Лучше поздно, чем никогда (гет)

— Что там стряслось с Малфоем? — спрашивает Рон, улегшись в постель.

Я в ванной, чищу зубы, страшно довольная тем, что дети, наконец, угомонились. Скорпиус, кажется, даже не заметил, что его отец ушел, но для нас это означало, что ребенок должен был остаться ночевать. Он, похоже, не возражал. Неужели дела у них были настолько плохи, что Скорпиус совсем не хотел проводить время с отцом? Я споласкиваю рот, выключаю свет и иду в кровать. Рон уже под одеялом. Я прижимаюсь спиной к его груди, и он автоматически меня обнимает. В такой позе мы засыпаем уже много лет.

Рон задал мне этот же вопрос сразу после драматического ухода Малфоя, но именно в тот момент Луна объявила о своей помолвке с Рольфом Скамандером, а затем обратилась к Гарри с просьбой быть ее подружкой невесты, потому, сказала она, что он ее самый близкий друг. Стоит ли говорить о том, что все немедленно и думать забыли о Малфое. Гарри (который сначала, после объявления о помолвке, стал очень, очень тихим) потратил около часа, пытаясь убедить Луну в невозможности выполнить ее просьбу по причине наличия у него пениса. Джордж же все это время обсуждал, как здорово Гарри будет смотреться в розовом платье из тафты. Гарри после этого жутко напился. Потом дети провели свой квиддичный матч, а затем мы посмотрели кино, и к тому времени все уж точно окончательно забыли о Малфое. Все, кроме меня. Я не могла забыть выражения его лица.

— Я думаю, что либо этим летом, либо до этого Скорпиус узнал о том, что его отец был Пожирателем Смерти, и теперь по какой-то причине обвиняет Малфоя в смерти... как звали его жену?

— Э... Гринграсс. Ее звали Гринграсс... Дафна! — он победно заявляет мне в шею, — ее звали Дафна Гринграсс, и он женился на ней, а Забини женился на старшей сестре.

— Нет, все не так. Он женился на Астории, а Забини женился на Дафне Гринграсс.

— Ах, да, да. Малфой словно исчез с поверхности земли. А теперь он обедает в нашем саду. Как же, черт возьми, это произошло? С каких это пор вы с Малфоем так сдружились?

— Мы вовсе не друзья. Сегодня мы пытались быть вежливыми друг с другом, но эта стеклянная маска быстро разбилась.

— Дай-ка угадаю: он сделал какое-то едкое и снисходительное замечание, оскорбил твое происхождение или, по старой памяти, посоветовал тебе остерегаться того, что совы совьют в твоих волосах гнездо?

— Нет, он ничего подобного не сказал, и в том-то все и дело. Я все ждала, что он скажет, а он вел себя очень мило и дружелюбно. Он даже порекомендовал мне попробовать в Венеции ризотто с шампанским.

— Да, а вот это уже звучит подозрительно. Малфой совсем не милый. Он адвокат дьявола, один из его приспешников, порожденье старухи с косой. Но только не милый.

Я хихикнула против воли, потому что Малфой действительно смотрелся сегодня как воплощение Смерти, одетый, как и всегда, во все черное. Но потом я вспомнила, как он на самом деле выглядел. За столом он низко ко мне наклонился — так низко, что я могла почувствовать запах его одеколона. Не лосьона после бритья, а именно одеколона, потому что он щеголял бородой, по крайней мере, двухнедельной давности. Глаза его, пронзительно серые, теперь смотрят с грустью, а не с жестокостью, как раньше. Под глазами круги — я полагаю, от того, что он плохо спит.

Вы только на меня посмотрите! С каких это пор мне есть дело до того, хорошо или плохо Малфой спит? Раньше я думала, что он вообще не спит — ну, будучи принцем тьмы и все такое, и используя каждую минуту бодрствования на совершение какой-нибудь пакости, сулящей несчастья другим людям. Но сегодня я увидела другую его сторону. И теперь у меня появилась ещё одна картинка, добавленная к уже имеющемуся калейдоскопу воспоминаний: вот я заезжаю кулаком ему в нос; вот тот момент, когда его превратили в хорька; а вот он смотрит мне в лицо и говорит, что не уверен, я ли это; вот его приговаривают к пятилетнему заключению в Азкабане; вот он освобождается; его фотография, где он беззвучно плачет на похоронах жены. И вот, наконец, новая, сегодняшняя картинка, где он выглядит усталым и совершенно побеждённым.

— Но сегодня он довольно мило себя вёл. Не оскорблял ни меня, ни тебя, ни Гарри. Он разговаривал с моими родителями. Он даже пожал им руки! И он ел приготовленную мной еду и даже похвалил ее!

— Ах, да, кстати, ты отлично справилась. Всё было очень вкусным — особенно ризотто. Я скажу Падме, что ты добавила топлёное масло, как она советовала, и это имело грандиозный успех!

Я раздражённо фыркаю и бормочу:

— Спасибо, — он зевает мне в плечо, — Малфой был со мной предельно корректен, а я от него отмахнулась. Он старался, а я его оттолкнула. Я не лучше Скорпиуса. Никогда не думала, что скажу такое, но я чувствую, что плохо с ним обошлась. И я должна извиниться. Я постоянно говорю Скорпиусу, что он должен простить своего отца за то, что тот совершил много лет назад, но сама в это не верю. Бедный ребёнок, наверное, меня насквозь видит. Мерлин, я просто ужасна! Он приходит ко мне за советом, а я сама не верю в то, что проповедую! Я должна перед Малфоем извиниться. Как ты думаешь?... Рон?... Рон?

В ответ я слышу лишь тяжёлое дыхание и лёгкое похрапывание. Настоящий храп начнётся позже. Я чувствую себя глупо, выдав всю эту тираду спящему Рону. Но я думаю, что Рон прав. С какой стати я должна полночи не спать, переживая об этом бесполезном человеке? Господи, я опять! Я прижимаюсь к Рону крепче, испытывая неясное чувство вины, не дающее мне покоя.

ХХХ

Слава Мерлину, у Рона сегодня выходной. И за это надо благодарить Гарри. Он даёт Рону отгулы на праздники, дни рождения близких и важные для семьи моменты (к примеру, для того чтобы встретить детей на вокзале). Рон расплачивается за это проявление кумовства, работая почти все остальные дни в году. Мне иногда ужасно жаль Гарри, потому что ему, как начальнику отдела авроров, практически никогда не удаётся провести выходной дома, и даже вчера он вынужден был рано уйти, чтобы наведаться в офис, но я очень рада, что он дал Рону эти несколько дней. Иначе дети спалили бы дом. Сегодня он смотрит за детьми, решившими превратить наше желище в игровую площадку. Скорпиус в полном восторге.

