Vale et me ama! (джен)

После визита к Эмилии я велел направить носилки в терму. Спасаясь от жары сначала в тёплой, потом в прохладной воде, я старался осмыслить все произошедшее. В такие моменты вновь ценишь величие Кесаря Адриана, какие бы грешки он там перед смертью ни натворил. (К тому же Валент мог и сгустить краски). Зато понежиться в термах, смывая пот тёплой водой, может каждый римлянин, включая меня. А затем, распаренный и счастливый, окунуться в прохладную воду, напрягавшую каждую часть тела.

Эмилия или стала фанатичкой (во что я не верил), или нарочито бравировала передо мной. Хочет, мол, показать, что никакая казнь ей не страшна. Храбрится, как в юные годы… Странно, но Эмилия с тех пор почти не изменилась. Мне кажется, что наши юные годы были почти как в прошлой жизни, а она точно живёт ими сейчас.

Впрочем, сейчас мне это не так уж важно. Нужно просто надавить на нее верной стратегией. Тогда я получу от неё то, что хочу. Эмилия Квинктиллия станет первой последовательницей этого учения, кто признает власть Кесаря, будет восстановлена во всех правах, а дальше пусть верит в кого хочет — по законам Кесаря Траяна это не преступление. А за Эмилией наверняка потянутся и другие представители их невежественного учения, которые, поди, только и ждут такого выгодного предложения.

Впрочем, меня беспокоили и другие проблемы. Оказывается, почти на все мои каверзные логические вопросы у них был готов ответ! Вон как четко Эмилия выкрутилась с Петром и с благодатью. Да и с Парменидом тоже. Выходит, не все я принял в расчёт. Не такая уж у них и невежественная вера, как я думал. Теперь понятно, что им было чем завлечь неграмотных простушек вроде Анны из Феодосии. Впредь надо готовится лучше. И все же противное чувство, что я оказался не совсем на высоте, сосало моё сердце, пока я лежал на мраморной тумбе, а служащий чистил мою кожу.

После термы, отпоив себя прохладным берёзовым соком, я отправился к своему кортежу. Солнце уже начало клониться к закату, и я решил побродить по Садам Лукулла, раскинувшимся на юго-восточном склоне холма Пинчо. Я люблю гулять здесь один, чтобы подумать и собраться с мыслями. У входа, как обычно, стоит фонтан с конями из серого мрамора, заботливо установленный здесь моим тезкой, консулом Валерием Азиатиком. Три коня, плывя в воде, поддерживают громадный плоский диск с высоким цветком. Вода тихо журчит, навевая прохладу и соблазняя оглянуться назад. Можно в детство, когда мы гуляли здесь с дедушкой и я находил длинную и тонкую шишку северных елей; а можно в юность, когда мне казалось, что я узнал и сладость, и страдания любви.

* * *

Овидий учил: «Мы не выбираем любовь — это любовь выбирает нас». Наверное, он был прав. В моей юности были две любви, и какая из них первая — не скажу.

Как и все мальчишки, впервые я ощутил позыв плоти около четырнадцати лет. Однажды наступил дождливый мартовский вечер, в который я ужасно чего-то хотел, хотя чего именно, не знал сам. Зато в тот вечер матушка уехала погостить к сестре Клавдии. Бродя по дому, я нашел у матушки сшитую пергаментную книгу Овидия. Не свиток, а именно настоящую пергаментную книгу. Открыв ее, я сразу обратил внимание на картинку нагой девушки в объятиях взрослого мужчины с небольшой бородой. Не знаю, что случилось со мной, но мне показалось, будто я уплываю в иной мир, сладостнее которого я ничего не знал прежде. Я зачитался о приключениях сладострастной Клодии, супруги Метелла Целера, и ее нагое перламутровое тело казалось мне выше всяких земных наград.

В ту ночь я не мог уснуть до рассвета, чувствуя сладостный жар желания, исходивший от тонких бедер и маленьких колен той Клодии. Воображая ее нагую фигуру, я понял, что влюбился. Я был уверен, что, встретив меня, таинственная Клодия Целера ощутила бы ко мне те же самые чувства и навсегда забыла бы о распутстве, подарив счастье только мне.

Ночные факелы продолжали гореть в бронзовых чашах, а я все представлял и представлял, как мы гуляем с Клодией вдоль моря, и волны, пенясь, разбиваются о ее тонкие ножки. Богиня… Она казалась мне ожившей статуей богини, и она, без сомнения, выбрала меня, как счастливого смертного. И утром, несмотря на бессонную ночь, я встал бодрым и счастливым, словно охваченный таинственным неземным огнем.

Наверное, с тех пор я стал искать свою Клодию. Сначала ей стала белокурая Лукреция Пареска — та самая подруга моей сестры, с которой они стояли на похоронах тети Марции. Она иногда заходила к Туллии, и они шли посплетничать в сад о чем-то своем, девчачьем. Туллия весело улыбалась, а Лукреция, сияя карими глазами, смеялась чуть более звонко, чем дозволено нашим строгим патрицианским воспитанием. Я провожал взглядом ее тонкую фигуру, строя планы, как получше подойти к ней, но не решался. Ведь я был почти уверен, что услышу отказ, и тогда все будет кончено; а мне казалось, что вот сейчас я придумаю ужасно хитрый план, после которого Лукреция полюбит меня. И я, идя домой из школы ритора, строил эти планы, много раз улучшая и улучшая их.

