Лучше поздно, чем никогда (гет)

Меня не перестает удивлять то обстоятельство, что господин Малфой не превращается в кучу пепла каждый раз, выходя на свет. Он ужасно бледный, совсем, как Скорпиус. Вообще-то, я уверена, что Скорпиус будет выглядеть именно так, когда станет старше, за исключением слегка редеющих волос и бледно-серых глаз. Скорпиус как-то сказал мне, что унаследовал глаза от матери — бледно-голубая смесь оттенков, что потрясающе смотрится вместе с его светлыми волосами. Он похож на шведа, какого-нибудь Бьёрна Овертсрёма. Вместо этого его зовут Скорпиус Гиперион Малфой. Гиперион! Обхохочешься.

Я схожу с хогвартского экспресса на платформу, изо всех сил стараясь отыскать глазами маму и папу. Из-за густых облаков пара единственно, кого я вижу — это господина Малфоя, шагающего под солнечным светом, освещающиим его черты альбиноса. Но затем пар становится ещё более густым, и он тоже пропадает из виду. Я останавливаюсь, когда пар застилает всё вокруг, и ничего не видно, и тут Скорпиус, спустившись с поезда, натыкается на меня.

— Всё ещё ищешь повод коснуться меня, Скорпиус?

— Да, я весь месяц это планировал. Наконец-то моя жизнь обрела смысл, Лягушонок, — сухо отвечает он. Я ненавижу это прозвище! Один несчастный случай на зельеварении — и к вам приклеилось погонялово на всю жизнь. Я поворачиваюсь, чтобы наградить его самым свирепым взглядом, на какой только способна. К моему удивлению, он не превращается в расплывшуюся массу из кожи и крови под моим разъедающим душу взором, а вместо этого смотрит в сторону.

— Ой-ой-ой, — говорит он, и я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, что там такое.

Действительно, ой-ой-ой. Я вижу свою маму, стоящую справа от колонны, и отца Скорпиуса, стоящего слева от нее, совершенно не догадывающегося о присутствии моей мамы. Они оба нас ищут, пытаясь разглядеть в паровом тумане. Мы знаем, что как только они нас увидят, они пойдут навстречу и... я не знаю, что может случиться. Каждый, кто хоть что-то слышал о Второй волшебной войне, знает, что Гермиона Уизли, в девичестве Грейнджер, мягко говоря, не ладила с Драко Малфоем, Но это было сто лет назад, и с тех пор они друг с другом не разговаривали. Мы со Скорпиусом замерли, не зная, что делать, и тут Скорпиус снова меня толкнул, потому что на него наскочил Ал.

— Какого чёрта ты делаешь? Кто стоит в конце ступенек прямо перед дверью? — бурчит Ал, но замолкает, когда осознаёт, что врезался не в кого-нибудь, а в Скорпиуса Малфоя. Скорпиус бросает на него короткий, но в высшей степени раздражённый взгляд, а потом вновь обращает своё внимание на отца, который нас к тому времени заметил. Ал бормочет что-то вроде неловкого извинения, прежде чем попытаться проскользнуть мимо нас, но заканчивается это тем, что он вновь толкает Скорпиуса, который, в свою очередь, опять толкает меня. Мы оба поворачиваемся, чтобы остервенело на него глянуть, и лицо его такого же красного цвета, как и волосы его мамы. Господин Малфой подходит ближе, и мама тоже. Они оба доходят до нас одновременно. Я слышу, как Ал вскрикивает от боли, когда Скорпиус отпихивает его локтем и шепчет:

— Отвали.

— Почему ты тут стоишь? — произносят синхронно мама и господин Малфой, и клянусь вам, выражение их лиц при этом — просто самое забавное зрелище, которое мне довелось наблюдать за весь прошлый год. Похоже, что каждый из них считает себя изобретателем этой фразы и принимает за личное оскорбление тот факт, что кто-то другой посмел ее использовать. Их брови в изумлении взлетают вверх, когда они узнают друг друга. И раздается громкий скрипучий звук — и нет, это не тормоза Хогвартского экспресса. Звук похож на царапанье ногтей о доску, и неловкость между ними почти осязаема.

— Грейнджер.

— Малфой.

У них официально закончились темы для разговора, и они переключают внимание каждый на своего отпрыска, при этом стараясь больше не выглядеть невероятно странно и ужасно неловко. Мама мне говорит:

— Отойди от входа. Ты вызываешь столпотворение, — она тянет меня от двери и тут впервые замечает Скорпиуса. Она останавливается и улыбается ему.

— Привет, Скорпиус.

— Привет, Миссис Уизли, — уголком глаз мы все видим, как господин Малфой останавливается. Я бросаю на него взгляд, и похоже, что он хочет что-то сказать, но в последний момент передумывает.

— Так это и есть знаменитый Скорпиус Малфой. Очень приятно наконец с тобой познакомиться лично. Я столько о тебе слышала, — почему она должна была выделить слово «столько»? Я краснею, когда Скорпиус смотрит на меня и ухмыляется, прежде чем ответить:

— Очень приятно наконец познакомиться с вами тоже. Лично.

Мне хочется раствориться в клубе пара, провалиться сквозь землю, слиться с окружающей средой — все что угодно, лишь бы избежать самодовольного взгляда на бледном, заостренном лице Скорпиуса. Но тут я слышу голос господина Малфоя:

— Что ж, Грейнджер, тебе повезло больше, чем мне. Когда он впервые познакомился с твоей дочерью в первом классе, я грозился отрезать себе уши и отослать их юной мисс Уизли, чтобы вместо Скорпиуса она сама рассказывала мне о себе.

Теперь у Скорпиуса на лице появляется забавное выражение. Я официально заявляю — господин Малфой вовсе не кажется таким уж плохим. Мама издает смешок, приходит от этого в ужас и пытается замаскировать его кашлем. Господин Малфой немного сконфужен, но в то же время ситуация его явно забавляет. Скорпиус выглядит так, словно серьезно раздумывает, попадет ли в Азкабан за убийство отца. Мама откашливается и возвращает свое внимание на меня и Ала.

— Здравствуй, Ал, дорогой.

— Привет, тетя Гермиона.

— Милый, я только что видела твою маму, — она смотрит вправо и щурится, и мы все неосознанно за ней повторяем, — мне кажется, я ее вижу. Но я не думаю, что Гарри тоже здесь, — бормочет она и, похоже, это побуждает господина Малфоя к действию.

— Давай-ка я возьму твой багаж, Скорпиус. Нам надо идти.

— Нет, я сам могу это сделать, — и Скорпиус пытается отойти, но господин Малфой уже подхватывает багаж. Они уходят, явно на ножах.

— Где твой брат, Роза? — спрашивает мама, оглядывая толпу в поисках его рыжеватой макушки.

— Наверное, с Лили.

— Что значит «наверное»?

— Мы не вращаемся в одних и тех же кругах, мама. Он первоклассник.

— Ты и Ал общаетесь со слизеринцем, но проводишь границу между собой и собственным братом? — она озадаченно качает головой. — Отыщи-ка брата и возвращайся сюда. Я взяла машину, но на дорогах ужас что творится. Как ты знаешь, сегодня пятница, а через неделю — Рождество. Ты знаешь, что происходит на дорогах в такое время.

— Я пойду, поищу его, тетя, — говорит Ал и убегает, прежде чем мама успевает ответить. Она смотрит на меня и улыбается.

— Скучала?

— Ну конечно, мам! Что за вопрос?

— Ну, я не знаю. Ты не общаешься с братом. Подумала, может ты и от других членов семьи отказалась.

Я закатываю глаза и обнимаю ее.

— Где папа? — спрашиваю я, когда отстраняюсь.

— Работает, я полагаю, — бормочет она, и я собираюсь спросить, что она подразумевает под этим «полагаю», но тут мой взгляд падает на Скорпиуса. Похоже, он находится в самом разгаре горячей обличительной речи — чемодан лежит забытый на земле, между ним и его отцом. Господин Малфой выглядит так, будто из последних сил старается не вытащить свою палочку и не уничтожить Скорпиуса: он делает глубокий вздох и закрывает глаза, чтобы успокоиться, и я полностью его понимаю. В последние четыре месяца Скорпиуса можно было использовать в качестве одной из горгулий, сидящих на крыше Хогвартса, или даже помощника дементора в Азкабане — таким он был благодушным. Но тут я вспоминаю, из-за чего он был таким, и мне становится его жаль. В конце концов, вести себя так после самоубийства матери, случившегося летом — это нормально.

Я еще немного смотрю на него со стороны и ясно вижу, насколько он и господин Малфой похожи друг на друга, и дело не только в бледной коже и заостренных подбородках. Атмосфера грусти окутывает их обоих, словно одеяло, их плечи опущены, и в глазах тяжесть утраты. Я замечаю, что и мама наблюдает за этой сценой. На ее лице застыло странное выражение. Выглядит смущенной и грустной, но при этом видно, что она старается не показывать своих чувств. Через секунду она кривит губы и переключает свое внимание на что-то еще. Интересно, о чем она думает...

Я отхожу от нее и подхожу к Скорпиусу, не совсем понимая, что делаю.

— Скорпиус, — зову я и застаю конец его фразы, когда он говорит отцу, что очень сожалеет, что ему пришлось через это пройти. Они оба смотрят на меня. — Я хотела спросить, может, придешь к нам домой на обед в День Подарков*? Каждый год в День Подарков мы устраиваем большой семейный обед, и в этом году он будет проходить у нас дома. Обычно бывает очень весело. После обеда мы проводим матч по квиддичу и смотрим фильмы. Помнишь, я рассказывала тебе о том, что такое фильмы?

Он смотрит на меня, не мигая, будто я ему порекомендовала использовать розовую губную помаду, или что-то, такое же абсурдное.

— Естественно, Вы тоже приглашены, господин Малфой.

— Приглашен куда? — спрашивает мама, подходя к нам.

— Твоя дочь любезно пригласила нас провести День Подарков с вашей семьей, — я понятия не имею, поддерживает ли господин Малфой эту идею, или нет. Он говорит, растягивая слова, и от этого создается впечатление, будто он насмехается, и собеседник автоматически чувствует себя глуповато. Интересно, знает ли Скорпиус, что манерой разговора очень напоминает отца, которого он так ненавидит?

Брови у мамы взлетают вверх, и она создается впечатление, словно она разрывается между тем, чтобы ужаснуться, и тем, чтобы проявить фальшивую вежливость.

— Я бы с удовольствием пришел, — говорит Скорпиус, исподтишка бросая на отца злобный взгляд.

— Замечательно. Господин Малфой тоже может прийти, верно, мам?

Все на меня смотрят, и я знаю, что они хотят наложить на меня умолкающее заклятие. Интересно, расценивается ли грехом то, что я получаю от этого огромное удовольствие?

— Э-э, я уверена, что господин Малфой занят. Мне бы не хотелось навязываться... — она умолкает.

— Это Рождество. Никто не работает в Рождество, — напоминаю им я. Я просто поражаюсь тому, что не рухнула под горящим от ненависти взглядом Скорпиуса, — просто... я не хочу, чтобы вы были одни на Рождество.

Мама еле сдерживает стон. Бровям господина Малфоя грозит опасность навсегда остаться под волосами. Скорпиус свирепо смотрит на меня. У него это очень хорошо получается. Однако господин Малфой быстро приходит в себя.

— Что ж, это звучит... Я дам вам знать. Посмотрим. Скорпиус, бери свой чемодан и пошли, — и он быстро разворачивается, торопясь уйти, как будто опасается, что я вот-вот приглашу его с нами пожить или еще что-нибудь в этом роде.

Я поворачиваюсь к маме, ожидая выговора, но она пристально смотрит вслед господину Малфою и Скорпиусу с явным выражением недоумения на лице.

— Мам?

— Э-э. Странно, такого ответа я не ожидала.

— Ты думала, что он согласится?

— Нет. Я ожидала увидеть, как вены на его шее лопнут от такого оскорбления — пригласить его преломить хлеб с кем-то вроде меня, — потрясенно отвечает она.

— Люди меняются.

— Неужели?

— В любом случае, он сказал «посмотрим». Так что девяносто пять процентов вероятности, что он не придет.

— Меня волнуют оставшиеся пять процентов.

— Люди меняются, мам, — повторяю я. Она фыркает.

— Кстати, а где папа?

— Его рано вызвали на задание. Ты же знаешь, как это происходит, моя хорошая, — она все еще смотрит в сторону, глядя, как господин Малфой исчезает в пелене белого пара.

— Задание? Сейчас? Но дядя Гарри — его начальник. Я уверена, он бы не посылал его на задание, зная, что папа должен был нас сегодня встречать на вокзале. Ручаюсь, сам-то он сейчас здесь. Это так несправедливо.

Мама бормочет что-то, чего я толком не могу разобрать, и я уже хочу повторить свой вопрос, когда подбегает Хьюго и обнимает ее сзади.

— Мам!

Она поворачивается, улыбается, и, похоже, забывает о папе. Но я не забываю.

_________________________________________________________________________________________

* День подарков — Boxing Day, в Великобритании было принято дарить подарки прислуге и не самым близким людям 26 декабря. С тех пор «отмечается» как отдельная часть рождественских праздников (к прислуге, естественно, никакого отношения не имеющая).

A/N

Уважаемые читатели, большая просьба оставлять отзывы. Автор заходит на сайт и, видя, что нет отзывов, думает, что перевод плохой. И, соответственно, не даст разрешение на последующий. Равно как и другие авторы — это ведь моя единственная для них рекомендация. Я бы слова не говорила, если бы не было подписавшихся, и количество просмотров не возрастало с каждой выложенной главой. Но это не так. Пишите хоть что-нибудь, отрицательные отзывы — тоже отзывы. Заранее вам благодарна.

К тому времени, как мы приехали домой, рождественские пробки, еще больше усиленные пятничным движением на дорогах, вызвали у меня головную боль размером с Англию. Мы выехали с вокзала два часа назад, и сейчас начало восьмого. Добравшись до шоссе, вести машину стало проще, но до этого мы больше получаса продирались сквозь намертво загруженный Лондон. Иногда я ненавижу водить. Дети голодные и капризничают. Нам едва хватало времени на то, чтобы они успели переодеться и разложить свои вещи, прежде чем отправиться к Гарри. Я выхожу из машины, и как только магически открываю багажник, то вспоминаю, почему мы не аппарировали с Кинг Кросса — да, багаж-то дойдет нетронутым, но при этом есть риск, что дети потеряют пальцы рук или ног. Зачем этим детям столько барахла?! Они пробудут здесь всего лишь две недели, прежде чем вернутся в школу. Я не понимаю этого.

— Поторопитесь. Хьюго, ты пойдешь в душ последним. Я не знаю, чем ты там занимаешься, но я не хочу опаздывать из-за того, что ты обнаружил Атлантиду у нас в ванне, — я палочкой отправляю чемоданы в дом, в то время как дети спешат войти вовнутрь.

— Мне кажется, я знаю, что он там делает, и вот что я вам скажу: это отвратительно, Хьюго!

— Роза! — восклицает Хьюго.

— Роза, — начинаю я, но в последний момент передумываю. Я решаю оставить это на Рона — это его территория. Я провела беседу с Розой о менструации, так что Рон должен поговорить с Хьюго о мастурбации, — давай-ка, поторапливайся и первой ступай в душ.

Сейчас, перед Рождеством, на улице очень темно, и я зажигаю фонарь на крыльце легким взмахом палочки. Вдалеке, ниже по холму, я вижу огни своих соседей. Самые близкие наши соседи живут в семи километрах от нас, и, признаться, обычно мне это обстоятельство очень нравится. Но, несмотря на сравнительную отдаленность, люди в городке очень дружелюбные. Они не знают, что мы волшебники, но секретность (и безумно высокая ипотека) — та цена, которую мы платим за этот идеальный дом и вид из него.

Я вхожу вовнутрь, бормоча «Люмос», и слышу, как Хьюго спотыкается на лестнице.

— Почему ты не зажег свет? — кричу я ему снизу.

— Не знаю. Я думал, что ты это сделаешь, — кричит он в ответ, и я закатываю глаза. Он, несомненно, сын Рона.

Недавно мы установили гибридное магитричество. Из министерства пришел волшебник и провел здесь полдня, что было ерундой по сравнению с тем, сколько мы его ждали. Сначала он сказал, что придет в среду, потом в четверг, потом перенес свой визит на следующий четверг. Я вынуждена была, к стыду своему, размахивать своим статусом ветерана войны и недавним статусом Мудрейшего, чтобы как-то ускорить процесс. Большую часть дня он провел, размахивая палочкой и устанавливая выключатели. Когда я обратила внимание на очевидное отсутствие проводов, он объяснил, что источником энергии является министерство, потратив еще пятнадцать минут на лекцию о том, как эта штука работает с магической точки зрения. И что именно от министерства мы будем получать счета раз в месяц. Он все бухтел и бухтел о сложностях, связанных с процессом, и о том, как в зданиях вроде Хогвартса и поместья Малфоев, хранящих очень древнюю магию, установить магистричество будет невозможно, потому что оно все там спалит. По причине того, что две эти вещи — древняя магия и магистричество — несовместимы. По моему твердому убеждению, абсолютно все несовместимо с поместьем Малфоев, и меня всегда поражало, что Малфой продолжал там жить. Даже его мать переехала куда-то во Францию. Волшебник-техник также разъяснил, что можно будет пользоваться только самыми основными электроприборами. Хьюго и Роза были ужасно расстроены, когда узнали, что нельзя будет установить компьютер. А мои родители обрадовались тому, что у них по-прежнему оставалась приманка для внуков, в придачу к любви и привязанности, естественно. Но теперь мы хотя бы могли смотреть телевизор и слушать, как министерство разглагольствовало о всякой ерунде. Люди даже представить себе не могут, какая это морока — ввести новый закон, даже такой простой, как о пользовании магитричеством. Нужно учитывать каждую маленькую деталь, а это необыкновенно сложно. Поэтому, что уж говорить о более серьезных делах, которыми занимаюсь я, связанных с досрочным освобождением заключенных. Все это заставляет меня по-другому смотреть на эти самые маленькие детали и в каждодневной жизни, поэтому я прихожу в ярость, когда обнаруживаю гору немытой посуды в раковине.

Нереально, чтобы один волшебник мог оставить такой беспорядок. Рону должны были в этом помочь. Он встал сегодня очень рано, где-то около четырех, и отправился на задание. Я еще час провела в кровати, а потом поднялась, немного поработала в кабинете и отправилась готовить завтрак. Я и для него оставила завтрак, потому что кто знает — он мог вернуться к семи и к тому времени проголодаться, решила я. Хлеб и варенье, ничего особенного, так как с некоторых пор он отказался от мяса (недавний бзик, винить за который надо Падму Патил). По видимому, Рон таки вернулся домой. Позавтракал. Приготовил обед — овощи, фасоль, рис — и при этом умудрился использовать почти всю, имеющуюся у нас в кухне, посуду. Бардак был невероятный. Но меня возмутило не это. У Рона есть палочка, и он знает, как ею пользоваться. Почему он не мог наложить простое моющее заклятие? Я миллион раз показывала ему, как это делать.

