Aditum scientificum (гет)

Ищите и обрящете (лат.).

850 год. Октябрь.

В доме царит стойкий пряный аромат нагретой солнцем травы и свежих древесных стружек; ноги путаются в юбке слишком длинного, не по размеру платья, и Ханджи, споткнувшись, с размаху плюхается на пол, уронив стопку книг. Щурится, приложив руку козырьком ко лбу, выглядывает с крыльца — у отца уже должна была закончиться смена.

— Папа! — переливчатым колокольчиком звучит детский голосок, когда на горизонте появляется высокий худой мужчина с покрытым морщинами лицом и в потрепанной куртке с эмблемой в виде двух красных полувыцветших роз.

В кухонном шкафу шеренга бутылок из болотного стекла, к которым ей запрещено прикасаться, что она, разумеется игнорирует: интересно ведь! Как-то раз откручивает крышку и из любопытства пробует, плюется и кашляет от противного горького вкуса, а треклятую склянку задвигает подальше с глаз долой. На полке фотография красивой женщины с рыжевато-каштановыми волосами, перетянутыми желтой лентой. Ее улыбки Ханджи не помнит; лишь имя и выбитые в камне цифры. И короткую черточку между ними, от которой по серой выщербленной поверхности паутиной убегают мелкие трещинки.

Она сидит на стуле, весело болтая ногами, не достающими до дощатого пола, и, высунув от усердия язык, пишет старшему брату ответное письмо, старательно выводя скрипучим пером корявые буквы. С прошлой весны без него дома тихо и грустно. «Когда стану разведчиком, покажу тебе мир за стенами», — обещает брат, крепко прижимая ее к себе перед уходом, и Ханджи вздрагивает, услышав слезы в его улыбке.

В ушах звенит, и этот мерзкий звон, волнами эха расходясь вокруг нее, заглушает все остальные звуки. Глаза не открываются, а тело кажется таким тяжелым, будто впитало в себя металл, как железный бамбук, созревая, вытягивает его из почвы. Ханджи пытается вздохнуть, но сил сопротивляться нет, и она тонет в вязком болоте; трясина, уютная, теплая, затягивает в черноту.

Ханджи любит осень. Западная осень приходит рано: краснобокими яблоками и медом, горячими пирожками на рынке, созревшей клюквой на лесных болотах, яркой шуршащей листвой закатного цвета, легким прохладным дыханием утра и блестящими каплями росы. Она провожает папу на работу и убегает к холмам за городскими воротами, стоит страже их поднять — оттуда обзор лучше. Забраться бы на стену и полететь, раскинув руки, к горизонту цвета сентября. Папа не разрешает.

В старой одежде брата Ханджи можно принять за мальчишку, если спрятать косу — режь, режь да не гляди! И когда она, завидев на дороге знакомый силуэт, радостно размахивает руками, Ханс даже не сразу ее узнает.

— Ничего себе, как ты вымахала! — забавно округляет глаза-васильки, ласково перебирает пальцами выбившиеся из-под мятого берета кудрявые прядки.

Садится с ней на нагретую землю, щелкает ее по носу и заливисто смеется, когда она обиженно морщится и фыркает, показывая язык. Ханс обнимает ее за плечи, смотрит вдаль, подставляя солнцу и без того усыпанное мелкими веснушками лицо, а потом достает из сумки толстую книжку и кладет ей на колени:

— С днем рождения, сестренка.

Комар впивается в руку; боль от укуса почему-то слишком сильная, и нужно прихлопнуть насекомое рукой, но та не двигается, не слушается. А Ханджи не хочется просыпаться. Пусть все это ей просто снится.

Вода. Она вокруг, холодная, безжалостная, всепроникающая. В ней тонут эмоции и звуки; невысокий мужчина в форме что-то говорит, но слов не слышно: разевает рот, как выброшенная на берег рыба, которой не повезло попасться на крючок. На столе аккуратно сложенный темно-зеленый плащ, покрытый бурыми пятнами, а Ханджи мучительно разглядывает стершееся белое перышко в верхней части правого крыла. «Не пой мамины песни — они не для всех, не для всего», — голос Ханса обрывается, и перья сыплются колючими осколками.

Утром отец уходит к стене, не дождавшись. Ханджи бежит следом; зверь внутри настороженно тянет носом, предчувствуя беду, мокрая вздыбленная шерсть гнет к земле. Поздно: шипастый стебелек изломан на куски. А камней на два больше. Вода прорывается наружу горькими ручьями, и она плачет, прижавшись щекой к шершавой гранитной плите, сорванным голосом продолжая шептать полузабытые слова из маминой книги.

Дети в приюте поначалу боятся: их страх рикошетит от нее. Наблюдают, и лед трескается, раскалываясь на куски. Она ненавидит — не их. Им улыбается, светло, уверенно и совсем чуть-чуть тоскливо.

— Ханджи, ты правда уходишь в кадетское училище?

Сломай клетку. Ты можешь.

— Правда.

Это песня для прощания. Другой она не знает.

Влажный кусок ткани исчезает со лба, и его заменяют прохладные чуткие пальцы; убирают прилипшие к коже мокрые прядки, зарываются в волосы, но те слиплись противной коркой. Компресс возвращается на место, принося с собой долгожданную морозную легкость.

Кожаные ремни, обтягивающие все тело, с непривычки натирают даже через одежду. У отца и брата на коже остались от них следы — и у нее будут. Ханджи слегка покачивается на металлических тросах, радуясь хрупкому равновесию. Воздуху доверять непривычно.

— Пригодна к службе. Тренируйся до упаду.

Командующий восемьдесят девятым набором кадетского училища Шиганшины Георг Бергер, высокий зеленоглазый мужчина с серебряными, как лунь, волосами и грубоватым голосом, старается не улыбаться в ответ на ее осветившееся счастьем лицо, но уголки губ то и дело подрагивают. Верный выбор — юг вместо запада. Только вот осень тут пахнет слегка по-другому.

Ветер со свистом бьет в лицо, сердце стучит — оглушительно, нервно, рукоятки переключателей того и гляди выскользнут из вспотевших ладоней, а навстречу несутся деревья и облака. Задыхаясь, Ханджи заливисто хохочет, делая кувырок и взлетая все выше и выше; газ с шипением вырывается из баллонов, разматывая тросы, командир Бергер что-то кричит снизу, но его не слышно. А она смеется, безрассудно и сумасшедше, почти как в детстве — но немного иначе. Стать птицей не так уж и трудно. Трудно сохранить новообретенные крылья.