Хуже того: едва зная Лукрецию, я уже строил планы на будущее. Я был уверен, что подруга сестры втайне влюблена в меня (ну, почему бы ей не влюбиться в меня, в конце концов?) Я представлял, что она станет моей женой, и мы проживем целую жизнь, ни разу не поссорившись друг с другом. Я видел нас с Лукрецией идущими вдоль моря мимо нависших скал с редкими кипарисами; я видел, с какой завистью Теренций и Тит смотрят на нас как на самую счастливую семью. Лукреция, правда, меня едва замечала, да и я был демонстративно холоден в ее присутствии: не стоит показывать ей мои чувства до поры до времени. И всё же, глядя на цветущие сирень и груши, я был уверен, что после исполнения моего хитроумного плана для нас с белокурой девушкой все станет иначе.

В начале лета пошли дожди, смачивая траву теплой водой. Я как раз начал читать «Одиссею» и не мог оторваться от описаний странствий хитроумного грека. Ещё бы: ведь Одиссей был первым смертным, победившим волю богов, как объяснил мне Филоктет! Ни Кадм, ни Персей, ни Геркулес, ни даже Ахиллес не смогли, а Одиссей, благодаря уму и хитрости, сумел. Особенно я любил читать, как Одиссей плыл мимо острова сирен. Он так хотел услышать их сладкое, но гибельное пение, что заткнул своим спутникам уши воском, а себя велел привязать к мачте. Сирены пели, сжимая черепа путников в когтистых лапах. Не знаю почему, но Лукреция иногда казалась мне сиреной, а я должен был, как Одиссей, вырвать ее из Острова Сирен и, срочно увезя с собой, сделать ее моей супругой.

Мои грезы продолжались недолго. Как-то в начале августа я увидел Туллию сидевшей возле мраморного фонтана в нашем атриуме. Вздыхая, она расспрашивала Лукрецию, каково это быть невестой и что это, собственно, означает. Боясь пропустить хоть слово, я спрятался за маленький портик.

Я не ошибся: разговор в самом деле оказался важным и горьким для меня. Пареска с довольной улыбкой рассказывала моей сестре, что она в самом деле готовится к обручению с неким Курцем Опием, которому как раз исполнилось тридцать (в то время он казался мне уже почти старым). Важно откинув назад ножку в белой сандалии, Лукреция рассказывала моей сестре, что этот Курц Опий ей нравится и быть его женой должно быть приятно. Затем, отбросив белые волосы, Лукреция с притворным равнодушием сообщила, что она почти госпожа Опия, которая будет приезжать к нему в Сенат и выходить в общество.

Фонтан мерно капал на мрамор. Брызги, чвакая, разбивались, словно напоминая мне, что это мгновение никогда и ничем не изменить. Я сидел тихо, но в груди стояла ноющая боль, словно у меня больше не будет будущего… Потом я развернулся и медленно пошел от фонтана вдоль аллеи, густо усыпанной мелким гравием. Ее перпендикулярно пересекает другая аллея, аккуратно выложенная розоватым травертином. Аккуратные лавровишни, разбавленные невысокими африканскими пальмами и нашими италийскими буками, отбрасывали тень на дорогу. В пятнадцать лет у нас разрывается сердце от несчастной любви, и нам кажется, что мы ежедневно теряем кровь. Эта болезнь, которую надо пережить, как все.

Сады Лукулла устроены так, что декоративный сад плавно переходит во фруктовый сад с черешнями и грушами. Но до него еще идти и идти. Передо мной маленький фонтанчик в виде мраморной тумбы. По преданию, о котором мне рассказывал дедушка, его поставили в память о самом Деции Валерии, которого злая императрица Мессалина* довела до смерти. Так это или нет, теперь, сто лет спустя, точно неизвестно, но из этого фонтана никто не пьет. Передо мной начиналась темная аллея северных сосен, вывезенных откуда-то с севера; справа высился греческий грот с фонтаном и статуями дриад, стыдливо кутающихся в легкие туники. Фонтан весело журчал, и я поспешил к нему.

* * *

Я недолго тосковал по первой любви: в шестнадцать лет это, наверное, невозможно. Нет, сначала я, как и положено, уверял себя, что все впереди, потом я жил в надежде, что помолвка сорвется и Лукреция каким-то образом останется свободной. Дни шли за днями, и я уверял себя, что у Лукреции как-то не складывается с женихом. Иногда я даже строил планы, как лучше соблазнить Лукрецию и встать поперек ее помолвки. Или даже пусть лучше она выйдет замуж, а я тем временем стану знаменитым и сильным, и каким-то образом уведу ее. Я даже прикидывал, через сколько лет это могло бы произойти… Но Лукреция оставалась ко мне равнодушной, убивая в моей душе все надежды на успех. Мне оставалось только верить, что однажды я, подобно Одиссею, найду какое-нибудь средство, позволяющее растопить сердце Лукреции.