Я взмахнула палочкой, наведя порядок. Мои родители всегда недоумевают, почему я придаю этому такое значение. Они не понимают, что магия связана с человеком, ею пользующимся, и даже если по-настоящему я не мою посуду, постоянное использование магии отбирает силы (хотя, конечно, не столько же сил, сколько ручной труд). Это простое заклинание, и обычно не очень утомительное, но после целого дня, проведенного в Визенгамоте, я прихожу домой очень уставшей. Рон мог бы помыть посуду сам. Я вздыхаю и иду в кабинет, соображая, хватит ли мне времени подготовиться к завтрашнему слушанию, но как только бросаю взгляд на Ежедневный Пророк, я разворачиваюсь и иду в душ.

Сложно сказать, когда все приобрело настолько серьезный оборот, потому что большую часть времени дела обстояли, как обычно. Рон ходил на работу, возвращался вечером домой, мы ужинали, он мог бы заскочить к Гарри или Джорджу, потом приходил домой, мы немного болтали и заваливались в кровать, где могли заняться или не заниматься сексом, смотря по настроению. Увлечения Рона длились обычно недели три, максимум месяц. Когда он сказал Гарри и мне, что в свободное от работы время он хочет попробовать писать для спортивной колонки Ежедневного Пророка, я рассмеялась.

— Что? Я не смогу писать? И всегда-то у тебя этот удивленный тон, — он покачал головой, и я улыбнулась. Этой шутке было уже двадцать лет, но она все еще продолжала вызывать у меня улыбку.

— Конечно же, сможешь. Но ты помогаешь Джорджу в его магазине, не говоря уже о том, что ты аврор.

— Миона, я аврор третьего разряда. Я думаю, что смогу одновременно и писать, и преследовать темных магов.

— Если бы не мог, то отделу авроров следовало бы пересмотреть требования приема, — сказал Гарри с улыбкой, сделав глоток своего огневиски. У меня вырвался смешок, когда я на него глянула. Затем я откинулась на спинку дивана в доме у Поттеров. Джинни уснула на оттоманке. Меня всегда удивляло, что она так быстро пьянела. Мы праздновали мое недавнее назначение начальником отдела исполнения магических законов. Сначала я думала, что Гарри расстроится, не получив этой должности сам, но потом выяснилось, что он никогда ее и не хотел, так что считал мое назначение избавлением от заклятья. Он просто обрадовался, что теперь мы оба стали членами Визенгамота.

Рон поднялся и пошел в туалет. Я придвинулась ближе к Гарри и схватила его за руку прежде, чем он сделал еще один глоток. Он уже был слегка пьян, глаза осоловели. Теперь, когда я сидела так близко от него, морщинки вокруг глаз в виде гусиных лапок были хорошо заметны.

— Он ведь не может работать на Ежедневный Пророк. Ну, будучи министерским работником. Ты же начальник отдела авроров, ты должен это знать.

— Ты думаешь, он не будет этим заниматься?

— Конечно же, будет. Ты же знаешь, как он загорается вначале.

— Ты думаешь, ему не стоит этого делать?

— Просто я не хочу, чтобы он расстраивался, когда выяснится, что у него ничего не получилось. Он не писатель, Гарри. Мы оба это знаем.

— Иногда людям необходимо самим сделать выбор, даже если впоследствии он и окажется неверным.

— Я понимаю, но это не значит, что он должен каждый раз бросаться в омут с головой.

— Мне кажется, ты должна с этим смириться. Это преходящее увлечение — как пришло, так и уйдет, — он усмехнулся собственному выбору слов. — Возможно, мне тоже следует начать писать, — он снова усмехнулся и икнул.

— Ты и твоя жена безнадежны, — сказала я, забирая стакан из его рук.

— Да, это так, — сказал он более мрачно, и я внимательно посмотрела на него. Похоже, он собирался мне что-то сказать. Вид у него был грустный, и мы какое-то время сидели и смотрели друг на друга. И тут вернулся Рон. Я соскочила с дивана и мгновенно об этом пожалела, потому что выглядело это подозрительно. Рон переводил взгляд с Гарри на меня. Гарри откинул голову на спинку дивана и закрыл глаза, ни на что не обращая внимание. Я прикончила остаток его напитка и спросила Рона, на когда у него назначено собеседование в Ежедневный Пророк.

Это произошло больше шести месяцев назад.

Я вышла из ванной и набросила на себя первое попавшееся — нижнее белье, джинсы, голубой свитер и ботинки. Пар из ванной превратил мои волосы в шар, но мне не было до этого никакого дела. Мои мысли были о Роне. Я и представить себе не могла, что Рон окажется хорошим писателем. Ну, то есть, по его же словам — он не совсем писатель. Он хороший рассказчик, и читателям нравится его стиль. Он пишет, но именно Падма Патил, редактор, переводит его английский пятилетнего ребенка в читабельные статьи.

Я сажусь на край кровати и застегиваю ботинки, пытаясь вспомнить, когда в последний раз мы с Роном о чем-то разговаривали. Я даже не знаю, где он сейчас. На расследовании? Или обсуждает свою будущую колонку с Падмой (да и обсуждением ли они занимаются)? Постель не убрана, поэтому, предполагаю, он вздремнул перед уходом. «Интересно, был ли он один?» — шевелятся в голове предательские мысли. Я от них отмахиваюсь, поднимаюсь и взмахом палочки заправляю кровать. Я иду обратно в ванную и вынимаю из пузырька противозачаточную таблетку. Ведьмы пользовались контрацептивами сотни лет, прежде чем эта умная мысль пришла к Магглам. Выкидыш, который случился у меня шесть месяцев назад, заставляет меня задуматься о необходимости принимать эту таблетку. Может быть, мне не суждено было больше иметь детей. И с той сексуальной жизнью, которая у меня есть — в смысле, никакой — я, пожалуй, должна смириться с мыслью, что детей у меня больше точно не будет. Вряд ли у меня сегодня состоится секс с мужем — очень уж нереальное предположение. Но я все равно принимаю таблетку.

Интересно, пойдет ли Рон к Гарри. Просто не верится, до чего все дошло. Он даже не удосужился встретить собственных детей на вокзале. Внезапная вспышка гнева поднимается во мне и мгновенно утихает. Рон мог быть на задании. Он мог сейчас лежать где-нибудь в канаве, раненый. Подобное произошло с ним девять месяцев назад. Он месяц провел в больнице. Я ужасная жена.

Я спускаюсь вниз.

— Хьюго, поторопись. Я готова, — кричу я, подходя к двери.

ХХХ

— Джеймс видел это своими глазами, — говорит Джинни, как только я вхожу в кухню. Хьюго и Роза напрочь забывают обо всем при виде Тедди. Все любят Тедди. Ему будет просто, если он когда-нибудь решит выставить свою кандидатуру на пост Министра Магии.

— Что видел? — спрашиваю я, в то время как она смешивает мне коктейль, а поднос со «свиньями в одеяле» выплывает из духовки и приземляется на кухонный стол. Я с благодарностью принимаю напиток — водку с клюквенным соком. В доме очень шумно.

— Роза пригласила Малфоя на обед в день подарков, — говорит она после того, как отхлебывает свой собственный напиток. Ее палочка в это время выкладывает закуски на подогретое блюдо. Джинни приготовила и вегетарианские закуски, специально для Рона, поскольку он теперь не ест мясо. Странно, я знаю. Это все из-за Падмы.

Я издаю стон.

— Не знаю, что себе думала эта девчонка. Такое чувство, что она была под дурильным заклятием.

— По словам Джеймса, именно ты выглядела так, словно схлопотала это заклятье. Он сказал, что глядя на тебя, можно было подумать, что ты проглотила зонтик, а глядя на Малфоя — что он на него сел.

— М-да, я всегда подозревала, что у Малфоя было что-то в заднице, — пробормотала я в свой бокал, и Джинни чуть не подавилась, рассмеявшись.

— Что ж, возможно, он изменился, — говорит она после того, как вытирает разлившийся напиток со своей могучей груди. Невероятно, но факт — у Джинни теперь могучая грудь. Последствие троих детей, как я полагаю. Я фыркаю в ответ.

— Кто изменился? — произносит Гарри, входя в кухню и хватая сырную булочку с противня. Джинни хлопает его по руке, но слишком поздно: он успевает запихнуть булочку в рот.

— Малфой и Гермиона сегодня на вокзале, — отвечает Джинни.

— Ага. Я только что слышал эту историю.

— Что? Уже?

— Джеймс? — спрашивает Джинни, и Гарри кивает.

— Да. Они изображают всю сцену в лицах, с Алом в роли Скорпиуса. Ему здорово удается мрачный вид, да и говорит он в точности, как Скорпиус. У Розы такое выражение лица, будто она проглотила зонтик или что-то в этом роде. Она, кстати, изображает тебя, — он поворачивается ко мне, и Джинни разражается смехом. Я закатываю глаза и делаю еще один глоток.

— Но, может быть, он действительно изменился. Я-то долго о нем ничего не слышала. С того самого случая, когда его жена покончила с собой, — странно, и это говорит именно Джинни.

У меня с языка чуть было не срывается, что его жена, должно быть, отчаянно хотела от него избавиться. Все так и говорят, но это жестоко. Он действительно ничего такого не делал, чтобы заслужить подобного рода комментарий, и именно с этим у меня и возникают некоторые опасения.

— Он выглядел абсолютно раздавленным на похоронах, если судить по фотографиям из газет, — говорит Джинни.

— Я поверить не могу, что пресса заявилась на похороны. Никакого уважения к чужому горю, — искренне говорю я.

— А как он выглядел сегодня?

— О, он выглядел хорошо. Волосы начали редеть, но он был безукоризненно одет, как всегда, и вот только странно запущенная борода его портила. Он, пожалуй, занимается спортом, потому что не поправился ни на гра...

— Нет, я имею в виду, как он выглядел с эмоциональной точки зрения? Создавалось впечатление, что он вот-вот сорвется или что-нибудь такое?

Я уверена, что щеки у меня пылают, и Джинни награждает меня хитрым и подозрительным взглядом. Я делаю большой глоток, чтобы скрыть смущение.

— Похоже, он хотел свернуть Скорпиусу шею. Скорпиус с недавних пор отвратительно себя ведет. Но, к моему удивлению, Малфой был на редкость терпеливым. Я ожидала от него большего проявления гнева.

— Возможно, он изменился.

— Все продолжают это повторять. Вы что, забыли, каким расистским, самодовольным, мелочным, испорченным отродьем он был? Послушайте, я знаю: существует вероятность того, что он изменился, но в последний раз я видела его в Выручай-комнате, когда он пытался сдать тебя, Рона и меня Волан-де-Морту. Такого рода воспоминания никогда не бледнеют. Прошло огромное количество времени после того случая с дьявольским огнем, прежде чем я решилась зажечь духовку в доме своих родителей, не опасаясь вызванных этим ночных кошмаров.

Гарри криво усмехается, потому что и он прошел через такой же посттравматический шок. Джинни инстинктивно кладет руку ему на плечо. Он сжимает ее руку, а потом отходит от нее и садится за круглый кухонный стол.

— Я сомневаюсь, что Малфой придет к тебе домой в День Подарков, — говорит он, — возможно, он и изменился, но не сошел же с ума. Я уверен, что невозможно поменяться так, чтобы стать совершенно другим человеком.

— Верно. Я даже ожидала, что он скажет что-то вроде «не придуривайся, Грейнджер, ноги моей в твоем доме не будет, даже если кто-нибудь решит мне за это заплатить».

— Это прозвучало истинно по-малфоевски, — похвалила меня Джинни.

— Роза постоянно копирует Скорпиуса. По всей видимости, он разговаривает в точности, как его отец.

— Я все еще не могу привыкнуть к мысли о том, что они подружились. Даже Ал с ним разговаривает.

— Скорпиус терпит Ала, — поправляет Гарри, — не похоже, чтобы они очень-то ладили. Ал в тайне боится его.

Лично я считаю, что Ал боится собственной тени, но не говорю этого вслух. Я не знаю, как он очутился в Гриффиндоре, и как стал вращаться в тех же кругах, что и Скорпиус Малфой — слизеринец и сын бывшего Пожирателя Смерти.

— Я полагаю, в жизни случаются и более странные вещи, — тихо говорю я, но Гарри меня слышит.

— Да, к примеру, если Малфой все-таки заявится.

— Беднягу Рона хватит инфаркт, — говорит входящий в кухню Джордж, — мало того, что его дочь по уши влюблена в малфойского отпрыска...

— Типун тебе на язык, Джордж! — восклицаю я, и Гарри с Джинни смеются.

— ...поэтому я сомневаюсь, что он обрадуется, увидев Малфоя, развалившегося на его оттоманке.

— Рон пришел с тобой? — спрашиваю я.

— Почему он должен был прийти со мной?

— Его не было в магазине?

— Нет, я думал, он на расследовании, — мы оба поворачиваемся к Гарри. Гарри качает головой, и в комнате становится тише, когда он отвечает:

— Наверное, он в Пророке.

— Да, наверное. Дети очень хотели его увидеть.

— Он появится, — говорит Гарри и поднимается, чтобы взять бокал из моих рук. Он пуст, но Гарри его не наполняет. Я смотрю на него, и он награждает меня красноречивым взглядом. Я знаю, что означает этот взгляд. Он означает, что Гарри не хочет, чтобы я сказала что-то такое, что позже можно свалить на алкоголь. Я в ответ поднимаю бровь, давая понять, что обычно это с ним случается. Джинни прочищает горло и объявляет:

— Рон здесь.

Мы все смотрим сквозь дверь кухни и видим, как Роза и Хьюго повисли на своем отце. По пути в гостиную Гарри проходит мимо меня и бросает еще один красноречивый взгляд. «Веди себя цивильно», — говорит этот взгляд.

Я всегда виду себя цивильно; я — положительный персонаж.

Как только я вхожу, то вижу его стоящим в центре комнаты и рассказывающим Розе, Хьюго и остальным детям какую-то дурацкую квиддичную историю. Дети в восторге. Я решаю вручную накрыть на стол. Чуть позже он входит в столовую, сияя, как идиот. Я смотрю на него.

— Гляди, — говорит он, протягивая руку, на которой лежит маленькая галька.

— Что это?

— На прошлой неделе Барри Доннеридж на своей метле проделал парящий прыжок, подняв столб пыли, когда хвост его метлы коснулся земли. Эта маленькая галька застряла в метле, и ты не поверишь: каждый раз, когда он пытался повернуть направо, он оказывался на сорок градусов дальше, чем намеревался. А все из-за этой гальки. Она величиной в горошину, а вызвала такие последствия. Это напомнило мне маггловскую сказку, которую ты детям рассказывала — Принцесса и Горошина, так, кажется? — он глядит на меня, ожидая подтверждения. Я смотрю на него без выражения. — Короче, я всю свою новую колонку посвятил этой гальке.

— Она напоминает тебе о горошине? А она тебе не напомнила о том, что ты должен был встретить сегодня своих детей на вокзале? Роза и Хьюго чуть шеи не свернули, высматривая тебя. Я вынуждена была им солгать, сказав, что ты на задании, потому что ты не позаботился сообщить мне, где на самом деле находишься. Я полагаю, эта галька не напомнила тебе о том, чтобы связаться со мной по каминной сети?

— Миона...

Я беру гальку из его рук и смотрю на нее более внимательно.

— Да, она напоминает мне о горошине. Вернее, о твоих мозгах такого же размера, — я швыряю в него гальку, и он уклоняется. Галька попадает в вазу на буфете, и та опасно качается.

В первую секунду он смотрит на меня с обидой, а потом начинает смеяться. Невероятно, ему кажется это забавным! Я так разозлилась, что протягиваю руку к палочке, но он меня останавливает.

— Подожди, подожди, подожди, подожди. Прости меня, но это действительно было смешно. Ты только что назвала меня горохоумным?

Я гляжу на него, сбитая с толку. Он стоит и изо всех сил пытается не расхохотаться, но это у него плохо получается. Вопреки желанию, уголки моих губ складываются в улыбку, и я трясу головой в раздражении. Он приближается, увидев, что я опустила палочку.

— Прости. Ты права. Я должен был там быть. Я должен был позвонить. Прости.

И именно это слово приводит меня в чувство. Я делаю глубокий (или, как бы он сказал, драматичный) вдох.

— Ты так часто используешь это слово, Рон... оно начало терять свое значение, — я ухожу, оставив его в недоумении. Ваза, наконец, падает и разбивается.

Вопреки расхожему мнению, детям в поместье Малфоев было раздолье. Даже отец рассказывает о своем детстве, проведенном здесь (до Хогвартса), как о каком-то потерянном рае. Наверное, поэтому он постарался и меня растить так же. Как и он, я до Хогвартса не ходил в школу — нам, то есть мне, моим двоюродным сестрам Александрии и Вероне (Алекс и Ви), дочерям дяди Блейза и тети Дафны, дочкам тети Панси — Блер и Джоанне, и сыну господина Нотта — Сиднею, наняли частного педагога. Нашим учителем был высокий, худой волшебник со вздернутым носом и плотно сжатыми губами, придававшими ему вид человека, только что понюхавшего что-то ужасно вонючее. Мы всегда смеялись, говоря, что это было его верхней губой, но дядя Блейз сказал, что просто бедный волшебник не привык к чистому запаху нашего безобразного богатства. Он был шотландцем. Как выяснилось, его жена работала в ночную смену в больнице Святого Мунго, и поэтому он должен был каждый раз торопиться домой, чтобы присматривать за «своей крохой», как он называл сына. Это означало, что мы могли каждый день проводить за игрой в квиддич, плавать в озере за нашим домом, слушая, как поют русалки и пытаясь их поймать. По вечерам мы собирались на ужин в одном из домов (только не в нашем — отец категорически отказывался заходить в нашу столовую и гостиную по причинам, в то время мне неизвестным). Когда мама возражала, он шел на компромисс и устраивал ужин в саду при лунном свете. Такие ужины завершались для детей «охотой на мусор»* в лабиринте из живой изгороди, где победитель получал новую метлу, новую мантию, новое все, что угодно, в то время, как взрослые хмелели и пытались этого не показывать. Иногда мы устраивали игру в убийство. Дядя Блейз, отец и тетя Панси поощряли такого рода развлечения, утверждая, что это будет для нас, будущих слизеринцев, хорошей практикой. Это закалит нас. Мама обычно хмурилась, но всегда в конце незаметно похлопывала меня по спине, если мне выпадала роль убийцы, и никто об этом не догадывался.

Когда наши уроки проходили в доме господина Нотта, мы прокрадывались в лес и старались отыскать фестралов, которые, как нам было известно, его населяли. Мы неделю не могли найти проклятое существо, и когда я пожаловался на это отцу, он скривил губы и взглянул на меня со смесью жалости, недоумения и легкой горечи. Потом он постарался изменить выражение лица, чтобы отвращение не настолько бросалось в глаза, и наклонился ко мне так близко, что я увидел жесткость в его серых глазах.