В женской казарме царит веселье. Ханджи сидит на верху двухэтажной кровати и, то и дело срываясь на хохот, в лицах рассказывает, как случайно застукала помощника командира в продуктовом хранилище после отбоя. Перед бедным однокурсником Кристофером надо, наверное, извиниться: его репутация обжоры неслась впереди кареты, и все подозрения, ясное дело, пали именно на него. А сама Ханджи не была бы Ханджи, если бы не решила провести расследование собственными силами, а именно: поставить на притолоку ведро с ледяной колодезной водой, примотать веревкой его ручку к ручке двери и выжидать в укромном месте, пока загадочный — или не очень — воришка выбежит наружу с воплями. Вспомнив об этом, Ханджи вздыхает: вопил Диего и правда громко и нецензурно — аж жалко, что блокнота при себе не было, она б на будущее записала. Кто ж знал-то, что он просто хранит там заначку самогона? Да и не злился бы Альварес так сильно, если б ведро просто опрокинулось, а не упало на голову… а ей теперь целую неделю картошку чистить.

— Шайтан-девчонка, — цокает языком командир Бергер, глядя на подчиненного, похожего на мокрую курицу, — достанется ж кому-то…

Ханджи ничуть не стыдно — едва сдерживает рвущийся наружу смех. И не дает покоя мысль, что чистить картошку она до выпуска будет регулярно.

Кто-то садится рядом, держит за запястье, дышит в унисон, и Ханджи хочется проснуться, чтобы увидеть его лицо. Она тонет, медленно, раскинув руки, опускаясь на дно, и изо рта вырываются мелкие пузырьки, устремляющиеся сквозь толщу воды к далекому солнцу.

Ханджи сидит в общей столовой и смотрит в полупустую тарелку, краем уха слыша разговор уже бывших однокурсников. Из десяти лучших курсантов девять завтра отправятся в военную полицию — кто в Яркель, кто в Эрмич, куда уж распределят.

— Разведывательные войска? Ханджи, скажи, что ты шутишь, — испуганно заглядывает ей в глаза Альма, и ее челка, кажется, сейчас встанет дыбом от напряжения.

— Три года не шутила, а сейчас вдруг начала? — немного резко бросает в ответ. — В гробу я видала гарнизон, а уж военную полицию тем более.

О последней упоминать — только высокохудожественные матюки командира Альвареса цитировать.

— Ну, психам вроде тебя в разведке самое место, — фыркает Рик. — Добровольно лезть за стены — это ж додуматься надо.

— Лучше быть психом, чем скотом в загоне, — Ханджи говорит тихо и зло, и ее голос разносится по залу.

Пусть прячутся за стеной Шина или идут в северный гарнизон — чем больше стен, тем крепче клетка. Пусть зовут ее и таких, как она, чокнутыми — в этом есть доля правды. Пусть. Лишь бы не мешали.

Штаб разведывательных войск — сошедший с картинки замок; Ханджи от любопытства подпрыгивает в седле, стараясь рассмотреть все и сразу, и едва не падает с лошади, слишком сильно завалившись набок. Плечи укутаны мягкой темно-зеленой тканью, а в голове все еще звучат слова главнокомандующего Кита Шейдиса: «Развед-отряд — место для особенных».

При виде светлой макушки на фоне зеленых плащей с эмблемой из скрещенных крыльев сердце вдруг дает легкий перебой. «Ханс», — против воли шепчут губы, и тот, будто услышав, внезапно оборачивается. Глаза тоже голубые, внимательные, пытливые, только нет россыпи веснушек на носу, да и черты лица другие, чуждые — одни брови чего стоят. Но Ханджи улыбается, широко, радостно; Бровастик, помедлив пару мгновений, отвечает ей тем же.

Бровастика зовут Эрвин. Эрвин Смит, командир третьей группы второго отряда, и от мысли, что в свои восемнадцать он уже год как сержант, почему-то страшно. Они все как мотыльки, сгорающие в огне свободы ради ее краткого дуновения. Ханджи упрямо щурится, поправляя очки и крепче сжимая рукояти клинков на последней перед экспедицией тренировке; лучше уж так, чем не знать воли вовсе.

Ступенька. Еще одна. И еще. Идти трудно; дыхание судорожное, сбивчивое, жаркое, все тело ноет… а она продолжает подниматься по призрачной лестнице, которой нет конца и края. Кажется, ее ждут там, на самом верху, но лиц не видно — они водой сквозь пальцы ускользают из памяти.

Грохот — спереди, сзади, справа и слева. Жуткий рев, от которого кровь стынет в жилах, удушающий запах влажного пара, поднимающегося от земли, испуганное лошадиное ржание и единственная мысль: она должна выжить. Жить! Не умереть! Не здесь, не сейчас, не так! Очки заляпаны грязью, лицо покрыто ожогами, и густая красная жидкость испаряется с затупившихся клинков. Ханджи дико озирается по сторонам, выкрикивая имена друзей одно за другим, но в ответ ни звука. Только гулкие шаги смерти за спиной.

Как можно быть к этому готовым? Как можно думать, что ты готов? Рыдания подступают к горлу противным склизким комком. Лошадь, несущаяся вперед, вдруг спотыкается, и Ханджи падает, прокусывает губу от боли, с размаху ударившись о каменистую землю. И тут же зажимает себе рот. Как можно к этому привыкнуть? Она опускается на колени, стараясь не задеть превратившиеся в кровавое месиво трупы, и смотрит в пустые глаза своей соседки по казарме, в которых отражается бескрайнее небо.

— Левый фланг уничтожен! Передайте командующему! — чей-то до боли знакомый голос сверлом вворачивается в висок.

«Сара? Билл? Маркус? Джонни?» Руки дрожат так сильно, что в ушах набатом отдается металлический стук рукоятки о карабин, в который она только что убрала ставшее бесполезным лезвие. «А ты, Ханс? Ты тоже лежал на этой земле, пропитанной кровью, и так же смотрел на облака?» Они дрожат, но Ханджи, с трудом сдерживая слезы, закрывает Саре глаза.

