по-другому. Ножницы хорошие потерял, сам чуть концы не отдал — и ради чего, спрашивается? Не блаженный, просто круглый дурак. — С-спасибо.

Францль лишь сокрушённо вздохнул и окинул Ханса участливым взглядом. Отводить его он не спешил.

— На-а, так вы нечисть лесную приманиваете, что ли? — Францль насмешливо фыркнул. Он всё смотрел на Ханса и смотрел, словно что-то разглядывал. И снова эта пугающая неподвижность! Ни гримас, ни ужимок, лишь неизменная улыбка. Ханс не сразу понял, что такое пристальное внимание привлекла его одежда. Запоздало он вспомнил про мешок с тёплыми вещами. Францль его, конечно, вытащил, но кто мешает ему передумать?

— С ч-чего т-ты взял? — выдавил он сквозь стучащие зубы.

Не переставая широко улыбаться, Францль пожал плечами.

— Ночная мгла, луна и озеро… — пропел он. — Клубочек ваш… — Тут Францль наконец перестал рассматривать Ханса и резко поднялся. — А впрочем, не моё это дело, добрый, но странный господин! Пойдёмте-ка обратно, а то помрёте ещё от холода, и где тогда мой грош?

— Ещё в-вечер, к-кажется. — Ханс недовольно взглянул на зависшую над озером луну. — Д-да, п-пойдём, только п-переоденусь…

Францль ничего не ответил, только засвистел себе под нос какую-то незамысловатую мелодию. Доковыляв до мешка, Ханс непослушными пальцами достал из него всё своё добро. Свист стал громче.

Переодевался Ханс долго и мучительно, путаясь в шарфе и не попадая ногами в башмаки. Францль терпеливо вертелся рядом, не то припрыгивая, не то приплясывая. Ни один мотив он до конца так и не довёл, насвистывая то одно, то другое — впрочем, одинаково весёлое.

Уже принявшись складывать мокрую одежду всё в тот же мешок, Ханс заметил, что вся она покрыта грязно-бурыми разводами. Присмотревшись, он увидел крошечные чёрные шарики, похожие на маленькие почки, и… нитки. Не то серые, не то рыжие нитки, на концах которых болталось нечто бесформенное и дурнопахнущее. Аккуратно расправленное, это нечто оказалось мелким листом. Из него выходили три тонких стебелька.

Ханс расхохотался. Никакие «Живые изображения растений» Отто Брунфельса не были нужны, чтобы опознать этот листок, напоминающий символ треф: вся одежда Ханса была в мёртвой ряске.

— О! В-вот для чего я туда полез! — Развеселившийся Ханс подцепил ногтем один стебелёк и показал его Францлю. Тот поглядел на него с явным сомнением, но заулыбался ещё шире обычного — как обычно улыбаются детям, хвастающимся выпавшим зубом. Ханс почти не обиделся.

— На-а, сокровище, достойное утопления в зимнем озере!

— Зр-ря смеёшься: так и есть! — Нитки он всё-таки нашёл, значит, истолковал всё верно. Ханс теперь чувствовал себя куда увереннее, даже зубы стучать почти перестали, хотя в этом, может, была заслуга и сухой одежды.

Францль только руками развёл.

На обратном пути тёмный лес показался Хансу куда приветливее, и сейчас он уже получал от прогулки удовольствие, хоть одеревеневшие ноги и плохо слушались. Ёлки были все как одна пушистые и нарядные: налипший на лапы снег их красил. Францль Ханса спас, на вещи его не позарился и вообще, если так подумать, оказался на редкость славным малым — каким вскоре предстояло стать и Людвигу. Ханс его сначала спасёт, а потом всё-всё выскажет, чтоб неповадно было снова с ума сходить.

Доковыляв до дома, Ханс тут же, тихо, как мышь — попасться на глаза бабушке он сейчас не хотел, — поднялся в свою квартиру: надо было снять с себя промокший мешок и заплатить Францлю. Тот на этот раз и слова не сказал, когда Ханс оставил его ждать на улице. Видимо, не верил, что такой чудак попробует его обмануть, а Ханс обманывать и не собирался. Гроша вдруг показалось мало: Францль ему, в конце концов, жизнь спас. Ханс вспомнил, что у него не было шарфа. Юродивого он тогда с шапкой не догнал и повторять ошибок не хотел. Так что к Францлю он вернулся не только с грошом, но с очень красивым, по своему скромному мнению, шарфом, одним из любимых — синим в светло-зелёный цветочек.

— Вот. Спасибо тебе, Францль Зимпель!

Францль шарф разглядывал внимательно и долго, куда дольше, чем грош, и улыбка его становилась всё шире и шире.

— Спасибо, странный господин! — Он торжественно обмотался шарфом — в четыре оборота, и всё равно край остался торчать! — и важно раскланялся. — Гроши закончатся, а шарф останется на память!

Гнусненько хихикнув и подмигнув Хансу на прощание, Францль неторопливо направился прочь, помахивая хвостом шарфа и что-то насвистывая.