— Не старайся так быстро повзрослеть, Скорпиус, и никогда не желай увидеть смерть.

Когда мы в следующий раз проводили урок в доме господина Нотта, то наткнулись на магический забор, не позволявший нам войти в лес. Мы могли лишь видеть изображение леса, для нас недоступного, но когда я стоял у самого забора — клянусь, я почувствовал холодное дыхание на своем лице. Одна из моих кузин — я, честно, не помню, кто именно — начала поддразнивать меня, говоря, что это было дыхание Смерти. Ночи напролет после этого меня мучили кошмары, в которых Смертью на самом деле был мой отец. Я просыпался с криками, и мать с отцом прибегали ко мне в спальню с палочками наготове, чтобы уничтожить предполагаемых злодеев. Я не хотел, чтобы отец узнал о моих снах, боясь, что он накричит на меня за то, что я слабый и глупый, поэтому я всегда шепотом просил маму, чтобы он ушел, и потом рассказывал ей о причине своих криков. Это его задевало и ставило в тупик, но он каждый раз молча уходил, чем успокаивал и одновременно разочаровывал меня. Я понятия не имею, рассказывала ли мама ему о причинах моих кошмаров, но он всегда был особенно добр ко мне после этих эпизодов.

Когда я рос, я никогда не встречался ни с Розой, ни с Алом, ни с кем бы то ни было другим из клана Поттеров и Уизли. Отец общался только с маленькой группой своих чистокровных друзей, на своей или их территории, и кроме них — почти ни с кем во всей Великобритании. Я никогда не слышал, чтобы имя миссис Уизли, господина Уизли или Гарри Поттера слетало с уст родителей — даже тогда, когда миссис Уизли, мама Розы, попала на первые полосы газет и заставила Визенгамот ввести закон об оплате труда домашних эльфов.

Я очень хорошо помню День Освобождения Домашних Эльфов. Это случилось около двух лет назад, в начале августа, и мы гостили у бабушки на ее вилле в Антибе, на юге Франции. Отец читал газету за завтраком, мама сидела на балконе (достаточно близко, чтобы он мог за ней присматривать) и не мигая смотрела на бесконечный голубой морской пейзаж. Важно отметить то, что это происходило именно за столом, потому что впервые отец читал газету при мне. Раньше он всегда это делал в своей комнате. Если он был занят, то велел домашним эльфам отнести газеты в его комнату. Я никогда не видел газету до того, как он успевал ее просмотреть. В то время я думал, что он просто очень хотел быть в курсе событий. Я и представить себе не мог, что он тщательно просматривал газеты до меня, чтобы убрать из них любое упоминание о себе и своем темном прошлом. Но в то время я был ребенком, и газеты меня совершенно не интересовали. Для меня они были ничем иным, как белыми промежутками, втиснутыми между черными линиями, изредка перемежающимися фотографиями какого-нибудь волшебника, заснятого с самым неудачным выражением лица. Как бы там ни было, в тот день отец сидел за столом с бабушкой и со мной, когда бабушка повернулась к нему и сказала:

— Было время, когда не существовало ни смешивания, ни этих глупостей об освобождении домашних эльфов. Скоро они будут сидеть со мной за одним столом и попивать мой чай. Времена и вправду изменились, не правда ли, Драко, дорогой?

— Ты права, мама, — ответил отец, не поднимая взгляд от газеты. Я до сих пор не знаю, слышал ли он тогда ее вообще. Судя по его рассеянному ответу, он мог бы согласиться на отсечение собственной головы — так он заинтересовался чтением статьи, которая восхваляла миссис Уизли, неестественно обнимающую какого-то домашнего эльфа. Эльф должен бы, по замыслу, изображать, что по гроб жизни ей обязан, а на самом деле выглядел так, словно мечтал повеситься от стыда. Я хотел спросить отца, слышал ли он, что сказала бабушка, но тут вошли дядя Блейз с тетей Дафной и девочками, и мы почти сразу очутились на яхте, где отец наколдовал пузыри нам на головы, чтобы мы могли понырять и поиграть под водой в игру «поймай в море», наловив себе предстоящий ужин. Мама не двинулась с балкона.

Как видите, весь круг моего общения в детстве состоял из девочек. Когда я родился, взрослые, наверное, вздохнули с облегчением, потому что стали уже опасаться, что больше некому будет продолжать род чистокровных волшебников в Англии. Две основные мужские фигуры в моей жизни — это отец и дядя Блейз, его свояк. Господин Нотт часто бывает в разъездах и работает допоздна (он подчиненный отца), поэтому я редко его вижу. Жену его я вижу чаще. Тетя Панси благополучно развелась. Она вышла замуж за какого-то до омерзения богатого иностранца, и теперь тратит его алименты. У нее с мамой были странные, натянутые отношения, включающие в себя улыбки и едкие, едва замаскированные под шутку, оскорбления в адрес друг друга. Отец и дядя Блейз получали от этого огромное удовольствие.

Мама была необыкновенно тихой ведьмой. Она очень редко повышала голос, и тон ее перепалок с тетей Панси никогда не превышал обычной нейтральной частоты. Она была хладнокровной. Но однажды я увидел, как она потеряла самообладание. Мне только что исполнилось девять лет, и мы с мамой и тетей Панси отправились на Диагонову аллею. Тетя Панси обещала купить мне что-то экстравагантное, а мама, конечно же, не пожелала, чтобы бывшая девушка моего отца ее превзошла, поэтому мы вошли в салон Мадам Малкин и медленно, но верно раздули счет до немыслимых размеров, потому что обе изо всех сил старались перещеголять друг друга в выборе подарка. Я устал и закатил глаза. Все утро я притворялся, что мне все равно, но когда услышал, о чем мама говорила Мадам Малкин, я решил уйти. Она хотела окунуть мою мантию в золото и обшить ее красными бриллиантами! Ужас какой — неужели она не понимала, что к тому моменту, как они закончат меня наряжать, я буду напоминать Гриффиндорский меч? Прерывать их было бессмысленно — они с головой погрузились в обсуждение. Похоже, даже Мадам Малкин их не слушала и не подливала масла в огонь, как обычно это делали отец с дядей Блейзом, чтобы увидеть, как далеко обе дамы могли зайти в своих чудачествах. Вместо этого, она нервно смотрела на дверь, взгляд перебегал с мамы на тетю Панси и обратно на дверь, как будто она опасалась прихода какого-то клиента.

Я вышел из магазина и бесцельно побрел по улице, и мог поклясться, что люди глазели на меня чересчур пристально. И смотрели они не так, как обычно — с любопытством или завистью к цвету моих волос. На этот раз мои волосы привлекали именно ненавистные взгляды, вместо просто пристальных. Я чувствовал себя странно, словно шел сквозь дым. Тогда я не осознавал того, что видел ауру этого места — политическую атмосферу, накаленную и темную, как перед грозой (не помню, кто дал такое сравнение — отец или тетя). Но мне было только девять лет. Меня совершенно не волновал политический климат. Я прошел мимо огромного банка Гринготтс, через секунду поняв, что тут я еще ни разу в жизни не был, и даже не знал, что за банком что-то расположено. Охранник-гоблин развернул меня, и, спеша как можно быстрее убежать от страшного, низенького, носатого существа, я оказался в незнакомом переулке. Что-то темное происходило там. Казалось, что переулок всегда находился в тени, хотя там было ужасно жарко. Меня пробил странный озноб. Я был слишком мал, чтобы понять: недавно тут практиковали черную магию.

Переулок представлял собой ровный участок земли, в отличие от Диагоновой аллеи, не вымощенной белым камнем, а покрытой неровным асфальтом. Асфальт от влажной августовской жары размяк, и весь переулок пестрел колдобинами. Это я тогда думал, что от жары — на самом деле это были следы, оставленные Второй магической войной. Саму Диагонову аллею залатали, но никого не волновали маленькие переулки, отходящие от нее. Запах, вернее, зловоние, как от внутренностей рыбы или гнилого картофеля, ударило мне в нос. Чем же это пахло? Вмятины на земле были заполнены грязной водой, и я предположил, что под переулком или где-то очень близко от него находилось болото. Я нечаянно вступил в одну из таких грязных луж, и отвращение переполнило меня. Я вытянул ногу из илистой массы, и что-то метнулось за ней. Я отшатнулся. Это была змея. Конечно же! Я сразу должен был узнать этот запах. Я только что вступил в змеиное гнездо.

Она изготовилась для броска, брызнув мне в лицо противной сероватой грязью. Я был в ужасе. Я так испугался, что чуть было не потерял сознание. Я был не только напуган, но и пребывал в шоке от того, что все это происходило в центре Лондона, а не где-то вдали от цивилизации, в диком густом лесу. Извиваясь, тварь отделилась от остальных скользких черных змей и двинулась на меня со злобным намерением. Меня парализовало от отвращения. Я стоял, шатаясь (во всяком случае, так это тогда ощущалось, хотя, я больше чем уверен, что вовсе не двигался, скованный страхом), и змея набросилась на меня.

— Ну же, Мерлин тебя побери, — смутно услышал я, как кто-то выругался, и тут промелькнула вспышка, а за ней еще одна — и в тот момент, когда змея взлетела вверх, хлестнув меня по лицу своим крепким хвостом, она загорелась зеленым светом и упала замертво на землю. Остальные змеи сразу же осознали свое поражение и вернулись в свою вонючую водяную нору. Я поднял глаза и увидел господина Борджина, смотрящего на меня. Получается, я находился в конце переулка, за лавкой Борджина и Беркса. Теперь все было понятно.

— Юный Малфой, уходи отсюда, — я уставился на него, все еще пребывая в шоке, — ну, чего уставился? Я сказал, убирайся. Пошел вон!

Он не должен был повторять мне это в третий раз. Я развернулся и побежал из переулка так быстро, что, наверняка, оставил за собой свою тень. Странная была встреча. Мне уже доводилось видеть господина Борджина раньше. Его нельзя было назвать особенно дружелюбным, но он никогда не был таким грубым. Я перестал об этом думать. К тому времени я вернулся на Диагонову аллею и увидел толпу людей, собравшуюся у салона Мадам Малкин. Несколько любопытных зевак удобно расположились на безопасном расстоянии через дорогу. В центре собравшихся стояли мама, тетя Панси и Мадам Малкин. Мама бешено озиралась и звала меня. Тетя Панси стояла, фактически прикрывая собой маму.

Я побежал к ним, стараясь пробраться сквозь толпу. Фасад салона Мадам Малкин был заляпан какой-то черной грязью, очень похожей на ту, что сейчас прилипла к моему правому ботинку и левой щеке. Я обратил внимание на это совпадение и яростно попытался стереть возможно инкриминирующие меня улики (я был Малфоем — я родился со знанием того, что означало выражение «инкриминирующие улики»). Однако я был не единственным, кто заметил, что я выгляжу подозрительно, потому что кто-то закричал:

— Вот и виновник!

— Скорпиус! — звала мама.

— Мама!

— Не говорите глупостей! На нем те же следы, что и на стене магазина — он явно пострадавший, также как и мы. Это же маленький невинный ребенок, которого вы, варвары, проклинаете в своей ненависти, — сказала она моему обвинителю. Лицо ее было красным от гнева. Я никогда ее такой не видел.

— Ненависти? Это вы, чистокровные, всех ненавидите. Министерство должно было сжечь всех чистокровных. И их жен, — проорал человек в надвинутом на глаза капюшоне. Он был явно не из числа любопытных зевак. Он был подстрекателем.

— Люциус Малфой должен быть следующим, после Кэрроу, которых сегодня Поцеловали.

— Скорпиус!

— Я иду, мама! — крикнул я. Толпа меня теснила. Я видел маму: одна рука прикрывает растущий живот. Я видел, как ноздри у тети Панси раздуваются, палочка наготове.

— Она называет нас варварами. Сама вышла замуж за варвара, прячущего свою личину за статусом и деньгами, — продолжал мужчина в капюшоне.

— Вам здесь не рады, — кто-то прокаркал в поддержку.

— Скорпиус!

— Возвращайся домой к своему пидору-мужу, Пожирателю Смерти. Его должны были сжечь, да и тебя тоже!

Звук ломающихся хрящей, раздавшийся, когда я врезал этому волшебнику по носу, навсегда останется в моей памяти; как будто разбили стекло, спрятанное в подушках. Мама схватила меня за руку и притянула к себе, в то время как тетя Панси схватила за руку ее. Через секунду мы аппарировали в поместье Малфоев.

В тот день я впервые увидел Гарри Поттера. Я не знал, кто он такой — думал, что кто-то не сильно важный. Я, естественно, ошибался. Домашние эльфы вели себя так, словно сам Мерлин навестил поместье. Как только я его увидел, отец с матерью отправили меня в мою комнату. Позже, после ужина, отец ко мне пришел. Он усадил меня на кровать, а себе наколдовал стул с прямой спинкой, который установил прямо напротив меня.

— Сын, мы с твоей матерью не дураки, поэтому наш сын тоже не может быть идиотом. Похоже, твое сердце таит немного злобы — но это хорошо, потому что иначе твои предки перевернулись бы в гробу: иметь одновременно и добросердечного, и умственно отсталого потомка явно выше их сил, — я взглянул на глядящие на меня и мрачно кивающие головами портреты деда Сигнуса и бабки Друэллы. Отец тоже глянул на них, наградив особым, патентованным взглядом Драко Малфоя, что заставило их, шипя и ругаясь, перейти в свои другие портреты.

Так он проявлял свою доброту, и отличить ее от суровости было практически невозможно. Я знал, что сказанная им фраза звучала оскорбительно, но при этом понимал, что он искренне прилагал усилие вести себя как можно мягче.

— Почему ты это сделал?

— Он сказал что-то очень грубое о вас двоих, сэр.

— Что он сказал?

— Он назвал тебя Поджигателем Сердца.

— Что, прости?

Клянусь Мерлином, на тот момент я был уверен, что отца назвали Поджигателем Сердца, а не Пожирателем Смерти. Да, я знаю, что выражение, услышанное мною, не имело никакого смысла, но я слышал то, что слышал. Разумеется, теперь-то я знаю, что тот человек сказал нечто совсем иное.

— У него был непонятный акцент. Я думаю, он был кокни. Я не знаю, что означает Поджигатель Сердца — может быть, это какое-то простонародное оскорбление, — я был в замешательстве. Отец слегка улыбнулся. Он сделал глубокий вдох и успокоился.

— Ты ударил его по лицу за то, что он назвал меня «Поджигателем Сердца»? Что еще он сказал? Я хочу знать все, что ты слышал. Что он сказал?

— Я не знаю, — он красноречиво приподнял бровь, давая понять, что знает о моем вранье. И тут я вспомнил.

— Он сказал, что мама должна вернуться домой к своему пидору-мужу, Поджигателю Сердца, и что вас обоих должны были сжечь на костре.

— Понятно. Ты знаешь, почему он это сказал?

— Нет. Я лишь знаю, что мне это не понравилось. Он не должен был так тебя называть. Он не должен был называть тебя пидором. Учитель сказал, что это ругательство.

Он опять наградил меня взглядом, смысл которого я тогда не понял, но теперь-то я знаю, что он просто удивился тому, на что именно я так отреагировал. Я тогда еще не знал, кто такие Пожиратели Смерти, иначе разговор прошел бы совсем в ином ключе.

— Гм, постарайся больше этого не делать. Это неправильно, и я не хочу, чтобы Гарри Поттер когда-нибудь еще приходил к нам домой.

— Да, сэр. Сэр, а почему он так знаменит?

Это показывает, какое обучение мы получили, если никто из нас ни разу не слышал о Гарри Поттере, и мы понятия не имели о том, что мой отец был в действительности Пожирателем Смерти.

Отец немного помолчал, прежде чем ответить — то есть, прежде чем придумать подходящую ложь.

— Он знаменит тем, что в школе решил вызвать меня на дуэль.

— Правда? И кто победил?

— Мы этого так и не выяснили, потому что как только мы начали поединок, в зал ворвался волшебник, одетый в черную мантию, с чеком на пятьдесят тысяч галлеонов, а также мисс Хогвартс 1991, украшенная почетной лентой и разбрасывающая конфетти, и все стали поздравлять Поттера с присвоенным ему званием Самого Глупого Болвана в Истории.

Я громко рассмеялся.

— Все знают, что я лучше него, — протянул отец с серьезным выражением лица. Я опять засмеялся, потому что знал, что на самом деле он шутит. А вот теперь я не так-то в этом уверен.

Следующий день мы провели на квиддичном матче в Австрии. Было здорово. Мне довелось познакомиться с игроками, и отец устроил мне тур по городу. Он совсем неплохой, думал я тогда. Но потом случилось Происшествие, и мама заболела, и я узнал гораздо больше об отце и понял, что он не имел ни малейшего права читать мне лекции о том, что такое хорошо, и что такое плохо, и что он никак не мог быть лучше Гарри Поттера.

Это произошло три года назад, но иногда чувствуется, что с тех пор прошло больше времени, а иногда, что меньше. Я не знаю: трудно ощущать время, когда наш дом кажется мавзолеем. Отец поменял спальни. Он шесть месяцев не входил в ту, которую делил с мамой до ее смерти. Я так по ней скучаю.

Отец сидит на наколдованном им стуле в садовой беседке и курит с дядей Блейзом, пока они ждут возвращения из Шармбаттона тети Дафны с девочками. Похоже, он даже не замечает того, что я сижу прямо перед беседкой на скамейке рядом с застывшими розовыми кустами. Да что там говорить — я даже не уверен, что он замечает сидящего рядом с ним дядю Блейза.

— Что теперь, Малфой? О чем ты думаешь? — спрашивает дядя Блейз, выпуская ртом кольца дыма. Через деревянную решетку, окрашенную в белый цвет, я вижу, как отец вздрагивает, выходя из раздумий. Плющ, ползущий по стенам беседки — какое-то волшебное растение, и поэтому само поворачивается, раздраженно реагируя на сигаретный дым. И из-за этого мне лучше видны их лица. Они все еще меня не видят — одетого в зеленое зимнее пальто, сидящего среди неподвижных розовых кустов. Смеркается, и солнце быстро садится, разбрасывая по небу оранжевые и розовые сполохи.

— Мои мысли были далеко. Я, гм... я видел Грейнджер сегодня на вокзале.

Дядя Блейз пару секунд выглядит сбитым с толку, а потом спрашивает:

— Гермиону Уизли, в девичестве Грейнджер? — отец кивает, — И?

— Что и?

— Ну, я вижу, что лицо твое выглядит по-прежнему; хотя, она, возможно, опять тебе врезала, но тебя успел подлатать хороший целитель в Святом Мунго.

— Ха-ха, — это произносится так сухо, что даже удивительно, как это сигарета отца не подожгла ему язык. Его «ха-ха» можно было использовать вместо трута — вот настолько оно было сухим. Дядя Блейз издает смешок, — да, и ее дочь пригласила Скорпиуса и меня к ним на обед в День Подарков.

