Час волка (гет)

…Ей даже в голову никогда не приходит представить, могли бы они открыто жить вместе. Разумеется, нет. Невозможно предположить, чтобы она видела его, каждый вечер, возвращаясь домой, чтобы у них были дети — и дело тут вовсе не в его оборотничестве, которое могло бы им передаться, но — какой вообще из него отец? Или муж? Они с ним убили бы друг друга уже через неделю… нет, невозможно.

Да и не хотела бы она этого. Когда она представляет себе старость, то видит себя исключительно рядом с мужем. И, наверное, внуками-правнуками — впрочем, так далеко она не заглядывает.

Но и представить свою жизнь без него она тоже не может. Без этих ежемесячных встреч, без животной, не сдерживаемой ничем — ни приличиями, ни смущением, ни детьми за стенкой, ни ранним пробуждением на утро нового дня — страсти, без этого сумасшедшего ощущения принадлежности другому существу, древнему, как сам мир. Без знания, что есть в этом мире человек, который без рассуждений всегда примет её любую: плохую, грязную, подлую, измотанную, жестокую. Без его резких язвительных реплик про всё, что ей дорого — её мужа, которого тот на дух не переносит, и это вовсе не ревность, она это знает, это именно неприятие, отвращение существа одного вида к виду другому. Ибо они различаются даже не как день и ночь — а как дикий зверь и уютный дом, а она… она хочет иметь их обоих. И давно решила, что может себе это позволить — с того вечера, когда встретила его случайно однажды в каком-то из переулков, отходящих от Диагон-элле.

В тот момент у неё в жизни всё было просто отлично: она уже давно вышла замуж, у них с Роном был чудеснейший медовый месяц, когда он носил её на руках и сдувал пылинки с волос; она, наконец, получила место в отделе юридического контроля департамента правопорядка, став самой юной на этой должности за, кажется, всё время его существования; её жизнь успокоилась и получила, наконец, собственный ритм: любимая и интересная ей работа, вечера — с весёлым, а ночи — с внимательным, нежным мужем, визиты к её и его родителям, к друзьям, к Гарри с Джинни… Всё стало, наконец, ровно так, как ей всегда и мечталось; потом родилась Роза, через два года — Хьюго, и теперь у неё было вообще всё, чего она когда-либо хотела. Юрист, жена, мама, подруга, всегда помнящая все важные и не слишком даты, всегда знающая, кому что и по какому поводу подарить, кому что приготовить, чтобы порадовать, какие кому нужно сказать слова поддержки и утешения, когда и с кем промолчать…

Но если бы её саму внезапно спросили, что бы она хотела получить на Рождество, у неё бы ушла пара секунд на то, чтобы вспомнить, что же такое ей сейчас нужно — наверное, вот ту серую блузку, просто так её покупать — очень дорого и неразумно, а для подарка она в самый раз… и ещё ей нужны те редкие книги, особенно дневники, желательно не переписанные, а оригиналы, потому что там есть свои тонкости в почерке автора, которые полезно было бы изучить, а ещё она, конечно, рада была бы тёплым перчаткам и шарфу, потому что порой их теряет. У неё в голове есть целый список подарков, которые удобно попросить для себя — и совершенно нормально, что ей требуется пара секунд, чтобы вспомнить ответ.

Её жизнь устроена и почти идеальна: ранний завтрак (кофе, тосты, по будням — овсянка, по выходным — яичница с сосисками и беконом), потом разбудить мужа и детей, поцеловать их всех на прощанье, напомнить ему про что-нибудь, о чём он просил сказать ему накануне, поздороваться с Молли, или с Анджелиной, или с Флёр, или с Джинни — смотря кто из них сегодня забирает детей к себе — и отправиться на работу через камин, затем перерыв на обед (опять поругать себя, что не взяла ничего из дома, и приходится снова тратиться на еду в столовой — но она никогда, никогда не берёт с собой ланч из дома, хотя каждый день обещает себе это сделать), снова работа, потом — зайти в магазин и домой, там — по возможности быстро сделать какой-нибудь простой ужин (боги, как же она ненавидит готовить — но увы, больше некому), потом поиграть с детьми, отмыть их от каких-нибудь волшебных красок, подаренных Джинни, почитать что-нибудь, потом уложить, потом поговорить с мужем, потом заварить на утро овсянку, потом душ — и можно спать, наконец.

