Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

От автора:

В шапке всё есть, и всё-таки — событийный и морально-этический trigger warning, а также просьба помнить, что циклу далеко до конца и многое может оказаться не совсем тем, чем кажется.

Уж дожил до седых висков и своих студентов — но так и не понял, почему семья обязательно должна быть «полной» и «кровной». Семья — это же близкие люди, а не штатное расписание аврората или целительская карта в Мунго. Сколько есть близких людей — столько и семья.

* * *

В детстве Рабастан не понимал — почему друзья и дальняя родня при встрече могут выразить папе сочувствие, почему он порой слышит о себе и Руди «бедные мальчики» или «наполовину сирота», почему у них в семье «трагедия» и «несчастье».

Ну подумаешь, нет мамы. У кого-то нет папы — так это, если подумать, намного хуже. Кто-то у родителей один, как Эйдан — но у Эйдана есть Рик, есть сам Баст, есть Руди, а у кого-то ни брата, ни сестры, ни кузин с кузенами, повеситься можно!

Вот это всё он как-то — то ли четыре, то ли пять ему было — изложил тетям: за обедом, между пастушьим пирогом и фруктовым пуншем. И очень удивился, когда тетя Шифра посмотрела на него так, будто он сказал что-то ужасное, а потом прижала руку ко рту и вылетела из столовой — и еще больше удивился, когда невозмутимая тетя Пэд вскочила так, что опрокинула стул, и чуть не снесла подсвечник, выбегая в коридор за сестрой с криком: «Сеф! Сеф, он же ее ни дня не знал!»

— Мы все тут задолжали Блэкам сердечное спасибо, — устало вздохнула тетя Пэд, возвращаясь в столовую и взмахом палочки поднимая стул. — Спасибо за то, что Берт и Руди сегодня у них в гостях.

— Тетя Шифла селдится? — с опаской спросил Рабастан: он уже осознал, что сделал что-то не то, но еще не понял, что именно.

— Она… очень расстроена, скажем так, — тетя развернула стул резной спинкой вперед, уселась, как на лошадь, и оперлась головой на локти так устало, будто пробежала не по коридору и, может быть, по лестнице, а до Лохгилпхеда и обратно.

— Потому что я сказал плохую вещь?

— Плохие вещи говорит Долохов, когда споткнется на лестнице, а ты просто сказал, что думал, — тетя Пэд, в отличие от тети Сеф, не выглядела ни расстроенной, ни сердитой, и сейчас Рабастану хватило бы цинизма предположить, что вся ситуация Падрагинь Макмахон позабавила. — Стэн, послушай меня внимательно, пожалуйста: я сейчас объясню на пальцах одну очень важную вещь.

Рабастан в тот день узнал, что такое мнение. Мнение, — объяснила тетя Пэд, жестикулируя обеими руками, как когда показывала Руди пассы волшебной палочкой, — это набор мыслей о чем-то. Мы составляем себе мнения, как чемоданчики с зельями: кладем туда то, что нам помогает и необходимо. Но что одному лекарство, то другому яд. Поэтому можно спорить — обмениваться мнениями — о политике («хотя нет, плохой пример, об этом лучше не надо»), о музыке и о книгах, о породах гиппогрифов и курсе галеона к канадской золотой виверне… Но свое мнение о чьей-то смерти, о рождении ребенка, о тяжелой болезни, о свадьбе или разводе, о получении или потере большой суммы денег лучше оставить при себе.

Потому что мнение, с которым тебе легко и спокойно жить, может сделать другим людям очень больно.

— Поэтому не вздумай повторить всё, что ты сказал нам с Шифрой, при отце — или, хуже, брате. Хорошо?

— Но почему?