На этот раз дядя Блейз смеется полноценным смехом. Он хлопает себя по коленям и закашливается. Отец закатывает глаза.

— А ты пойдешь?

— Не болтай чепухи!

— А почему нет? Грейнджер сейчас хорошо выглядит. Утешительный секс. Врубаешься? — он гогочет над собственной шуткой.

Отец смеется, словно против своей воли. Он смотрит на дядю Блейза и качает головой.

— Врубаешься — верно подобранное слово. Меня надо будет вырубить, причем насмерть, прежде чем я пересплю с Грейнджер.

Я закатываю глаза, но на самом деле знаю, что даже представить себе вместе миссис Уизли и отца — смешно. Солнце упадет на землю; птицы начнут сожительствовать с рыбами. Этому никогда не бывать. Ни отец, ни миссис Уизли в жизни до этого не докатятся.

Дядя Блейз смеется:

— Да, а помнишь, какие волосы у нее были в школе? Она всегда выглядела так, будто только что прокатилась на метле над морем, а потом попыталась расчесаться граблями.

Отец издает смешок.

— А зубы? Такие большие, что когда она чихала, она пробивала дырку в груди.

— Так вот куда делась ее грудь.

Они смеются в унисон, а я хочу подойти и дать им обоим по губам, хотя и знаю, что это будет последним, что мне удастся сделать в жизни. Миссис Уизли очень милая ведьма, и не только внешне. После Гарри Поттера, она, пожалуй, самый лучший человек на свете.

Через какое-то время они перестают смеяться, и отец вытирает выступившие на глазах слезы.

— Да-а. Но она, похоже, ухитрилась справиться с волосами. Хотя, это довольно непостоянно: иногда волосы выглядят неплохо, а в иные дни — просто чудовищно. Спасибо, Блейз. Я давно так не смеялся.

— Гм. Но если серьезно, она выглядит сейчас гораздо лучше, чем в школе. Изменилась на сто восемьдесят градусов. Она выглядит хорошо, несмотря ни на что.

Мне хочется фыркнуть, но я не могу, если не хочу, чтобы мое присутствие было обнаружено. Своим «несмотря ни на что» дядя Блейз хотел сказать «несмотря на то, что миссис Уизли магглорожденная». По крайней мере, он не произнес слова «грязнокровка». Отец только пожимает плечами в ответ на это замечание. Дядя Блейз спрашивает:

— Так что ты всё-таки будешь делать на Рождество?

— Я не пойду домой к Грейнджер, если ты на это намекаешь, — дядя Блейз ухмыляется и делает неприличный жест, на что отец изображает позывы к рвоте. Дядя Блейз смеется и поднимает руки, показывая, что сдается. Отец опять закатывает глаза, — ты такой инфантильный, Забини. Так вот, по поводу Рождества: мама хочет, чтобы я с ней пошел в тюрьму навестить отца. Его казнь, скорее всего, приведут в исполнение в этом году. Все возможные апелляции уже были испробованы.

— Н-да, будет весело.

— Я тоже весь в предвкушении, не могу дождаться Рождества, — отцовская манера растягивать слова всегда придавала сарказму большую резкость, чем у любого другого человека, — она хочет, чтобы я привел Скорпиуса.

— А как, кстати, он поживает? Я сто лет не видел своего любимого и единственного крестного, — говорит он, рассеянно глядя прямо в мою сторону. Нет, ну, действительно!

— Он... — интересно, что же он ответит, — он на грани срыва, и мама говорит, что я должен быть терпелив — а это, как ты знаешь, является моей самой сильной стороной, — дядя Блейз издает короткий сухой смешок в ответ на шутку. — Я уверен, что он испытывает мое терпение, и это является частью какого-то грандиозного плана, цель которого — довести меня до того, чтобы его убить, и тем самым очутиться в Азкабане.

— Очень по-слизерински. По крайней мере, в Азкабане ты сможешь им гордиться.

— О, да, и когда меня запрут, я смогу сосредоточиться на этом, вместо того, чтобы думать о предстоящей смерти или о том, как бы уклониться от секса с заключенными мужиками.

— По-моему, это одно и то же, — говорит дядя Блейз, и отец согласно кивает. Я закатываю глаза.

— И мама, и Панси говорят, чтобы я был терпелив со Скорпиусом. Любая мелочь его заводит. Я всегда осторожно подбираю слова, когда отвечаю ему. Я — просто воплощение вежливости и мягких движений. Можно сказать, что я опустил палочку на землю и отступил, подняв руки.

— Да, как же поменялись роли, — бормочет дядя Блейз, и я полностью с ним согласен. Отец лишь мрачно кивает.

— Ну, если ты не будешь предаваться воспоминаниям с родителями и сыном, можешь присоединиться к нам с Дафной, ее мамой и девочками.

— Гм. Я подумаю об этом.

— Знаешь, о чем тебе стоит подумать? О Гермионе Грейнджер.

— Блейз...

— Нет, подожди, послушай меня. Она — ветеран войны, лучший друг Гарри Поттера, и единолично изменила историю, освободив домашних эльфов. Она сейчас член Визенгамота, и вполне вероятно, самый влиятельный человек в Англии после Поттера. Она в Визенгамоте, Драко. Помимо введения законов и судебных разбирательств, они еще занимаются апелляциями. Ты не забыл?

На лице дяди Блейза появляется острое, хитрое и расчетливое выражение. Он выглядит так, словно задумал что-то недоброе. Тетя Панси как-то сказала, что в школе он был очень независимым и тихим. Он был настоящим слизеринцем, сказала моя тетя Дафна, потому что никто и никогда не знал, о чем в действительности думает дядя Блейз. А это было очень полезно, потому что когда объявляли результат, он всегда мог заявить, что болел за победившую сторону. Но мама сказала, что отказ дяди Блейза примкнуть к какой-либо стороне в школе лишил его настоящих слизеринских деньков, какие были у отца. И поэтому он теперь пытается наверстать упущенное: несмотря на то, что он взрослый, женатый человек с детьми, дядя Блейз постоянно плетет какие-то интриги, любит многозначительно складывать пальцы домиком и смеяться, как главный злодей, герой какой-нибудь сказки. К несчастью для него, не так-то много возможностей возникает для реализации его интриг, потому что большую часть времени он шатается по поместью, окруженный лишь красавицей-женой и детьми.

Отец, похоже, тоже обратил внимание на выражение лица дяди Блейза.

— И?

— И я думаю, что в твоих интересах и интересах Люциуса было бы... завести с ней дружбу. Это может тебе пригодиться.

— Понятно. Прежде, чем мы продолжим, я думаю, надо бы упомянуть пару вещей: во-первых, у змеи и крысы есть больше шансов быть друзьями, чем у нас с Грейнджер. То есть, вначале, у змеи и крысы может даже что-то получиться, но рано или поздно змея вспомнит о том, что она — змея, и у этой истории может быть лишь один предсказуемый конец.

— Я так понимаю, что змея в данной аналогии — это ты?

— Правильно понимаешь. Во вторых, ты что, не помнишь, как называли Грейнджер тогда, в школе, да и все еще продолжают называть? «Самая умная ведьма»? Так вот, она все еще довольно умна, и в жизни не купится на что-то подобное. Мое непонятно откуда взявшееся желание вдруг с ней подружиться будет выглядеть абсурдно, и она мгновенно поймет, что я что-то затеваю. И всегда будет относиться ко мне с подозрением.

— Она будет относиться с подозрением к тебе прошлому. У твоей натуры есть стороны, о которых она даже не подозревает. Ты убедил Асторию выйти за тебя замуж, показав ей эти стороны, так что я уверен, что ты сможешь убедить Грейнджер заставить Визенгамот даровать Люциусу жизнь.

Отец несколько секунд молчит, качая головой в легком раздражении, но взгляд его при этом хитрый, расчетливый. Хотел бы я знать, о чем он думает...

— Интересно, что так задерживает Дафну и девочек. Они уже должны были быть здесь, — говорит дядя Блейз, проделывая заклятье Темпус, чтобы сменить тему. Я думаю, он уже вживил эту идею отцу в голову, и ему больше ничего не оставалось делать, только как ждать результатов.

Отец тушит сигарету и собирается встать.

— Мне нужно отправить сову...

— Ты избегаешь Дафны?

— Что? С чего бы это мне избегать Дафны?

— Каждый раз, когда она входит в комнату, в которой ты находишься, ты исчезаешь так быстро, словно дезаппарируешь.

— Ну, справедливости ради надо отметить, что с некоторых пор я избегаю многих людей. Дафна не должна принимать это близко к сердцу — тут нет ничего личного.

Дядя Блейз покусывает губы, стараясь не улыбнуться.

— Знаешь, ты не виноват в том, что она нашла вризрака в платяном шкафу твоей жены.

— Я знаю.

— Она старалась решить, что делать с одеждой сестры, которая ей, естественно, больше не понадобится, — отец делает глубокий вдох и медленно выдыхает, — ты также не виноват в том, что то, что она видела, так ее напугало, что она даже поседела от этого. Но ты виноват в том, что Дафна теперь должна красить волосы в черный цвет, что делает ее ужасно похожей на Асторию.

— И почему же я в этом виноват?

— Блонд не брал ее седину, поэтому она решилась на крайние меры и выкрасила волосы в иссиня черный цвет. Я просил тебя что-нибудь сделать по этому поводу, но ты меня проигнорировал.

— Потому что я мастер зельеварения...

— Именно!

— ...а не парикмахер!

— Что на самом деле происходит, а, Малфой? Ты бы с легкостью мог исправить волосы Дафны, но не делаешь этого, потому что в тайне тебе нравится, что кто-то, как две капли воды похожий на Асторию, маячит у тебя перед глазами.

Наступает момент, когда отец просто смотрит на дядю Блейза; на лице угрожающая усмешка.

— Забини, если ты немедленно не заткнешься, эти слова могут стать для тебя последними.

Дядя Блейз драматически вздыхает, прежде чем произнести:

— Что происходит, Малфой?

— Как ты можешь меня об этом спрашивать? Мой отец максимум через год может получить Поцелуй Дементора, если эта апелляция не пройдет. Моя мать тает на глазах, уверенная, что к концу года потеряет мужа и сына: один уйдет благодаря санкционированному правительством убийству, а другой — благодаря стрессу. Я думаю, что в моем доме поселились приведения. Ах, да, а еще шесть месяцев назад моя жена покончила с собой, и мой сын меня ненавидит, потому что считает, что я к этому причастен.

— А с чего он так решил? — к сожалению, отец отмахивается от вопроса, потому что я бы очень хотел услышать, как он, наконец, признает свою вину.

— Знаешь, что говорят о самоубийстве Астории? Знаешь, что говорят обо мне? Говорят, что бедная ведьма так отчаянно хотела от меня избавиться, что вынуждена была перерезать себе вены в ванне.

— Я знаю, что ты очень по ней тоскуешь.

— Трагизм ситуации заключается в том, что в настоящий момент я по ней не тоскую. Я по-настоящему ее ненавижу за то, что она так со мной поступила.

Я не могу сдержаться. Я с яростью поднимаюсь со своего места. Я встаю так быстро, что у меня кружится голова. Слова слетают с моих губ прежде, чем я осознаю то, что говорю.

— Это потому, что ты приносишь всем вред! Ты уничтожаешь все, к чему прикасаешься!

Они оба удивлены моим появлением, хотя я все это время находился перед самым их носом. Дядя Блейз в шоке, а у отца усталое выражение лица. Он говорит:

— Скорпиус, отправляйся в свою комнату. Мы позже поговорим о твоем подслушивании.

Лицо его выглядит спокойно, но голос низкий и угрожающий. Я в раздражении иду в свою комнату. Нет ничего хуже, чем знать, что тебя накажут, не подозревая, каким же будет наказание. Пожалуй, я перегнул палку. Но сейчас, в этот момент, мне на это наплевать.

__________________________________________________________________________________________________________________________

*Охота на мусор (scavenger hunt) — игра, в которой команде или отдельному игроку надо отыскать вещи, указанные в заранее составленном списке.

Уже почти полдень, и я стою на крыльце дома Грейнджер в День Подарков. На улице ужасно холодно, и Скорпиус звонит в дверь в четвертый раз. Звонок издает раздражающе громкий звук, хотя, признаться, любой звук в настоящий момент для меня совершенно невыносим. У меня четкое ощущение, что Скорпиус не может дождаться, чтобы избавиться от меня, и звонит в дверь, чтобы кто-нибудь пришел и спас его от моего присутствия, а также для того, чтобы избежать любой попытки с моей стороны завести разговор. Я не знаю, как мы до этого докатились. Когда-то он смотрел на меня снизу вверх, и не только из-за разницы в росте, но и потому, что он уважал меня и считал замечательным. Я, конечно, знал, что в какой-то момент перестану быть суперволшебником в его глазах, вместо этого превратившись в обычного волшебника с кучей денег. Но он не относится ко мне даже как к обычному волшебнику. Он, похоже, относится ко мне как к грязи, прилипшей к подошвам его ботинок.

Я устал. Я хочу пойти домой и выпить бутылку бренди, которую Дафна подарила мне на Рождество. Вчерашний визит к отцу был самым ужасным из всех. У него осталась последняя апелляция, но, похоже, он смирился со своей судьбой. Он полностью поменял свои убеждения, но мама считает, что он притворяется. Она хорошо держалась на протяжении всего визита, но как только мы очутились на материке, она залилась горькими слезами, крупные капли которых немилосердно падали на мою шелковую рубашку. Это длилось всего несколько мгновений, а потом она устыдилась, и слезы словно остановились на полпути; она отодвинулась и сделала вид, будто вообще ничего не произошло.

В отместку за то, что я был свидетелем ее срыва (уж не знаю, сознательно или неосознанно), она весь день старалась заставить меня говорить о смерти Астории. Наконец я не выдержал и огрызнулся (собственно, тот факт, что я крепился так долго, достоин восхищения, потому что она семь часов кряду беспрестанно язвила и делала совершенно прозрачные намеки), сказав, что не намерен больше лить слезы по Астории. Я, конечно, имел в виду то, что у меня не осталось больше слез, потому что я их все выплакал, и что по этому поводу говорить было не о чем — что бы я ни сказал, Асторию не вернуть. Но Скорпиус, естественно, услышал в этом ответе лишь то, что я — бесчувственная скотина, которой наплевать на недавнее самоубийство жены. Позже я заметил, что один из домашних эльфов нацепил на свои уродливые лапы птеродактиля сапоги из драконьей кожи, которые я купил Скорпиусу на Рождество. Маленькое неблагодарное дерьмо отказалось от моего подарка! Сейчас я так же устал от него, как и он от меня, и потому рад, что он проведёт день у Грейнджер, в то время как я пойду домой и позволю себе с наслаждением предаться чувству жалости и ненависти к себе. На закуску я откушаю бренди и угощусь кислым виноградом, запечённым в горьком тесте.

Открывается дверь, и появляется Грейнджер.

Я чуть было не рассмеялся, увидев выражение ее лица. Она выглядела так, словно обнаружила перед своим домом Тёмного Лорда, исполняющего чечётку. Ее мозг отключился на добрые пятнадцать секунд. Но я только ухмыляюсь.

— Грейнджер.

— Малфой? — вопрошает она. Я думаю, она бы предпочла увидеть на своём крыльце Долорес Амбридж. Настолько потрясённо и растерянно она выглядит.

— Он привёл меня, миссис Уизли, — отвечает за меня Скорпиус, и она смотрит на него, на меня, и опять на него с выражением отчаянной благодарности за это объяснение. Мерлин правый, ведьма выглядит так, словно Скорпиус только что спас ее от смерти. Она заметно расслабляется.

— Скорпиус! — за ее спиной восклицает ее дочь. Она высовывает голову из-под локтя Грейнджер и говорит весёлым и радостным тоном, каким ни один ребёнок (за исключением разве что моего собственного, да и то много лет назад) со мной не разговаривал:

— Здравствуйте, господин Малфой, — я настолько ошарашен ее дружелюбием, что в ответ выдаю гримасу вместо улыбки и бормочу что-то, что можно расценить и как "привет", и как нечто ещё. У нее, по-видимому, концентрация внимания не больше, чем у мухи, потому что она мгновенно переводит взгляд на моего сына:

— Скорпиус, я так рада, что ты смог прийти. Ты просто обязан на это посмотреть! — и она тянет его в дом, чуть не опрокинув Грейнджер в процессе. Через открытую дверь я замечаю какую-то картину на заднем плане и лестницу, занимающую большую часть пространства.

Грейнджер выпрямляется, видит, что я всё ещё здесь стою, и выражение страха опять появляется на ее лице — страха, что я решу остаться.

— Грейнджер, у тебя такой вид, будто Пожиратель Смерти заявился к тебе домой, — она пялится на меня. Ее глаза чуть не выскакивают из орбит, — м-да, я всегда знал, что у тебя нет чувства юмора.

Мускулы на ее лице расслабляются, и она смотрит на меня, не пытаясь скрыть раздражения. Ну, что вам сказать? Грейнджер, которую я знаю и ненавижу? Пожалуй, больше не ненавижу. Честно, таких сильных эмоций она во мне уже не вызывает. Только лёгкое раздражение.

— М-м, что ж, спасибо за то, что позволил Скорпиусу к нам сегодня присоединиться. Я знаю, что у него трудный период. Он славный ребёнок. Мне приятно видеть, что ты разрешил ему надеть подаренный мною свитер.

А, так вот откуда он взялся. Совершенно ясно, что у Грейнджер нет ни малейшего представления о стиле, или хотя бы о том, какие цвета подходят Малфоям. Она купила ему бледно-жёлтый свитер в широкую белую полоску. Он с ним полностью слился. Он похож на привидение, страдающее желтухой. И я уверен, что он и сам это знает. И всё равно его надел, мне назло, после того, как я сказал ему, что он напоминает мне чахоточного больного.

— ...возможно, ему не хватает женского участия в его жизни, и я рада его предоставить. Я была поражена, когда он мне написал.

— Подожди, что? Он тебе написал? Когда он тебе написал?

У нее такой вид, будто она собирается соврать и сказать, что он написал ей жалобу, а не письмо.

— Ты с ним переписываешься? О чём вы говорите? Он мне больше не пишет!

— Успокойся, Малфой!

— О чём вы говорите? Что с ним происходит? Он совершенно перестал со мной разговаривать. Грейнджер, чем ты забиваешь голову моему сыну? Это тебя я должен обви...

— Господи! Заткнись!

Я подчиняюсь исключительно от удивления. Впервые с тех пор, как несколько дней назад я столкнулся с ней на вокзале, мы вернулись к нашим прежним отношениям, основанным на взаимной ненависти, только сейчас, пожалуй, в роли ненависти выступало раздражение.

— Послушай, он мне написал, когда... когда умерла твоя жена. Он сказал...