Тем временем у меня возникала своя компания. После школы ко мне заходил Теренций, который, похоже, сразу понравился моей сестре Туллии. Я понятия не имел, чем именно: он говорил очень громко, размахивая руками и двигая предметы. Лукреция смеривала его насмешливым взглядом. Но однажды в день рождения Туллии она привела с собой двух кузин — Эмилию Квинктиллию и Клодию Волумнию, чему моя сестра была только рада. Надменная Эмилия мне сразу показалась статуей, зато Клодия, хлопавшая ресницами и рассматривавшая с любопытством амфоры в нашей курительной, сразу заставила забиться мое сердце.

Я смотрю на фонтан. Мраморная чаша с лепестками наполнена водой. Под ней находится вторая чаша, в которую медленно стекает вода. Два цветка, словно расположенные один в другом, напоминают мне мои воспоминания. Я иду по саду в настоящем, здесь и сейчас, а меня из-под каждого куста, каждого фонтана неотступно преследует прошлое. Для меня в этих садах все прошлое: каждый пригорок, каждая колонна и каждый бассейн словно приоткрывают дверь в давно ушедший мир. Где-то вдали слышен набирающий силу стрекот цикад, словно зовущих меня идти дальше в прошлое. Вода капает из верхней чаши в нижнюю, и я каждой частицей тела ощущаю, что совсем не хочу уходить от фонтана.

Мне сложно сказать, как именно это произошло. Тоненькая Клодия просто внимательно посмотрела на меня, и я, удивлённый, тоже не мог оторваться от её темно-синих глаз. Это был взгляд, словно приказывающий мне подойти к ней. Мне даже казалось, что она и в мыслях не допускает, будто я могу не подойти к ней. «Клодия… Ее ведь зовут Клодия!» — думал я, рассматривая её невысокую тонкую фигурку.

Между нами сразу воцарилась удивительная лёгкость: то странное чувство, когда не надо подбирать фразы, не надо что-то придумывать, а все рождается само собой. Мы пошли смотреть наш атриум, покуда Теренций продолжал завлекать мою сестру с Лукрецией какими-то байками — по большей части, придуманными им самим. А мы с Клодией тем временем просто рассматривали наш главный фонтан с маленьким Геркулесом, душащим длинных змей. Я что-то рассказал ей про связь нашего рода с тем самым Геркулесом, а Клодия, хлопая синими глазами, слушала меня, то послушно кивая, то загадочно улыбаясь. Я тем временем перешёл к рассказу про Одиссея и его странствия, наврав, что у нас дома есть по преданию чуть ли не карта его путешествий. Я снова и снова удивлялся белизне её кожи: как под нашим италийским солнцем ей удавалось совсем не загореть? В конце концов я неожиданно взял ее за руку и немного властно сдавил эту нежную белую кисть.

— Как думаешь: циклопы жили на Кикладских островах? — спросил я.

— Ага! — задорно ответила Клодия.

Фонтан мерно журчал, но на этот раз скорее загадочно, чем грустно.

— Между Критом и Санторином? — продолжал я, разглядывая тонкие длинные ножки в белых сандалиях.

— Конечно! — прикусила тонкую губу Клодия. — И прибой там очень сильный.

— А помнишь: «Делом первейшим туземцы всегда поедали части, которые в пищу годились в сыром потреблении…»

— И съели! — неожиданно жестко и весело ответила моя спутница. Сейчас мы, чуть отойдя от фонтана, смотрели на висячий ряд карликовых вишен.

— Спутников Одиссея? — притворно уточнил я. За фонтаном у нас в атриуме была грядка ирисов, которые матушка просто обожала.

— Да, пошли на жаркое, — задорно продолжала Клодия. — Сытное и вкусное, с обваренным жирком!

Она жестко взмахнула ладошкой, разрубив воздух. «Храбрится… Как ребенок…» — подумал я с легким умилением.

— Ты видела вазу, где Одиссей во главе толпы спутников пронзил глаз циклопа? — спросил я. — Мне кажется, это было на Кикладских островах!

— А мне тоже! — Клодия, сверкнув синими глазами, нежно погладила мою кисть. — Там и жрали спутников Одиссея! — она внимательно посмотрела на синий цветок ириса, напоминавший петушиный гребень.

Любуясь вместе ирисами, мы не заметили, как вбежал Теренций. С лукавой улыбкой он сказал что-то вроде «о-о-о!», а затем сказал, что нас уже заждались. Мы пошли наверх. По дороге я продолжал отпускать Клодии шуточки про Теренция — кажется, мы обсуждали, сумел бы ли он на Кикладах спастись от циклопов или его съели бы вместе с остальной командой царя Итаки. А Клодия… Клодия продолжала смотреть на меня боевым открытым взглядом, попутно посылая мне улыбки и отвечая на шутки. Мы шли, взявшись за руки, и я уже чувствовал себя практически хозяином нежной ладошки Клод, хотя в ней самой, несмотря на нежность, была странная твердость, которую я ощущал исподволь.