— Ханджи, что здесь произошло?!

Резко оборачивается; пальцы на автомате хватаются за переключатели. Эрвин Смит спрыгивает с коня и рывком за шкирку поднимает ее на ноги.

— Ти… титаны. Аномальные.

— Сколько?

— Ч-четыре. Два с-с-семиметровых, один ч-ч-ч-четырехметровый, один де-десятиметровый, — срывающимся голосом докладывает Ханджи и чувствует, как стучат зубы.

Эрвин быстро оглядывается по сторонам, ненадолго задержав взгляд на том, что несколько часов назад было их товарищами.

— Есть еще выжившие?

— Нет.

Вокруг ни одного дерева — лишь пологие холмы, укутанные стелющимся туманом; Ханджи ежится, вспоминая, как всадила клинки титану в шею, одним точным движением, как учили, вырезав кусок дымящейся плоти. Слишком поздно. Слишком… а в голове до сих пор звучит звон колоколов, с которым она впервые в жизни вырвалась наружу…

Она не заметила его — почувствовала; зверь внутри утробно зарычал, показывая клыки. В клубах пара неясный силуэт, и она кричит:

— Эрвин, сзади!

Тот подлетает в воздух, чудом зацепившись тросом за выступающий пригорок, и огромная ладонь отшвыривает не успевшую убежать лошадь. Пятнадцатиметровый, не меньше! Ханджи видит злобно оскалившуюся морду, и страх уходит. Трос вылетает из катушки, вонзаясь титану под кожу, и ее несет, с бешеной скоростью несет по воздуху навстречу этой твари.

— Ненавижу! — орет что есть мочи, метнув лезвия ему в глаза, и уши закладывает от раздавшегося рева. — Ненавижу вас всех! — клинки рассекают шею, кровь из нанесенной раны льется кипящим потоком. — Мрази! Вы брата моего сожрали! — отрезанная голова слетает с плеч и катится по багрово-красной траве. — Друзей! Сукины дети!!!

Лезвие ломается с треском, выскальзывая из ладони, и Ханджи понимает, что рыдает в голос; туша мертвого титана с шипением распадается на куски.

Она не помнит, как Эрвин отыскал ее лошадь и, словно мешок, забросил ее в седло; как выстрелил из ракетницы, подавая сигнал, и как они добрались до отряда главнокомандующего, спешно устанавливающего опорный пункт на развалинах посреди леса гигантских деревьев. Она не помнит, как Найл Док протянул им одну на двоих кружку с водой и уселся рядом, нервно прикуривая сигару и выдыхая едкий вонючий дым. Она не помнит, как Мике Закариас закутал ее в свой плащ, видя, как ее колотит, и подбросил хворост в костер. Но вдруг будто просыпается, чувствуя тепло танцующих язычков пламени, и протягивает к ним озябшие руки.

— С почином, мелкая, — на плечо опускается тяжелая ладонь.

— Эта, как ты говоришь, мелкая в одиночку пятнадцатиметрового в лапшу порубила. Чего не скажешь о тебе, Найл.

Ворчание Найла, хрипловатый смех Мике над ухом; Эрвин обнимает ее, дрожащую, измученную, и от этого, а еще от шумной дружеской перебранки, становится до странного спокойно.

— Раз ты сама завалила титана, ты просто обязана кое-что увидеть, — Эрвин поднимается на ноги и подает ей руку. — Пойдем.

Нужно дождаться темноты: из лекций Ханджи помнит, что по ночам титаны неактивны. Эрвин, проверив запасы газа, взлетает на ближайшее дерево и машет, стоя на толстенной ветке; она следует за ним. Приземляется — и замирает на месте, глядя на расцвеченное закатными красками небо. Там, за горизонтом, бескрайняя цветущая пустошь, обласканные весенним солнцем горы, леса и реки… там, за горизонтом, нет стен. Ханджи дышит глубоко, часто, жадно; хочет высунуть язык, как змея, попробовать воздух на вкус, но его все равно непозволительно мало. «Ты видел это, Ханс? Видел?»

— Когда-нибудь люди выйдут за стены, — говорит она, смотря, как оранжевый бок солнца лениво закатывается за край земли. — Должны выйти!

— И ты готова умереть за это?

Не нужно искать обходных путей, если есть то, ради чего не пожалеешь жизни.

— Да.

— Для меня честь сражаться рядом с тобой, Ханджи.

«Взаимно», — невысказанной улыбкой между ними. Под плащом прорезаются крылья.

Снег. Почему она вспоминает сейчас именно снег? Мокрый, противный, тающий в руках, хлюпающий в дырявых ботинках липкой кашей, и белый, хрустящий под ногами, искрящийся на солнце — его запах сводит с ума, окутывает ее целиком, словно ее, как в далеком детстве, угораздило рухнуть в сугроб. Мягко. Плевать, что снег забился за шиворот, залепил очки — ей мерещится, или она действительно смогла улыбнуться?

Когда за хлипкой дверью женской казармы, чуть не проломившейся от громкого стука, оказывается Эрвин, Ханджи может выдавить только растерянное: «Ой…». От него за версту несет безумной тоской, табаком и дешевым пойлом, и она, схватив потрепанную куртку, выталкивает его обратно в метель, выходя следом — соседкам только повод дай лишний раз почесать языками. В лицо летят колючие льдинки.

На крыше замка промозгло, неуютно и в целом мерзко, но Эрвину все равно: он расстилает плащ на холодных камнях и плюхается на него, зубами выдергивая пробку из бутылки. Ханджи робко усаживается рядом, впервые за очень долгое время не зная, что делать. Пили ли они раньше? Еще как. Каждого из них, разведчиков, как минимум несколько раз в кондиции, близкой к дровам из кухонной пристройки, растаскивали по казармам более трезвые товарищи. Но сейчас все настолько неправильно, даже для таких, как они — двинутых на всю голову психов, эта неправильность липкой паутиной висит в воздухе, и как только она открывает рот, лишь бы не молчать, Эрвин произносит:

— Найл женится на Мари. И уходит из разведки.