— Гермиона! Иди сюда! Скорей! Кошмар какой! Настоящая катастрофа! — кричит кто-то изнутри. Похоже на голос этого идиота Уизли. Она оборачивается, потом опять смотрит на меня, выражение лица обеспокоенное и явно свидетельствующее о том, что ее раздирают противоречивые мысли. Мне хочется остановить ее и сказать, что этот болван и сам в состоянии справиться с кухонным бедствием. Он помог уничтожить Тёмного Лорда — я уверен, что он как-нибудь переживёт подгоревший ростбиф.

— Гермиона! Ты идёшь? Я не думаю, что оно должно двигаться после того, как его вытащили из духовки!

Она закатывает глаза, и я ей вторю. И тут она совершает невероятное: хватает меня за руку и втягивает вовнутрь.

— Подожди в кабинете. Я через секунду приду.

Она в прямом смысле слова вталкивает меня в комнату чуть дальше по коридору и убегает, прежде чем я успеваю протестовать. Я стою там, чувствуя, что надо мной совершил насилие и обдурил пятилетний ребёнок. Это приводит меня в замешательство.

Я немного успокаиваюсь и закрываю за собой двойную дверь в кабинет. Я не хочу, чтобы Уизли или кто-то другой из тех, чьи голоса доносятся из кухни, меня заметил, проходя мимо. Я страшно не хочу натолкнуться на Поттера. Я сомневаюсь, что Грейнджер объявит о моём присутствии, если не хочет, чтобы произошла стычка между мной и двумя ее мужьями, Поттером и Уизли. Я закрываю дверь и только теперь осознаю, что нахожусь внутри гриффиндорского дома. И как только я это осознаю, у меня возникает ощущение, что меня заперли с настоящим Грифоном. Я не удивлюсь, если увижу в этой комнате какое-нибудь отвратительное существо с телом льва и головой орла, появившееся из самых глубин ада. Я поворачиваюсь и... что ж, я совершенно не удивлён.

Комната заполнена книгами. Я никогда не задумывался о том, как будет выглядеть кабинет Грейнджер, но, глядя на эту комнату, я чувствую, словно мои представления (если бы таковые были) подтвердились. Кабинет Грейнджер должен выглядеть именно так. Две из четырёх стен от пола до потолка увешаны книжными полками. На стене напротив двери расположены огромные окна с постоянно льющимся из них магическим светом. Окна выходят на замёрзшее озеро. А в четвёртую стену встроен камин с прилегающими к нему со всех сторон книжными полками. Книги лежат на диванах и на ручках диванов, где они исполняют роль импровизированных столиков. Я присматриваюсь и понимаю, что хотя всё это и выглядит беспорядочно, определенно существует метод, по которому это сумасшествие рассортировано.

Ее коллекция книг может соперничать даже с библиотекой Малфоев, судя только по этой комнате, потому что я уверен: остальной дом также набит книгами до отказа. Астория никогда не любила читать, а я люблю. Я помню, бывало, что я с головой погружался в какую-нибудь книгу, сидя в библиотеке, а она заглядывала туда и звала меня пойти в кровать. Ей никогда не приходилось просить дважды.

Я направляю палочку на камин, и пламя просыпается к жизни. Я ещё раз оглядываю комнату, и нахожу ее очень традиционной, хотя кожаный диван цвета слоновой кости и стеклянный столик на фоне панелей из сосны и полов вишневого дерева выделяются из общей картины, как красные флаги посреди голубого моря. На каминной полке стоит свадебная фотография Грейнджер и вечно дышащего ртом Уизли. Горе обрушивается на меня, как приступ тошноты. Это всегда происходит в самые непредсказуемые моменты. У меня вчера была встреча с одним американцем. Он спросил меня, как поживает моя жена, и я ощутил физическую боль, когда опять был вынужден сказать, что моя жена летом скончалась. От чего она умерла? Произошёл несчастный случай в ванной. И я не считаю это ложью. Многие люди случайно перерезают себе вены бритвой своих мужей.

Я пристально смотрю на фотографию. Грейнджер выглядит... я не буду лгать. Она выглядит невероятно симпатичной. И когда я говорю "невероятно", я не имею в виду восхитительно. А именно не-вероятно. Потому что трудно поверить, чтобы она так похорошела. Я наклоняюсь ниже. Дверь открывается, и я отшатываюсь, вдруг осознав, что же я такое делаю. Я чувствую себя так, будто меня застали за чем-то грязным, вроде онанирования на фотографию тети Беллы. Грейнджер поднимает бровь, с подозрением глядя на меня. Мне этот взгляд хорошо знаком. В ответ я пристально на нее смотрю, скривив в усмешке верхнюю губу. Я хочу дать ей понять, что мне абсолютно на нее наплевать. Я хочу, чтобы она забыла, за каким занятием меня застала. Она первая уступает и отводит глаза, прежде чем вновь на меня посмотреть. На этот раз выражение ее лица нейтрально.

— Извини за то, что отвлеклась, — она закрывает за собой дверь. Я был прав. Она тоже не хочет, чтобы ее застали со мной, — небольшое бедствие, но кризис миновал, — она подходит и садится на диван, кивком головы предлагая и мне сделать то же самое. Я неохотно соглашаюсь, но сажусь на максимальном от нее расстоянии, спиной к двери, и от этого чувствую себя неуютно. Она пытается завести вежливую беседу.

— Отращиваешь бороду?

Я пожимаю плечами и скребу подбородок.

— Что-то вроде, — не все понимают, что с некоторых пор я не могу видеть бритвы.

Наступает пауза, когда мы осознаем, что не знаем, как теперь друг к другу обращаться. Это приводит нас в замешательство. Меня не покидает чувство, что она вот-вот должна начать бросаться оскорблениями, укрывшись за диваном от моих заклятий. Этого не происходит, и ее неспособность следовать сценарию — причина того, что наше общение такое странное и скованное. Я знаю, что это трудно, потому что я живу прошлым. Я помню, когда видел ее в последний раз. Это было в выручай-комнате, когда Крабб чуть было не превратил ее в груду пепла. Я решаю сделать первый шаг, но тут она напрочь поражает меня тем, что предлагает мне чай, и появляется поднос с блестящим чайным сервизом и печеньями на блюде. Интересно, сделан ли сервиз из стерлингового серебра гоблинов. Сильно в этом сомневаюсь. На блюде несколько трещинок, но, по крайней мере, оно выглядит чистым. Без пятен.

— А если ты не хочешь чай, то можешь остаться на обед... — говорит она очень тихо, отведя глаза. В этот момент она похожа на школьницу, приглашавшую мальчика на свидание.

— Это Поттер тебе посоветовал меня пригласить? Не знаю, почему он всегда корчит из себя добренького, — я беру печенье с блюда. Чертов поднос продолжает толкать меня в руку и расплескивать чай по всей поверхности. Я не выношу беспорядка. Она осторожно вытирает поднос взмахом палочки.

— Да, Гарри. Я думаю, из-за того, что Луна его попросила.

Я не знаю что сказать по этому поводу, кроме того что оба, и Поттер, и Лавгуд — тронутые. Ничего нового.

— А Уизли согласен? Вкусное печенье. Я никогда не видел этой марки.

— Рон не знает, что ты здесь. Печенье домашнее. Я его испекла. Постарайся не выплюнуть. Оно не отравлено.

Я уставился на нее, рот забит печеньем. Глотать или нет? Интересно, сколько раз Панси и Астория задавались этим вопросом. Я неохотно глотаю.

— У меня, честно говоря, не было такой мысли, но теперь она появилась. Кроме того, я никогда не думал, что ты печешь.

Она усмехается.

— Я полагаю, ты и не узнаешь, пока не станет слишком поздно.

Я не знаю, что она под этим подразумевала: то, что печенье отравлено, или свои кулинарные способности. Я сменил тему:

— Так что там о Скорпиусе?

— Ах, да, Малфой... Скорпиус мне написал после... после того, что случилось.

— После самоубийства моей жены?

— Да. Он... он хотел узнать о тебе побольше.

— И поэтому решил воздержаться от того, чтобы спросить человека, владеющего самой полной информацией по данному вопросу, то есть меня, вместо этого обратившись к кому-то, кто знает обо мне меньше всего. Полагаю, в этом есть смысл, если под смыслом подразумевать полное его отсутствие.

— Погоди. Я думаю, что достаточно хорошо тебя знаю. Я видела тебя в самых худших твоих проявлениях. Разве это не квалифицируется, как абсолютное знание человека?

Ее слова ударили меня, как пощечина.

— Ты меня не знаешь. Ты ничего обо мне не знаешь. Кроме того, знать худшее в человеке — это далеко не все. Ты не знаешь лучшего во мне.

— Я видела и лучшее в тебе тоже, — она смотрит на меня и удерживает мой взгляд. Я мгновенно понимаю, о чем она говорит: о том печально известном эпизоде в моем доме, когда я мог выдать Поттера, Уизли и ее, но не сделал этого. Настольная лампа расположена прямо за ней и опасно балансирует на стопке книг в твердой обложке. Лампа освещает ее... я не хочу использовать слово «романтично», но освещение именно такое. Мягкое и нежное. Она также освещена сбоку светом, льющимся из окна; бледно-голубым, отражающим чистоту неба. Ее волосы растрепаны, но в этом свете, в этом свете она выглядит... Мне неприятно это говорить, но она выглядит... почти красивой. Я отвожу от нее взгляд и вместо этого смотрю на свои сжатые ладони, но она заставляет опять на себя взглянуть, когда произносит:

— Вот, возьми, — и протягивает мне чашку чая. Она так далеко от меня сидит, что ей приходится вытянуть руку, чтобы передать мне чашку. По-видимому, мысль о том, чтобы придвинуться поближе или использовать палочку, не пришла ей в голову. Она слегка наклоняется, и, будучи гораздо выше нее, я вижу часть ее груди в вырезе кофты. Я чувствую себя извращенцем. Я мог поклясться, что уголком глаза увидел Асторию, смеющуюся и приговаривавшую: «грязный старикашка».

— Малфой, да возьми же, наконец, чай! — раздражённо повторяет она, потому что я отвлекаюсь. Я несколько раз моргаю, чтобы убедиться в том, что в комнате на самом деле нет моей покойной жены. Грейнджер подозрительно на меня смотрит.

— Что? — спрашиваю я, отрывисто и виновато. Опять я чувствую себя так, словно меня поймали за чем-то непотребным, вроде воровства какого-нибудь из кошмарных журналов Лавгуд.

— Да ради бога! — она придвигается ко мне, хватает меня за запястье левой руки и впихивает в руку чашку чая. Чашка опасно качается, а она обеими руками держится за блюдце. Рефлекторно я тоже пытаюсь его взять, но поскольку ее руки все еще там, вместо блюдца я хватаю ее за левое запястье. В результате мы держимся друг за друга, разделенные чашкой чая. Мы смотрим на чай, чтобы убедиться, что все в порядке, и он не пролился, и только затем осознаем, что делаем. Мы касаемся друг друга. И при этом она не дает мне пощечину. А я не поливаю ее горячей водой из своей палочки. Мы касаемся друг друга, и ничего плохого не происходит. Хотя, где-то в подсознании я ожидаю, что метеорит вот-вот свалится на Великобританию в качестве наказания за такой нечестивый альянс. И именно в этот момент дверь открывается, и входит Уизли.

Взгляд на его лице чуть было меня не убил. Настолько уморительно он выглядит. Словно только что застал нас занимающихся страстным и яростным сексом на диване. Грейнджер обстановку не разряжает, подскакивая, словно ее ужалили, и восклицая:

— Рон!

Поттер только сыплет соль на рану, когда секундой позже вкатывается с воплем:

— Рон, послушай, я могу все объяснить, — как будто он стоял на стреме или еще что-нибудь. Что объяснить-то?

— Малфой. Что ты здесь делаешь?

Чай проливается, и я вытаскиваю палочку, чтобы сразу же убрать пятно, но запах на диване останется. Ей придется диван оттирать. Это кожа. Она будет пахнуть. Я тоже встаю и кладу чашку с блюдцем обратно на парящий поднос.

— Я разговаривал с Грейнджер о своем сыне.

Он смотрит в недоумении. Словно узнает значение каждого слова, и, в принципе, понимает, что слова следуют друг за другом в правильном порядке, но смысла в целом предложении не видит. Он никогда не был самой быстрой метлой в когорте. Уизли глядит на Грейнджер, и она кивает.

— У Скорпиуса были некоторые... — бормочет она, но не завершает фразы.

— Теперь это миссис Уизли, — говорит он, опять направив на меня взгляд, и тут уже я прихожу в недоумение. Почему он говорит мне о своей матери?

— Что?

— Ее фамилия больше не Грейнджер. Она теперь Гермиона Уизли, — это сказано с тенью гордости и намеком на предупреждение. Я смотрю на Грейнджер и удивляюсь, почему она меня ни разу не поправила. Я знаю, что она сменила фамилию, но продолжаю называть ее по-старому. Привычка? Он опять смотрит на нее.

— Все уже собрались, Миона. Мы ждем только тебя.

— О. Я была... — она поворачивается ко мне, и вот уж чего я никогда не ожидал, так это того, что Грейнджер захочет провести со мной больше времени. Она стоит в нерешительности, не уходит.

— Малфой, почему бы тебе не остаться на обед? — спрашивает Поттер, и на секунду я должен напрячься, чтобы вспомнить, чей же это все-таки дом. Совершенно очевидно, что Уизли бы предпочел, чтобы я ушел. А Поттер приглашает меня остаться, будто он здесь хозяин. Уизли меня удивляет.

— Да, оставайся, — он настолько явно этого не хочет, что я решаю остаться только назло ему. Кроме того, я все еще не закончил разговор с Грейнджер о Скорпиусе, да и предложение Блейза внезапно всплывает в памяти.

— Конечно, почему бы и нет? — все выглядят потрясенно, будто только что проиграли пари. Надеюсь, что так оно и было. Поттер первым приходит в себя.

— В таком случае, пошли. Я поставлю еще один стул.

И опять я пытаюсь понять, чей же это дом. Уизли последним выходит из кабинета, после меня. Я чувствую себя страшно неловко. И не только из-за всей этой ситуации, но и из-за того, что вдруг обнаруживаю себя пялящимся на задницу его жены, идущей передо мной. Что она такого положила в эти печенья?!

ХХХ

О чем я только думал?

Я, наверное, был не в себе. Может, на меня наложили дурильное заклятие? Или заклятие империус? Я возвращаюсь к своему изначальному подозрению о том, что Грейнджер подмешала что-то в печенье, но в этом явно нет никакого смысла. Я не вижу ни одной причины, по которой она бы хотела задержать меня в своём доме, и еще меньше понимаю, зачем сам на это пошел. Ах, да. Проклятый Блейз со своими махинациями...

Они везде — в смысле, Уизли. Я стою за домом, где возвышается огромный, накрытый к обеду стол, и смотрю, как Уизли высыпают из грейнджеровской кухни. Это напоминает мне о том случае в ванной Плаксы Миртл, когда она стукнула ногой по трубе, и сотни тараканов повылазили из своих нор. Это было омерзительнейшее зрелище, и я чуть на стену не забрался, пытаясь как можно дальше отстраниться от отвратительных тварей. А теперь — словно дежавю.

Вот старая мамаша и ее поношенный муженек. А вот тот, кого полоснул оборотень. Кстати, а вот и мой племянник, полукровка с волосами ярко зеленого цвета. Я слышал, его определили в Слизерин — единственное положительное качество в нем, что, вероятно, объясняет наличие зеленых волос. Вот вейла. Она наверняка тоже отведала печенья, потому что совершенно непонятно, что она нашла в Уизли. Я думаю, что та, что вышла замуж за одного из близнецов, тоже съела печенье. У этих Уизли просто талант отхватывать себе женщин, во всем их превосходящих — в статусе, уме, внешности. Вот пафосный зануда. Вот близнец. Второй близнец, вроде, погиб? Хвала Мерлину, он сделал миру одолжение, избавив нас от своего присутствия. Жаль, что он всех остальных с собой не прихватил. Ой-ой-ой, а вот и Уизлетта. Она, похоже, набрала пару килограммов. Особенно в груди и бедрах. Я не знаю, какой волшебник может считать ее привлекательной. Люди всегда говорят о ее огненно-рыжих волосах. Их цвет на самом деле, скорее, оранжевый. Она похожа на морковку зимой. Я полагаю, Поттер должен быть счастлив. Он всегда казался мне бесполым. А вот и все их потомство, бегает вокруг, спущенное с привязи. Скорпиус бегает вместе со всеми. Какой позор!

Согревательное заклятье наложено вокруг стола. Еда парит кругом, а вместе с ней витает в облаках и Луна Лавгуд с каким-то высоким волшебником, которого я не знаю. Гости делятся на две явно выраженные группы: тех, кто смотрит на меня с нескрываемым подозрением и тех, кто делает вид, что меня не существует. Скорпиус относится ко второй группе. Грейнджер садится, и я отодвигаю стоящий рядом с ней стул, потому что общество всех остальных для меня еще менее желанное, чем ее. По крайней мере, так я смогу продолжить наш разговор. Я слишком поздно замечаю, что Луна Лавгуд сидит прямо напротив меня. Черт! Ее любопытный взгляд пронизывает до костей. Все догадываются, что вступать со мной в разговор не следует. Не говоря уже о том, чтобы спрашивать, что я здесь делаю, но к Луне Лавгуд это не относится. Я подозреваю, что Поттер убедил всех ко мне не лезть, но, как я уже говорил, это не остановит Луну Лавгуд с ее нелепыми вопросами. Я внимательно изучаю посуду. По крайней мере, на ней нет пятен.

— Привет. Я доктор Деннис Грейнджер, отец Гермионы. Мне кажется, мы с вами не знакомы, — говорит мужчина, сидящий рядом со мной, и протягивает руку.

Я смотрю на его руку и гадаю, вспомнит ли он меня, если я скажу, что был самым заклятым врагом его дочери на протяжении нескольких лет, но я знал ее не как Гермиону. Я знал ее как мерзкую, отвратительную и злобную грязнокрову. Я принимаю его руку.

— Драко Малфой, — он улыбается и крепко пожимает мне руку, пытаясь сообразить, почему мое имя кажется ему знакомым. Он представляет меня своей жене, и я и ей пожимаю руку. Наша беседа ограничена запатентованными англичанами безопасными и официальными темами. Все остальные меня игнорируют. Через какое-то время разговор затихает, и я слышу только звон приборов о фарфор. Кто-то упоминает о Неопожирателях Смерти, которых все еще не поймали. Я поднимаю глаза и вижу, что Лавгуд пристально на меня смотрит. Похоже, она собирается что-то сказать. К счастью, в этот момент Грейнджер решает привлечь мое внимание. Я разворачиваюсь к ней почти полностью, чтобы не видеть Лавгуд.

— Ты был прав. Я ничего о тебе не знаю.

— Что изменило твое мнение? Кстати, это очень хорошее ризотто. Есть один рецепт, использующий шампанское.