И именно сегодня Рон решил со мной утром пообжиматься. Я просыпаюсь, почувствовав его руки под рубашкой. Я не люблю целоваться по утрам, из-за запаха изо рта, но он настаивает. Я отстраняюсь, слегка раздражённая. Он целует меня в шею, касаясь всех "правильных мест". Он может заниматься со мной сексом даже во сне, что и сейчас недалеко от истины, потому что он всё ещё толком не проснулся. Мы так давно вместе, что он знает, на какие кнопки нажимать, чтобы получить нужную реакцию. Для него это как математическая задачка, которую он всегда решает, используя одну и ту же формулу: рука на груди, другая между ног, и так далее. Но он также должен бы уже уяснить, чего не стоит делать — к примеру, целовать меня в губы по утрам. Сейчас он слегка вспотевший и полусонный, поэтому и поцелуй его влажный, неприятный, и он практически плюет мне в нос. Я достигаю высшей точки раздражения. Даже то лёгкое желание, которое у меня было, исчезает. Я отталкиваю его, но он наклоняется надо мной, положив руки мне на голову; наше несвежее дыхание, смешавшись, вызывает у меня головную боль.

— Что? В чём дело?

— Прекрати. Перестань немедленно. Теперь он окончательно просыпается.

— Что случилось? Это из-за того, что тебе скоро на работу? Ты беспокоишься о том, что дети могут нам помешать, потому что если так, я прямо сейчас встану и наложу на них на всех заклятие ступефай, — я стараюсь удержаться от смеха, но не могу. — Миона, ну же, расслабься. Тебе надо быть более спонтанной, попробовать что-нибудь новенькое.

Мистер Три приёма заявляет мне о спонтанности. Он что — шутит? Я не выдерживаю и фыркаю. Он хмурится. Он так близко от меня, что я вижу морщинки в уголках его глаз; могу посчитать каждую веснушку. Но я знаю, что он старается быть терпеливым.

— Миона, прости. Милая, прости меня, хорошо? Мы по-настоящему ни разу не пытались после выкидыша. Моё тело цепенеет при этом слове. Он сползает к изножью кровати, чтобы поцеловать меня между ног, но у меня окончательно проходит желание — да и можно сказать, я уже не в постели.

— Рон? Рон? — он думает, что я выкрикиваю его имя от наслаждения, а не для того, чтобы его прервать.

Грубое напоминание о нашей сегодняшней действительности в виде громкого треска за дверью и мгновенно последующей за этим детской перепалкой прерывает наше занятие.

— Вот же чёрт, — бормочу я. — Моё обычное везение, — шутит он, и я смеюсь и думаю, что всё, возможно, не так уж и плохо, как кажется.

ХХХ

На работе я появляюсь поздно. У меня этим утром два судебных разбирательства, в добавление к заседанию, которое, я уже знаю, потребует еще одно дополнительное совещание до, чтобы его обсудить, и одно после, чтобы поразмыслить о том, что же мы там нарешали, и когда нам следует собраться опять. Я всё ещё привыкаю к новой должности. Моё утро заканчивается в начале первого, и я раздумываю, свободен ли Гарри. Я решаю это проверить, и его секретарша делает мне приглашающий взмах рукой. Когда я захожу в кабинет, то вижу его сидящим за столом и смотрящим прямо перед собой, сдвинув брови.

— Размышляешь о тайнах мироздания?

Он смотрит на меня и улыбается.

— Решаю, следует ли съесть на обед сэндвич с ветчиной и сыром, — врёт он. Я всегда знаю, когда он врёт. Как выясняется, он писал письмо Луне, но он прячет его взмахом палочки. Я ничего не говорю и просто протягиваю ему сэндвич. Он улыбается, увидев, что тот действительно с сыром и ветчиной. Лёгкое постукивание палочкой — и вот уже бокалы, стоящие на другом конце стола, очутились перед нами, и сок из кувшина сам в них наливается.

— С тобой всё в порядке?

— Всё хорошо, — опять врёт он.

Какое-то время мы сидим в молчании, погрузившись каждый в свои мысли и жуя сэндвичи. Мне нравится, что я могу сидеть с ним вот так, не чувствуя необходимости заводить разговор. Мне абсолютно комфортно. Но он знает, что я пришла поговорить. И терпеливо ждёт, пока я не начну.

— Я чувствую себя ужасно по поводу Малфоя, — наконец бормочу я.

— Почему?

— Он вчера по-настоящему пытался. Он был вежлив со мной. Он разговаривал с моими родителями и ни разу не назвал их мерзкими, неотёсанными магглами.

— Тебе не кажется, что ты чересчур занизила планку?

— Перестань, ты знаешь, каким он был. Он бы в жизни не сел со мной за один стол, не ел мою стряпню и не разговаривал вежливо с моими родителями. Он бы скорее повесился.

— Брось. В нём слишком развито чувство самосохранения. Я уверен, что под угрозой палочки, он будет целоваться с твоей мамой, если поймёт, что у него нет иного выхода.

Я смеюсь.

— Знаешь, есть вещи, о которых лучше не говорить вслух, чтобы меня не травмировать. И это была одной из них, — он легко улыбается.

— Но в том-то всё и дело. Мне трудно совместить воспоминания о прежнем Малфое с тем, который был вчера у меня дома. Он говорит, что в тюрьме его отец полностью трансформировал свои взгляды, и что он сам изменился благодаря этому. А я чуть было не рассмеялась ему в лицо, выдав: "классная шутка, Малфой". Я вела себя ужасно.

— Люциус изменился? Вначале я периодически его проверял, но потом перестал. Я не могу сказать точно о Малфое, но да, мне кажется, что кое в чём он изменился. У него были для этого все основания, — у меня появляется явное ощущение, что Гарри знает больше, чем говорит. — Малфой отсидел срок, но и после освобождения к нему ужасно относились. Я знаю, что он не ожидал парада в свою честь, но слухи, докатившиеся до него, были совсем уж мерзкими.

— Какие слухи? О том, что он всё ещё выдаёт прежние расистские проповеди? — ни Гарри, ни я никогда не были сплетниками, но он на практике убедился, насколько они могут быть полезны в его работе. И я запоздало извлекла из этого урок.

