Лесная колыбельная (джен)

Добрыня, как мог, пытался найти слова сочувствия и утешения. Он понимал, действительно понимал несчастную Заряну. И в печали был за род свой, за предка, так с княжной обошедшегося. Теперь знал он, какую вину Бронислав-Охотник искупить пытался. Вот и искал слова, да те не находились. Правда, сильно мешал ему шёпот со всех сторон. Здесь, у могучего дуба, стал он громче, будто бы слова какие-то мелькали. Но не мог отвлекаться, вслушиваться: от Заряны прежде, во время речи её, тихой грустью веяло, а теперь вдруг снова злобой какой-то дохнуло. Может, и получилось бы у Добрыни что, может, нет, не проверить уже было: оборвал разом все попытки и слова все треск сучьев откуда-то из-за спины, да и резкий окрик, мечом рубанувший напряжённый воздух.

— Добрыня! — громом небесным прокатился по поляне голос батюшки. Заряна вздрогнула, будто голос один причинил ей боль нестерпимую, словно её коснулись калёным железом. Добрыня обернулся: раздвигая ветви, изо всех сил старавшиеся задержать их, вышли на поляну две фигуры. Батюшка в доспехах, тускло сверкающих под редким лунным светом, весь исцарапанный, вид имеющий как после доброй сечи, и матушка, с развевающимися тёмными волосами, в которых листья да веточки застряли. В руке держала пучок трав сушёных, слабо чадивший да искорками зелёными тлеющий.

— Батюшка, матушка, — опешил Добрыня. Как нашли его тут? Если и сам он не знал, куда несли его ноги, шёл как в тумане. Да и без дружины? Впрочем, воинов мог лес не пропустить, а родителей его, видно, сердце привело или кровь родная.

Однако мимо него вдруг тень метнулась плотная, непрозрачная — Заряна. Её серебристые волосы развевались, тянулись, как змеи, к Брониславу, а в глазах огонь полыхал страшнючий.

— Ты! — шёпот её услышали все на этот раз. Застыла пред Брониславом Заряна, гневом наполненная. Воздух вокруг задрожал, завыл, как волк зимой. — Как смеешь ты приходить сюда! Убийца! Твои руки обагрили кровью Светлояр!

Ружена шагнула вперёд, не менее разъярённая, заслоняя собой супруга. Пучком горящим резко махнула, даже свист по полянке прокатился. Стал дымок сильным да плотным, потянувшись к Заряне. Впрочем, отмахнулась та от него, лишь поморщившись слегка.

— Не тронь его, лихо! Не виноват он пред тобою! — голос Ружены дрожал тревогой, но видно было, что приблизься Заряна ещё хоть на шаг, биться будет Ружена не на жизнь, а на смерть! — Уйди, пока не погубила себя окончательно! Обрети покой свой, дух тёмный, оставь живым жизнь!

Захохотала-зарыдала Заряна, да так жутко, будто с яви изнанки голос её звучал:

— Я уже мертва, ведунья. Да и тебе ли судить меня? Ты живёшь в моем граде, моём доме, где должны были б жить мои потомки. Род продолжаешь врага моего, за мужа-князя да сына гордость иметь смеешь! Но здесь и сейчас ты в моей власти, захочу — не спасут тебя ни заговоры твои, ни травы обережные!

Серая мглистая рука легко последний дым разогнала, да схватить Ружену попыталась. Отшатнулась Ружена, касаний избегая, а Бронислав поднял меч свой повыше. Замерцала сталь заговорёнными рунами, с шипением пришлось отступить Заряне.

— Отойди от жены моей, тень! Оставь в покое мой град и народ мой! Убирайся, откуда явилась! — прорычал он.

Однако Добрыня, словно опомнившись, вдруг бросился между ними, проскользнул в серёдку, руки раскинувши в жесте примиряющем:

— Остановитесь! вскрикнул он пронзительно, с силою недетскою совсем. — Виновны пред нею мы, род наш! Погубил княжну Заряну родоначальник наш!

Ружена посерела, сама цветом как туман белесый становясь. Отразилось на лице её озарение и понимание. Руку с травами опустила да вгляделась пристально в стоящую тень:

— Княжна пропавшая! — ахнула, будто знала. Или правду разглядела сквозь толщу лет прошедших. — Знать, правду предания наши гласят: ты та, кто навеки в чащобе уснула!