— Потому что Родольфус помнит вашу маму — как она укладывала его спать, как ходила с ним гулять и купаться, как… не знаю… заплетала косу. Просто представь, что кто-то, кого ты знаешь: твой папа или брат, я или Шифра — умер. Насовсем умер, Стэн: это как навсегда уехал, только невозможно написать письмо и получить ответ, связаться через камин или сквозное зеркало. Ты больше не сможешь человека обнять или взять за руку, поругаться или помириться, сыграть в шахматы или выпить чаю. И вот, ты видишь, как человека, с которым ты еще вчера разговаривал, кладут в гроб или ладью: холодного и немого, вроде оловянного солдатика или куклы… О боже. Этого еще не хватало. Сеф! Сеф, подойди, ради всего святого — он ревет почему-то, я не знаю, что с этим делать.

Не прошло десяти минут, как тетя Шифра, забыв и задетое неосторожным словом старое горе, и священный ужас, и праведный гнев, квохтала над племянником, как крикаду над птенцом, и ругала тетю Пэд: «Конечно, наговорила ему Мордред знает чего — вот он и ревет, уйди, Пэд, Мерлина ради, тебя вообще нельзя подпускать к детям!»

Утверждение спорное, поскольку у самой Шифры из детей были только сын и трое племянников, а у Падрагинь — пять курсов с четырех факультетов.

* * *

В их доме никогда не ощущалось «отсутствия женской руки».

Тетя Шифра была не оскудевающей рукой дающей — новые игрушки и книжки, объятия и подзатыльники, чистые носовые платки и Бодроперцовое, вкусные картофельные драники, которые тетя всегда жарила сама, не доверяя эльфам, и поводы не спать по ночам из-за очередной очень интересной и очень страшной ирландской сказки или колыбельной.

Берт, у тебя дети вообще гуляют или только учатся? Берт, Руди совсем бледный после экзаменов, может, стоит позвать целителя? Берт, давай я заберу их на выходные или мы с Эйданом к вам приедем… ах, да, прошу прощения: если это уместно… так что скажешь?

Тетя Пэд — для папы и его друзей она была «Патрицией», для Руди, с тех пор как он поехал в Хогвартс, даже летом «профессором Макмахон», а от рождения носила ненаписуемое (неописуемо сложное в правописании) имя «Падрагинь» — появлялась обычно летом или в каникулы, чтобы исполнить роль длани карающей.

Если она спрашивала, чем сейчас занимаются Стэн и Рудольф, добродушно-рассеянный ответ отца, что когда нет занятий с учителями — братья вполне способны сами себя занять, ее не удовлетворял. Она шла проверять: чем, как и насколько в этом преуспели.

— «Рисуют»? Ага, как же, рисуют! Рудольф — какие-то похмельные кошмары святого Патрика, — на периферии раздавался возмущенный вопль брата, что это этюд на тему Босха, — а Стэн — вообще какой-то кошмар и ужас, ты только взгляни!

Бертольд, которого немилосердно оторвали от очередного трактата по демонологии, орнаменталистике артефактов или кеннингах в заклинаниях, со вздохом откладывал книгу и добросовестно рассматривал рисунки братьев в очках, без очков и на просвет.

— У Родольфуса определенно есть талант, а Рабастан… художником он не будет, но мифологический сюжет вполне угадывается.

— К Дуллахану мифологический сюжет, Бертольд Лестрейндж, твой сын нарисовал Одина висящим вверх головой! Турисаз и вуньо вообще не различить! Пишет одинаково манназ и эйваз! А вот это — это что значит?

Это значило, что дополнительными занятиями по Древним рунам на всё лето теперь будет осчастливлен не только старший из сыновей Бертольда, которому предстояло сдавать СОВ, но и младший — за три года до Хогвартса.

Строго говоря, Шифра даже спустя много лет после Хогвартса помнила Древние руны лучше — но она заниматься с братьями даже не бралась: «Ты же знаешь, Пэд, я начинаю кричать, а потом сама себя ругаю».