— Ужасное было время, когда проводили судебные разбирательства над Пожирателями, особенно после суда над Долоховым и слухов о том, что он делал с молоденькими мальчиками. Слухи ходили и вокруг Малфоя, после его заключения. Ну, ты же знаешь, что такое слухи. Люди думают, что с мужчинами в тюрьме происходят определённые вещи. Особенно с молодыми привлекательными блондинами, вроде Малфоя. И даже если ничего на самом деле не случилось, начатые слухи невозможно ни остановить, ни опровергнуть. И хотя в его случае действительно ничего не произошло, вся эта история вызвала у него такое отвращение, что он практически полностью изолировал себя от общества. Злопыхатели говорили, что именно поэтому он так быстро женился на Астории. Я так не думаю. Почти о каждом волшебнике, который находился в тюрьме в то же время, что и Долохов, ходили эти слухи о "неестественных связях» — глупый и невежественный термин — особенно, если он, так же, как и Малфой, будучи Пожирателем Смерти, вращался в одних и тех же кругах с Долоховым.

— А Малфой, он...

— Гомосексуалист? Нет. Однозначно, нет.

— Ты следишь за его жизнью?

— Уже года три как. Это часть моей работы.

Три года? Скорпиус вскользь упомянул в одном из своих писем о каком-то инциденте, произошедшем три года назад, который изменил ситуацию в его семье. И ещё он говорил, что впервые увидел Гарри три года тому назад.

— Что-то произошло с Асторией? Я хочу сказать, до того, как она покончила с собой, естественно. Но, возможно, то, что произошло, впоследствии послужило этому причиной?

— Кто знает...

Гарри всегда был довольно бездарным лжецом. Не знаю почему, но у меня возникло странное и ни на чём не основанное подозрение, что с Асторией что-то случилось, что-то насильственное, и Гарри вызвали с этим разобраться. Меня лишь несколько месяцев назад назначили на должность начальника отдела исполнения магических законов, и поэтому я ещё не все дела изучила.

— Мне его жаль. Сын его ненавидит — я понятия не имею, почему он так долго не знал о том, что его отец был Пожирателем Смерти, и ещё он... обвиняет его в смерти Астории. Ему сейчас очень трудно, и он по-настоящему скучает по матери, и я полагаю, что именно поэтому он начал мне писать, — я смотрю на Гарри, гадая, скажет ли он что-нибудь, — ему сейчас очень нужен отец, но я не уверена, что Скорпиус готов с ним общаться. А еще ему сейчас очень нужны друзья, — я опять на него смотрю.

— Ты права. Ал пытался быть с ним приветливее, но Скорпиус его отталкивает. Но в то же время я вижу, что и Скорпиус тоже старается, но когда он хорошо относится к Алу, у того появляется что-то вроде синдрома жертвы, и он не знает, как на это реагировать. А когда он в ответ пытается быть вежливым, Скорпиус опять начинает вести себя с ним по-свински. Ал по-настоящему близок с Розой. Она своего рода буфер между этими постоянно ссорящимися друг с другом мальчишками.

— Да, — я внимательно смотрю ему в глаза, как и подобает хорошему слушателю. Его брови сходятся на переносице, и он отводит взгляд, как всегда делает, когда о чем-то глубоко задумывается. Похоже, он хочет что-то сказать. И он уже открывает рот, но тут нас прерывает его секретарша. Она приносит письмо от Луны. Он вздыхает над его содержанием, и я могу только предположить, что это очередная попытка уговорить его быть подружкой невесты. Я встаю, чтобы уйти. У двери я останавливаюсь.

— Ты должен сказать Луне, что розовая тафта тебе не идет, а вот золотой шифон — это, действительно, твой цвет.

Я выскакиваю из кабинета, увернувшись от брошенного им скомканного письма. Улыбаюсь, проходя по холлу. Уже почти час дня, и я останавливаюсь у своей комнаты, чтобы узнать, сможет ли мой секретарь кое-что мне принести. Услышав просьбу, он смотрит на меня так, словно я велела ему раздобыть драконье яйцо. Я быстро ухожу, не дав ему возможности протестовать.

Я возвращаюсь с другого совещания. Как обычно, за ним следует пост совещательное заседание. Я проголодалась, но как только вхожу к себе в кабинет, вижу на столе думоотвод с уже клубящейся в нем памятью. Я улыбаюсь. Мой секретарь — самый лучший секретарь на свете. Я так понимаю, что завтра он устроит себе трехчасовой обед, в виде компенсации за выполнение этого задания. Я погружаюсь в память Люциуса Малфоя.

Какое-то время мне требуется, чтобы привыкнуть к темноте, но через несколько секунд я четко вижу голые бетонные стены, зеленые от мха и гниения. В помещении нет окон, только искусственный свет, беснующийся над головой, и ничего, на чем бы он мог зацепиться. С одной стороны расположен туалет и раковина. Прямо на мокром полу лежит тонкий голый матрас, полный клещей, а вокруг него — стопки книг. Люциус сидит на матрасе и читает. Он высокий, и потому выглядит нелепо с коленями, доходящими ему до головы. Он грязен. Его тюремная одежда выглядит так, будто он только что проплыл сквозь разлитое в море масляное пятно, а потом попал в пылевую бурю. Его волосы... сразу видно, что он больше не пользуется плацентой русалок для их мытья, или какой там еще аристократичной субстанцией он их раньше мыл, чтобы они были такими шелковистыми. Теперь они выглядят так, словно их мыли слюной. Тяжелая железная дверь открывается, появляется ведьма, которая выводит его из камеры, наложив магические оковы, мне невидимые, но явно существующие, потому что он едва идёт, постоянно спотыкаясь. Его руки прикованы к телу. Он добредает до комнаты посетителей. Комната разделена множеством перегородок из органического стекла, с проделанными в нём крошечными переговорными отверстиями. Напротив Люциуса стоят Малфой, Нарцисса и Скорпиус. Малфой держит фруктовый пирог.

— Это мне?

— Я дам его охранникам, чтобы они потом передали тебе. Надеюсь, они его не съедят, — говорит Малфой и улыбается, — с Рождеством, отец.

— С Рождеством, сын. Дорогая жена, ты выглядишь восхитительно. Я сражён наповал, — Нарцисса краснеет, и я неожиданно ощущаю острую тоску. Ничто, сказанное или сделанное Роном, уже давно не вызывает у меня румянца радостного смущения. И тут вдруг на меня накатывает чувство вины и стыда, когда я вспоминаю, что вчера чёртов Малфой заставил меня вот так же покраснеть. Я вздрагиваю от шока и пропускаю, как Люциус приветствует Скорпиуса.