Три подруги — Туллия, Лукреция и Эмилия — чинно восседали в креслах, вытянув вперед ноги. Туллия смотрела на меня с притворной строгостью, лицо Лукреции не выражало ничего, как у статуи, а вот сине-зеленые глаза Эмилии весело сияли. Она была красива, но красива как-то по-особенному: словно была погружена в собственную красоту и снисходительно дарила ее всем.

— Веду Париса на суд богинь! — важно провозгласил Теренций, взмахнув, как обычно, длинными руками.

— Скорее, я чувствую себя Одиссеем у Острова Сирен, — так же шутливо ответил я. Между креслами Эмилии и Лукреции стоял наш длинный канделябр в форме резного трезубца, на концах которого красовались три свечи.

Туллия сокрушенно подняла глаза к небу — мол, негодяй, не чувствуешь за собой никакой вины; Лукреция забавно скривила губки; а вот Эмилия… Она в самом деле с интересом посмотрела на меня, и в ее глазах читалась веселая жесткость. «Мол, держись, сейчас я тебе задам!»

— Ну, для Одиссея тебе еще нужно сдать нам экзамен…

— Клоди, иди к нам! — махнула рукой Туллия.

В моей спутнице проснулась женская солидарность, и она легко подошла к ним и присела на четвертое кресло, где, видимо, восседал Теренций. Мы с другом остались в центре комнаты в окружении четырех нимф, чинно восседавших поодаль.

— За наглую прогулку и увод от нас прекрасной Клодиии вы, Гай Валерий Фабий, обязаны сдать экзамен, — погрозила пальчиком Эмилия. — Первый вопрос: с чего начинается «Одиссея?» — пристально и весело посмотрела она на меня.

— «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который странствовал долго со дня, как святой Иллион им разрушен»… — не задумываясь выпалил я. Клодия отчаянно заморгала мне глазами: мол, молодец, так держать!

— Так… А просто любую часть? — спросила с притворной строгостью Эмилия.

— «Только не так-то уж прост был вожак тех туземцев: хитрую штуку придумал, подумав изрядно!» — демонстративно поднял я брови и палец вверх.

Все засмеялись. Теренций, повернувшись к Эмилии и Туллии, закричал что-то вроде «я знал, знал, что он ответит!» Эмилия прищурила глаз.

— Что же, вы прощены, Гай Валерий Фабий! — важно сообщила она.

— Истинный Одиссей! — вдруг вынесла холодный вердикт Лукреция.

— Интересно… — Эмилия задумчиво покачала ногой. — Не придумаете ли вы и мне в жизни какую-нибудь хитрую штуку, Гай Валерий Фабий?

— Кто знает, кто знает, Эмилия Александрина Квинктиллия? — Я намеренно принял позу Одиссея, поставив одну ногу наискось перед другой и демонстративно оперевшись рукой на еще один канделябр.

— Тогда мне придется перехитрить даже хитроумного Одиссея! — Эмилия с важностью восточной принцессы положила руки на подлокотники, словно восседала на троне.

Остальной квартет, включая Клодию, наградил ее аплодисментами. Я прищурился:

— Вообще-то Одиссей перехитрил даже нимфу Калипсо, у которой жил на острове.

— А Юпитер послал Меркурия донести, что хватит Калипсо возлежать с Одиссеем! — важно заявил Теренций.

Мне показалось, что карие глаза Туллии смерили его изучающим взглядом. На ее щеках вспыхнул румянец, словно между ними что-то произошло. Я тоже пристально посмотрел на Клодию, и она, отбросив копну белых волос, ласково улыбнулась мне. Они с Эмилией были обе белокурые: даром что кузины, но всё же различные. Белые пшеничные волосы Эмилии торжественно струились по тонким плечам, доходили до лопаток. Волосы Клодии, напротив, были скорее золотистыми, чем белыми, и обрамляли кудряшками ее хорошенькую головку. «Златовласка», — прозвал я ее про себя, ощущая странный позыв при виде ее тонких коленок.

В следующие дни я ощущал двойственное чувство. Я вдруг начал забывать о Лукреции, думая только о Клодии. Теперь уже я пытался силой убедить себя, что мне по-прежнему нравится Лукреция, и я с помощью хитрости намерен добиться ее любви. Но все было напрасно. О Лукреции я уже только напоминал себе. О Клодии мне хотелось думать постоянно. Когда я представлял ее фигурку, то мне хотелось снова идти с ней по атриуму, взявшись за руки и обсуждая какую-нибудь ерунду.

* * *

Лукреция вскоре перестала к нам ходить: все-таки ее слова о скором замужестве оказались, увы, отнюдь не болтовней. Зато Эмилия сдружилась с Туллией, приводя иногда с собой и Клодию. Затем к нам затесался Викентий Фонтей: сначала он хотел было поговорить с Теренцием о временах Гая Мария, но тот быстро перенаправил его ко мне. В итоге я прослушал не только его взгляды о величии Мария, но и прослушал несколько паршивых стихов сначала о марианской эпохе, а затем вообще обо всем на свете. Паршивых — потому что Викентий совершенно не умел подбирать рифмы, заменяя их набором напыщенных фраз «не в склад и не в лад».