Внутренности скручивает тугим клубком; Ханджи без слов вырывает бутылку из его рук и залпом выпивает добрую треть ее содержимого. Мари, миловидная кудрявая блондинка, работающая в одном богом забытом баре, в которую давно и безнадежно влюблен самый близкий человек, ставший ей братом. Эрвин перенимает у нее эстафету; кашляет, когда отдающая полынью жидкость слишком быстро льется из узкого горлышка.

— В военную полицию? — тихо спрашивает Ханджи, подтягивая колени к груди и прижимаясь щекой к его плечу.

Ответ, как всегда, она знает наперед.

— Так лучше, — жутко улыбается Эрвин с хриплым смешком. — Мари с ним не пропадет. И ей не придется гадать, вернется он завтра живым или от него и тела не останется.

Лучше? Для кого — лучше? Ханджи обнимает его крепко, до боли в мышцах, но даже не может выплакать за него эти жгущие глаза слезы. А потому, зарывшись пальцами в тонкие светлые волосы, рассказывает ему на ухо всякую чушь и облегченно вздыхает, когда в какой-то момент Эрвин вдруг громогласно клянется оторвать яйца идиотам, додумавшимся пристать к ней в темном переулке пару недель назад, — неважно, что она отправила их в нокаут с полпинка, — и обнимает ее в ответ, будто говоря «спасибо».

Время тянется кривой спиралью, от витков которой кружится голова. Нужно очнуться, но в измученном теле не осталось сил: оно сломается, надорвется, не выдержит — видеть сны гораздо проще…

Огонек свечи трепыхается, стараясь удержать равновесие на тонком фитильке; Ханджи роется в записях с лекций, кляня себя за нечитаемый почерк. Почему тела титанов такие легкие? Она закрывает глаза и видит снова и снова, как огромная голова отлетает в сторону, как заполненный воздухом мяч. И понимает, что все это время была слепа, даже смотря на титанов в четыре глаза.

Эрвин слушает внимательно, не перебивая, задумчиво хмурит брови, пока Ханджи нетерпеливо пританцовывает на месте, сжимая в руках старую потрепанную тетрадь.

— Ты права, — отвечает наконец-то, барабаня пальцами по столу.

— Поможешь мне уломать Шейдиса?

Эрвин, новый командир второго отряда, издает обреченный вздох почти синхронно с ее восторженным визгом.

— Кстати, мне нужен специальный допуск в военную библиотеку?

— А зачем тебе туда?

Посмотрела серьезно, прожигая взглядом через стекла:

— Есть вещи, которым без книг не научишься.

Он хмыкает; достает чистый лист и выписывает разрешение:

— Попробуют остановить — ткни их сюда носом.

Если чего-то не знаешь — изучи это. Не получается — постарайся. Плохо стараешься — безвольный кретин. Ханджи грызет обломанные ногти, перо летает над бумагой, свеча прогорает до основания и гаснет, оставляя ее в кромешной темноте, в которой звучит ее тихий смех, а сердце колотится в радостном предвкушении: вот оно, вот оно, то, ради чего она пришла сюда, что поможет разведкорпусу изменить мир и выйти за стены. Не устройство пространственного маневрирования да заточенные клинки. Наука. Наука — и новое знание.

Тени кружатся под веками завораживающим калейдоскопом, складываются непонятными узорами, образами. Она чувствует прикосновения чьих-то рук; кожа шершавая, обветренная, но к этой ладони хочется прильнуть щекой и услышать, что все будет хорошо. Пусть даже не все. Но что-нибудь обязательно будет.

Ханджи сидит на диване в кабинете Эрвина, поджав под себя ноги; тот сидит рядом, устало подперев голову рукой.

— Что ты думаешь о Ривае? — спрашивает он, вертя в руках стакан.

Холодный взгляд, подернутый льдом голос, невероятная скорость, пугающая, притягивающая сила — молнией проносится в мозгу. Ривай, бандит из Подземного города. Ривай, который за стеной и внутри стен стоит двух, а то и трех отрядов. Ривай, на время переставший смотреть волком, когда она научила его правильно расходовать газ. Ривай, сидящий по ночам на крыше штаба…

— Его было бы интересно изучить, — честно отвечает Ханджи.

— В твоих устах это прямо комплимент.

— Скорее да, чем нет.

— Ему можно доверять?

Эрвин спрашивает не ее — ее чутье. От Ривая действительно исходит опасность, но направлена она не на них, не внутрь стен. Наружу.

— Определенно.

— Кстати, Ривай стал по-другому использовать привод. Твоя работа?

Ханджи думает, что в шутках касаемо имеющегося у Эрвина Смита глаза на затылке есть значительная доля правды.

— Я хочу создать отряд специального назначения. И поставить Ривая командиром.

— Главнокомандующий будет в восторге. К слову о специальном на…

— Ни за что.

— Я не договорила!

— Никакой ловли титанов. И это не обсуждается.

И почему он всегда все знает? Обиженно надувает губы. Ничего. Когда-нибудь он все-таки согласится.

Больно. Больно дышать — грудь сдавило тугим обручем. Больно при попытке поднять веки — и те не поднимаются.

Ноги держат с трудом, руки едва двигаются, но упрямая дверь все же поддается, со скрипом открываясь в черноту. Ханджи пытается опереться о стену, но промахивается; голова кружится до подступающей к горлу тошноты, а реальность колышется перед глазами туманным маревом.

— Эрен, Микаса, оставайтесь с Армином. Жан, ты присматриваешь за Сашей, Ривай… — голос срывается, когда она видит его, накладывающего Эрвину моментально пропитывающуюся кровью повязку, но она продолжает: — Конни, возьми кристалл и спускайся вниз. Флок, пойдешь следом вместе со мной.

Не думать. Действовать. Спуститься в подвал. Вынести оттуда все, что можно унести. Рука сжимает разбитые очки — слепая курица! Левый глаз горит огнем, и от мысли, что, возможно, прозвище «четырехглазая» станет неактуальным, у нее вырывается нервный смешок. Армин скоро очнется и поможет. Ривай с Эрвином. Они спасут Эрвина. Они успеют. Нужно просто забрать то, зачем они пришли. И вернуться. Сколько здесь ступенек? Десять, двадцать? Сорок?

Воздух, затхлый, спертый, отравляет обожженное паром горло; Ханджи морщится, всматривается в темноту сквозь покрытое трещинами стекло. Конни освещает помещение кристаллом, и взгляду открываются стоящие у стен деревянные ящики.