Я делаю глубокий вдох. Вчера я вспыхнула от горячего чая — больше ничего.

— Как ты держишься, сын? — спрашивает Люциус, и я понимаю, что не могу смотреть на Малфоя. Господи, он выглядит ужасно. И это было только позавчера. У него мешки под глазами, и он бледнее обычного. И кажется ещё более худым. Он бросает взгляд на своего сына, прежде чем посмотреть на отца. И тот понимающе кивает.

— Дорогая, будь добра, позволь мне поговорить с Драко наедине, — Нарцисса соглашается, рассеянно улыбаясь, и уводит Скорпиуса. — Ты плохо спишь?

— С тех пор, как она умерла, я ни разу не спал на протяжении всей ночи. Я думал, что похороны как-то примирят меня с этим — что, простившись с ней навсегда, я смогу поставить точку, но стало только хуже. Клянусь, отец: стены нашептывают ее имя и говорят, что меня надо обвинять в ее смерти. Как ты понимаешь, то обстоятельство, что и Скорпиус меня в этом обвиняет, ситуации не улучшает.

— Всё ещё продолжает обвинять?

— Он кое-что видел... а потом узнал, что я был Пожирателем Смерти. Он не такой, каким был я в его возрасте — и это, наверное, хорошо. Так что нельзя сказать, что он был в восторге от услышанного. Он не обожествляет меня, как я обожествлял тебя в детстве, — произносит Драко с горьким сарказмом, словно указывая на очевидное. Он говорит таким тоном, будто объясняет что-то Гропу. Скорее всего, что его отец уже привык к подобному снисходительно-насмешливому отношению к себе. Замечание сходит с него, как с гуся вода, и он продолжает, совершенно не задетый высокомерием сына:

— Он узнал, что ты был Пожирателем Смерти.

— Он не смотрит на это, как на моё прошлое. Он не желает со мной разговаривать. Я прощаю ему слишком многое. Я стараюсь не повторять твоих ошибок и не давить на него до тех пор, пока окончательно не оттолкну его от себя, и тогда уже будет слишком поздно разговаривать. Я хочу, чтобы он со мной поговорил, но он смотрит на меня со страхом и отвращением. Я полностью изменил свою жизнь, но в чём смысл? Астория мертва. Три года она страдала, потому что моё прошлое погубило ее. Иногда я оглядываюсь назад и жалею, что много лет назад она согласилась выйти за меня замуж. Я ведь предупреждал ее о себе, о своём прошлом, которое никто не забудет. Она сказала, что ей всё равно. Она сказала, что я уже другой волшебник — не тот, кем был во времена Тёмного Лорда, и что я усвоил урок. Но она ничего не извлекла из моих уроков. Она не подозревала, что не только те, кто сам совершил ошибки и не извлёк из них урока, могут их повторить. Я потерял жену, а сейчас я теряю сына. Похоже, что я напрасно изменил свою жизнь. Я продолжаю расплачиваться за грехи прошлого.

Какое-то время Малфой выглядит так, словно он не ожидал от себя, что скажет так много. На моих глазах происходит какого-то рода выяснение отношений, и я подозреваю, что это и повлияло на его решение вчера остаться в моём доме. Такое чувство, что он теряет рассудок. Люциус несколько секунд безмолвствует, давая Малфою возможность успокоиться. Наконец, он произносит:

— Очень важно, чтобы ты смог в конце жизни испытывать безмятежность, сын. А если кто-то, как мы, когда-либо в жизни участвовал в злодеяниях, очень важно, чтобы такой человек изменился, раскаялся и попросил прощения. Скорпиус считает тебя лицемером, и я его не виню. Ты добровольно и спокойно жил во зле и не попытался ничего изменить, предпочитая предаваться порокам и продолжать ненавидеть. Но когда ты увидишь, что каяться уже слишком поздно, ты обнаружишь чудовищность своего невежества и злобы, которые привели тебя к такому ужасному и одинокому концу.

Меня поразил нравоучительный и по-прежнему снисходительный тон Люциуса. Но все же: неужели он на самом деле раскаялся? Или мои глаза и уши обманывают меня?

— И с тобой это произошло?

— Да. Но я верю, что у меня всё ещё есть шанс обрести покой. Я раскаялся и поменял убеждения. Раскаялся ли ты, сын? Ты говоришь, что это так, но изменил ли ты свои взгляды в действительности? Возможно, именно поэтому ты всё ещё продолжаешь расплачиваться, как ты говоришь.

— А ты? Ты читаешь маггловские книги и думаешь, что это говорит о твоём изменении, о том, что ты стал лучше. Но у тебя не было возможности это проверить. Никто не вламывался в твой дом, и... — он умолкает, не в состоянии закончить какую-то фразу, которая, по всей видимости, является для него табу.

— Ты совершенно прав. Но никогда не позволяй себе заснуть с сожалением в душе, и потому в гневе. Покайся и попроси прощения, потому что никогда не знаешь — ведь смерть может настигнуть тебя во сне. Это то, о чём я продолжаю говорить тебе столько лет, и посмотри, что, в конце концов, произошло. Твой самый большой недостаток состоит в том, что ты постоянно откладываешь всё на завтра. Всегда проси мудрости, чтобы выявить свои недостатки, и смирения, чтобы их признать.

Что ты сделал для Скорпиуса? Постарался ли ты выучить его, дабы он не пребывал в неведении? Дал ли ты ему хорошего наставника? Говорил ли ты ему добрые слова, и, самое главное, дал ли ты ему почувствовать свою любовь и привязанность? Надеюсь, что... я всё это для тебя сделал?

— Да, отец, сделал. И я не знаю, возможно, это и немного поздно, но ты действительно изменился, и я это уважаю. Но я всё ещё чувствую себя таким потерянным. Я не могу позволить себе лишиться ещё и сына, — он обхватывает голову руками, словно она весом в пуд. Через какое-то время, проведённое в молчании, он смотрит на отца с хитрым выражением лица и поддразнивает:

— Я надеюсь, что ты не раскаялся только лишь для того, чтобы купить себе местечко в каком-нибудь раю, ты, высокопробный мерзавец?

— А что, ты думаешь, крылья мне не пойдут?

— Мы всегда можем приложить к тебе прокладки с крылышками и выяснить это наглядно.

Люциус смеётся, и его лицо — обветренное, уставшее лицо заключённого — чудесным образом преображается. Но улыбка быстро исчезает, когда он видит, что Малфой едва выдавливает усмешку.

— Не сдавайся и продолжай каяться, сын. В конце концов, люди тебя простят, а ты простишь себя.