Изо дня в день, год от года…

Она и сама не замечает, когда перестаёт чувствовать радость от того, что — она точно знает — любит: от игры с детьми, от общения с друзьями и мужем, от успехов в работе, от своих книг… не помнит, когда в первый раз даже не открыла очередную из них, принеся домой, а просто поставила на полку, решив прочитать позже. На той полке уже много таких — отложенных на потом, а ей, кажется, уже даже и неинтересно… вернее, ей интересно конечно же, но интерес этот отстранённый и ускользающий. Ей всё чаще не хочется возвращаться домой пораньше, и она с удовольствием остаётся поработать над каким-нибудь срочным и нудным делом, где не нужно ни о чём особенно думать, просто подбирать из привычных источников материал, бездумно его копируя. Она не задумывается над этим — так же, как и над тем, что давно уже и на своей любимой работе не бралась ни за что действительно интересное и запутанное — вроде бы всё времени нет, и нужно сперва закончить другие дела… Всё чаще она просто бродит после работы по улицам, заходя в магазины и выходя из них с пустыми руками, оттягивая возвращение в свой любимый, буквально выстроенный их с мужем руками дом. Всё чаще она вместо игр и разговоров приносит родным маленькие подарки и сладости, которым уже сама больше не радуется… Она не задумывается о том, что с нею происходит, лишь замечает порой, как уходят из её жизни мелочи, которые ещё недавно делали её интересной и яркой. Она говорит себе, что просто взрослеет, и всё это совершенно нормально, и где вы видели серьёзных взрослых людей, которые бегали бы с детьми по лужам или бессмысленно носились бы с ними по парку? Правильно, нет таких. Вот пусть муж и бегает, ему можно — мужчины же, они всё равно что дети, но должен же хоть кто-то в семье стоять на земле обеими ногами.

И не замечает, что давным-давно ничего уже больше по-настоящему и не хочет.

Она сама не знала, что занесло её в ту подворотню, и почему она битый час тогда бродила по улицам — вроде бы она искала рождественские подарки… Ничего, что в конце октября — она терпеть не может покупать всё в последний момент, срываться с работы, толкаться среди людей… странно, что когда-то ей так нравились эта суета и рождественские базары… Но чем дольше она ходила — тем сильнее становилось слабенькое поначалу совершенно забытое чувство неправильности происходящего. Бог весть, почему, но она вдруг начала нервничать, списав сперва это на опасение за свой кошелёк — в такой толпе ведь наверняка много воров — но сколько она не прижимала к себе сумку, даже переложив деньги во внутренний карман своего пальто, легче ей вовсе не становилось. Она опознала, наконец, это чувство — то самое, с которым она прожила почти целый год, тот, что должен был стать её последним школьным годом.

А потом она столкнулась с мрачной фигурой из своего прошлого.

Он плавно появился откуда-то из подворотни — в длинном кожаном чёрном пальто, наглухо застёгнутом по поводу декабрьских холодов, с ярким шерстяным шарфом на шее и в таких же ярких перчатках, крайне странных на крупных мужских руках. Подошёл — она не сразу узнала его, только вдруг испугалась, сама не зная, чего, и мгновенно выхватив свою палочку и наставила на него. А он будто бы не заметил — сделал шаг вперёд, улыбаясь, и проговорил ласково, почти нежно:

— Здравствуй, красавица. Где же все твои рыцари? Я смотрю, они по-прежнему бесполезны? Как и тогда, в лесу? — а потом резко шагнул ей навстречу и с силой втянул в себя её запах чуткими, трепещущими ноздрями.

Вот тогда-то она его и узнала.

И поняла, как очень давно, совсем в другой жизни, так глупо ошиблась со своими духами и шарфиком — вот как, оказывается, они их выследили тогда, и ведь столько часов ходили после того, как она и духи тогда стёрла, и шарф спрятала под одежду… ан нет — ему, значит, хватило.

— Ты! — проговорила она, задохнувшись от внезапно нахлынувшей на неё ярости.

— Я, красавица, — он улыбнулся и слегка склонил на бок голову. — Как приятно тебя вновь встретить.