— Какие-то документы, — докладывает Флок, снимая крышку ближайшего из них и кашляя от взметнувшейся пыли.

— Выноси. Разберемся потом.

Прислониться плечом к прохладной каменной кладке. Вот так. Не время отдыхать, а то Ривай опять будет зудеть, что она спит у него на пороге. Жарко, словно он опять едва не утопил ее в ванне. Вокруг вспышками мельтешат кроваво-красные пятна; Конни и Флок снуют туда-сюда, а Ханджи смотрит на горящий на столе кристалл-звезду и вспоминает день, когда Эрвин рассказал ей о своей мечте. Усмехается под нос: этот дурак думал, она его осудит. За эгоизм, за слепоту, за ложь, за неверие, за возможно неправильные решения. Но какая, черт возьми, разница? «Какая разница, что вдохновляет тебя делать то, что ты делаешь, если твои поступки приведут человечество к победе? — сказала ему тогда с мягкой улыбкой. — Разве это преступление — идти за своей мечтой?» Эрвин лежит на земле, весь израненный, и с его лица выцветают краски…

— Командир Ханджи, мы готовы!

Идти вперед. Не думать. Они выжили. Они смогли. Теперь только бы добраться… Ей хочется подумать «домой» — но дома нет.

Эрен спускается тоже. Выходит через несколько минут, Микаса тенью скользит за ним — больше ничего: ни люка в полу, ни тайников в стенах. Жан возвращается практически сразу; Флок и Конни обматывают ящики ремнями и обрывками собственных плащей.

— Сможешь трансформироваться еще раз?

Спрашивает; молчаливый ответ Эрена очевиден: умру, но сделаю. Ханджи неуловимо касается его плеча и отходит в сторону, к поросшей травой каменной лестнице. Смотрит на Ривая — Ривай глядит в черный проем, и от него, с ног до головы заляпанного кровью, поднимается пар.

Боль разливается обжигающими волнами, как круги по воде от капель дождя, дотягивается повсюду… и после нее не остается ничего.

Тяжело стоять. Тяжело говорить. Тяжело думать; мозг оплела горячая липкая паутина. На плече Эрена-титана Конни, удерживающий на спине не приходившую в сознание Сашу, рядом Флок, к которому Жан привязал хрипло дышащего — дышащего! — Эрвина, хватается за жесткую прядь черных волос, как за спасительную соломинку; Микаса держит на руках Армина; на его лице медленно затягивающиеся глубокие царапины. Но что-то не так.

— Ханджи. Идем, — Ривай тянет за рукав, а ей становится жутко — и не объяснишь, почему волосы на затылке встают дыбом, а руки мелко дрожат.

— П-подо…

Пятиметровый титан с отвратительно осклабившейся мордой появляется внезапно, выпрыгивая из-за полуразрушенного дома с утробным ревом. Эрен не успевает — товарищи сидят на его плечах, вцепившись ему в волосы, чтобы не упасть. Никто из них не успевает — в баллонах не осталось газа. Ривай не успевает обернуться; Ханджи искривляет губы в странной, кривой улыбке напоследок… и успевает. Успевает увидеть, как от ее мощного, со всего размаху удара он кубарем летит вниз по ступенькам, пока огромная ладонь не сбивает ее с ног, отшвыривая в сторону. Резкий хруст; она захлебывается криком, медленно сползая по шершавому стволу дерева на нагретую мостовую. Больно… В ушах шумит, и Ханджи верит, что это ветер свободы в лесах за стеной Марией шелестит сухой осенней листвой. Дыхание со сладковатым привкусом крови свистом вырывается из груди.

Золотой клен горит факелом в лучах разбрызгивающего свет солнца; она болезненно щурится — разлапистые листья неспешно опадают желто-оранжевыми кляксами. Запах. Знакомый, родной… горький.

— Ханджи… Эй, Ханджи!

Ривай. Живой. Она улыбается, глядя в его расплывающееся лицо. Успела. Хорошо. Все же теперь хорошо, почему от него тянет страхом?

— Ин… тересно, — пересохшие губы едва двигаются, — там осень та… кая же… красивая?

Успела. Мысли путаются… Ханджи пытается пошевелить рукой, но та весит целую тонну.

— Где?

— В том… городе… — кашляет хрипло, надрывно, — где нас… нет…

Ривай придерживает ей голову — и почему-то вздрагивает.

— Очкастая… шутишь, что ли?!

Все в порядке. Правда, в порядке. Ей только одного хочется… Ханджи все-таки поднимает руку и щелкает его по носу неслушающимися пальцами.

— Улы… бнись, — просит еле слышно.

Уголок его губы слегка дергается вверх. «Жуть какая», — насмешливые слова не срываются с языка. Легкое дуновение, и сразу за ним — звук глухого удара. Еще один. И еще.

— Идиотка!

На лицо падает теплая капля. Словно дождь. Ривай тыльной стороной дрожащей ладони проводит по ее щеке; костяшки сбиты в кровь, и та оставляет на коже липкие следы. Ханджи устало закрывает глаза. Сквозь шум голоса маминой песней зовут за собой, уговаривают тихим уютным шепотом: там, по ту сторону горизонта, нет ни потолков, ни стен… Рано. Объятия крепкие, неласковые, уютно-родные… Больно. Не ей. Крик переходит в вой. Дикий. Тоскливый. Одиноко-волчий. «Прости меня», — слова опадают легкими перьями. И она проваливается в черноту.

Сознание возвращалось по крупицам, словно устремившийся в пустоту песок в перевернувшихся песочных часах: одна песчинка, другая, третья… При попытке сфокусировать взгляд на потолке, кружащемся над головой смазанной спиралью, из глаз брызнули слезы, покатившиеся по щекам из-под слипшихся ресниц. Ханджи медленно моргнула; в ушах звенело далекое эхо голоса, зовущего ее по имени, а все тело ломило, будто по ней проехалась телега с продовольствием — одна из тех, что разведчики брали с собой в экспедиции за стены. Большое серое пятно — потолок; вытянутое, яркое, белое, в обрамлении темных — полузашторенное окно, чей-то размытый силуэт на его фоне… Превозмогая боль в мышцах, она привычно потянулась рукой к тумбочке в поисках очков, но пальцы нащупали лишь гладкую деревянную поверхность. В тишине раздался легкий щелчок закрывшейся двери.