Я выныриваю из воспоминания, так как чувствую, что увидела достаточно. Мне приходится ухватиться за стол, потому что стыд грозит накрыть меня с головой. Какое-то время я сижу, забыв о чувстве голода. Я читаю материалы по апелляциям Люциуса (их было довольно много, и всем было отказано) и рапорт начальника охраны Азкабана. Часы на стене пробивают шесть, и только тогда я, наконец, отвлекаюсь от собственных мыслей. Мне надо идти домой.

ХХХ

— Скорпиус, дом твоего отца подключён к каминной сети? — спрашиваю я, накрыв стол для него и остальных детей. Ал тоже здесь. Он и Роза действительно неразлучны, а Хьюго попросился переночевать у Гарри, чтобы они с Лили могли всю ночь не спать и доставать Джеймса. Но, как мне кажется, Ал не думал, что Скорпиус все еще будет здесь. Скорпиус ведет себя по отношению к Алу, как некто, страдающий биполярным расстройством. То он с ним дружелюбен, но как только Ал начинает отвечать ему тем же, Скорпиус тут же словно с цепи срывается. Но, несмотря на это, они продолжают вместе проводить время. Два этих мальчика совершенно запутались. Гарри и Рон считают, что мне не стоит вмешиваться, потому что если бы они не хотели друг с другом общаться, они бы, естественно, этого не делали, несмотря на то, что оба близко дружат с Розой.

Честь и хвала Рону — он умудрился весь день удерживать их от разных зловредных кунштюков. Рон вообще очень хорошо ладит с детьми — в этом ему не откажешь. Пока я готовила ужин, он заставил их принять душ, и они не болтались у меня под ногами.

— Нет, мэм. Он отключил его несколько лет назад, — он выглядит прелестно в одежде Хьюго, которая слегка ему мала. Но у его отца может случиться приступ истерики, когда он его увидит. Я ставлю перед Роном его вегетарианский ужин и сажусь есть сама.

— Он отключил его три года назад?

Скорпиус застывает и бросает на меня быстрый и внимательный взгляд. Потом он забивает рот едой и отвечает что-то невразумительное. Он очень умен, этот ребенок.

— Гм. Ты когда-нибудь ездил на машине?

Он смотрит на меня с воодушевлением.

— Ой, мам, а можно я тоже поеду? Пожалуйста, ну пожалуйста! — встревает Роза, а Рон очень удивляется. Как бы ему Скорпиус ни нравился, он, похоже, был готов отправить ребенка домой в мешке, через совиную почту. Судя по выражению крайнего шока на его лице, и Ал так думает. С таким же успехом Роза могла сказать, что хотела бы отправиться в Тартарары. — Я никогда не видела поместье Малфоев, — продолжает она.

Рон уже готов возразить, но тут прилетает сова, и начинает скрести по стеклу. Он встает, открывает окно и протягивает сове угощение. Я уже знаю, что письмо — с другой его работы, и что он будет занят всю ночь. Это сова из Пророка. Я теряю аппетит и придумываю предлог, чтобы уйти — мол, мне надо разогреть машину.

— Погоди! Мы ведь все можем поехать с тобой, верно? — спрашивает Роза, и я ясно вижу, как надежда сползает с лица Ала, когда я соглашаюсь.

ХХХ

Скорпиус приходит в полный восторг от моей машины, и это может многое сказать о его воспитании, если мой старенький Фольксваген Туарег так его поражает. Он долго не может прийти в себя от кондиционера, радио и кожаных сидений. В какой-то момент, как и любой водитель, я бросаю взгляд в зеркало заднего вида и понимаю, что Скорпиуса с Алом нет в салоне. Роза спокойно сидит в центре со скучающим выражением лица. Я сильно давлю на тормоз, благодаря Бога за то, что она пристегнута. Я оборачиваюсь и вижу, что Скорпиус с Алом, каждый со своей стороны, наполовину высунулись из окна и болтаются над автострадой!

— Черт бы вас побрал! Какого рожна вы делаете? Немедленно влезьте обратно! — ору я на них, в то время как мотоциклисты проносятся мимо нас. Они не в курсе, что изнуренная женщина с пустыми глазами пытается предотвратить жуткое столкновение и кучу судебных тяжб по халатности. Они видят лишь то, что сумасшедшая баба с ужасными волосами вопит на невинных детей. Я палочкой закрываю окна намертво и серьезно раздумываю о том, чтобы выключить двигатель и уйти, оставив их там с запертыми окнами. Я уверена, что Рону они такого кошмара не устраивали.

Мне требуется ровно два часа, чтобы добраться от своего дома до Уилтшира, где расположено поместье Малфоев. Все хотели ехать побыстрее, сколько бы я ни пыталась объяснить, что вмазаться в дерево — это совсем не то, что они думают. На дорогах гололедица, и через некоторое время детям становится скучно, и они решают исполнить хогвартский гимн во всех возможных музыкальных вариациях — от оперы до погребального псалма. Это не сильно мне мешало, но когда пропал сигнал радио, а ломающиеся голоса Ала и Скорпиуса отражались эхом от стекла и били по моим барабанным перепонкам, я решила прибавить скорость. Я послала ему Патронус, сообщая, что скоро буду. Десять минут спустя я резко останавливаюсь перед самой впечатляющей изгородью, которую мне когда-либо доводилось видеть. Дети подаются вперед по инерции. Я в тревоге оборачиваюсь на них. Они смотрят друг на друга, улыбаясь до ушей.

— Сделай это еще раз!

Я закатываю глаза. Они гогочут, выходя из машины, а у меня внезапно появляются позывные к рвоте. Они бегут по дорожке, усыпанной гравием, окаймленной живой изгородью, а я иду, пошатываясь, за ними и пытаюсь этого не показывать. Где-то через триста метров они подходят к воротам, тающим перед Скорпиусом. Для него это совершенно естественно, и он не обращает внимания на то, что конструкция из кованого железа опять автоматически формируется, не давая нам пройти. Он оборачивается в полном изумлении.

— Ну что ж, он теперь дома, и мы можем ехать обратно, — говорит Ал, разворачиваясь к машине. Внезапно филигранная конструкция ворот исчезает, как дым, и являет нам Малфоя, стоящего в слабом лунном свете. Он все время стоял по ту сторону ограды, ожидая нас. Он чуть не напугал меня до смерти, но я, конечно же, притворилась, что знала о его присутствии.

— Добрый вечер, Скорпиус, — он смотрит на одежду сына и с сожалением качает головой.