Довольно ухмыльнувшись, Ханс вернулся в дом. Там его уже ждала бабушка.

— Это уже второе твоё возвращение за последние пять минут. — Попался, значит. — И только что ты уходил с шарфом в руках, а сейчас уже без него. И куда ты его дел? Я, помню, вязала его в те дни, когда…

— Я его отдал. Подарил.

— Кому? Человек хороший? — Бабушка Гретхен твёрдо знала: хорошему человеку в радость подарить что угодно, плохому — противно продать. Ханс это выучил уже давно и сейчас расстраивать бабушку не собирался, пусть судить наверняка о душевных качествах Францля Зимпеля не решился бы.

— Хороший. И он очень мне помог.

Бабушка удовлетворённо хмыкнула. Впрочем, тут же насупилась снова:

— А мешок ты, я видела, обратно полнёхоньким притащил. Я как тебя с ним заметила, думала, к кирхе потащишь, на Рождество нищих порадовать.

— Я так и хотел, только у них уже всё есть. Оно и понятно: если б не было, этот декабрь они вряд ли бы пережили.

Довод звучал неубедительно даже для Хансовых ушей и бабушке тоже не понравился.

— Куда их тряпкам до моего вязания! Постой-ка. — Она нахмурилась. — Кажется, на тебе другой шарф был, когда ты с мешком-то уходил…

Ханс сглотнул. Объяснять бабушке, что он в такой холод провалился под лёд, было смертельно опасно.

— Тебе показалось. Свет был неверный.

Бабушка долго на него смотрела. Наконец, когда Ханс уже был готов во всём сознаться, кивнула.

— Глаза уже не те. Чай будешь?

Отказываться от чая Ханс не собирался: надо было согреться. С наслаждением потягивая ароматный горячий чай, он думал, как хорошо всё складывается. Теперь осталось ряску эту приладить… А к чему приладить? Людвиг просто так навешать себе траву на уши не позволит. Как же Ханс раньше об этом не подумал… Точно! Нужна была шапка — в конце концов, про неё и доктор Штайн говорил. К счастью, в распоряжении Ханса была лучшая вязальщица Айнештадта.

— Знаешь, а ведь Людвиг по улицам без шапки расхаживает. И это в такую холодную зиму!

Бабушкина чашка с глухим стуком ударилась о стол.

— Как — без шапки?! Бедный мальчик совсем себя не бережёт! И ты говоришь мне об этом только сейчас?! Я бы уже давно ему связала… да вот сейчас и свяжу!

Кряхтя, она засеменила в свою комнату.

Ханс только этого и добивался. Ждать пришлось недолго: бабушка вернулась со спицами и тремя нитяными клубками: ярко-красным, бледно-жёлтым и пронзительно-синим. Тут-то Ханс чаем и подавился: понял вдруг, что если всучить Людвигу шапку будет просто сложно, то подарок такой расцветки он и вовсе выкинет. Людвиг красоту ценить не умел.

— Бабушка, — неохотно выдавил он. — Лучше дай мне какую-нибудь схему. Хочу сам связать.

В ответ Ханс получил лишь насмешливый взгляд.

— Нет, ну правда, — попробовал он снова. — Я хочу шапку ему на Рождество подарить. Чтобы совсем от меня, понимаешь? С душой чтобы! Моей. Если ты свяжешь — будет не то.

— А может, ты ему что другое подаришь? А шапка будет от меня… — Противного Людвига, последние два года только и делавшего, что выдумывавшего новые предлоги, лишь бы не прийти к ним в гости, бабушка почему-то упрямо считала хорошим человеком.

— Хочу подарить ему что-то важное. Нужное. А нужна ему именно шапка.

Бабушка тяжело вздохнула.

— Ты же неделю мучиться будешь, а я бы за несколько часов управилась… Ладно. Пойдём, выберешь схему.

Схему Ханс выбрал быстро. В ужасе отмахнувшись от всех шапок в цветочек, горошек, снежинку или завитушку, он остался с одним-единственным вариантом.

— Да, что-то сложнее ты вряд ли осилишь. Тогда смотри и учись…

За этот вечер Ханс под бабушкиным надзором шапку — ярко-красную — успел только начать. Получалось у него медленно, да и чувствовал он себя неважно: в горле подозрительно запершило, вечерняя прогулка грозила выйти боком.

Ночь же Ханс потратил на сбор ряски. Отдирать полусгнившие стебельки от влажной одежды было несложно, но неприятно. Мокрая шерсть сама начинала пахнуть гнилыми листьями, и Ханс надеялся до утра придумать, как спросить бабушку, что с этим делать. Со стебельками было проще: просушить их, и дело с концом.

Ни о чём спросить бабушку Ханс не успел: утренней почтой она получила письмо от Магдалены, подруги настолько старой, что бабушка уже и не помнила, когда и где они познакомились. Магдалена звала бабушку погостить у неё до самого Рождества. Поговорить, повспоминать и — это Магдалена подчеркнула — обменяться секретами вязальной премудрости.