Впрочем, мои мучения длились недолго — я быстро сплавил «начинающего поэта» трем очаровательным сиренам. Клодия кривилась от его опытов, Туллия тяжело вздыхала, а Эмилия… Она стала с ним возиться и получила взамен преданного поклонника, который смотрел на нее, как на ожившую богиню.

Тит Курий присоединился к нашей компании попозже. Внешне он был небольшим и немного коренастым. «Самнитская кровь», — с презрением фыркнула о нем Туллия. Тит был очень силен и предпочитал борьбу всем интеллектуальным разговорам. Привел его к нам опять-таки Теренций, с которым он начал соревноваться в беге. Поскольку мой друг, бежавший, как олень, легко обогнал Тита, тот от ярости полез с ним в драку и крепко отколотил победителя. Пришлось вмешаться нам с Викентием, чтобы хоть как урезонить буяна. Зато, отойдя от драки, Тит с Теренцием сошлись на любви к бегу и восхищении перед цирком. Здесь их охотно поддержала Эмилия, обожавшая в те дни гладиаторские бои.

Тогда я, пожалуй, не понимал, почему Эмилия так любит цирк. Как-то я спросил ее, что именно привлекает ее: настолько, что она смотрит на представления, кусая от нетерпения губы. Она улыбнулась и ответила мне, что я всё равно не пойму. Теперь, пожалуй, понимаю. Риск и игра со смертью… Она всегда была в душе отчаянной и игривой, мечтала сыграть со смертью. Вид человека, бьющегося со зверем или с себе подобным, пробуждал в ней какой-то природный азарт, страсть пройти над пропастью и непременно выиграть. Должно быть, и в ту секту она вступила, потому что опасно. Потому что запрещено. Хотелось сыграть с опасностью и подразнить её.

Я не спеша пересекал розарий. Точнее — поляну, состоящую из маленьких туй и розовых кустов. Их вырастили очень заботливо и со вкусом. Сначала белые, затем желтые розы, усеявшие цветник, как чаши. В центре стояла маленькая белая беседка, где уже сидела пожилая матрона с девочкой. Я шел вперед, снова пытаясь думать об Эмилии, да только вот не очень получалось. Скорее, вспоминалось, как однажды в семнадцать лет мы все вместе бродили по этому самому Саду Лукулла. Мы с Викентием и Теренцием спорили о том, прав или не прав был Цицерон; Эмилия слушала рассказы Тита о том, как гладиаторы побеждают зверей (не сомневаюсь, что половину придумал он сам), а Клодия слушала то нас, то их, из всех сил пытаясь привлечь к себе внимание.

В Клодии всегда было удивительное сочетание нежности и жесткости. Ее злость, точнее, внутренне наслаждение от жесткости, было погребено в ней очень глубоко. Первый раз я заметил это на прогулке: мы шли по закоулочкам Палатинского холма и заметили, как кошка (о эта египетская экзотика — кошки!) поймала птицу. Бедняга трепетала и махала крыльями, но кошка упрямо несла ее вперед. Клодия смотрела, как завороженная. Эмилия и Викентий даже подтолкнули ее следовать за нами, но она все смотрела, как птица трепыхается в пасти кота. Неожиданно Клодия произнесла:

— Интересно бы посмотреть, как лиса поедает утку или гуся!

Я поежился. Передо мной словно стояла не тонкая нежная Клодия, а какой-то другой человек — жестокая матрона времен Суллы или Марка Антония. Я не мог понять, что интересного находит в этом Клодия и почему ей так нравится думать об этом. Белые щеки Клодии покрылись от волнения легкой краснотой: она, похоже, не на шутку разволновалась, представляя себе эту сцену. Но Клодия быстро вышла из задумчивости и снова пришла в себя, став такой, как прежде.

В другой раз это произошло, когда мы читали греческий роман про Дафниса и Хлою. Не скажу, что я был любителем этой приторно-слащавой истории: мне было куда интереснее читать Тита Ливия о войне с Ганнибалом. Но девочки вырывали друг у друга свиток, зачитываясь взахлеб этой историей.

Однажды, когда мы гостили у Эмилии, я заметил Клодию, сидящую в кресле со свитком. Посмотрев на ее тонкую фигурку в голубой тунике (она всегда предпочитала все синее под цвет глаз), я подумал о том, что она и вправду похожа на Хлою. Без сомнения, Хлоя была такой же златовласой, белой и синеглазой… Несколько минут я буквально любовался Клодией, словно облитой предвечерним солнечным цветом. Рядом стояли белые кресла и маленький белый столик, так сочетавшийся с обивавшим стены белым ситцем с золотыми узорами. Наконец красавица оторвалась от свитка и послала мне хитрую и одновременно нежную улыбку.

— Дафнис всё же победил? — засмеялся я.