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер, господин Малфой, — хором говорят дети. Он устало им улыбается. Иногда я думаю, что он не умеет толком этого делать — в смысле, улыбаться.

— Грейнджер.

— Малфой.

— Я так понимаю, ты хочешь мне что-то сказать, — высокомерное, самодовольное отродье. Если он думает, что я собираюсь перед ним извиняться, он сильно ошибается. Он знаком приглашает меня пройти, но я словно прирастаю к месту. Мозг говорит мне двигаться вперед, но я, похоже, утратила любую способность это делать и теперь просто застыла в нерешительности.

— Скорпиус, почему бы тебе не показать друзьям лабиринт в саду?

— Пойдемте, вы поможете мне зажечь все огни. Они включаются прикосновением.

Дети уносятся прочь, а я все еще стою там, застывшая, как снег на земле. Я смотрю на дом — огромный, черный и раскинувший крылья, словно большая, уродливая летучая мышь. Он выглядит тяжелым, вычурным, безвкусным и холодным. Вдруг, совершенно неожиданно, я начинаю ртом извергать воду. А эта остролицая скотина смеется.

— Я был прав. Из тебя таки получилась отличная статуя, и еще более замечательный фонтан, — он направляет на меня палочку, и вода прекращает литься. Я в свою очередь направляю палочку на него, и ему едва удается избежать ужасного заклятья, которое я в него швыряю. Он в ответ тоже что-то швыряет. Снежок. Я уворачиваюсь и продолжаю его преследовать.

— Малфой! Ты коварный маленький... — ору я на него, в то время как он бежит по аллее, смеясь как ребенок, и бросая безобидные заклятья в меня. Он выглядит... счастливым. Я даже не осознаю, что гонюсь за ним, до тех пор, пока меня не заносит (как выяснилась, мои сапоги не предназначены для снега) и я не плюхаюсь на задницу. Снег попадает мне за воротник. Он подходит и стоит надо мной, его светлые волосы ниспадают со лба. Он их откидывает назад, прежде чем протянуть мне руку, самодовольная тварь. Ухмыляется.

— Ты задыхаешься, — говорю ему я.

— Я знаю. Даже не могу припомнить, когда в последний раз бегал. Благородный волшебник ходит, а не бегает*.

— Тебе надо записаться в фитнесс клуб. Он приведет тебя в форму.

— Куда записаться? — я смотрю на него, но не могу решить, действительно ли он не знает, что это такое, или просто шутит, но когда он пытается меня поднять, я дергаю его вниз.

— Грейнджер! — клянусь вам, он визжит! — делает неуклюжий виток и тоже приземляется на задницу.

— Ведьма, это дорогая мантия!

— О, можно подумать. Перестань выпендриваться. Ты одет в черно-синее. Выглядишь, как синяк.

Он возмущается, и я смеюсь над его комичным гневом.

— Прошу прощения за то, что не желаю носить пальто цвета поношенных колготок, — в ответ я корчу рожу, но он делает это гораздо лучше меня. Он садится. — Мантия итальянская. Мой дизайнер вот уже семьдесят лет их шьет. Это все, чем он занимается. И этот оттенок синего идеально подходит цвету моего лица.

Я тоже сажусь и поворачиваюсь к нему:

— Видишь мое лицо? — он смотрит на меня в недоумении. Я поясняю:

— Так выглядит лицо человека, которому глубоко насрать.

— Помолчала бы лучше. Твои волосы выглядят так, словно енот наконец-то нашел место для зимовки, — говорит он, привычно возвращаясь к старым, проверенным обзывательствам. Он встает и поднимает меня. Мы автоматически начинаем палочками сушить одежду друг друга, и пар волнами поднимается в воздух.

— Повернись, я хорошенько почищу тебе спину.

Он смотрит на меня так, будто я сказала, что хочу быть его душеприказчиком, и решать, когда отключить оборудование для поддержания жизни.

— Я не собираюсь поворачиваться к тебе спиной. Ты что, считаешь меня идиотом?

— В интересах мира и спокойствия я не стану отвечать на этот вопрос.

Он закатывает глаза и направляется к дому. Потом он оборачивается на меня, потому что я к нему не присоединяюсь, притворившись, что вместо этого ужасно занята высушиванием своей мокрой спины.

— М-да. Как видно, у гриффиндорской храбрости есть срок годности, и твой уже истек.

Меня так легко спровоцировать. Одно замечание — и вот я уже шагаю по дорожке, пытаясь доказать, что он ошибается. Внезапно он поворачивает налево, и потом опять смотрит на меня.

— Не волнуйся, я не приглашу тебя вовнутрь. Мы можем посидеть в садовой беседке, — говорит он, поднимаясь по ступенькам. Я благодарна ему за то, что он притворился, будто не заметил моего облегченного вздоха.

Беседка расположена под огромным кипарисом, обвитым плющом, который падает на ее крышу и стены и постоянно двигается. Он цветет и издает какой-то сладкий и легкий запах. Я слышу выкрики детей, доносящиеся из садового лабиринта. Вся атмосфера напоминает любовный роман.

— Огни, о которых говорил Скорпиус — на самом деле феи. Они начинают светиться, если дотронуться до их крыльев, но для этого сначала надо их поймать, — говорит он после того, как наколдовывает два стула — кресло для меня и двухместный диван для себя. Он разваливается на своем диване, положив ногу на ногу. Я вижу, что под ниспадающей волнами темно синей мантией, на нем надет черный костюм в тонкую полоску. Он выглядит так, словно должен быть окружен когортой громил. Или Пожирателей Смерти. Не буду врать: он очень, очень привлекательный внешне волшебник, но при этом он — просто воплощение тщеславия и денег. Я заметила, что он расположил мое кресло так, чтобы я сидела спиной к дому.

— Чаю? — спрашивает он, наложив согревательные чары на беседку.

— Нет, спасибо.

— Что-нибудь покрепче, чтобы согреть кости?

— Если есть — водку и клюквенный сок.

Он щелкает пальцами, и через секунду появляется домашний эльф, одетый в чистую, бледно серую крошечную мантию. Невероятно, но он уже успел позаботиться о моем напитке. Я награждаю Малфоя подозрительным взглядом, и он закатывает глаза.

— Да, да. Конечно же, я им плачу, — я смотрю на домашнего эльфа, ожидая подтверждения сказанному, и он улыбается мне со смесью покорности и стыда.

— Большое спасибо, — говорю я, когда он протягивает мне мой коктейль. Он и Малфою дает его напиток, нечто темно-коричневого цвета и безо льда, а затем исчезает с легким хлопком.