— Это ты нас тогда выследил! — почему же она так злиться? Столько лет прошло… не так давно егерей амнистировали, она же сама готовила тот закон и искренне полагала его правильным — ну сколько можно уже, десять лет прошло… в конце концов, они ведь всего лишь исполняли приказ министерства.

— Я, — ласково сказал он и тоже почти лениво вытащил свою палочку. — Ты хочешь со мной поиграть?

— Я бы хотела тебя убить, — неожиданно для себя самой сказала она. Ей почему-то ужасно досадно за свой недавний испуг, она злится — кажется, не столько на него, но и на себя, и вообще на весь мир.

— Ну попробуй, — он засмеялся и сделал к ней ещё один шаг.

Зря.

Потому что она совсем не шутила — и ударила. Первой. Он увернулся, удивлённо захохотав, выставил щитовые чары — и проговорил, облизнувшись:

— А я бы тебя поцеловал, красавица. И не только поцеловал, — он подмигнул ей, вновь уворачиваясь от брошенного ею малинового луча.

Она попадает в какой-то момент — Экспелиармусом — он отлетает к стене, ударяется о неё спиной, падает, перекатывается и неожиданно легко вскакивает; вновь выставляет щитовые чары и говорит, слегка задыхаясь:

— Определённо не только! Горячие женщины сводят меня с ума!

Она швыряет в него Ступефай — но промахивается, он отвечает ей тем же, с таким же в точности результатом… у них завязывается настоящая магическая дуэль, и она, совершенно в какой-то момент разъярившись, кричит и бьёт его Круциатусом.

И промахивается, по счастью, и сама пугается того, что только что сделала — и этой секундной заминки хватает, чтобы он кинулся к ней, схватил за руку и… аппарировал прямо в свою избушку, где повалил её на пол — прямо на грязный, покрытый неровными досками пол и начал молча срывать одежду, целуя так жёстко и глубоко, что ей было почти что больно.

А она… не сопротивлялась.

Вообще.

Только глядела на него широко распахнутыми глазами, с изумлением и восторгом чувствуя то, чего не ощущала, кажется, ещё с первой беременности — горячее, животное возбуждение и… свободу. Помнится, в какой-то момент она засмеялась — и продолжала смеяться, подставляя лицо и шею его жадным, нахальным губам, слушая, как рвётся дорогая неяркая ткань её такой приличной одежды, как звенят на полу выброшенные им шпильки, сдерживающие ее непокорные волосы… Он даже и не подумал её ласкать: его пальцы — жёсткие, властные, быстрые — почти сразу оказались между её ног, и то, что он делал там, заставило, наконец, её закричать — впервые в жизни по такому простому поводу.

Никогда прежде она не позволяла себе криков в постели. Стонать — стонала, бывало; она знала, когда это уместно, но чтобы кричать — никогда.

Он тоже кричал, вместе с ней — хотя его крик больше походил на рычание, но не пугающее, а страстное, голодное и довольное. Они не говорили друг другу ни слова — и боги, как же это было прекрасно, не слышать ничего, кроме тех естественных звуков, что издавали их тела, соприкасаясь, или что вырывались невольно из их ртов.

И никаких обрыдших, набивших оскомину слов.

А ещё оказалось, что можно не думать. Вообще не думать, совсем — ни о чём, и даже не ни о чём — ни о ком. Не думать, что чувствует тот, другой, какой он видит тебя, как, что и когда прошептать ему на ухо, как выгнуться так, чтобы ему было особенно хорошо, как, как… Здесь и сейчас — не было вообще никаких мыслей, ничего не было, кроме внезапно громко заявившего о себе тела, каждый дюйм которого сейчас словно проснулся и требовал самого элементарного, чего может требовать плоть — жизни.

И человек, что был с нею сейчас, телу её эту жизнь давал.