— Да какие у неё тайны, — ворчала бабушка, спешно собирая вещи, — она же даже колпак связать не может!

Старая Магдалена жила в Таубдорфе, глухой деревне в двух днях пути от Айнештадта, и выехать бабушка решила сейчас же: она и так успевала провести там лишь неделю. Зачем бабушке гостить у Магдалены целую неделю, раз уж никакого обмена тайнами ремесла не предвидится, Ханс не понимал, но спорить не собирался, лишь мысленно похоронил свой мешок со всем содержимым.

Так что, проводив бабушку, Ханс остался один на один с шапкой. Уже начатое вязание он бросил: на красный Людвиг не согласится. Ханс попытался найти в бабушкиных сундуках серые нитки — более невнятный цвет сложно было придумать. Впрочем, вероятно, именно поэтому бабушка таких и не держала. Пришлось остановиться на тёмно-зелёных.

Одному было сложнее. Все указания вроде и не вылетели из головы, но что именно они значили — Ханс вдруг напрочь забыл. Петли то принимались водить вокруг спиц хороводы, то, напротив, прижимались к ним плотно, как приклеенные. Нащупать золотую середину никак не получалось. От палочек, кружочков и закорючек со схемы рябило в глазах, и Ханс с трудом удерживал в памяти смысл каждого значка.

Правда, спустя несколько часов беспомощного верчения спиц навык стал возвращаться. К ночи начальный ряд был набран.

Так дни и потекли один за другим. Днём — архив, вечером — вязание. Архив — вязание. Архив — лекарство — вязание.

Бабушка уехала как нельзя вовремя: на следующий же день после её отъезда назойливое першение в горле переросло в настоящий кашель. Он пока был сухой и неглубокий, и Ханс, морщась, каждый вечер принимал унгарнскую микстуру, прописанную доктором Штайном ещё прошлой зимой. Ханс надеялся, что за год она своих волшебных свойств не растеряла — вкус, по крайней мере, остался таким же отвратительным. На улице опять мело, стоял лютый мороз, и Ханс боялся, что навестить доктора Штайна всё же придётся.

Но нет: ещё через пару дней кашель вновь превратился в простой зуд в горле. А потом как-то вечером, возвращаясь с работы, Ханс поскользнулся и упал в сугроб. Сначала ничего не происходило, и Ханс уже поверил, что повезёт, но тут утихший было кашель набросился на него с новыми силами. Теперь это уже был настоящий бронхит.

Только начавшее нравиться вязание обернулось кошмаром. Ханс кашлял, и спицы выпадали из рук или просто входили в не ту петлю. Ханса познабливало, болела голова, и схема расплывалась перед глазами. Ханс возвращался из архива, и накатывала такая сонливость, что вязать приходилось через силу и только на кухне, скорчившись на жёстком стуле: лишь так он не смог бы заснуть. Микстура больше не помогала. Выглядел он тоже, должно быть, жутко. Даже плут Отто, всегда норовивший увильнуть от работы, стал осторожно перетаскивать документы со стола Ханса на свой. К доктору Штайну Ханс не шёл, старательно убеждая себя, что он бы и рад, но времени и без того в обрез.

Шапка же никак не выходила. Сначала её просто перекашивало: какие-то петли выходили слишком тугими, какие-то — чересчур растянутыми. Потом шапка даже получилась, всё-таки после недели повторения одних и тех же действий у кого угодно что-то да выйдет, но слишком маленькая, на голову Людвига бы не налезла. Затем — слишком большая. Ханс распускал и вязал заново, распускал и вязал.

Однажды, когда самочувствие было особенно поганое — в грудь будто ваты затолкали, вдохи больше напоминали свист, а голова раскалывалась — он распустил почти готовую шапку. Просто так. Сил вязать больше не было. К горлу подкатил ком, и Ханс заплакал. А следующим вечером начал заново: Людвигу шапка нужна была позарез.

Вечером двадцать третьего декабря вязание было окончено, оставалось только продеть засушенные стебельки ряски, благо вязка была не тугой. В Сочельник Ханс уже держал в руках готовую шапку. Да, она, пожалуй, была не слишком ровной — где-то толще, где-то тоньше — и не особенно красивой, да и стебельки кое-где выбивались и кололи пальцы, но шапка в ней узнавалась без труда, и Людвигу она должна была прийтись впору. У него получилось! От облегчения Ханс хотел не то смеяться, не то плакать — хотя, увы, вышло лишь закашляться.

— Теперь надо вручить её Людвигу! — Ханс решительно поднялся и чуть не рухнул обратно на стул.

Его знобило, голова болела, и он вдруг почувствовал, что просто невероятно устал. Надо поспать. А там уж и к Людвигу зайти.

— Чёрта с два. Не готов видеть эту шапку ни одной лишней минуты.

Упрямо гоня прочь мысли, что Людвиг ему не обрадуется и уговорить его принять подарок будет едва ли легче, чем его связать, Ханс отправился на поиски Людвига. Что-то подсказывало ему, что время, о котором говорил юродивый, уже на исходе. Декабрь заканчивался.