И опять между нами повисает тяжелое и неловкое молчание, в то время как каждый потягивает свой напиток. Я решаю первой растопить лед и начинаю неприлично громко почмокивать, чтобы он был вынужден на меня взглянуть, а потом задаю вопрос:

— Почему мне легче с тобой общаться, когда ты привычно ведешь себя как последняя сволочь?

— Наверное, потому что ты к этому привыкла, — я улыбаюсь, приятно удивившись его самоуничижению, но затем надежда умирает, потому что он говорит:

— Это ведь началось еще в Хогвартсе, где ты так любила перед всеми заискивать.

Я чуть было не захлебываюсь коктейлем и поднимаю к нему свое мокрое (сейчас даже больше, чем прежде) лицо, чтобы наградить его испепеляющим взглядом. Он ухмыляется.

— С тобой так трудно, Малфой. Я приехала сюда, чтобы...

— Без сомнения, для того чтобы извиниться?

— Нет, не говори ерунды.

— Самоуверенная сука, — бормочет он себе в бокал.

— Заносчивый козел, — бормочу я в ответ, и мы смотрим друг на друга с извечной ненавистью несовместимости кошки с собакой. Ситуация выходит из-под контроля.

— Малфой, это просто смешно. Нам обоим по тридцать восемь лет. У нас есть дети, которые каким-то образом ухитрились подружиться. Так что наверняка нам придется периодически видеться на протяжении долгого времени. Мы должны забыть о своей вражде.

— Не я делаю ситуацию невыносимой.

— Да ну? Ты ведешь себя как самодовольный испорченный ребенок. Пришло уже время повзрослеть.

— Отдай же мне должное. На тебя что, наложили забвениум? Если ты забыла, напоминаю: именно ты сказала, что все еще думаешь обо мне, как о том мальчишке, каким я был в семнадцать лет.

— В свою защиту должна сказать, что ты продолжаешь так себя вести. Вот, доказательства налицо: во-первых, у меня мокрая спина, потому что я упала...

— Ты упала из-за того, что у тебя обе ноги левые. Такие ноги последний раз я видел у богомола.

— ...после того, как ты на меня напал! — я перекрикиваю его, — а во-вторых, потому что ты отказался мне довериться и не дал нам высушить спины друг друга.

— Я вчера попытался.

— Позволь мне задать тебе вопрос. Ответь на него честно. Ты бы согласился остаться на обед, если бы я не упомянула о том, что Скорпиус со мной переписывается?

Он отводит взгляд, смотрит на свой напиток и делает глоток, прежде чем ответить. Беседка потихоньку начинает освещаться — по-видимому, детям удается поймать фей.

— А ты бы приехала ко мне, если бы дом не был отключен от каминной сети, и тебе не надо было бы привезти моего сына?

— Нет, — честно отвечаю я. — Почему ты вчера его оставил? Как родитель, эт...

— Не начинай об этом, — предупреждает он, — я тебя напряг?

— Нет, Рон сегодня смотрел за детьми. Мне кажется, он понравился Скорпиусу, — я мгновенно жалею о том, что сказала. Малфой, похоже, в шоке, и я думаю, что у него было именно такое выражение лица, когда он узнал о дружбе Скорпиуса с Розой Уизли. Он выглядит уморительно, сложив губы в форму параллелограмма. — Не бойся. Я не думаю, что он собирается подать официальное прошение о том, чтобы его забрали у тебя и передали на усыновление Уизли, — его взгляд метает молнии.

— Типун тебе на язык! — я подавляю смешок, чувствуя себя странно виноватой. — Я ушел, потому что знал: вряд ли кто-то огорчиться моему отсутствию.

Я ничего не говорю, но мое молчание служит подтверждением его словам.

— Все ли ты делаешь для того, чтобы исправить ситуацию со Скорпиусом? Сейчас ему очень нужны родители. Он пишет мне потому, что нет никого, выступающего для него в роли матери. Неужели действительно никого нет?

— Ты забыла, что у меня умерла жена? — спрашивает он, рыча так, что я съеживаюсь.

— Я не это имела в виду.

— Ты что, думаешь — я опять начал встречаться с женщинами? И дамы выстраиваются в очередь, чтобы выиграть приз на право назвать себя второй женой Драко Малфоя, Пожирателя Смерти? И ждут не дождутся, чтобы начать выслушивать жалобы его сына о том, каким я был ужасным человеком, и что именно меня надо винить в смерти его матери?

— Почему он так думает? — он игнорирует вопрос, отчего подозрения сжимают мне сердце.

— А что по поводу Нарциссы? Панси Паркинсон? Или его тетки, Дафны?

— Я думаю, что с тех пор, как он узнал обо мне, он не очень-то жалует всю мою семью, да и круг моего общения.

— Я считаю, он сможет тебя простить, если увидит, что ты предпринимаешь шаги, как можно дальше уводящие тебя от своего прошлого.

— И как, по-твоему, я должен это делать? Эта татуировка необратима. Темного Лорда больше нет, но знак остался. Я лишь вступаю на Диагонову аллею, а люди сразу же пытаются перейти от меня на другую сторону улицы, словно я какой-нибудь взбесившийся оборотень, вырвавшийся на свободу. Прошло уже двадцать лет, и иногда мне кажется, что все утихло, но потом... — его голос прерывается.

— Я думаю, если мы с тобой станем друзьями, это поможет ему тебя простить.

Он смотрит на меня, в недоумении сдвинув брови. Медленно опускает свой бокал.

— Господи, на тебя наложили Империус!

— Нет! Я, конечно же, не могу этого хотеть — в смысле, того, чтобы с тобой подружиться.

— Вот теперь ты начинаешь говорить более здравые вещи, Грейнджер. Продолжай делать глубокие вдохи. Кроме того, я не думаю, что даже в теории мы могли бы стать хорошими друзьями. О чем бы мы с тобой говорили? Мы бы часами банально трепались о погоде.

— Мы англичане. Я думаю, что мы могли бы хорошо проводить время, разговаривая часами только о погоде.

— Верно. Кстати, о погоде: ты видела этот лед?

— Я знаю, просто ужас. Невозможно вести машину, и... — я останавливаюсь, видя, как он скалит зубы в усмешке. Он пошутил. Черт. Я прячу улыбку за бокалом. Мне не нравится, когда он меня смешит. Я чувствую себя странно виноватой. Я предпочитаю смеяться над ним, а не вместе с ним.