— Проснулась на погибель вашу! — Заряна вспыхнула светом чёрным, руки вскинула — туман сгустился ещё больше, в когтистые лапы оборотившись. — И не безымянная: было у меня и имя, и честь. Заряной Ясной звали-величали, пока Бронислав-Охотник всё не отнял! Возвратилась я, проснулась, чтобы род ваш навсегда стереть, уничтожить все ветви!

— Это всё ты... Загубленные урожаи, мор у скота, дружинник пропавший... — Бронислав опустил меч, на лицо его словно туча грозовая наползла, — Чувствовал я, что во мне дело, в крови, да верить не хотелось.

Добрыня, всё так же стоявший меж взрослыми и Заряной, горестно воскликнул:

— Страдает она, отец! Но чувствую я: есть в ней добро, не умерло, не заснуло, хоть и крепко захватил её холода мрак! Искупить вину нужно, прощение заслужить!

— Прощение? — вскинулась, темнея, Заряна, и земля под ногами всех на полянке ходуном заходила. — Пока живы вы, не видать вам прощения, а мне отрешения!

Преклонила колени Ружена, помедлив немного, последовал за ней и Бронислав:

— Прав Добрыня, виноват наш род пред тобою! Но веришь иль нет — незнамо то нам было. Два столетия с тех пор минуло, всё забвением покрылось. Да и не было свидетелей, кто б твою правду поведал, а предок наш, Бронислав-Охотник, не сказался, не признал вину свою. Однако, как видится мне, мучился он, сознавая, что при его участии свершилось. Много он опосля для града нашего сделал, для края этого. И простым людям помогал много, тяжкий крест свой искупить пытаясь. Оттого-то и почитает его и род наш люд простой. Право твоё — прощать али нет, любую судьбу мы примем. Хочешь — загуби меня, но не тронь сына, молю, и народ наш! Безвинны они пред тобой, не заслужили ни кары, ни смерти лютой.

Понимал Добрыня, что на грани Заряна, чувствовал, как горит внутри неё ледяное пламя обиды, видел в очах серую горечь. Желал помочь... И за родителей боялся — не пощадит, погубит. И их, и себя окончательно. Единственное предложил, что отдать мог не жалеючи:

— Меня вместо них забери, — молвил, — справедливо то будет: за жизнь юную взять не старше.

Посмотрела на него Заряна с удивлением, мелькнуло что-то странное в глазах, прокатился по чащобе стон. Заметил Добрыня, что заколебалась Заряна, словно словами своими он рану какую-то вскрыл, напомнил ли о чём.

— Не нужна мне такая жертва, — Заряна наконец полностью на него смотрела, от родителей взгляд отведя. — Не принимаю!

Заприметил Добрыня, что посветлела вся Заряна будто бы. И холод внутри чуть дрогнул — чувствовал он. В глазах её читал, что две противоположности мучит её: жажда отмщения и доброе начало, не исчезнувшее, теперь он в этом точно был уверен, за все годы сна. В тот же миг усиленно травы зашептали, не мог уже их не услышать. И теперь только смог до конца понять и сообразить, что ему сказать хотели.

— Княжна Заряна! — обратился Добрыня тогда к Заряне, за руку её взяв. Неожиданно получилось — посмотрела Заряна удивлённо на него, словно не веря, что смог смертный к ней прикоснуться. Посветлела ещё больше ликом.

— Княжна Заряна! — уже уверенней начал Добрыня, — Несправедливо с тобой обошлись, с родом твоим! Но разве не слышишь ты? Травы, цветы, деревья вековые все тебя зовут, все напомнить пытаются...

— О чём напомнить? — Заряна всё своё внимание обратила к Добрыне, — О чём толкуешь ты, соколик?

Закрыл Добрыня очи ясные, прислушиваясь:

— Восприми, Заряна, послушай... Слышал я изначально шёпот, да слов разобрать не мог. А теперь понимаю — не ко мне то послание, к тебе... Не узнаешь ли?