— Командир Ханджи! Командир Ханджи!

Голос радостный, звонкий. Не тот.

— Вы вернулись!

Эрен. Потрескавшиеся губы растянулись в улыбке:

— А я… разве… уходила?

Его смех в ответ, шумный топот в коридоре, а сил нет даже оторвать голову от подушки, уж не говоря о том, чтобы сесть. Больница. Снова. Ханджи поморщилась, мучительно вытягивая из памяти нужные воспоминания: Райнер, прячущийся в стене, перекошенное лицо Моблита, толкающего ее в колодец, горящие дома разрушенной Шиганшины, письмо в погнутом металлическом футляре, запах крови, предсмертный крик Бертольда, лестница в подвал и желто-оранжевые листья на фоне синего безоблачного неба… К горлу подкатила тошнота.

Эрен вернулся с ее очками и тарелкой мясного бульона. Превозмогая боль, она все же могла сидеть, прислонившись к деревянной спинке, но ложка дрожала в ослабевшей руке, и суп выплескивался обратно.

— Как остальные? — спросила с затаенным страхом.

— Живы, — коротко и ясно. — Вы ешьте, я к вам врача позову.

Живы. Живы. Волшебное слово. Эрен умчался, хлопнув дверью об косяк; Ханджи, оставшись одна, жадно выпила бульон прямо из тарелки.

Врач говорил про тяжелую травму головы, из-за которой она не приходила в сознание почти полторы недели, и многочисленные переломы, про вероятное — куда уж дальше-то? — ухудшение зрения, про возможные помутнения сознания, а она мысленно перебирала по ниточкам ускользающие из памяти картинки и образы. Все живы, значит, Эрен справился, донес их до стены, несмотря ни на что. Умница. Все живы, значит, Ривай скоро придет и начнет зудеть, что в палате грязища, хоть на платке удавись, — а, казалось бы, в больнице все должно быть стерильно. Все живы, значит, Эрвин пишет подробный доклад об экспедиции для генералиссимуса Заклая и Хистории. Все живы, и самое главное — чтобы ей это все не приснилось.

Измученный организм решил сквитаться с ней за все годы пренебрежительного отношения к собственному здоровью: на поправку Ханджи шла медленно, постоянно проваливаясь в сон и изредка выпадая из него в реальность. Приходил Армин — доложить о том, как продвигается разбор документов из подвала дома Йегеров: большая их часть оказалась написана на языке внешнего мира, а те, что можно было прочесть, не дали никакой новой информации — обо всем этом они догадались и сами. Над планом дальнейших исследований Ханджи обещала подумать — и думала, пока окончательно не разболелась голова. Хотела посоветовать Армину обратиться к Моблиту; осеклась на полуслове, вспомнив, что ее подчиненного, посвятившего всю жизнь заботе о ней, больше нет, а она даже ни разу не удосужилась нормально сказать ему спасибо: только ругала почем зря — чокнутая, непутевая идиотка! Приходил Конни в компании почти выздоровевшей Саши: та где-то достала огромный кусок мяса и пожарила восхитительный стейк, который Ханджи уплела бы целиком за обе щеки, если бы в ее желудок могло столько влезть. Приходил Жан, неожиданно вместе с Эреном, и они закономерно поругались, не отойдя от порога и пары шагов — благо, их успела разнять вовремя прибежавшая на шум Микаса. Приходил даже Флок; неуверенно потоптавшись у входа, все-таки зашел и, справившись о ее самочувствии, передал сообщение от Эрвина: главнокомандующий еще не до конца оправился от ран, а потому предложил, чтобы тот из них, кому первому врачи разрешат ходить по больнице, в итоге пришел навестить второго; Ханджи, улыбнувшись себе под нос, написала ему короткую ответную записку с призывом скоро ждать в гости. Приходили все. Только Ривая не было. Она перебрала в уме уйму вариантов, но один, наиболее пугающий, казался все более и более вероятным: с ним что-то случилось, а остальные боятся ей об этом сказать. И она не спрашивала, мучаясь неизвестностью, даже понимая, что долго так продолжаться не может.

Терпение лопнуло через четыре дня. Ей наконец-то позволили вернуться в штаб, и по этому случаю половина разведкорпуса заявилась в больницу с целью ее туда проводить.

— А где Ривай? — поинтересовалась непринужденно, стараясь скрыть дрожь в хриплом после долгой болезни голосе.

Эрен увлеченно разглядывал свои сапоги, Микаса — Эрена, а Жан — Микасу; пантомима начала здорово раздражать, и Ханджи уже готова была доходчиво разъяснить им, почем сегодня фунт лиха, когда Армин нарушил повисшую между ними неуютную тишину:

— Командир Ривай несколько дней назад уехал по делам. Приказ главнокомандующего.

Дышать стало легче. Это все объясняло: и его отъезд, и отсутствие информации — Эрвин никогда не распространялся о своих планах всем подряд. А внутри зверем рычала дремавшая до этого злость: неужели обязательно было отправлять Ривая на задание именно сейчас? Именно сейчас… когда ей до смерти хочется его увидеть.

В палате Эрвина царил полнейший бардак: листы бумаги, исписанные вдоль и поперек, покрывали каждый квадратный сантиметр вакантных горизонтальных плоскостей, включая тумбочку и одеяло, и посреди этого бумажного кошмара, как король на троне, на кровати восседал сам тринадцатый главнокомандующий разведывательных войск, сосредоточенно грызя куцее темно-серое перо.

— Ну и хаос ты тут развел, братишка, — усмехнулась Ханджи, усаживаясь на единственный не заваленный документами стул.

Братишка. Давненько она так его не называла, но вид Эрвина с горящими глазами, лохматого, небритого, напоминал ей о тех далеких днях, когда они, молодые разведчики, наводили шороху везде, где появлялись.

— Я рад, что ты в порядке, мелкая, — в тон ей ответил друг, и она, наплевав на все, сгребла в сторону бумажки, плюхнулась на покрывало и крепко обняла его, фыркнув, когда щеки коснулась колючая щетина.

— Покажи, что ты там пишешь.