— Ага… — Ответила довольная Клодия. — Только знаешь, я бы на месте Хлои потребовала бы подать мне чашу из черепа Даркона! — хлопнула она длинными ресницами.

Я вздрогнул. Мне показалось что-то ужасающе мерзкое в ее словах. Словно передо мной была не залитая светом Клодия, а какой-то циклоп с Кикладских островов.

— Ты бы смогла пить из такой… мертвечины? — скривился я.

— Наоборот, это красивый обычай: голова проигравшего, вместилище его мозгов, стало чашей победительницы! — Клодия откинулась в кресле. — А еще лучше сделать чашу из черепа его сына!

— Ребенка-то за что? — удивился.

— Пусть видит в цепях, как победительница пьет из нее за победу! — мечтательно произнесла Клодия, покачав тонкой ножкой в плотно обхватившей ее белой сандалии. — Красиво же, правда? — с наслаждением улыбнулась она.

— Странно, что ты не любишь гладиаторов так же, как Эмилия и Тит, — рассмеялся я, попробовав обратить этот странный разговор в шутку.

— Там просто закалывают. Нет наслаждения от победы! — забавно по-детски надула губки Клодия.

«Какое же тебе нужно наслаждение?» — подумал я. Белое кресло с ручками в виде голов льва по-прежнему купалось в солнечном свете. Теперь я подумал, что легенда об Одиссее, плывущем мимо острова Сирен, была правдива. Каждая женщина в душе немного сирена, поющая сладко и желающая при этом разорвать наше тело в когтистых лапах, стоит нам лишь зазеваться. Я вспомнил картинку, как сирены — птицы с прекрасными лицами сжимают в когтистых лапах черепа погибших моряков. Глядя на раскрасневшееся лицо Клодии, я понимал, насколько наслаждались при этом сирены…

Незаметно для себя я вышел к главному ручью сада Лукулла. Тот, что пересыхал на лето, остался направо в сосновой роще, а я спустился вниз к заболоченным берегам**. Мой тезка намеренно сохранил здесь кусочек дикой природы: нависшие ивы и сосны, за которыми начинались болота, обильно поросшие белым лотосом и египетским папирусом. Лотос не стали превращать в круглые водяные газоны, как это любят делать у нас в садах, а оставили как в дикой природе. Стоячая вода обильно заросла. Тем интереснее смотреть на несколько беседок, поставленных здесь ради чистого декора: кому придет в голову сидеть в них на болотах? Лотос… Болота… Все это напоминает мне о счастливых днях. Или, если уж быть совсем точным, об иллюзии счастья в семнадцать лет.

Окончательно наша компания сложилась, когда Эмилии исполнилось семнадцать. Родители, не чаявшие в ней души, подарили ей в тот день маленький особняк — тот самый, в который я заехал после полудня. Разумеется, в нашей среде не слишком принято, чтобы юная незамужняя патрицианка жила одна в подаренном родителями доме, но для Эмилии сделали исключение. Квинктилли в данном случае никогда не отличались консерватизмом, зато отличались излишним чадолюбием. Довольная Эмилия въехала в него и сразу позвала всю нашу компанию. Миновав атриум, мы зашли в главную комнату, которая служила хозяйке и спальней, и кабинетом.

Отец позаботился об Эмилии на славу. Кровать (на которой мы, римляне, не только спим, но зачастую читаем и работаем) стояла на шести ножках, инкрустированных слоновой костью. Изголовье было украшено фигурами нимф, играющих на лирах в лесной чаще. Подлокотники кровати, также инкрустированные золотыми полосами, завершались головами диковинных африканских львов. Как и положено, кровать была застелена атласным покрывалом, одна половина которого закрывала левую часть кровати, а другая была аккуратно приоткрыта. У изголовья стоял небольшой столик с тремя резными ножками, инкрустированный черепаховыми гребнями.

— У тебя уже свой дом… Невероятно! — прошептал Теренций.

Тит ничего не ответил, а все так же восхищенно посмотрел на Эмилию. А сама хозяйка, послав ему лукавый и чуть насмешливый взгляд, что-то прошептала Клодии. Бедняга, похоже, слегка завидовала подруге из-за своего дома, но тщательно делала вид, что ничего особенного не произошло.

Я также рассматривал комнату, Напротив висело громадное зеркало, тоже инкрустированное бронзовой рамой со слоновой костью. Сундуков, обычно забивающих спальню, также не было видно: их заботливо перенесли в другую комнату. Тит отчаянно искал их чуть потерянным взглядом, но, к своему удивлению, не мог найти.

— А где… Эти… Сундуки? — наконец пробормотал он.

Эмилия искоса посмотрела на него, намеренно выдержав театральную паузу. Я снова окинул взглядом Клодию, поймав себя на мысли, что хочу смотреть на нее снова и снова.

— А, они там… — с притворной небрежностью ответила Эмилия, показав рукой куда-то вперед. Она, похоже, наслаждалась эффектом от убранства ее нового жилища.