И Добрыня, раскачиваясь немного, стал тихонько напевать слова, которые он слышал теперь так ясно, что мог передать их той, кому они были нужны:

Лес дремучий сторожит, баю-баю-бай

Леший в чаще не шумит, баю-баю-бай

Месяц рогом сон явит, баю-баю-бай,

Домовой у дверей бдит, бай-бай-бай

Застыла Заряна засветившись. Влага сверкнула в глазах туманных, на миг блеснули они ярким серебром. Не могла не узнать песню колыбельную, что матерь её напевала в детстве. Ружена, с мужем-князем переглянувшись, ухватилась одной рукой за руку Добрыни, второй — за руку Бронислава. И тихонько стала подпевать словам, что через сына теперь слышала. Нежный её голос перекликался, связываясь в единое целое с детским ещё голосом сына. Не стерпела Заряна, голос свой присоединила к песнопению. Прояснилось лицо её, пронеслись перед глазами, словно рекой времени волной накрыло все мужи рода Бронислава-Охотника, каждый из которых старался вину неосознанную, кровную замолить, несправедливость страшную, о которой не знал даже, исправить. И сам Бронислав-Охотник пред нею предстал, перед взором её затуманенным. Опустив низко голову, безмолвно он стоял, мучимый содеянным. Увидела она и как приходил каждый год на место скорбное к дубу-гробнице. На колени вставал, да просил: «Прости меня, дева лесная, спящая, Заряна-краса». Вспомнилось Заряне, как говаривала матушка: «Не неси в сердце зла». И слова батюшки, что повторял частенько: не прощай врага своего, но не трогай безвинных. Этот род всё время искупить пытался, а Бронислав-Защитник давно уже сам себе худшим наказанием сделался. И, глядя на всё проделанное, поняла вдруг Заряна, что уходит её злость, а ледник в груди вдруг таять стал, трескаясь громко.

Взглянула ещё раз в ясные очи Добрыни и приметила, что не страх им движет, а горе и горесть. За неё. И как только осознала, в тот же миг пробился лучик лунный сквозь тучи и кроны деревьев, да и вспыхнул на зажатом обереге её в руке у Добрыни. Вспомнила Заряна, как так же играл солнечный зайчик на обереге, когда матушка своей рукой да надела ей на шею, ласково шепча заговоры защитные.

«Зачем ты показываешь мне всё это», — мысленно обратилась, сама не зная, к кому. Может, к лесу, к деревьям и травам, что всё пытались ей слово молвить, да не слушала она их? Сейчас же вслушалась. И ответ был дан ей: «Возвратись, Заряна, воротись, светлым лучиком снова стань, обиды прости. Да и не враг тебе ни отрок сей, ни семья его. Слёзы их чистые, как твои когда-то».

Всем сердцем обратилась Заряна к свету от оберега, а пуще от самого Добрыни исходившего. Захотелось и ей стать лучиком солнца в весенний день. Чувствовала, как исчезает окончательно ледник в груди, а за ним и пустота в груди. Наполнилось её тело светом и стало лёгким-лёгким.

Сразу увидели Добрыня с родителями перемену в духе княжны. Словно месяц ясный выглянул, да и осветил всю Заряну. Лёгкая, струящаяся девица пред ними стояла. С глазами серебристыми, золотом вспыхивающими, волосами распущенными.

Улыбнулась Заряна светло и ясно, понять давая, что простила. Да и начала медленно расплываться в воздухе. Закручивались туманные струи, что-то иное словно вылепляя. Пронёсся по чащобе вздох радостный, словно и сама земля радовалась за неё. Туман, окутывавший Вечнолесье, таять стал вместе с Заряной.

Поднялся тогда князь да, протянув руки к Заряне, сказал на прощание:

— Иди с миром, Заряна Ясная! Не забудет отныне историю народ наш, вписано будет во все свитки, детям расскажем. И лес твой, край твой хранить обещаемся. Во славу твою будем дела добрые свершать!

Исчезла Заряна, на месте её птица-лебедь появилась большая, светящаяся. Взмыла она в небеса, остатки тумана с собой забирая. Пробились первые лучи солнца к дубу-гробнице и лишь коснулись до древа, как забил родник из-под корней.

Подошла Ружена, воды зачерпнула, себя умыла, да мужу и сыну в горсти поднесла, клятву, Брониславом данную, подтверждая.

Изменилось с той поры Вечнолесье, снова лес помощником и другом стал. Правил мудро Бронислав-Защитник, а потом его сменил Добрыня Мудрый, чьё имя в былинах да преданиях увековечено было.

На месте гибели Заряны капище устроили, в её славу и славу всех невинных и заплутавших душ. Не забывает о ней ни простой люд, ни князья из рода Бронислава-Охотника. Привёл однажды и сына своего Добрыня Мудрый. Положил мальчонка цветок серебряный к дубу, улыбнулся светло и ясно. Улыбнулся и Добрыня, слушая, как шелестят ветви дуба, шепчут слова благодарности.

Сказывают также, что в ясные лунные ночи услышать можно смех девичий да слова древней колыбельной. И будто бы кто услышит — счастливым да удачливым будет...