— Ты пожал руки моим родителям. Тот Малфой, которого я знала, никогда бы этого не сделал. Я использовала топленое масло. Оно придает блюду ярко выраженный вкус. Но я бы хотела попробовать приготовить ризотто по рецепту с шампанским.

— «В молодости учишься — к старости понимаешь». Грибы — мое любимое блюдо. Мне довелось попробовать ризотто с шампанским только в Венеции. Что это — мясной соус, заливающий грибы?

— Да, мясной соус. Я запекла грибы портобелло и потом добавила соус. Я никогда не была в Венеции — всегда слишком занята. Погоди: Мари фон Эбнерэшенбах? Малфой, я представить себе не могла, что ты читаешь маггловскую литературу.

— Это вина моего отца. Или заслуга — смотря как смотреть на вещи, — она глядит на меня озадаченно, — да, Грейнджер, он изменил свои взгляды в тюрьме. В конце концов, если бы и двадцать лет тюрьмы его не исправили, он был бы абсолютно безнадёжен. Но он изменился. Ты должна найти время на то, чтобы поехать в Венецию и попробовать то ризотто. Кстати, эти грибы даже лучше, чем ризотто.

— Мне трудно в это поверить. Добавить топлёное масло посоветовала Падма. Ты ведь ее помнишь? Падма Патил. Она сейчас редактор Ежедневного Пророка.

Я опускаю вилку, и она поворачивается ко мне.

— Тебе трудно поверить в то, что отец изменил свои взгляды, или в то, что твои грибы лучше, чем ризотто Патил?

— Довольно трудно поверить в то, что твой отец изменился.

— Знаешь, во что трудно поверить? Трудно поверить в то, что я сижу здесь вместе со всеми этими... людьми, — она подозрительно на меня смотрит, зная, что я хотел сказать что-то гораздо более оскорбительное, чем просто слово "люди", — я ем твою еду. Я ем с твоих тарелок. Мы болтаем о кулинарии и маггловской литературе. Я в буквальном смысле нахожусь бок о бок с магглами. Было время, когда, только заслышав твой голос или увидев написанную тобой статью, мне хотелось вырвать. Моя ненависть к тебе была такой сильной, что один лишь взгляд на тебя наводил меня на мысль о школе для бокса, — она тоже опускает прибор и сосредотачивает на мне свой чисто по-грейнджеровски пристальный взгляд.

— А сейчас?

— А сейчас я думаю, что, безусловно, изменился, раз ты видишь меня здесь, и я говорю тебе: в этом была заслуга моего отца.

— Он всегда оказывал на тебя огромное влияние.

Она бросает быстрый взгляд на рукав моего черного свитера, который, как она знает, прикрывает татуировку. Я смотрю себе на руку, а потом на нее. Она глядит на меня демонстративно, не смущаясь того, что я поймал ее взгляд. Она никогда не любила отступать.

— Он изменился, и я тоже.

Какое-то время она ничего не говорит, и я знаю, что она тщательно подбирает слова.

— Я много лет тебя не видела, — тихо говорит она. Мне приходится наклониться, чтобы ее расслышать. Я нахожусь так близко от нее, что вижу лёгкую россыпь веснушек на носу, и ровно две веснушки над верхней губой, под носом. — За прошедшие двадцать лет я слышала лишь об основных событиях, произошедших в твоей жизни: о твоём осуждении, освобождении, браке, рождении сына, смерти твоей жены — ну, ты знаешь, всё то, что попало в газеты. До этого последний раз я видела тебя в выручай-комнате. И это последнее, и самое значимое моё воспоминание о тебе за двадцать лет. То, что навсегда со мной останется. Ты пытался сдать Гарри. И при этом чуть было не убил меня.

— Я делал это ради родителей, — прошипел я в ответ. — Я не хотел, чтобы Тёмный Лорд нас наказал. Я лишь хотел, чтобы мы были в безопасности. Я сделал это ради своих родителей.

— Ты в этом уверен?

— Я верю в то, что родителей надо почитать. Я верю в семейные ценности, ужас позора и гордость долга. Так меня воспитали, — я оборачиваюсь на Скорпиуса. Он сидит в конце стола. Совершенно очевидно, что он задумал какую-то проделку. Он мельком смотрит на меня и отводит глаза, словно от пустого места. Я опять поворачиваюсь к Грейнджер. Она наблюдала всю эту двухсекундную сцену. Ее глаза смягчаются.

— Он тебя ненавидит, — откровенно говорит она.

— Я знаю. Но ты ему нравишься. Сделай так, чтобы он перестал, — говорю я, и тут же понимаю, сколько отчаяния прозвучало в моём в голосе. Она тяжело вздыхает.

— Я не знаю, смогу ли это сделать. Сейчас мы с ним в одинаковом положении. Он видит в тебе самодовольного расиста, Пожирателя Смерти, и проблема в том, что и я вижу в тебе то же самое.

Я не знаю, что ей на это сказать. Неизвестно почему, но в этот момент я чувствую себя побеждённым и опозоренным. Я лишь знаю, что вся эта идея никуда не годилась. Я смотрю в конец стола на Скорпиуса и вижу, что он смеется вместе с другими детьми. Старая мамаша разговаривает с ним, и он краснеет, когда она треплет его по волосам. Близнец что-то говорит, и весь стол взрывается от хохота, и мой сын вместе со всеми. Он поворачивается к младшему сыну Поттера и что-то ему нашептывает, отчего тот вспыхивает, широко раскрывает глаза и притворяется, что злится. Скорпиус показывает язык дочке Грейнджер. Сын Грейнджер говорит что-то, и все, включая моего сына, громко смеются. Я сто лет не видел, чтобы он смеялся. Так вот чего он хочет? Я не могу ему этого дать.

Внезапно я встаю из-за стола и быстро иду за антиаппарационное заграждение. Я почти не слышу, как Грейнджер меня зовёт. Я разворачиваюсь на каблуках и мельком вижу ее, стоящую напротив своего замёрзшего сада, прежде чем исчезнуть и появиться у входа в собственный дом. Она выглядела потерянно. Я чувствую себя раздавленным.

— Что там стряслось с Малфоем? — спрашивает Рон, улегшись в постель.

Я в ванной, чищу зубы, страшно довольная тем, что дети, наконец, угомонились. Скорпиус, кажется, даже не заметил, что его отец ушел, но для нас это означало, что ребенок должен был остаться ночевать. Он, похоже, не возражал. Неужели дела у них были настолько плохи, что Скорпиус совсем не хотел проводить время с отцом? Я споласкиваю рот, выключаю свет и иду в кровать. Рон уже под одеялом. Я прижимаюсь спиной к его груди, и он автоматически меня обнимает. В такой позе мы засыпаем уже много лет.

Рон задал мне этот же вопрос сразу после драматического ухода Малфоя, но именно в тот момент Луна объявила о своей помолвке с Рольфом Скамандером, а затем обратилась к Гарри с просьбой быть ее подружкой невесты, потому, сказала она, что он ее самый близкий друг. Стоит ли говорить о том, что все немедленно и думать забыли о Малфое. Гарри (который сначала, после объявления о помолвке, стал очень, очень тихим) потратил около часа, пытаясь убедить Луну в невозможности выполнить ее просьбу по причине наличия у него пениса. Джордж же все это время обсуждал, как здорово Гарри будет смотреться в розовом платье из тафты. Гарри после этого жутко напился. Потом дети провели свой квиддичный матч, а затем мы посмотрели кино, и к тому времени все уж точно окончательно забыли о Малфое. Все, кроме меня. Я не могла забыть выражения его лица.

— Я думаю, что либо этим летом, либо до этого Скорпиус узнал о том, что его отец был Пожирателем Смерти, и теперь по какой-то причине обвиняет Малфоя в смерти... как звали его жену?

— Э... Гринграсс. Ее звали Гринграсс... Дафна! — он победно заявляет мне в шею, — ее звали Дафна Гринграсс, и он женился на ней, а Забини женился на старшей сестре.

— Нет, все не так. Он женился на Астории, а Забини женился на Дафне Гринграсс.

— Ах, да, да. Малфой словно исчез с поверхности земли. А теперь он обедает в нашем саду. Как же, черт возьми, это произошло? С каких это пор вы с Малфоем так сдружились?

— Мы вовсе не друзья. Сегодня мы пытались быть вежливыми друг с другом, но эта стеклянная маска быстро разбилась.

— Дай-ка угадаю: он сделал какое-то едкое и снисходительное замечание, оскорбил твое происхождение или, по старой памяти, посоветовал тебе остерегаться того, что совы совьют в твоих волосах гнездо?

— Нет, он ничего подобного не сказал, и в том-то все и дело. Я все ждала, что он скажет, а он вел себя очень мило и дружелюбно. Он даже порекомендовал мне попробовать в Венеции ризотто с шампанским.

— Да, а вот это уже звучит подозрительно. Малфой совсем не милый. Он адвокат дьявола, один из его приспешников, порожденье старухи с косой. Но только не милый.

Я хихикнула против воли, потому что Малфой действительно смотрелся сегодня как воплощение Смерти, одетый, как и всегда, во все черное. Но потом я вспомнила, как он на самом деле выглядел. За столом он низко ко мне наклонился — так низко, что я могла почувствовать запах его одеколона. Не лосьона после бритья, а именно одеколона, потому что он щеголял бородой, по крайней мере, двухнедельной давности. Глаза его, пронзительно серые, теперь смотрят с грустью, а не с жестокостью, как раньше. Под глазами круги — я полагаю, от того, что он плохо спит.

Вы только на меня посмотрите! С каких это пор мне есть дело до того, хорошо или плохо Малфой спит? Раньше я думала, что он вообще не спит — ну, будучи принцем тьмы и все такое, и используя каждую минуту бодрствования на совершение какой-нибудь пакости, сулящей несчастья другим людям. Но сегодня я увидела другую его сторону. И теперь у меня появилась ещё одна картинка, добавленная к уже имеющемуся калейдоскопу воспоминаний: вот я заезжаю кулаком ему в нос; вот тот момент, когда его превратили в хорька; а вот он смотрит мне в лицо и говорит, что не уверен, я ли это; вот его приговаривают к пятилетнему заключению в Азкабане; вот он освобождается; его фотография, где он беззвучно плачет на похоронах жены. И вот, наконец, новая, сегодняшняя картинка, где он выглядит усталым и совершенно побеждённым.

— Но сегодня он довольно мило себя вёл. Не оскорблял ни меня, ни тебя, ни Гарри. Он разговаривал с моими родителями. Он даже пожал им руки! И он ел приготовленную мной еду и даже похвалил ее!

— Ах, да, кстати, ты отлично справилась. Всё было очень вкусным — особенно ризотто. Я скажу Падме, что ты добавила топлёное масло, как она советовала, и это имело грандиозный успех!

Я раздражённо фыркаю и бормочу:

— Спасибо, — он зевает мне в плечо, — Малфой был со мной предельно корректен, а я от него отмахнулась. Он старался, а я его оттолкнула. Я не лучше Скорпиуса. Никогда не думала, что скажу такое, но я чувствую, что плохо с ним обошлась. И я должна извиниться. Я постоянно говорю Скорпиусу, что он должен простить своего отца за то, что тот совершил много лет назад, но сама в это не верю. Бедный ребёнок, наверное, меня насквозь видит. Мерлин, я просто ужасна! Он приходит ко мне за советом, а я сама не верю в то, что проповедую! Я должна перед Малфоем извиниться. Как ты думаешь?... Рон?... Рон?

В ответ я слышу лишь тяжёлое дыхание и лёгкое похрапывание. Настоящий храп начнётся позже. Я чувствую себя глупо, выдав всю эту тираду спящему Рону. Но я думаю, что Рон прав. С какой стати я должна полночи не спать, переживая об этом бесполезном человеке? Господи, я опять! Я прижимаюсь к Рону крепче, испытывая неясное чувство вины, не дающее мне покоя.

ХХХ

Слава Мерлину, у Рона сегодня выходной. И за это надо благодарить Гарри. Он даёт Рону отгулы на праздники, дни рождения близких и важные для семьи моменты (к примеру, для того чтобы встретить детей на вокзале). Рон расплачивается за это проявление кумовства, работая почти все остальные дни в году. Мне иногда ужасно жаль Гарри, потому что ему, как начальнику отдела авроров, практически никогда не удаётся провести выходной дома, и даже вчера он вынужден был рано уйти, чтобы наведаться в офис, но я очень рада, что он дал Рону эти несколько дней. Иначе дети спалили бы дом. Сегодня он смотрит за детьми, решившими превратить наше желище в игровую площадку. Скорпиус в полном восторге.

И именно сегодня Рон решил со мной утром пообжиматься. Я просыпаюсь, почувствовав его руки под рубашкой. Я не люблю целоваться по утрам, из-за запаха изо рта, но он настаивает. Я отстраняюсь, слегка раздражённая. Он целует меня в шею, касаясь всех "правильных мест". Он может заниматься со мной сексом даже во сне, что и сейчас недалеко от истины, потому что он всё ещё толком не проснулся. Мы так давно вместе, что он знает, на какие кнопки нажимать, чтобы получить нужную реакцию. Для него это как математическая задачка, которую он всегда решает, используя одну и ту же формулу: рука на груди, другая между ног, и так далее. Но он также должен бы уже уяснить, чего не стоит делать — к примеру, целовать меня в губы по утрам. Сейчас он слегка вспотевший и полусонный, поэтому и поцелуй его влажный, неприятный, и он практически плюет мне в нос. Я достигаю высшей точки раздражения. Даже то лёгкое желание, которое у меня было, исчезает. Я отталкиваю его, но он наклоняется надо мной, положив руки мне на голову; наше несвежее дыхание, смешавшись, вызывает у меня головную боль.

— Что? В чём дело?

— Прекрати. Перестань немедленно. Теперь он окончательно просыпается.

— Что случилось? Это из-за того, что тебе скоро на работу? Ты беспокоишься о том, что дети могут нам помешать, потому что если так, я прямо сейчас встану и наложу на них на всех заклятие ступефай, — я стараюсь удержаться от смеха, но не могу. — Миона, ну же, расслабься. Тебе надо быть более спонтанной, попробовать что-нибудь новенькое.

Мистер Три приёма заявляет мне о спонтанности. Он что — шутит? Я не выдерживаю и фыркаю. Он хмурится. Он так близко от меня, что я вижу морщинки в уголках его глаз; могу посчитать каждую веснушку. Но я знаю, что он старается быть терпеливым.

— Миона, прости. Милая, прости меня, хорошо? Мы по-настоящему ни разу не пытались после выкидыша. Моё тело цепенеет при этом слове. Он сползает к изножью кровати, чтобы поцеловать меня между ног, но у меня окончательно проходит желание — да и можно сказать, я уже не в постели.

— Рон? Рон? — он думает, что я выкрикиваю его имя от наслаждения, а не для того, чтобы его прервать.

Грубое напоминание о нашей сегодняшней действительности в виде громкого треска за дверью и мгновенно последующей за этим детской перепалкой прерывает наше занятие.

— Вот же чёрт, — бормочу я. — Моё обычное везение, — шутит он, и я смеюсь и думаю, что всё, возможно, не так уж и плохо, как кажется.

ХХХ

На работе я появляюсь поздно. У меня этим утром два судебных разбирательства, в добавление к заседанию, которое, я уже знаю, потребует еще одно дополнительное совещание до, чтобы его обсудить, и одно после, чтобы поразмыслить о том, что же мы там нарешали, и когда нам следует собраться опять. Я всё ещё привыкаю к новой должности. Моё утро заканчивается в начале первого, и я раздумываю, свободен ли Гарри. Я решаю это проверить, и его секретарша делает мне приглашающий взмах рукой. Когда я захожу в кабинет, то вижу его сидящим за столом и смотрящим прямо перед собой, сдвинув брови.

— Размышляешь о тайнах мироздания?

Он смотрит на меня и улыбается.

— Решаю, следует ли съесть на обед сэндвич с ветчиной и сыром, — врёт он. Я всегда знаю, когда он врёт. Как выясняется, он писал письмо Луне, но он прячет его взмахом палочки. Я ничего не говорю и просто протягиваю ему сэндвич. Он улыбается, увидев, что тот действительно с сыром и ветчиной. Лёгкое постукивание палочкой — и вот уже бокалы, стоящие на другом конце стола, очутились перед нами, и сок из кувшина сам в них наливается.

— С тобой всё в порядке?

— Всё хорошо, — опять врёт он.

Какое-то время мы сидим в молчании, погрузившись каждый в свои мысли и жуя сэндвичи. Мне нравится, что я могу сидеть с ним вот так, не чувствуя необходимости заводить разговор. Мне абсолютно комфортно. Но он знает, что я пришла поговорить. И терпеливо ждёт, пока я не начну.

— Я чувствую себя ужасно по поводу Малфоя, — наконец бормочу я.

— Почему?

— Он вчера по-настоящему пытался. Он был вежлив со мной. Он разговаривал с моими родителями и ни разу не назвал их мерзкими, неотёсанными магглами.

— Тебе не кажется, что ты чересчур занизила планку?

— Перестань, ты знаешь, каким он был. Он бы в жизни не сел со мной за один стол, не ел мою стряпню и не разговаривал вежливо с моими родителями. Он бы скорее повесился.

— Брось. В нём слишком развито чувство самосохранения. Я уверен, что под угрозой палочки, он будет целоваться с твоей мамой, если поймёт, что у него нет иного выхода.

Я смеюсь.

— Знаешь, есть вещи, о которых лучше не говорить вслух, чтобы меня не травмировать. И это была одной из них, — он легко улыбается.

— Но в том-то всё и дело. Мне трудно совместить воспоминания о прежнем Малфое с тем, который был вчера у меня дома. Он говорит, что в тюрьме его отец полностью трансформировал свои взгляды, и что он сам изменился благодаря этому. А я чуть было не рассмеялась ему в лицо, выдав: "классная шутка, Малфой". Я вела себя ужасно.

— Люциус изменился? Вначале я периодически его проверял, но потом перестал. Я не могу сказать точно о Малфое, но да, мне кажется, что кое в чём он изменился. У него были для этого все основания, — у меня появляется явное ощущение, что Гарри знает больше, чем говорит. — Малфой отсидел срок, но и после освобождения к нему ужасно относились. Я знаю, что он не ожидал парада в свою честь, но слухи, докатившиеся до него, были совсем уж мерзкими.

— Какие слухи? О том, что он всё ещё выдаёт прежние расистские проповеди? — ни Гарри, ни я никогда не были сплетниками, но он на практике убедился, насколько они могут быть полезны в его работе. И я запоздало извлекла из этого урок.

— Ужасное было время, когда проводили судебные разбирательства над Пожирателями, особенно после суда над Долоховым и слухов о том, что он делал с молоденькими мальчиками. Слухи ходили и вокруг Малфоя, после его заключения. Ну, ты же знаешь, что такое слухи. Люди думают, что с мужчинами в тюрьме происходят определённые вещи. Особенно с молодыми привлекательными блондинами, вроде Малфоя. И даже если ничего на самом деле не случилось, начатые слухи невозможно ни остановить, ни опровергнуть. И хотя в его случае действительно ничего не произошло, вся эта история вызвала у него такое отвращение, что он практически полностью изолировал себя от общества. Злопыхатели говорили, что именно поэтому он так быстро женился на Астории. Я так не думаю. Почти о каждом волшебнике, который находился в тюрьме в то же время, что и Долохов, ходили эти слухи о "неестественных связях» — глупый и невежественный термин — особенно, если он, так же, как и Малфой, будучи Пожирателем Смерти, вращался в одних и тех же кругах с Долоховым.