Падрагинь не кричала никогда — даже если Родольфус в сердцах отбрасывал перо, комкал пергамент и падал головой на стол, даже если Рабастан, возмущенный перспективой выписывать очередную строку закорючек вместо прогулки или интересной книжки, начинал рисовать на пергаменте, пытаться удрать из комнаты и совершенно по-детски капризничать вплоть до ора — она терпеливо выжидала, пока запал иссякнет, и спрашивала: «Всё?»

* * *

Бертольд Лестрейндж никогда не ругал, не наказывал и ни к чему не принуждал своих сыновей — даже когда они были совсем маленькими. Он искренне полагал, что до любого «надо» дети рано или поздно дорастут сами, интерес ко всем наукам и дисциплинам или придет с возрастом, или тихо-мирно встанет в ряд тех самых добровольно принятых «надо», а работающих мер запрета существует две — запирающее заклинание и обстоятельный разговор.

— Ну, и что мы теперь будем с этим делать? — спрашивал он, обнаружив, что сыновья, вопреки родительскому доверию, все-таки заняли себя чем-то не тем: будь то прогулка с гримуаром до ближайшего кладбища (Родольфус), смешивание в одну игру раритетных магических шахмат, нард и маджонга (Рабастан), попытка выбраться на крышу башни в обход запертого чердака через окно (Рабастан и Эйдан) или подглядывание за купающимися девчонками во имя искусства (Этельрик, Родольфус и Ивэн, но Ивэн успел сбежать — оставшимся пришлось отбиваться от возмущенных девиц, Рику потом лечить фингал под глазом, а Руди сушить подмоченные морской водой наброски в малой гостиной, вывесив, по совету Эйдана, прицепленными к бечевке).

Тетушки были категорически не согласны.

— Берт, ты совсем не следишь за детьми, разве так можно?! — всплескивала руками тетя Шифра и была права: Бертольд проводил с сыновьями немало времени, с одинаковым интересом обсуждал новости из «Ежедневного Пророка» со старшим и пойманную ящерицу с младшим, учил настольным играм и интересным заклинаниями, знакомил с друзьями, брал с собой в гости и в поездки по Британии и Европе — но действительно не утруждал себя тем, чтобы за ними следить. «Детям нужно быть примером и другом, для остального есть эльфы и гувернеры».

— Ты вырастишь чудовищ, Бертольд Лестрейндж, — припечатывала тетя Падрагинь. — Твой старший вынужден сам решать, что можно, а что нельзя, а младший вовсе не понимает слов «нельзя» и «нет».

— Когда они вырастут, я всё равно не приставлю им свою голову: хотя бы потому что она у меня одна, а сыновей двое, — возражал Бертольд, но его мягкий ироничный тон, который всегда успокаивал младшую тетю, старшую как будто еще сильнее раздражал.

— Нельзя так баловать детей, Берт.

Рабастану было восемь и он, подслушивая из-за угла, подумал, что тетя что-то путает или — как говорил мистер Блэк, который Поллукс — дра-ма-ти-зи-ру-ет. Он вовсе не считал себя чудовищем — чудовища существовали в книжках, песнях тети Шифры и папиных рассказах, убивали хороших людей, любили пытки и мучали животных, а Баст в жизни никого не убил, никогда не дрался всерьез ни с девчонками (кроме Беллы, но она сама могла кого угодно побить), ни с хлипким Эйданом, а касаемо животных — только один раз покрасил книззла акварелью брата, но, во-первых, Дрейк разукрасил его в ответ, а во-вторых, дядя Альфред впервые в жизни всерьез отшлепал племянника, а не просто надрал уши, и объяснил, что книззл мог отравиться, вылизывая шерсть. Папа вовсе их не балует, как тетя Друэлла свою ненаглядную Цисси или Абраксас сиятельного Люциуса. И прекрасно Баст понимает, что значит «нет» и «нельзя»!