Мгновение спустя вся наша компания пошла за ней. К спальне примыкала главная комната — зала, также обустроенная с типично италийским уютом. Здесь стояли два декоративных ма­лень­ких сто­лика, несколь­ко та­бу­ре­ток и сту­льев, да несколь­ко кан­де­лябров. На стенах были выложены мозаики, изображавшие триумф Лукреции** и покровительство Венеры Энею. Главный столик оказался, впрочем, весьма примечательным: со съем­ной до­с­кой из крас­но­го те­нар­ско­го мра­мо­ра с брон­зой. Изогнутые нож­ки за­кан­чи­ва­лись цве­точ­ной ча­шеч­кой, из кото­рой под­ни­ма­лись фигур­ки са­ти­ров, креп­ко при­жи­маю­щих к груди ма­лень­ких кро­ли­ков.

Мы подбежали не к нему, а к маленькому черному столику. На нем гордо красовалась статуя кентавра — должно быть, знаменитого Хирона, учителя Ахиллеса, а может, и Несса, пытавшегося коварно похитить Деяниру. На статуе кентавр встал на дыбы, задрав вверх и подогнув передние лапы. Под ним высилась маленькая гора, создавая иллюзию, что кентавр выше то ли Олимпа, то ли Эврисфана.

— Несс! Уверен, что Несс! — воскликнул патетически Теренций. — Скорее всего, готовится выкрасть Деяниру.

— Не получится… — притворно лениво ответил я, усевшись в кресло. — Геракл сейчас пустит в Несса отравленную стрелу.

— Между прочим, Геракл убил случайно и Хирона… — задумчиво произнес Викентий.

При этих словах он посмотрел на Эмилию, словно желая услышать от нее одобрение своих познаний. Но хозяйка дома, не обращая на него внимания, продолжала шептаться с Титом. Я подвинул кентавра к себе.

— А вот я бы обязательно оседлала того кентавра! — раздался вдруг звонкий голос Клодии.

От удивления я дернул рукой, а потом посмотрел на ее тонкое тело в темно-синей тунике. Тонкие коленки выступали прямо из-под ее подола.

— Ты… Кентавра… — только и мог пробормотать Теренций.

— Сказала укрощу — и укрощу! — топнула с досадой ножкой Клодия.

Мы засмеялись. Тит взял кентавра и начал вертеть его в руках. Эмилия на правах хозяйки спустилась вниз — дать кое-какие указания. Клодия, подбежав, нетерпеливо вырвала у Тита статуэтку и стала демонстративно ее рассматривать: ей всегда хотелось покрасоваться в обществе. Викентий пошел рассматривать библиотеку с пока еще редкими свитками: он знал, что Эмилия любит читать, и тут будет чем поживиться. А я… Я, кажется, съев взглядом Клодию, пошел на балкон посмотреть на атриум.

На балконе стояли фиалки. Внизу виделся сам атриум, утонувший в цветах и с маленьким фонтаном. Вдыхая цветочные ароматы, я подумал, что у Эмилии очень много цветов, но мало деревьев. До меня, как сквозь туман, доносились слова из зала:

— Розы? Да кому они нужны?

— Гораций писал, что розы — бесполезные растения, убивающие нужный виноград!

— А мне вот нравятся розы! Не смей трогать розы!

Это был уже капризный голос Клодии. Я представил, как важно она это говорит, красуясь в кресле, и счастливо улыбнулся.

Тот вечер запомнился мне на всю жизнь пьянящим ощущением счастья. Мы сидели на большой лоджии, украшенной ирисами, под которой простирался большой атриум с фонтаном. Теренций с важным видом что-то пытался рассуждать о политике: кажется, он как раз прочитал теорию Платона о деградации политических форм. Викентий смотрел с обожанием на Эмилию, а я, набравшись наглости, покачивал кресло Клодии. От восторга она посмеивалась, изящно вытягивая тонкие ножки, а я просто наслаждался этим процессом.

Пахло желтыми розами и фиалками — видимо, слуга заботливо полил розовые кусты, чтобы они пахли сильнее. Эмилия сквозь туман что-то говорила о жажде больших дел, но мне сейчас все это было неинтересно. Я всегда думал, что о больших делах не говорят — их просто делают, а если о них говорят, то это чаще всего просто треп. Сжав руку Клодии, я прошептал:

— Пойдем в атриум, посмотрим фонтан?

— Пойдем… — Клодия улыбнулась. — Только сейчас, осторожно выйдем…

Пока другие были поглощена беседой, мы тихонько спустились в атриум. Гулкая лестница сверкала мраморной белизной. Я держал за руку Клодию, думая о том, что сейчас кончается та боль, что жила во мне с того дня, как я узнал о предстоящем замужестве Лукреции. Впрочем, наверное, я ни о чём ни думал… Мир плыл передо мной счастливым дурманом… Я пытался что-то рассказывать Клодии, и она слушала меня, точно ожидая, когда же я наконец прерву свой бесконечный монолог. «Ну же. Смелее… Смелее»… — подбадривал я самого себя, и чем больше приближалось заветное мгновение, тем страшнее становилось на душе. Вот сейчас я попытаюсь ее поцеловать, она скажет мне, что я дурак, перепил хмельного, если еще не закатит пощечину и не удерет. Как Дафна от Аполлона.