— А Малфой, он...

— Гомосексуалист? Нет. Однозначно, нет.

— Ты следишь за его жизнью?

— Уже года три как. Это часть моей работы.

Три года? Скорпиус вскользь упомянул в одном из своих писем о каком-то инциденте, произошедшем три года назад, который изменил ситуацию в его семье. И ещё он говорил, что впервые увидел Гарри три года тому назад.

— Что-то произошло с Асторией? Я хочу сказать, до того, как она покончила с собой, естественно. Но, возможно, то, что произошло, впоследствии послужило этому причиной?

— Кто знает...

Гарри всегда был довольно бездарным лжецом. Не знаю почему, но у меня возникло странное и ни на чём не основанное подозрение, что с Асторией что-то случилось, что-то насильственное, и Гарри вызвали с этим разобраться. Меня лишь несколько месяцев назад назначили на должность начальника отдела исполнения магических законов, и поэтому я ещё не все дела изучила.

— Мне его жаль. Сын его ненавидит — я понятия не имею, почему он так долго не знал о том, что его отец был Пожирателем Смерти, и ещё он... обвиняет его в смерти Астории. Ему сейчас очень трудно, и он по-настоящему скучает по матери, и я полагаю, что именно поэтому он начал мне писать, — я смотрю на Гарри, гадая, скажет ли он что-нибудь, — ему сейчас очень нужен отец, но я не уверена, что Скорпиус готов с ним общаться. А еще ему сейчас очень нужны друзья, — я опять на него смотрю.

— Ты права. Ал пытался быть с ним приветливее, но Скорпиус его отталкивает. Но в то же время я вижу, что и Скорпиус тоже старается, но когда он хорошо относится к Алу, у того появляется что-то вроде синдрома жертвы, и он не знает, как на это реагировать. А когда он в ответ пытается быть вежливым, Скорпиус опять начинает вести себя с ним по-свински. Ал по-настоящему близок с Розой. Она своего рода буфер между этими постоянно ссорящимися друг с другом мальчишками.

— Да, — я внимательно смотрю ему в глаза, как и подобает хорошему слушателю. Его брови сходятся на переносице, и он отводит взгляд, как всегда делает, когда о чем-то глубоко задумывается. Похоже, он хочет что-то сказать. И он уже открывает рот, но тут нас прерывает его секретарша. Она приносит письмо от Луны. Он вздыхает над его содержанием, и я могу только предположить, что это очередная попытка уговорить его быть подружкой невесты. Я встаю, чтобы уйти. У двери я останавливаюсь.

— Ты должен сказать Луне, что розовая тафта тебе не идет, а вот золотой шифон — это, действительно, твой цвет.

Я выскакиваю из кабинета, увернувшись от брошенного им скомканного письма. Улыбаюсь, проходя по холлу. Уже почти час дня, и я останавливаюсь у своей комнаты, чтобы узнать, сможет ли мой секретарь кое-что мне принести. Услышав просьбу, он смотрит на меня так, словно я велела ему раздобыть драконье яйцо. Я быстро ухожу, не дав ему возможности протестовать.

Я возвращаюсь с другого совещания. Как обычно, за ним следует пост совещательное заседание. Я проголодалась, но как только вхожу к себе в кабинет, вижу на столе думоотвод с уже клубящейся в нем памятью. Я улыбаюсь. Мой секретарь — самый лучший секретарь на свете. Я так понимаю, что завтра он устроит себе трехчасовой обед, в виде компенсации за выполнение этого задания. Я погружаюсь в память Люциуса Малфоя.

Какое-то время мне требуется, чтобы привыкнуть к темноте, но через несколько секунд я четко вижу голые бетонные стены, зеленые от мха и гниения. В помещении нет окон, только искусственный свет, беснующийся над головой, и ничего, на чем бы он мог зацепиться. С одной стороны расположен туалет и раковина. Прямо на мокром полу лежит тонкий голый матрас, полный клещей, а вокруг него — стопки книг. Люциус сидит на матрасе и читает. Он высокий, и потому выглядит нелепо с коленями, доходящими ему до головы. Он грязен. Его тюремная одежда выглядит так, будто он только что проплыл сквозь разлитое в море масляное пятно, а потом попал в пылевую бурю. Его волосы... сразу видно, что он больше не пользуется плацентой русалок для их мытья, или какой там еще аристократичной субстанцией он их раньше мыл, чтобы они были такими шелковистыми. Теперь они выглядят так, словно их мыли слюной. Тяжелая железная дверь открывается, появляется ведьма, которая выводит его из камеры, наложив магические оковы, мне невидимые, но явно существующие, потому что он едва идёт, постоянно спотыкаясь. Его руки прикованы к телу. Он добредает до комнаты посетителей. Комната разделена множеством перегородок из органического стекла, с проделанными в нём крошечными переговорными отверстиями. Напротив Люциуса стоят Малфой, Нарцисса и Скорпиус. Малфой держит фруктовый пирог.

— Это мне?

— Я дам его охранникам, чтобы они потом передали тебе. Надеюсь, они его не съедят, — говорит Малфой и улыбается, — с Рождеством, отец.

— С Рождеством, сын. Дорогая жена, ты выглядишь восхитительно. Я сражён наповал, — Нарцисса краснеет, и я неожиданно ощущаю острую тоску. Ничто, сказанное или сделанное Роном, уже давно не вызывает у меня румянца радостного смущения. И тут вдруг на меня накатывает чувство вины и стыда, когда я вспоминаю, что вчера чёртов Малфой заставил меня вот так же покраснеть. Я вздрагиваю от шока и пропускаю, как Люциус приветствует Скорпиуса.

Я делаю глубокий вдох. Вчера я вспыхнула от горячего чая — больше ничего.

— Как ты держишься, сын? — спрашивает Люциус, и я понимаю, что не могу смотреть на Малфоя. Господи, он выглядит ужасно. И это было только позавчера. У него мешки под глазами, и он бледнее обычного. И кажется ещё более худым. Он бросает взгляд на своего сына, прежде чем посмотреть на отца. И тот понимающе кивает.

— Дорогая, будь добра, позволь мне поговорить с Драко наедине, — Нарцисса соглашается, рассеянно улыбаясь, и уводит Скорпиуса. — Ты плохо спишь?

— С тех пор, как она умерла, я ни разу не спал на протяжении всей ночи. Я думал, что похороны как-то примирят меня с этим — что, простившись с ней навсегда, я смогу поставить точку, но стало только хуже. Клянусь, отец: стены нашептывают ее имя и говорят, что меня надо обвинять в ее смерти. Как ты понимаешь, то обстоятельство, что и Скорпиус меня в этом обвиняет, ситуации не улучшает.

— Всё ещё продолжает обвинять?

— Он кое-что видел... а потом узнал, что я был Пожирателем Смерти. Он не такой, каким был я в его возрасте — и это, наверное, хорошо. Так что нельзя сказать, что он был в восторге от услышанного. Он не обожествляет меня, как я обожествлял тебя в детстве, — произносит Драко с горьким сарказмом, словно указывая на очевидное. Он говорит таким тоном, будто объясняет что-то Гропу. Скорее всего, что его отец уже привык к подобному снисходительно-насмешливому отношению к себе. Замечание сходит с него, как с гуся вода, и он продолжает, совершенно не задетый высокомерием сына:

— Он узнал, что ты был Пожирателем Смерти.

— Он не смотрит на это, как на моё прошлое. Он не желает со мной разговаривать. Я прощаю ему слишком многое. Я стараюсь не повторять твоих ошибок и не давить на него до тех пор, пока окончательно не оттолкну его от себя, и тогда уже будет слишком поздно разговаривать. Я хочу, чтобы он со мной поговорил, но он смотрит на меня со страхом и отвращением. Я полностью изменил свою жизнь, но в чём смысл? Астория мертва. Три года она страдала, потому что моё прошлое погубило ее. Иногда я оглядываюсь назад и жалею, что много лет назад она согласилась выйти за меня замуж. Я ведь предупреждал ее о себе, о своём прошлом, которое никто не забудет. Она сказала, что ей всё равно. Она сказала, что я уже другой волшебник — не тот, кем был во времена Тёмного Лорда, и что я усвоил урок. Но она ничего не извлекла из моих уроков. Она не подозревала, что не только те, кто сам совершил ошибки и не извлёк из них урока, могут их повторить. Я потерял жену, а сейчас я теряю сына. Похоже, что я напрасно изменил свою жизнь. Я продолжаю расплачиваться за грехи прошлого.

Какое-то время Малфой выглядит так, словно он не ожидал от себя, что скажет так много. На моих глазах происходит какого-то рода выяснение отношений, и я подозреваю, что это и повлияло на его решение вчера остаться в моём доме. Такое чувство, что он теряет рассудок. Люциус несколько секунд безмолвствует, давая Малфою возможность успокоиться. Наконец, он произносит:

— Очень важно, чтобы ты смог в конце жизни испытывать безмятежность, сын. А если кто-то, как мы, когда-либо в жизни участвовал в злодеяниях, очень важно, чтобы такой человек изменился, раскаялся и попросил прощения. Скорпиус считает тебя лицемером, и я его не виню. Ты добровольно и спокойно жил во зле и не попытался ничего изменить, предпочитая предаваться порокам и продолжать ненавидеть. Но когда ты увидишь, что каяться уже слишком поздно, ты обнаружишь чудовищность своего невежества и злобы, которые привели тебя к такому ужасному и одинокому концу.

Меня поразил нравоучительный и по-прежнему снисходительный тон Люциуса. Но все же: неужели он на самом деле раскаялся? Или мои глаза и уши обманывают меня?

— И с тобой это произошло?

— Да. Но я верю, что у меня всё ещё есть шанс обрести покой. Я раскаялся и поменял убеждения. Раскаялся ли ты, сын? Ты говоришь, что это так, но изменил ли ты свои взгляды в действительности? Возможно, именно поэтому ты всё ещё продолжаешь расплачиваться, как ты говоришь.

— А ты? Ты читаешь маггловские книги и думаешь, что это говорит о твоём изменении, о том, что ты стал лучше. Но у тебя не было возможности это проверить. Никто не вламывался в твой дом, и... — он умолкает, не в состоянии закончить какую-то фразу, которая, по всей видимости, является для него табу.

— Ты совершенно прав. Но никогда не позволяй себе заснуть с сожалением в душе, и потому в гневе. Покайся и попроси прощения, потому что никогда не знаешь — ведь смерть может настигнуть тебя во сне. Это то, о чём я продолжаю говорить тебе столько лет, и посмотри, что, в конце концов, произошло. Твой самый большой недостаток состоит в том, что ты постоянно откладываешь всё на завтра. Всегда проси мудрости, чтобы выявить свои недостатки, и смирения, чтобы их признать.

Что ты сделал для Скорпиуса? Постарался ли ты выучить его, дабы он не пребывал в неведении? Дал ли ты ему хорошего наставника? Говорил ли ты ему добрые слова, и, самое главное, дал ли ты ему почувствовать свою любовь и привязанность? Надеюсь, что... я всё это для тебя сделал?

— Да, отец, сделал. И я не знаю, возможно, это и немного поздно, но ты действительно изменился, и я это уважаю. Но я всё ещё чувствую себя таким потерянным. Я не могу позволить себе лишиться ещё и сына, — он обхватывает голову руками, словно она весом в пуд. Через какое-то время, проведённое в молчании, он смотрит на отца с хитрым выражением лица и поддразнивает:

— Я надеюсь, что ты не раскаялся только лишь для того, чтобы купить себе местечко в каком-нибудь раю, ты, высокопробный мерзавец?

— А что, ты думаешь, крылья мне не пойдут?

— Мы всегда можем приложить к тебе прокладки с крылышками и выяснить это наглядно.

Люциус смеётся, и его лицо — обветренное, уставшее лицо заключённого — чудесным образом преображается. Но улыбка быстро исчезает, когда он видит, что Малфой едва выдавливает усмешку.

— Не сдавайся и продолжай каяться, сын. В конце концов, люди тебя простят, а ты простишь себя.

Я выныриваю из воспоминания, так как чувствую, что увидела достаточно. Мне приходится ухватиться за стол, потому что стыд грозит накрыть меня с головой. Какое-то время я сижу, забыв о чувстве голода. Я читаю материалы по апелляциям Люциуса (их было довольно много, и всем было отказано) и рапорт начальника охраны Азкабана. Часы на стене пробивают шесть, и только тогда я, наконец, отвлекаюсь от собственных мыслей. Мне надо идти домой.

ХХХ

— Скорпиус, дом твоего отца подключён к каминной сети? — спрашиваю я, накрыв стол для него и остальных детей. Ал тоже здесь. Он и Роза действительно неразлучны, а Хьюго попросился переночевать у Гарри, чтобы они с Лили могли всю ночь не спать и доставать Джеймса. Но, как мне кажется, Ал не думал, что Скорпиус все еще будет здесь. Скорпиус ведет себя по отношению к Алу, как некто, страдающий биполярным расстройством. То он с ним дружелюбен, но как только Ал начинает отвечать ему тем же, Скорпиус тут же словно с цепи срывается. Но, несмотря на это, они продолжают вместе проводить время. Два этих мальчика совершенно запутались. Гарри и Рон считают, что мне не стоит вмешиваться, потому что если бы они не хотели друг с другом общаться, они бы, естественно, этого не делали, несмотря на то, что оба близко дружат с Розой.

Честь и хвала Рону — он умудрился весь день удерживать их от разных зловредных кунштюков. Рон вообще очень хорошо ладит с детьми — в этом ему не откажешь. Пока я готовила ужин, он заставил их принять душ, и они не болтались у меня под ногами.

— Нет, мэм. Он отключил его несколько лет назад, — он выглядит прелестно в одежде Хьюго, которая слегка ему мала. Но у его отца может случиться приступ истерики, когда он его увидит. Я ставлю перед Роном его вегетарианский ужин и сажусь есть сама.

— Он отключил его три года назад?

Скорпиус застывает и бросает на меня быстрый и внимательный взгляд. Потом он забивает рот едой и отвечает что-то невразумительное. Он очень умен, этот ребенок.

— Гм. Ты когда-нибудь ездил на машине?

Он смотрит на меня с воодушевлением.

— Ой, мам, а можно я тоже поеду? Пожалуйста, ну пожалуйста! — встревает Роза, а Рон очень удивляется. Как бы ему Скорпиус ни нравился, он, похоже, был готов отправить ребенка домой в мешке, через совиную почту. Судя по выражению крайнего шока на его лице, и Ал так думает. С таким же успехом Роза могла сказать, что хотела бы отправиться в Тартарары. — Я никогда не видела поместье Малфоев, — продолжает она.

Рон уже готов возразить, но тут прилетает сова, и начинает скрести по стеклу. Он встает, открывает окно и протягивает сове угощение. Я уже знаю, что письмо — с другой его работы, и что он будет занят всю ночь. Это сова из Пророка. Я теряю аппетит и придумываю предлог, чтобы уйти — мол, мне надо разогреть машину.

— Погоди! Мы ведь все можем поехать с тобой, верно? — спрашивает Роза, и я ясно вижу, как надежда сползает с лица Ала, когда я соглашаюсь.

ХХХ

Скорпиус приходит в полный восторг от моей машины, и это может многое сказать о его воспитании, если мой старенький Фольксваген Туарег так его поражает. Он долго не может прийти в себя от кондиционера, радио и кожаных сидений. В какой-то момент, как и любой водитель, я бросаю взгляд в зеркало заднего вида и понимаю, что Скорпиуса с Алом нет в салоне. Роза спокойно сидит в центре со скучающим выражением лица. Я сильно давлю на тормоз, благодаря Бога за то, что она пристегнута. Я оборачиваюсь и вижу, что Скорпиус с Алом, каждый со своей стороны, наполовину высунулись из окна и болтаются над автострадой!

— Черт бы вас побрал! Какого рожна вы делаете? Немедленно влезьте обратно! — ору я на них, в то время как мотоциклисты проносятся мимо нас. Они не в курсе, что изнуренная женщина с пустыми глазами пытается предотвратить жуткое столкновение и кучу судебных тяжб по халатности. Они видят лишь то, что сумасшедшая баба с ужасными волосами вопит на невинных детей. Я палочкой закрываю окна намертво и серьезно раздумываю о том, чтобы выключить двигатель и уйти, оставив их там с запертыми окнами. Я уверена, что Рону они такого кошмара не устраивали.

Мне требуется ровно два часа, чтобы добраться от своего дома до Уилтшира, где расположено поместье Малфоев. Все хотели ехать побыстрее, сколько бы я ни пыталась объяснить, что вмазаться в дерево — это совсем не то, что они думают. На дорогах гололедица, и через некоторое время детям становится скучно, и они решают исполнить хогвартский гимн во всех возможных музыкальных вариациях — от оперы до погребального псалма. Это не сильно мне мешало, но когда пропал сигнал радио, а ломающиеся голоса Ала и Скорпиуса отражались эхом от стекла и били по моим барабанным перепонкам, я решила прибавить скорость. Я послала ему Патронус, сообщая, что скоро буду. Десять минут спустя я резко останавливаюсь перед самой впечатляющей изгородью, которую мне когда-либо доводилось видеть. Дети подаются вперед по инерции. Я в тревоге оборачиваюсь на них. Они смотрят друг на друга, улыбаясь до ушей.

— Сделай это еще раз!

Я закатываю глаза. Они гогочут, выходя из машины, а у меня внезапно появляются позывные к рвоте. Они бегут по дорожке, усыпанной гравием, окаймленной живой изгородью, а я иду, пошатываясь, за ними и пытаюсь этого не показывать. Где-то через триста метров они подходят к воротам, тающим перед Скорпиусом. Для него это совершенно естественно, и он не обращает внимания на то, что конструкция из кованого железа опять автоматически формируется, не давая нам пройти. Он оборачивается в полном изумлении.

— Ну что ж, он теперь дома, и мы можем ехать обратно, — говорит Ал, разворачиваясь к машине. Внезапно филигранная конструкция ворот исчезает, как дым, и являет нам Малфоя, стоящего в слабом лунном свете. Он все время стоял по ту сторону ограды, ожидая нас. Он чуть не напугал меня до смерти, но я, конечно же, притворилась, что знала о его присутствии.

— Добрый вечер, Скорпиус, — он смотрит на одежду сына и с сожалением качает головой.

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер, господин Малфой, — хором говорят дети. Он устало им улыбается. Иногда я думаю, что он не умеет толком этого делать — в смысле, улыбаться.

— Грейнджер.

— Малфой.