Их догадки стали реальностью, объективной, доказанной; даже той малости, что они смогли разобрать, достаточно, чтобы с ног на голову перевернуть все людское представление о том, как устроен мир. Если только обнародовать эти документы, если показать людям, на что они на самом деле способны, если действительно, окончательно и бесповоротно вернуть стену Марию — отряды лучших солдат гарнизона уже начали операцию по уничтожению титанов в ее пределах, — рано или поздно они снова дадут бой, и победа будет за ними. У них больше поводов бороться.

Ханджи просидела у него до вечера; просидела бы и до ночи, если бы явившаяся в палату медсестра не заявила грозным тоном, что пациенту нужен покой — что бы та понимала! Вновь всколыхнувшаяся злость вытащила на поверхность мысли, старательно отпихиваемые на задний план, и, забрав несколько покрытых чернильными кляксами листков с инструкциями, она все же спросила:

— Кстати, а куда ты Ривая услал? — уже почти шагнула за порог.

— Он скоро вернется, — обтекаемо-ультимативный ответ ей в спину.

Ханджи кивнула, невольно передернув плечами, и вышла в коридор. Чутье никогда не врало; медленной холодной волной мурашек по спине ползла услышанная в голосе Эрвина фальшь.

Лаборатория встретила запустением. Ханджи оглядела заваленный книгами стол, микроскоп, весь покрытый пылью, оплывший огарок свечи в старом светильнике, поблескивающие в свете кристалла стеклянные колбы на полках, заляпанные какой-то дрянью, и вздохнула: жалкое зрелище. Армин, идущий следом, закрыл за ними дверь.

— Ханджи-сан, я хотел кое-что с вами обсудить.

Он боялся. Боялся превратиться в титана. Боялся новообретенной силы. Боялся по незнанию причинить им вред. Боялся, но боролся со страхом, и Ханджи уважала его за это.

— Я слушаю.

В его упрямом взгляде звенела немая просьба сохранить разговор в тайне; она кивнула, принимая условия, и на его лице промелькнула тень облегчения.

— После всего прочитанного я думал… Я очень много думал о том, что того, кто сделал из людей титанов, вряд ли можно считать человеком. Но сами титаны, — Армин сжал кулаки, — они ведь даже не понимают, что делают, но страдают от этого. Они нам не враги, а лишь сошедшие с ума обычные люди!

Он продолжал говорить, а под лопатку словно раз за разом вгоняли острый шип. Люди… «Значит, все то время, что я вырезал куски из их шей, я крошил людей направо и налево?» — голос Ривая в голове звучит разбитым стеклом. Если обнародовать найденные в подвале Йегеров документы, придется рассказать и о том, откуда взялись титаны. «У меня есть основания предполагать, что все титаны раньше были людьми», — ее слова пахнут ужасом и чувством вины. Люди… Ханджи стиснула зубы. Армин прав. Во всем прав, а все ее эксперименты и исследования вели к тому, чтобы убивать людей. Людей, которых она поклялась защищать ценой собственной жизни. Так разве она сама не превратилась в монстра?

— Армин, — произнесла едва слышно, — кажется, у меня есть идея, как можно расшифровать оставшуюся информацию.

Ведь возможно, только возможно, что где-то в этих забитых бумагами ящиках скрыт способ превратить титанов обратно. Не заставлять этих несчастных становиться чудовищами снова и снова. Наоборот. Вернуть им человеческую жизнь, которую у них отняли. Жизнь и свободу.

Ветреница отозвалась радостным ржанием, когда Ханджи приказала ускориться; осенний ветер бил в лицо ароматом сухой травы и лежалой хвои. Неразлучная троица ехала за ней; Армин предполагал, что может превратиться в титана-колосса, а в городе подобное было бы опасно, и она вполне разделяла его опасения. К тому же, если он, как Эрен в Тросте, потеряет над собой контроль, его нужно будет остановить. Поэтому Эрен и Микаса тоже были здесь — для подстраховки. Конни вызвался помогать вести записи, чтобы сама Ханджи могла полностью сосредоточиться на эксперименте. Голова кружилась от быстрой езды — отвыкла. Рука сжала рукоять переключателя; конечно, пару дней назад она вернулась к тренировкам с маневровым устройством, но тело, ослабшее, неокрепшее, слушалось откровенно плохо. Эрвин не одобрял, но и не запрещал: понимал, что никто, кроме нее, с этим заданием не справится, и никакая сила, даже его приказ, ее не удержит.

Лес, окаймляющий долину, убегал на горные склоны, охраняющие ее кольцом верных стражей. Если что-то пойдет не так, они успеют скрыться, а Эрен постарается вытащить Армина из тела титана. По крайней мере, таким был план, согласно которому, как известно, не идет ничто и никогда.

— Начинаем! — скомандовала Ханджи. — Армин, как договаривались.

— Я должен превратиться с целью помочь с переводом, — отрапортовал тот.

Ханджи согласно кивнула; Эрен, напоследок похлопав его по плечу, вцепился зубами себе в руку. Пятнадцатиметровый титан издал громкий рев, после чего опустился на землю, выжидающе уставившись на Армина горящими зелеными глазами.

Когда пар от трансформации рассеялся, их взору предстал смутно похожий на Армина титан размером около четырех-пяти метров с непропорционально большой головой; на некоторых участках туловища, как у титана-колосса, начисто отсутствовала кожа, и от них поднимался легкий белесый дымок. Он раскрыл рот, и из его глотки вырвались непонятные скрежещущие звуки.

— Объект пытается заговорить, но артикуляция нарушена. Вероятно неподходящее строение голосовых связок, — начала диктовать Ханджи, аккуратно спустившись с лошади. — Армин, если ты меня понимаешь, кивни два раза и подними правую руку.

Титан, рыкнув, поднял вверх правую ладонь и дважды опустил голову, будто кланяясь. Хорошо. Значит, контроль он не утратил. Ханджи вынула из сумки копию одного из документов и, подойдя ближе, сунула бумажку ему под нос.