Папино «нет» означало, что придется попробовать еще раз, когда папа не видит — и, возможно, стащить для этого у Руди палочку или метлу. Младшая тетя своим «нет» явственно подразумевала «не расстраивай меня» — и они с Эйданом честно старались: сделать всё так, чтобы Шифра не узнала. Антониново «нельзя» означало либо что-то серьезное, как с книззлом, либо стоило понимать как «можно, когда подрастешь». «Нельзя» Артура означало «отлуплю», дедушки Арчи — «расскажу папе и буду тебя стыдить, но за что-то могу и похвалить, пока никто не слышит», а бабушки Марианны — «всё, что действительно нельзя, я с ваших глаз давно убрала».

И только «нет» и «нельзя» тети Пэд всегда означали именно то, что означали. Никаких «первый раз прощается, второй раз запрещается» не подразумевалось, обнаружение было гарантировано, а наказание неминуемо — за тем, чтобы они отсидели положенные часы запертыми в комнате без развлечений, не получили сладкого в обед или написали «штрафные строчки», Падрагинь всегда следила строго. Спорить с ней, обещать больше никогда так не делать, пытаться разжалобить или вывести из себя было все равно что биться о закрытую дверь.

Совершенно отвратительное и потрясающе успокоительное чувство — позже Рабастан испытывал его, только свалившись без сил после ритуала или, уже зная, что хватит, перебрав на попойке. Полное бессилие и определенность — как когда лежишь на полу и ниже пола не упадешь.

* * *

— Твои свояченицы в своей навязчивой заботе не знают ни чувства меры, ни чувства такта, — неодобрительно поджимал губы Абраксас Малфой. — Можно подумать, что кто-то из них или обе сразу набиваются тебе в жены.

— Я буду еще более нетактичен, если откажу им в возможности проявлять заботу, — мягко возражал папа. — Но я могу еще раз передать им твои слова — подчеркнув, что они твои, разумеется.

Тетушки после первого раза реже врываться в дом Лестрейнджей не стали, но приобрели неподражаемую манеру сопровождать свои предложения, замечания и подарки саркастическим «если это будет уместно» — тетя Шифра при этом делала вид служанки перед рыцарем и чуть ли в книксене не приседала, а тетя Пэд смотрела на свояка как на студента, который настолько глуп, что сам этого не замечает. Потребовалось несколько лет, чтобы отношения оттаяли обратно.

— Мистер Лестрейндж, будьте другом: найдите уже Патриции мужа, а? — раздраженно шипел Артур, изгнанный от окна детской вместе с моряцкими байками, бутылкой портера и крепкими сигаретами.

— Она об этом не просила, друг мой. А вот Марианна недавно интересовалась вакантными местами в британском магическом отделении Красного Креста — возможно, мне стоит поспособствовать?

— Да ну к драклам, Шифра дома вообще перестанет появляться!

Бертольд не мог не понимать, что визиты сестер на самом деле снимают с него сфинксову долю родительских хлопот, освобождая руки и время для научных изысканий, политических игрищ, светских развлечений — и встреч с друзьями, которые обычно подразумевали первое, второе и третье сразу.

— Да, Толя, сестры твоей Саши мировые женщины, — шутил с непроницаемым лицом Антонин. — Первая мировая и Вторая.

И если замужнюю, маленькую, вечно сердитую тетю Шифру Долохов действительно обходил по стенке, как злую пикси — и не укусила бы, и не задеть бы ненароком — то насчет тети Пэд Баст бы не был так уверен: Антонин, заглядывая в детскую проверить, спят ли они с братом, несколько раз приносил с собой терпкий ежевичный запах тетиных духов, а у Падрагинь среди вещей периодически появлялось что-то очень… характерное. Рабастан особенно запомнил платок — темный, с бахромой и нарисованными крупными мазками цветами.

А мистер Реддл, едва услышав голос одной из теть, запирался в папином кабинете на заклинание и ключ или вообще покидал Лестрейндж-Холл, бросив, чтобы остальные позвали его, когда закончится «весь этот бедлам».

* * *

— Кто там? — голос был весьма напряженным, но, едва выглянув за дверь кабинета, профессор Макмахон выдохнула. — А, это ты, висельник. Заходи, бездна глупости пятого курса Гриффиндора ждет тебя.

