Зажигалка (джен)

— Нет, ты сегодня и завтра никуда не пойдёшь. Это моё последнее слово, — настойчиво говорит Уилсон, до боли стискивая Уиллоу под локоть.

— Ещё чего! — рявкает Уиллоу. — Кто мне запретит, интересно?

— Тогда я тебя свяжу!

— Иди к чёрту, Хиггсбери! Иди и подыхай тогда сам!

Уиллоу влепляет пощёчину без размаха — больно, как будто пчела жалит, Уилсон вцепляется в её запястье, Уиллоу — в ворот его рубашки, и в следующие несколько секунд они цапаются, как два кота, — не в первый раз, не в последний, и снова — по пустякам; Уиллоу кое-как вырывается, отбегает на безопасное расстояние, грызёт ноготь и напускает на себя снисходительное выражение.

— Больно нужно. Пиздуй-бороздуй уже, откуда пришёл.

— Уж я-то не пропаду, не сомневайся.

Уилсон кутается в шарф, подбирает топор с копьём, суёт в карман свёрток с мазью, а в сумку — вяленое мясо, капкан, подстилку для сна; Уиллоу угрюмо наблюдает за ним, и эти сборы почему-то выглядят невероятно раздражающе.

— А попрощаться?

— Обойдёшься, коза.

— Всё равно пойду охотиться, когда свалишь, — высокомерно сообщает Уиллоу и, хрустко давя каблуком веточку, крутит клапан зажигалки. — С чего вообще я тебя должна слушаться?

— Крапива, — деловито тычет Уилсон в непрогоревший подлесок, — собери, если и её не сожгла. Высушишь, а потом — с горячей водой выпить.

— Будто я сама не знаю!

— Шибко умная, да? А чего не собрала заранее?

Уиллоу, скривив губы, швыряет в его сторону пригоршню горячих углей.

* * *

— Ещё чего выдумал, дома сидеть. Я в хозяйки не заделывалась, Хиггсбери.

Уиллоу даже не задумывается, почему называет уже раза три горевшую базу «домом», бурчит это снова и снова на разные лады и, злясь на своё же согласие, рвёт луговую траву для розжига, с трудом понимая, что её уже хватит на добрую половину зимы.

— Как я раз в месяц-два кровоточу, так всё, сиди дома. А как его цапнут — не-е-ет, ты что, это ж совсем другое! И как это, интересно, я целый цикл прожила?

Впервые за пару месяцев Уиллоу пахнет кровью и женщиной, и, наверное, даже Уилсон чует этот резкий запах, — что уж говорить об одичавших гончих, которые слышат шевеление мурашек на спине, а потом — рычат, догоняют, рвут до кости?

Уиллоу не хочет бездельничать и почти ни разу за день не садится, — дважды моется в стылом роднике, подвязав юбку до пояса, вяжет хворост, обсасывает обожжённые об позднюю крапиву пальцы, рубит горелую берёзу на уголь, потом ещё одну — и жалеет, что сожгла оба дерева за вечер, не оставила на потом; в паре ловушек обнаруживается по кролику — тоже хватает заботы, ободрать и распотрошить, шкурку — как обычно, в костёр, а заблудший к сушильням молодой бычок-бифало мычит и шарахается, как только Уиллоу тянется погладить его, и мотает лобастой рогатой башкой.

Толстая лазоревка пушится, превращаясь в шарик, и клюёт семечки.

Уиллоу морщится: в воздухе пахнет зимой, и теперь, когда неподалёку скачет лазоревка, нет никаких сомнений в том, что завтра ещё до рассвета вывалит ранний снег, — хрустит углём в руке, разжигает костёр и накидывает на озябшие плечи поношенную парку.

— Сраная зима. Давай, давай, заморозь окончательно. Мне ж не хватило прошлой!

— Кра-а! — хрипит с ветки ворона.

— Мечтай! Ждёшь, поди, когда я сдохну?

Уиллоу ёжится, поджав и обняв колени — так в животе тянет слабее, — и рассматривает затеплившийся из искры огонёк зажигалки, и в этом огне вспыхивает и тут же тухнет, а потом — вновь горит укоризненный взгляд Хиггсбери.

Не-не, к чёрту, Уиллоу ни разу по нему не скучает, даже мысленно не называет по имени, — просто за последние дни постоянное чужое присутствие и раздражающий тон стали как-то привычны, и уж лучше пусть будет так, чем снова выть в белом безмолвии, чем замерзать в снегу по колено. По крайней мере, Хиггсбери такой же тёплый, как она, и тоже — вечно голодный и чем-то недовольный, в него можно уткнуться, когда спишь поперёк лежанки, и послушать, как стучит сердце — чуть чаще, чем её, или потыкать пальцем в щеку, чтобы убедиться, что всё это — по-настоящему, а не очередная шутка местного Мефистофеля; Мефистофель Константы некрасив, долговяз, стар и мерзко улыбается, когда обезумевшая Уиллоу, мокрая до самого нутра, кричит под дождём и истекает слезами, и там, где он ступает, прорастают дурные цветы.

Ночь высасывает из неба последние соки, и на землю ложатся длинные чёрные тени — тянут свои когтистые пальцы, моргают, скалятся, и где-то далеко захлёбывается лаем гончая, а Уилсона до сих пор нет.

Уиллоу облизывает губы, невидяще смотрит во тьму и поджигает зажигалкой пучок травы.

А потом — ещё один. И ещё.

* * *

— Огня. Дай мне огня.

— Чё?

— Зажигалка, — говорит Уилсон; рукава у него задраны выше локтей, руки — по локоть в крови, Уилсон сморкается в пальцы, трёт тыльным запястьем рот и становится ещё грязнее. — Я добыл нам пожрать и удрал. Дай зажигалку.

— Умылся б сначала, а? Кровью воняешь.

Уиллоу не трогает сумку, от которой пахнет мясом и перезрелыми ягодами, — всё смотрит, как Уилсон умывается и курит, зажав подпаленную самокрутку в двух пальцах, и не может оторваться: глаза у Уилсона мёртвые, бесконечно уставшие, и он даже не тянется за второй затяжкой.

— Гончие, да? Я слышала лай из-за леса.

— Да. Ты, это… оставь. Кровь-то не моя.

— И больше не смей так пропадать. О'кей?

Уилсон швыряет самокрутку в огонь, молча уткнувшись в её плечо, и Уиллоу впервые за всё время запускает озябшие пальцы в его волосы.