Через два часа Эрен и Микаса вытащили наружу горячего как вскипевший чайник Армина и уложили на траву рядом с испаряющимся телом. Конни виновато покосился на Ханджи, и она украдкой ему подмигнула: мол, брось — не из-за него же эксперимент, как и следовало ожидать, провалился. Было обидно, да, но в голове упрямой птицей билась мысль, что они все, несмотря ни на что, сейчас здесь, они все живы и практически здоровы — и это самое важное и ценное, что есть у них в данный момент, а со всем остальным они как-нибудь да разберутся. К тому же…

— Я вам кое-что задолжала, — весело начала Ханджи, поправив сползшие очки. — Спасибо, что приходили ко мне в больницу. Я вас даже слышала порой, только никак не могла проснуться и ответить.

Тишина; Эрен снял плащ, подложив его Армину под голову, переглянулся с Микасой, а Конни, неожиданно громко шмыгнув носом, сказал:

— Мы не приходили. Точнее, мы пришли, но нас не пустили.

Она ошеломленно переводила взгляд с одного на другого, совершенно ничего не понимая. Нет, в палате все время кто-то был, и вряд ли врач, так кто…

— Нам… э-э-э… нецензурно объяснили, что мы разносим заразу, что грязные сапоги надо протирать в коридоре, руки тщательно мыть с мылом три раза подряд, а лучше обрызгиваться с ног до головы медицинским спиртом и молиться стенам, чтобы никто не поднес горящую спичку. И что если мы не уяснили с первого раза, именно последнее нас всех и ждет прямо сейчас.

Когда Конни замолк, Ханджи резко выдохнула, ухватившись за луку седла; Ветреница, до этого щипавшая траву, мягко прихватила ее за лохматый хвост, тепло фыркнула на ухо. Ну конечно. Кто еще додумался бы…

— Командир Ривай даже на врачей наорал, что в больнице помойка, в палате грязь, швабры пыльные и вообще. Мы с Армином как-то хотели зайти, — Эрен покосился на спящего друга, — так еще чуть-чуть, и от нас бы и угольков на пороге не осталось. Один раз только заглянули, когда капитан зашел на минутку к командору Эрвину. Пока врач у вас был.

Дальше Ханджи слушать не стала.

— Мне нужно срочно вернуться в штаб. Подождите, пока Армин немного придет в себя, и поезжайте следом. Конни, сегодняшний отчет положишь на стол в лаборатории, инструкции при необходимости оставлю там же.

— Есть!

Она взлетела в седло; Ветреница, прекрасно поняв намек, рванула вперед, как выпущенная из пистолета пуля. Значит, все это ей не снилось: прикосновения пальцев, такие до боли знакомые, запах, расплывчатая фигура на фоне бьющего в окна света… и голос, кроющий ее заковыристыми десятиэтажными матюками, в которых слышалась невысказанная просьба: «Только не умирай». Так какого хрена он уехал, даже не поговорив, не сказав ни слова? Эрвин приказал?! Да тот сам едва мог сесть на больничной койке!

— Дорогу! — что есть силы проорала она, и солдаты гарнизона бросились врассыпную, когда она вихрем промчалась через ворота Троста по направлению к штабу разведывательных войск.

В кабинет к Эрвину Ханджи ворвалась почти на той же скорости, даром что лошадь пришлось оставить во внутреннем дворе.

— Где Ривай? — спросила сразу же, остановившись в шаге от стола, за которым Эрвин, все еще бледный, как смерть, разбирал очередные бумаги.

— Ханджи, я же…

— Вот только не вешай мне лапшу на уши, что ты его по делам отправил, больно уж вовремя. Выкладывай.

— Ривай попросил разрешения уехать. Что-то вроде отпуска, отдохнуть, подумать спокойно, — устало ответил Эрвин. — И отдельно попросил никому не сообщать, куда он поехал и зачем.

— Даже мне?

— Тебе — особенно. Ханджи, послушай…

— Особенно мне? — повторила за ним, прижав руку ко рту.

Прищурилась; мозг активно обрабатывал полученную информацию. Раз Ривай просил ничего ей не сообщать, значит… значит, она способна его найти.

— Я знаю причину, Ханджи. Почему он так поступил. И по той же причине я подписал разрешение.

— Тогда скажи мне, куда он не поехал. Ривай ведь ничего не говорил насчет этого, правда? Он не поехал за стену Розу? Или в Яркель? Или в Каранес?

— Хочешь поиграть в угадайку?

— Хочу вытянуть из тебя всю информацию, какую смогу, чтобы ты не нарушал данного слова. И ты знаешь, что я вытяну, так что лучше скажи сам, время сэкономишь. И нервы.

— Ты права. Ни то, ни другое, ни третье. Ни в какое из мест, которые сразу приходят на ум, он не поехал.

В голове словно что-то щелкнуло, и Ханджи хитро улыбнулась. Попался.

— Эрвин, я тоже еду, — она оттолкнулась ладонями от столешницы, отошла на несколько шагов. — План экспериментов для Конни подготовлю — и в путь.

— Я запрещаю тебе брать лошадь из конюшни, — Эрвин строго нахмурил брови, но в изгибе рта пряталась такая же хитрая улыбка.

Словно затылком видел, что Ветреница ждет ее не в стойле, а у входа в штаб. Ривай не поехал бы туда, где его будут искать, не тупой. Он поехал туда, где его в жизни искать не станут. Туда, куда поклялся никогда не возвращаться.

— Как скажешь, — дернула плечом. — Если задержусь, знаешь, где искать.

И быстрым шагом вышла в коридор.

Ханджи не глядя кидала в сумку то, что подвернется под руку: старую рубашку, второй теплый плащ, неизменные письменные принадлежности — лишь бы чернила опять не пролились! — и пару блокнотов… Самое важное, копии своих лабораторных журналов и деньги, она уже сложила на самое дно. Забежала в лабораторию, оставив на столе листок с подробными инструкциями для Конни и Армина, захватила пару склянок с лекарствами — на всякий случай, поправила ремень. Пора.

Скормив лошади внаглую стыренные с кухни куски сахара, Ханджи, пристроив потяжелевшую сумку к седлу, по привычке постучала костяшками пальцев по баллонам с газом — полные. Улыбнувшись, потрепала Ветреницу по холке, вздохнула украдкой, что не успела попрощаться… но дорога, извивающаяся лентой до самого горизонта, звала за собой, и Ханджи не сопротивлялась. Не хотела. Не могла.

— Н-но! — она легонько поддала пятками по крутым лоснящимся лошадиным бокам.

По левую руку догорал закат, расцвечивая низкое покатое небо.