Бертольд и Арчибальд часто шутили, что у них есть «свой человек» в Хогвартсе, но на самом деле, профессор Нумерологии Падрагинь Макмахон своих племянников ничем не выделяла — ни Родольфуса, «любые родители гордились бы таким сыном», ни Эйдана, «мальчик домашний и хороший, даже, пожалуй, слишком», ни Рабастана, «это невозможно, еще и на кузена влияет дурно, сделайте с ним что-нибудь, профессор».

Но Родольфус рассказывал, что если любая слизеринская вечеринка или эскапада принимала нехороший поворот с неприятными последствиями, он в любое время суток мог постучаться в кабинет тети — за советом или за обширной аптечкой, половину лекарств в которой студентам бы не продали и даже самые одаренные бы сами не сварили.

Падрагинь с юности была физически слаба и плохо сходилась с людьми — все говорили, что именно поэтому без протекции старшего Лестрейнджа ей не удалось бы ни получить место ассистента профессора Нумерологии в Хогвартсе, ни сделать первые публикации, ни удержаться после ухода предшественника на должности преподавателя.

Рабастан бы поспорил: ему всегда казалось, что болезненность и замкнутость Падрагинь Макмахон в глазах общественности преувеличены. А вот уровень требовательности к людям и пакостности характера — изрядно преуменьшены. Тетя не «плохо сходилась с людьми» — она либо предпочитала держаться от них на презрительно-почтительном расстоянии, либо сталкивалась с разгона, всеми принципами наружу.

И работа с каждым годом давала ей всё больше причин для ярости — тихой, безадресной, медленно выжигающей изнутри.

— Сколько ошибок — восемь?.. Ставь «Тролля». И — я передумала — Грей и Кроссу тоже поправь на «Отвратительно», — Падрагинь, уступив племяннику письменный стол, сама устроилась на подоконнике и с лихорадочной внимательностью читала какую-то большую записную книжку, периодически делая заметки карандашом. — Ненавижу грязнокровок — в этом году их чуть не половина, я скоро свихнусь с их самоуверенностью…

— Самоуверенностью?

— А что это еще, Стэн? Уж к третьему курсу могли бы сообразить, что какие бы оценки у них ни были — они всегда в отстающих. То, что их ровесники, у кого хотя бы отец или мать нормальные, еще с детства понимают с азов, они только здесь начали учить по идиотской министерской программе, по вершкам. И считают, что этого довольно — кто-то даже смеет записываться на фундаментальные предметы, а потом прогуливать, списывать или вообще приходить без домашнего задания… Ненавижу, — Падрагинь отшвырнула журнал и взмахнула палочкой, поджигая очередную сигарету: в пепельнице уже дымилась кучка пепла, портсигар был наполовину пуст.

Она за последние годы ощутимо сдала, не постарела даже, не подурнела — ей как будто всё стало тяжело: держать прямо голову с объемным пучком из кос, двигаться в закрытых старомодных мантиях и платьях, даже удерживать чашку или палочку в руках после занятого дня.

— Может, поговоришь с кем-нибудь о другой работе?

Рабастану исправлять ошибки в эссе и домашних заданиях было почти весело: особенно если студенты были старше него на курс-два или гриффиндорцами. Падрагинь стала звать племянника помочь с этим, когда обнаружила на заднем дворе Лестрейнджей первые неудачные следы нумерологических построений: «Глядя на чужую глупость, учишься не допускать своей, да-да, Стэн, я еще не забыла ту кракозябру с полным игнорированием Декслера, и вообще, иначе ты опять займешь себя, а заодно и Эйдана Дуллахан знает чем». Но к весне стал догадываться, что, возможно, дело не только в этом — от однообразия и хоровода повторяющихся ошибок ему уже самому хотелось взвыть.

Падрагинь пренебрежительно фыркнула и затянулась так, что сигарета враз прогорела почти до основания.