— Смотри… У нее на фонтане сирены! — искренне удивился я.

— Ага… — Клодия хлопнула ресницами. — Правда, сирены… Мимо которых плавал Одиссей! — она снова призывно посмотрела на меня.

— А представь… — начал я чуть издалека, хотя от волнения сердце сильно стучало. — Одиссей бы высадился на остров и решил похитить самую красивую сирену… Что бы она ему сказала, интересно?

— Она бы сказала… — Клодия улыбнулась и крепче сжала меня да руку… — Она бы сказала, что это очень опасно и практически невозможно.

Я осторожно пододвинул губы к ее губам. Ожидая, что сейчас она взбрыкнется, я двигался к Клодии медленно и неумело. Она смотрела на меня, словно прикидывая, решусь я всё же или нет. «Брось все и беги… Беги!» — шептал мне тайный голос, но я игнорировал его позыв. Наконец, наши губы соединились. Я почувствовал что-то влажное, даже чуть клейкое… Я отпрянул…

— Ну же… Смелее… — улыбнулись синие глаза моей спутницы.

Она меня любила! Не помня себя от счастья, я впился губами в ее губы, и резко соединил наши языки. Клодия дернулась, наверное, испугавшись моей жесткости, но я упрямо продолжал целовать ее. Сверху доносились голоса наших друзей, но мне, признаться, сейчас не было до них дела. Даже если они хватятся, куда мы подевались с Клодией, это в конце концов их дело.

Мы упали на стоявшую рядом широкую мраморную скамью. Еще ничего не произошло, но я уже ласкал ее тело, гладя тонкие белые руки и наслаждаясь нежностью ее кожи. Мы даже не целовались: Клодия просто позволяла мне изучать сквозь тунику ее тело. Сама она лежала, раскинув руки, и вдруг томно простонала:

— Я… Я тебя обожаю!

Я не ответил, а снова молча поцеловал ее. Клодия ответила мне легким причмокиванием чуть прохладных губ. Затем, приобняв меня, проворковала:

— Ты напрасно связался со мной… Ты даже не представляешь… Какая я… Лживая… — прошептала она.

В тот вечер у нас не произошло ничего. Мы были в доме Эмилии, и сделать что-либо серьезное мы пока что не могли. Я просто сидел на скамье, взяв ладонь Клодии и поглаживая ее. Невдалеке капал фонтан, и я отчего-то подумал, что так же должна капать сейчас клепсидра. Впрочем, какая клепсидра… Мне чудилось, будто время остановилось. Мы словно оказались в каком-то волшебном Эллизиуме, где времени не было: все растворилось в одном мгновении. И мне под сладостные запахи фиалок казалось, что так будет целую вечность: Клодия будет нежиться на этой скамье, а я — гладить ее руку.

…Я не заметил, как перешел центральный ручей Садов Лукулла. Дальше начиналась дорога на фруктовый сад, которая снова вела через розарий. Здесь, кажется, он был даже побольше, чем на другой стороне сада. Передо мной стояли две беседки, и мама играла с двумя мальчишками-сорванцами. Я задумчиво посмотрел на них и улыбнулся: ведь, несмотря на предательстве тридцать семь, никакой настоящей любви у меня, скажем честно, не было…

Отчего не было? Я посмотрел на дорожку из желтых роз. Наверное, от того, что всегда думал: «Есть дела поважнее!» Все откладывал на потом, да вот и дооткладывался. Венера всегда не любит, отвергшие ее дары. Впрочем, были ли у меня те дары? Ребятишки шумят, но я никак не могу представить, что у меня могли бы бегать два таких же сорванца. Боги не наградили меня чадолюбием. Или просто не было времени: тогда считал это все пустяками.

Я остановился возле маленькой стеллы, сделанной из светло-серого гранита. Ее, видимо, поставили ещё сто лет назад — во времена Кесаря Клавдия, когда было модно возводить колонны из гранита, а не мрамора. Притаившись между двумя лавровишнями, она смотрела на меня, словно призывая сделать шаг в прошлое. Словно дразнила тем, что прошлое было здесь, совсем рядом, но вернуться в него было невозможно. На стелле проступала слегка потёртая надпись. Прищурившись, я разобрал буквы:

Semper sint in flore! **

Вздохнув, я оглянулся за маленький куст ольхи. Мне чудилось, что юная Клодия в короткой синей тунике снова зовёт меня погнаться за ней, словно не было всех этих лет.

Примечания:

* Валерия Мессалина, иногда — Месаллина (ок. 17/20 — 48) — третья жена римского императора Клавдия.

** В Античности климат в Италии был более прохладным и влажным, чем в настоящее время. На Апеннинском полуострове были огромные болота.

** Лукреция — легендарная римская женщина VI в. до н.э., прославившаяся своей красотой и добродетелью. После победы в «соревновании жен» ее изнасиловал наследник царя Секст Тарквиний. Это событие по преданию вызвало в Риме восстание и привело к установлению республики.

** «Пусть процветает все!» (лат.)