— Так или иначе, я думаю, что когда Скорпиус увидит, что мы с тобой прилагаем усилие, то поймет, что если я могу тебя простить, то и он сможет.

— Ты хочешь смыть пятно с моей человечности?

— Да. И что это — отсылка к Даниэлю Бину? — я говорила о романе, вызвавшем ажиотаж два года назад, о магглорожденном волшебнике, выдававшем себя за чистокровного.

— Да, я читал роман. Довольно любопытный.

— Наверное, он вызвал у тебя интересные мысли, а, Малфой, о предубеждении?

— Пожалуй, — его лицо ничего не выражало. Я решаю продолжить, но мысленно отмечаю для себя этот момент, чтобы когда-нибудь к нему вернуться.

— Я предлагаю стать друзьями для того, чтобы вместе попытаться помочь Люциусу избежать Поцелуя.

— Что? — он смотрит на меня, не мигая, глаза мгновенно становятся более темными и подозрительными.

— Я серьезно. Я член Визенгамота и собираюсь провести законопроект о том, что волшебникам, проведшим более десяти лет в камере смертников, должны отменить высшую меру наказания.

— У него осталась последняя апелляция.

— Я знаю. Поэтому ты должен письменно выразить сочувствие жертвам преступлений и их семьям; взывать к властям, с просьбой смягчить смертный приговор Люциусу Малфою; выразить серьезную обеспокоенность по поводу явного намерения возобновить смертную казнь в Англии после трехлетнего перерыва и настаивать на том, чтобы власти не предпринимали этого шага; подчеркнуть, что смертная казнь не является более серьезным средством устрашения в попытке предотвратить преступления, чем любая другая форма наказания; и, наконец, сделать упор на его реабилитации.

— Я уже все это писал в его предыдущих апелляциях.

— Я знаю, но меня тогда в Визенгамоте не было.

— Я не уверен в правильности этого решения.

— А в чем тут сомневаться? — я начинаю загибать пальцы, считая причины, — это его последняя апелляция, и если и она провалится, он умрет. Я изо всех сил постараюсь повлиять на постановление таким образом, что даже если его не освободят, то сохранят ему жизнь.

— А тебе-то зачем это надо?

— Я... я всегда хотела изменить закон о высшей мере наказания. Время пришло. Закон устарел, а ведь он должен отражать современные нравы и юриспруденцию магического сообщества. Вообще, многие законы были приняты в пользу чистокровных, и я намереваюсь добиться изменений и в этой области, чтобы привнести равноправие между всеми волшебниками и волшебницами. Когда я тебя вчера увидела, я почувствовала себя крайне неуютно. У меня так давно сложилось представление о тебе, поэтому видеть, что ты со мной вежлив, видеть, что ты заботишься еще о ком-то, кроме себя... Ты сказал мне, что Люциус оказал на тебя огромное влияние, заставившее тебя измениться, а на него оказала огромное внимание тюрьма. Я проверила то, что ты рассказал, и теперь я тебе верю. Я думаю, что Люциус сполна оплатил свои долги. Я искренне считаю, что он не должен получить Поцелуй. Но я также думаю, что ты все еще продолжаешь расплачиваться за свои преступления, принося в жертву собственного сына. Я надеюсь, что не сужу слишком быстро и поверхностно, но я не думаю, что ты этого заслуживаешь, и если, работая вместе с тобой в попытке освободить Люциуса, мы сможем заставить Скорпиуса образумиться, то я хочу тебе в этом помочь. Я думаю, что ты и сам стараешься изо всех сил, но тебе нужна помощь.

— Я должен кое-что обдумать, — через какое-то время мягко говорит он. Я его не понимаю. Я не вижу, чтоему может не нравиться в этой идее. После минутного молчания я спрашиваю:

— Ты предпочитаешь, чтобы он умер, вместо того, чтобы гнить в Азкабане до конца своих дней, в этом все дело?

Он смотрит на меня, и я понимаю, что раньше эта мысль не приходила ему в голову. У него определенное выражение в глазах — видно, что он усиленно о чем-то размышляет, просчитывает, планирует. Интересно, какую слизеринскую хитрость он задумал?

Ночь холодная, и я вижу, как пар от его дыхания извивается перламутровыми лентами в воздухе, несмотря на согревающие чары. Видно, что он неловко себя чувствует, и я подозреваю, что это из-за пострадавшей гордости — как это так, что я, магглорожденная Гермиона Уизли, предложила ему свою помощь. Я уже открываю рот, чтобы сказать ему об этом, когда раздается громкий треск, как будто где-то разбили окно.

— Черт побери, — бормочем мы оба, и он поднимается на ноги, отводит в стороны ветки плюща и смотрит в сад. Потом он подходит ко мне, останавливается и наклоняется, кладя руки на подлокотники кресла.

— Но ты не обязана заходить вовнутрь.

Воспоминания о Беллатрикс Лестрейндж и ужасах, вызванных ею, охватывают меня, и я с трудом дышу.

— Грейнджер, послушай, — я смотрю на него, но вижу ухмыляющееся лицо Беллатрикс. — Ты не обязана заходить вовнутрь. Даже я больше не захожу в свою гостиную. Да, маленькие негодяи проделали дыру во времени и пространстве и нашли способ создать столько невообразимого хаоса, что его хватит и на сейчас, и на обозримое будущее, но ты все равно не обязана туда заходить.

Он слабо улыбается, и я в ответ фыркаю, и опять у меня возникает это странное чувство вины, смешанное с удивлением. Погодите-ка. Малфой проявляет внимание? Я хочу подняться, но он все еще наклоняется над моим креслом, не сводя с меня глаз. У него очень привлекательные глаза.

— Малфой? — произносит мужской голос.

Малфой выпрямляется так быстро, что я слышала, как что-то в нем щелкает. Я разворачиваюсь и вижу Теодора Нотта. О нем постоянно пишут газеты, как о директоре ПАМ — ведущей фирме по производству зелий в Англии. А может даже и во всей Европе.

— Нотт, я не ожидал, что ты придешь так рано. Когда активизируется твой портключ?

— Через час.

— Хорошо, я буду с тобой через минуту. Входи, пожалуйста.

— Ничего страшного. Я сам возьму то, что мне нужно. Прошу прощение за то, что прервал вашу... встречу.

Малфой смотрит на него, слегка нахмурившись, чем, по-видимому, ставит Нотта в тупик. Мы направляемся к дому, гадая, в какую переделку попали дети на этот раз.

_______________________________________________________________________________

* Измененная цитата из песни Cтинга «Англичанин в Нью-Йорке» (Englishman in New York).