— О какой? И с кем?

— Ну, не знаю… В Министерстве. Или в какой-нибудь научной экспедиции — вон, как отец Фауста Нотта недавно ездил в Штаты. А старый Малфой, я слышал, спонсирует сейчас Отдел Тайн. Или Руди — поговори с ним, расскажи всё как есть, и про грязнокровок тоже!

— Просить надо было твоего отца, пока он был жив, — отрезала Падрагинь. — Нотты искали повод чем-нибудь Лестрейнджей обязать еще до свадьбы Сорхи и Бертольда, Абраксас считает, что и этого-то много — мне следовало оставаться учить детей в нашей полудеревне, а Родольфус… ему сейчас только меня не хватало.

— Шармбатон? Дурмстранг?

— В Шармбатоне с нумерологией еще хуже, чем в Хогвартсе, а в Дурмстранг — кто мне даст рекомендацию для Дурмстранга?

— Да ладно?

— Стэн, я даже представить не могу, кому могла бы написать с этим. Если только у Бертольда там были старые контакты.

— Были, были, можно и написать, но съездить будет эффективнее. Если ты забыла, напоминаю: Антонин Долохов, СССР, город Москва, проспект… — ехидно начал Рабастан и тут же зашипел, выронив перо: дотянуться от окна до затылка тетя не могла, но огрела хорошим таким Жалящим, аж волосы встали дыбом.

— Тц, охальник… И вообще, выбрось взрослые дела из головы, а то станешь как Родольфус, — тетя поплотнее закуталась в платок и взмахнула палочкой, распахивая окно. — Только у него хоть вариантов нет. Лучше скажи — ты к экзаменам готов?

— Ну-у-у, — неопределенно протянул Рабастан, приглаживая волосы на затылке, — я дочитал твоего Декслера…

— К Дуллахану Декслера, с Зельями и Трансфигурацией у тебя нормально или как в прошлом году?

После экзаменов — по Трансфигурации его младший Фоули за неделю до рокового дня оперативно натаскал за взаимоподдержку с Нумерологией и ящик сливочного пива, а вот с Зельями, несмотря на абсолютно бесплатную и приправленную изрядным количеством ядовитых замечаний помощь Северуса, вышло не как в прошлом году, а хуже, ну да ничего, хотя бы не как у Майлса — и последнего пира он зашел к тете Пэд: отдать Декслера и попрощаться перед отъездом.

— А ты когда приедешь?

— Приеду? — рассеянно откликнулась тетя. Июнь был едва теплым, Падрагинь с зимы так и продолжала кутаться в платок, и Рабастану — хотя он давно уворачивался попыток Шифры поцеловать его в щеку или потрепать по голове — почему-то очень захотелось старшую тетю обнять.

— Конечно. Проверять мои построения и домашки. Рассказывать Руди, что он всё делает не так.

— Вот еще. У Родольфуса есть советчики получше меня, — тетины руки вдруг сжались почти судорожно крепко, так, что под лопатками стрельнуло болью. — А ты весь год проверял работы половины Хогвартса — думаю, теперь тебе и тебя можно доверить.

* * *

Причиной смерти Падрагинь Макмахон стала нелепая случайность.

Согласно протоколу аврорского осмотра и заключению целителя, в ночь с седьмого на восьмое июля у нее в очередной раз прихватило сердце — не критично, потому что причиной смерти стал не приступ, но достаточно сильно, чтобы профессор сразу полезла в аптечку, не зажигая Люмос или свечу. Ошибка, которая стоила ей жизни: в сумерках, трясущимися руками, Падрагинь вместо положенных десяти-пятнадцати капель зелья вылила в стакан с водой почти весь флакон.

Такова была официальная версия. Рабастан, когда услышал об этом, стиснул зубы и решил, что не станет ничего говорить.

В конце концов, даже если его мнение верно, правда уже никого не спасет и ничего не изменит — а легче от нее точно не станет никому.