— Я так понимаю, ты хочешь мне что-то сказать, — высокомерное, самодовольное отродье. Если он думает, что я собираюсь перед ним извиняться, он сильно ошибается. Он знаком приглашает меня пройти, но я словно прирастаю к месту. Мозг говорит мне двигаться вперед, но я, похоже, утратила любую способность это делать и теперь просто застыла в нерешительности.

— Скорпиус, почему бы тебе не показать друзьям лабиринт в саду?

— Пойдемте, вы поможете мне зажечь все огни. Они включаются прикосновением.

Дети уносятся прочь, а я все еще стою там, застывшая, как снег на земле. Я смотрю на дом — огромный, черный и раскинувший крылья, словно большая, уродливая летучая мышь. Он выглядит тяжелым, вычурным, безвкусным и холодным. Вдруг, совершенно неожиданно, я начинаю ртом извергать воду. А эта остролицая скотина смеется.

— Я был прав. Из тебя таки получилась отличная статуя, и еще более замечательный фонтан, — он направляет на меня палочку, и вода прекращает литься. Я в свою очередь направляю палочку на него, и ему едва удается избежать ужасного заклятья, которое я в него швыряю. Он в ответ тоже что-то швыряет. Снежок. Я уворачиваюсь и продолжаю его преследовать.

— Малфой! Ты коварный маленький... — ору я на него, в то время как он бежит по аллее, смеясь как ребенок, и бросая безобидные заклятья в меня. Он выглядит... счастливым. Я даже не осознаю, что гонюсь за ним, до тех пор, пока меня не заносит (как выяснилась, мои сапоги не предназначены для снега) и я не плюхаюсь на задницу. Снег попадает мне за воротник. Он подходит и стоит надо мной, его светлые волосы ниспадают со лба. Он их откидывает назад, прежде чем протянуть мне руку, самодовольная тварь. Ухмыляется.

— Ты задыхаешься, — говорю ему я.

— Я знаю. Даже не могу припомнить, когда в последний раз бегал. Благородный волшебник ходит, а не бегает*.

— Тебе надо записаться в фитнесс клуб. Он приведет тебя в форму.

— Куда записаться? — я смотрю на него, но не могу решить, действительно ли он не знает, что это такое, или просто шутит, но когда он пытается меня поднять, я дергаю его вниз.

— Грейнджер! — клянусь вам, он визжит! — делает неуклюжий виток и тоже приземляется на задницу.

— Ведьма, это дорогая мантия!

— О, можно подумать. Перестань выпендриваться. Ты одет в черно-синее. Выглядишь, как синяк.

Он возмущается, и я смеюсь над его комичным гневом.

— Прошу прощения за то, что не желаю носить пальто цвета поношенных колготок, — в ответ я корчу рожу, но он делает это гораздо лучше меня. Он садится. — Мантия итальянская. Мой дизайнер вот уже семьдесят лет их шьет. Это все, чем он занимается. И этот оттенок синего идеально подходит цвету моего лица.

Я тоже сажусь и поворачиваюсь к нему:

— Видишь мое лицо? — он смотрит на меня в недоумении. Я поясняю:

— Так выглядит лицо человека, которому глубоко насрать.

— Помолчала бы лучше. Твои волосы выглядят так, словно енот наконец-то нашел место для зимовки, — говорит он, привычно возвращаясь к старым, проверенным обзывательствам. Он встает и поднимает меня. Мы автоматически начинаем палочками сушить одежду друг друга, и пар волнами поднимается в воздух.

— Повернись, я хорошенько почищу тебе спину.

Он смотрит на меня так, будто я сказала, что хочу быть его душеприказчиком, и решать, когда отключить оборудование для поддержания жизни.

— Я не собираюсь поворачиваться к тебе спиной. Ты что, считаешь меня идиотом?

— В интересах мира и спокойствия я не стану отвечать на этот вопрос.

Он закатывает глаза и направляется к дому. Потом он оборачивается на меня, потому что я к нему не присоединяюсь, притворившись, что вместо этого ужасно занята высушиванием своей мокрой спины.

— М-да. Как видно, у гриффиндорской храбрости есть срок годности, и твой уже истек.

Меня так легко спровоцировать. Одно замечание — и вот я уже шагаю по дорожке, пытаясь доказать, что он ошибается. Внезапно он поворачивает налево, и потом опять смотрит на меня.

— Не волнуйся, я не приглашу тебя вовнутрь. Мы можем посидеть в садовой беседке, — говорит он, поднимаясь по ступенькам. Я благодарна ему за то, что он притворился, будто не заметил моего облегченного вздоха.

Беседка расположена под огромным кипарисом, обвитым плющом, который падает на ее крышу и стены и постоянно двигается. Он цветет и издает какой-то сладкий и легкий запах. Я слышу выкрики детей, доносящиеся из садового лабиринта. Вся атмосфера напоминает любовный роман.

— Огни, о которых говорил Скорпиус — на самом деле феи. Они начинают светиться, если дотронуться до их крыльев, но для этого сначала надо их поймать, — говорит он после того, как наколдовывает два стула — кресло для меня и двухместный диван для себя. Он разваливается на своем диване, положив ногу на ногу. Я вижу, что под ниспадающей волнами темно синей мантией, на нем надет черный костюм в тонкую полоску. Он выглядит так, словно должен быть окружен когортой громил. Или Пожирателей Смерти. Не буду врать: он очень, очень привлекательный внешне волшебник, но при этом он — просто воплощение тщеславия и денег. Я заметила, что он расположил мое кресло так, чтобы я сидела спиной к дому.

— Чаю? — спрашивает он, наложив согревательные чары на беседку.

— Нет, спасибо.

— Что-нибудь покрепче, чтобы согреть кости?

— Если есть — водку и клюквенный сок.

Он щелкает пальцами, и через секунду появляется домашний эльф, одетый в чистую, бледно серую крошечную мантию. Невероятно, но он уже успел позаботиться о моем напитке. Я награждаю Малфоя подозрительным взглядом, и он закатывает глаза.

— Да, да. Конечно же, я им плачу, — я смотрю на домашнего эльфа, ожидая подтверждения сказанному, и он улыбается мне со смесью покорности и стыда.

— Большое спасибо, — говорю я, когда он протягивает мне мой коктейль. Он и Малфою дает его напиток, нечто темно-коричневого цвета и безо льда, а затем исчезает с легким хлопком.

И опять между нами повисает тяжелое и неловкое молчание, в то время как каждый потягивает свой напиток. Я решаю первой растопить лед и начинаю неприлично громко почмокивать, чтобы он был вынужден на меня взглянуть, а потом задаю вопрос:

— Почему мне легче с тобой общаться, когда ты привычно ведешь себя как последняя сволочь?

— Наверное, потому что ты к этому привыкла, — я улыбаюсь, приятно удивившись его самоуничижению, но затем надежда умирает, потому что он говорит:

— Это ведь началось еще в Хогвартсе, где ты так любила перед всеми заискивать.

Я чуть было не захлебываюсь коктейлем и поднимаю к нему свое мокрое (сейчас даже больше, чем прежде) лицо, чтобы наградить его испепеляющим взглядом. Он ухмыляется.

— С тобой так трудно, Малфой. Я приехала сюда, чтобы...

— Без сомнения, для того чтобы извиниться?

— Нет, не говори ерунды.

— Самоуверенная сука, — бормочет он себе в бокал.

— Заносчивый козел, — бормочу я в ответ, и мы смотрим друг на друга с извечной ненавистью несовместимости кошки с собакой. Ситуация выходит из-под контроля.

— Малфой, это просто смешно. Нам обоим по тридцать восемь лет. У нас есть дети, которые каким-то образом ухитрились подружиться. Так что наверняка нам придется периодически видеться на протяжении долгого времени. Мы должны забыть о своей вражде.

— Не я делаю ситуацию невыносимой.

— Да ну? Ты ведешь себя как самодовольный испорченный ребенок. Пришло уже время повзрослеть.

— Отдай же мне должное. На тебя что, наложили забвениум? Если ты забыла, напоминаю: именно ты сказала, что все еще думаешь обо мне, как о том мальчишке, каким я был в семнадцать лет.

— В свою защиту должна сказать, что ты продолжаешь так себя вести. Вот, доказательства налицо: во-первых, у меня мокрая спина, потому что я упала...

— Ты упала из-за того, что у тебя обе ноги левые. Такие ноги последний раз я видел у богомола.

— ...после того, как ты на меня напал! — я перекрикиваю его, — а во-вторых, потому что ты отказался мне довериться и не дал нам высушить спины друг друга.

— Я вчера попытался.

— Позволь мне задать тебе вопрос. Ответь на него честно. Ты бы согласился остаться на обед, если бы я не упомянула о том, что Скорпиус со мной переписывается?

Он отводит взгляд, смотрит на свой напиток и делает глоток, прежде чем ответить. Беседка потихоньку начинает освещаться — по-видимому, детям удается поймать фей.

— А ты бы приехала ко мне, если бы дом не был отключен от каминной сети, и тебе не надо было бы привезти моего сына?

— Нет, — честно отвечаю я. — Почему ты вчера его оставил? Как родитель, эт...

— Не начинай об этом, — предупреждает он, — я тебя напряг?

— Нет, Рон сегодня смотрел за детьми. Мне кажется, он понравился Скорпиусу, — я мгновенно жалею о том, что сказала. Малфой, похоже, в шоке, и я думаю, что у него было именно такое выражение лица, когда он узнал о дружбе Скорпиуса с Розой Уизли. Он выглядит уморительно, сложив губы в форму параллелограмма. — Не бойся. Я не думаю, что он собирается подать официальное прошение о том, чтобы его забрали у тебя и передали на усыновление Уизли, — его взгляд метает молнии.

— Типун тебе на язык! — я подавляю смешок, чувствуя себя странно виноватой. — Я ушел, потому что знал: вряд ли кто-то огорчиться моему отсутствию.

Я ничего не говорю, но мое молчание служит подтверждением его словам.

— Все ли ты делаешь для того, чтобы исправить ситуацию со Скорпиусом? Сейчас ему очень нужны родители. Он пишет мне потому, что нет никого, выступающего для него в роли матери. Неужели действительно никого нет?

— Ты забыла, что у меня умерла жена? — спрашивает он, рыча так, что я съеживаюсь.

— Я не это имела в виду.

— Ты что, думаешь — я опять начал встречаться с женщинами? И дамы выстраиваются в очередь, чтобы выиграть приз на право назвать себя второй женой Драко Малфоя, Пожирателя Смерти? И ждут не дождутся, чтобы начать выслушивать жалобы его сына о том, каким я был ужасным человеком, и что именно меня надо винить в смерти его матери?

— Почему он так думает? — он игнорирует вопрос, отчего подозрения сжимают мне сердце.

— А что по поводу Нарциссы? Панси Паркинсон? Или его тетки, Дафны?

— Я думаю, что с тех пор, как он узнал обо мне, он не очень-то жалует всю мою семью, да и круг моего общения.

— Я считаю, он сможет тебя простить, если увидит, что ты предпринимаешь шаги, как можно дальше уводящие тебя от своего прошлого.

— И как, по-твоему, я должен это делать? Эта татуировка необратима. Темного Лорда больше нет, но знак остался. Я лишь вступаю на Диагонову аллею, а люди сразу же пытаются перейти от меня на другую сторону улицы, словно я какой-нибудь взбесившийся оборотень, вырвавшийся на свободу. Прошло уже двадцать лет, и иногда мне кажется, что все утихло, но потом... — его голос прерывается.

— Я думаю, если мы с тобой станем друзьями, это поможет ему тебя простить.

Он смотрит на меня, в недоумении сдвинув брови. Медленно опускает свой бокал.

— Господи, на тебя наложили Империус!

— Нет! Я, конечно же, не могу этого хотеть — в смысле, того, чтобы с тобой подружиться.

— Вот теперь ты начинаешь говорить более здравые вещи, Грейнджер. Продолжай делать глубокие вдохи. Кроме того, я не думаю, что даже в теории мы могли бы стать хорошими друзьями. О чем бы мы с тобой говорили? Мы бы часами банально трепались о погоде.

— Мы англичане. Я думаю, что мы могли бы хорошо проводить время, разговаривая часами только о погоде.

— Верно. Кстати, о погоде: ты видела этот лед?

— Я знаю, просто ужас. Невозможно вести машину, и... — я останавливаюсь, видя, как он скалит зубы в усмешке. Он пошутил. Черт. Я прячу улыбку за бокалом. Мне не нравится, когда он меня смешит. Я чувствую себя странно виноватой. Я предпочитаю смеяться над ним, а не вместе с ним.

— Так или иначе, я думаю, что когда Скорпиус увидит, что мы с тобой прилагаем усилие, то поймет, что если я могу тебя простить, то и он сможет.

— Ты хочешь смыть пятно с моей человечности?

— Да. И что это — отсылка к Даниэлю Бину? — я говорила о романе, вызвавшем ажиотаж два года назад, о магглорожденном волшебнике, выдававшем себя за чистокровного.

— Да, я читал роман. Довольно любопытный.

— Наверное, он вызвал у тебя интересные мысли, а, Малфой, о предубеждении?

— Пожалуй, — его лицо ничего не выражало. Я решаю продолжить, но мысленно отмечаю для себя этот момент, чтобы когда-нибудь к нему вернуться.

— Я предлагаю стать друзьями для того, чтобы вместе попытаться помочь Люциусу избежать Поцелуя.

— Что? — он смотрит на меня, не мигая, глаза мгновенно становятся более темными и подозрительными.

— Я серьезно. Я член Визенгамота и собираюсь провести законопроект о том, что волшебникам, проведшим более десяти лет в камере смертников, должны отменить высшую меру наказания.

— У него осталась последняя апелляция.

— Я знаю. Поэтому ты должен письменно выразить сочувствие жертвам преступлений и их семьям; взывать к властям, с просьбой смягчить смертный приговор Люциусу Малфою; выразить серьезную обеспокоенность по поводу явного намерения возобновить смертную казнь в Англии после трехлетнего перерыва и настаивать на том, чтобы власти не предпринимали этого шага; подчеркнуть, что смертная казнь не является более серьезным средством устрашения в попытке предотвратить преступления, чем любая другая форма наказания; и, наконец, сделать упор на его реабилитации.

— Я уже все это писал в его предыдущих апелляциях.

— Я знаю, но меня тогда в Визенгамоте не было.

— Я не уверен в правильности этого решения.

— А в чем тут сомневаться? — я начинаю загибать пальцы, считая причины, — это его последняя апелляция, и если и она провалится, он умрет. Я изо всех сил постараюсь повлиять на постановление таким образом, что даже если его не освободят, то сохранят ему жизнь.

— А тебе-то зачем это надо?

— Я... я всегда хотела изменить закон о высшей мере наказания. Время пришло. Закон устарел, а ведь он должен отражать современные нравы и юриспруденцию магического сообщества. Вообще, многие законы были приняты в пользу чистокровных, и я намереваюсь добиться изменений и в этой области, чтобы привнести равноправие между всеми волшебниками и волшебницами. Когда я тебя вчера увидела, я почувствовала себя крайне неуютно. У меня так давно сложилось представление о тебе, поэтому видеть, что ты со мной вежлив, видеть, что ты заботишься еще о ком-то, кроме себя... Ты сказал мне, что Люциус оказал на тебя огромное влияние, заставившее тебя измениться, а на него оказала огромное внимание тюрьма. Я проверила то, что ты рассказал, и теперь я тебе верю. Я думаю, что Люциус сполна оплатил свои долги. Я искренне считаю, что он не должен получить Поцелуй. Но я также думаю, что ты все еще продолжаешь расплачиваться за свои преступления, принося в жертву собственного сына. Я надеюсь, что не сужу слишком быстро и поверхностно, но я не думаю, что ты этого заслуживаешь, и если, работая вместе с тобой в попытке освободить Люциуса, мы сможем заставить Скорпиуса образумиться, то я хочу тебе в этом помочь. Я думаю, что ты и сам стараешься изо всех сил, но тебе нужна помощь.

— Я должен кое-что обдумать, — через какое-то время мягко говорит он. Я его не понимаю. Я не вижу, чтоему может не нравиться в этой идее. После минутного молчания я спрашиваю:

— Ты предпочитаешь, чтобы он умер, вместо того, чтобы гнить в Азкабане до конца своих дней, в этом все дело?

Он смотрит на меня, и я понимаю, что раньше эта мысль не приходила ему в голову. У него определенное выражение в глазах — видно, что он усиленно о чем-то размышляет, просчитывает, планирует. Интересно, какую слизеринскую хитрость он задумал?

Ночь холодная, и я вижу, как пар от его дыхания извивается перламутровыми лентами в воздухе, несмотря на согревающие чары. Видно, что он неловко себя чувствует, и я подозреваю, что это из-за пострадавшей гордости — как это так, что я, магглорожденная Гермиона Уизли, предложила ему свою помощь. Я уже открываю рот, чтобы сказать ему об этом, когда раздается громкий треск, как будто где-то разбили окно.

— Черт побери, — бормочем мы оба, и он поднимается на ноги, отводит в стороны ветки плюща и смотрит в сад. Потом он подходит ко мне, останавливается и наклоняется, кладя руки на подлокотники кресла.

— Но ты не обязана заходить вовнутрь.

Воспоминания о Беллатрикс Лестрейндж и ужасах, вызванных ею, охватывают меня, и я с трудом дышу.

— Грейнджер, послушай, — я смотрю на него, но вижу ухмыляющееся лицо Беллатрикс. — Ты не обязана заходить вовнутрь. Даже я больше не захожу в свою гостиную. Да, маленькие негодяи проделали дыру во времени и пространстве и нашли способ создать столько невообразимого хаоса, что его хватит и на сейчас, и на обозримое будущее, но ты все равно не обязана туда заходить.

Он слабо улыбается, и я в ответ фыркаю, и опять у меня возникает это странное чувство вины, смешанное с удивлением. Погодите-ка. Малфой проявляет внимание? Я хочу подняться, но он все еще наклоняется над моим креслом, не сводя с меня глаз. У него очень привлекательные глаза.

— Малфой? — произносит мужской голос.

Малфой выпрямляется так быстро, что я слышала, как что-то в нем щелкает. Я разворачиваюсь и вижу Теодора Нотта. О нем постоянно пишут газеты, как о директоре ПАМ — ведущей фирме по производству зелий в Англии. А может даже и во всей Европе.

— Нотт, я не ожидал, что ты придешь так рано. Когда активизируется твой портключ?

— Через час.

— Хорошо, я буду с тобой через минуту. Входи, пожалуйста.

— Ничего страшного. Я сам возьму то, что мне нужно. Прошу прощение за то, что прервал вашу... встречу.

Малфой смотрит на него, слегка нахмурившись, чем, по-видимому, ставит Нотта в тупик. Мы направляемся к дому, гадая, в какую переделку попали дети на этот раз.

_______________________________________________________________________________

* Измененная цитата из песни Cтинга «Англичанин в Нью-Йорке» (Englishman in New York).