Как и когда они заснули в тот раз — она не запомнила. Помнила, как лежали в какой-то момент в изнеможении, переплетя конечности и тела так, что невозможно было понять, где есть чьё, помнила, как чувствовала его неожиданно приятное, чистое дыхание на своей щеке и шее, помнила, как он в какой-то момент положил её на кровать — очень узкую, где они вдвоём смогли поместиться только повернувшись на бок и обнявшись… а потом уже пришло утро, серое осеннее утро с дождём и неярким светом. Она помнила, как выбралась осторожно из-под его тяжёлой руки, как задрожала, вылезая из-под толстого тёплого одеяла, как собирала по всему полу одежду — очень тихо, стараясь не разбудить его, не зная ещё, что разбудить случайно её странного любовника практически невозможно, настолько крепко он всегда спал после их с ней ночей. Но в то утро она вообще ничего про него не знала — и ходила на цыпочках, и невербально чинила одежду…

И знала уже, уходя, что вернётся. И будет возвращаться сюда снова и снова.

* * *

Каждый год в конце октября она ходит по магазинам, покупая рождественские подарки — заранее и по списку, который держит всегда в голове.

Последним пунктом в нём стоит шёлковый палантин. Она очень придирчиво выбирает его — каждый раз разный, но обязательно тонкий, холодно и сухо шуршащий, а купив, наконец, носит его на себе каждый день на работу всю предрождественскую неделю — но не на шее, а на теле, сооружая из него каждое утро в ванной некоторое подобие нижнего платья, благо немного магии помогают ей сделать его совершенно незаметным под повседневной одеждой.

А потом, в один из дней между Рождеством и Новым годом, она на пару часов исчезает из дома — как часто делает в эти дни, потому в праздники всегда всё заканчивается в самый неподходящий момент: сладости, продукты, игрушки… но на сей раз она сперва аппарирует в маленький домик на островах. Ненадолго. Там всегда в эти дни пусто — но на кровати она каждый раз находит одно и то же: очередной флакон матового стекла в форме слегка выгнутого прямоугольника с золотой пробкой, и оставляет вместо него палантин, сворачивая тот в прямоугольник такого же размера и засовывая под подушку, чтобы не выветрить запах. А потом отправляется по магазинам, и возвращается со всеми ожидаемыми покупками к родным и гостям.

Иногда на таких вот семейных сборищах она ловит на себе странный пристальный взгляд Билла Уизли. Он никогда ничего не говорит ей — но она знает, что он, в отличие от её мужа, должен чувствовать на ней чужой запах. И понимает что он знает, что она знает, что он знает.

Но он ничего никому не говорит.

Никогда.

* * *

…Если спросить её, изменяет ли она своему мужу, она совершено искренне скажет: «Нет». И даже если напоить её веритасерумом, этот ответ не изменится.

Потому что она искренне так считает.

И если подумать — она права.

Это не имеет никакого отношения к измене.

Это просто жизнь.

Вернее та ее часть, о которой никто не знает и не захочет знать.

Но без которой, как чуть не выяснилось когда-то под Рождество, никакие другие просто не могут существовать, и рассыпаются, словно витраж, осколками цветного стекла.

* * *

…Их связь, безусловно, невозможно назвать романом.

Да и связью, пожалуй, тоже.

Им ничего больше друг от друга не нужно — вполне достаточно этих ежемесячных встреч.

Но когда однажды в назначенный час она не приходит — он не может отыскать себе места, бродит из угла в угол, мнёт оставшийся с прошлого раза шарф и ждёт, ждёт — до утра. А проснувшись через пару часов поверхностного, беспокойного сна вновь начинает ждать… и когда она появляется, не срывает с неё одежду, как делает это всегда, а садится сперва у ног и прижимается к ним всем своим поджарым, исполосованным шрамами телом, не задавая никаких вопросов и долго не отпуская её.

А когда однажды она, придя, не находит его, она тоже ждёт до утра, и назавтра приходит так рано, как только может, и едва он, наконец, появляется — сперва бьёт по лицу, наотмашь, а потом обнимает и целует в губы — до боли, почти что до крови впиваясь в них. И тоже не задаёт вопросов.

О нет, она ни за что не хотела бы постоянно жить с ним. Да и он наверняка тоже. Но если отнять у неё эти встречи, она потеряет что-то, что делает её действительно живой и настоящей — такой, какой она, Гермиона, была когда-то в зимнем лесу.

А он… она не знает, что получает он от этих встреч с ней.

Может быть, знание, что на ней есть теперь, наконец, и его запах?

КОНЕЦ