Зажигалка (джен)

Уиллоу греет руки над костерком — точнее, горящим кустом, на котором от жара лопаются перезрелые ягоды, но ведь это такие мелочи! — вдыхает запах смолы и с удовольствием прислушивается к визгливым воплям свиней.

— Жжётся! Жжётся!

Здешние свиньи, сколь бы болтливы они ни были, тупы и порой непроходимо бесят, но Уиллоу всё ещё претит затыкивать их копьём в брюхо заживо: как-никак, единственная более-менее разумная порода, и не смахивает ли это на какой-то извращённый каннибализм, — поэтому способ она предпочитает другой, старый и уж наверняка рабочий, а разгоревшийся кусок ельника, от которого так тепло рукам и приятно в животе, — прелестное дополнение.

Конечно, это ни в какое сравнение с тем пожаром в конце сухого, бесконечно жаркого лета, который сожрал весь ельник и заросли камыша, но… в конце концов, разве Уиллоу пристало привередничать?

— Баю-бай! Жарьтесь, мои сладкие поросятки.

— Ай-йя-я! — вклинивается в треск пузырящейся смолы по-девчачьи пронзительный взвизг, и из-под тлеющих ветвей вываливается — Уиллоу аж подскакивает, трёт глаза, хлопает ресницами и ахает от удивления — человек, вроде бы мужчина, и даже в белой рубахе — значит, цивилизованный; чужак шарахается от огня, спотыкается об пень и, поозиравшись, вперивается взглядом в Уиллоу.

Уиллоу приободряется: чужак не выглядит растерянным или беспомощным, а в левой руке сжимает топор, но он чуть-чуть ниже, чем она, морщится и трёт оцарапанную до ссадин щеку, — и на всякий случай вынимает из ботинка охотничий нож. В Константе, уж Уиллоу-то знает, никому верить нельзя.

— Ты, блять, кто ещё такой?

— Человек разумный, — огрызается чужак, — и у меня тот же вопрос к тебе. Я прожил здесь целый цикл, но гомо сапиенс встречаю только в виде костей.

— У-у, копаешь могилы? — Уиллоу окончательно успокаивается, видя, что тот не собирается швырнуть топор ей в голову, но сжимает нож в кулаке ещё крепче.

— Не без этого. Какие-то проблемы?

— Пф-ф! Ещё чего! — У Уиллоу нет ни капли пиетета ни к живым, ни — тем более — к мёртвым, но почему-то всякий раз ей хочется отойти в кусты и проблеваться. — А чё ты делал в лесу? Это мои свиньи!

— Хотел парочку пауков распотрошить на железы.

— Переоценил себя, да?

— Спасибо, — говорит чужак то ли с сарказмом, то ли не без толики благодарности.

— А… а живёшь где? Ты откудова будешь? Я раньше тебя не видела.

— Драконья муха, сволочь, стоянку в конце лета сожгла. Следующим летом прибью.

Покосившись на выгорающий дочерна подлесок, Уиллоу лижет пересохшие губы.

— Уиллоу. Плакать не люблю, дождь — тоже.

— Уилсон Персиваль Хиггсбери. Инженер. Учёный джентльмен.

Уиллоу тут же начинает нравиться его хлёсткая фамилия, но не он сам.

Напряжение, повисшее в воздухе, можно крошить в салат, Уилсон даже не думает убирать топор, а Уиллоу — нож, и, конечно, Уиллоу чертовски хотела когда-то найти хоть одну разумную душу, — но это было давно, ещё прошлой осенью. Уиллоу обвыклась с одиночеством ещё больше, чем прежде, выжигает саму себя на коже Константы и везде оставляет за собой жуткие жжёные шрамы, и в её горящем дотла оголённом мире никому не остаётся ни места, ни крова.

Уилсон Персиваль Хиггсбери — мелкий, остролицый и с острым носом, и чем-то смахивает на куницу; Уилсон суёт топор в сумку, заправляет край рубашки под ремень и бережно приглаживает пальцами волосы, — чёрные, как смола. Такие красивые, с бесконечной завистью думает Уиллоу и наматывает на мизинец кончик длинной косы, — ни в какое сравнение с её крысиными хвостами. Почему жизнь так несправедлива?

— У меня там, рядом со степью, кострище и кролики в загоне. Пойдём? Ты будешь сидеть у огня, а я — спать. По-моему, это справедливо.

— Хитрюга. А не боишься, что обворую, ива?

— Чё ты мне сделаешь-то? Стукнешь по кумполу? Так я и сама могу! — Уиллоу, почувствовав за собой силу, всё больше наглеет. — Не тронешь ты меня, Хиггсбери. Ты впервые за цикл видишь живого человека.

— Вот уж действительно, впервые. Ты тоже, да?

— Не больно-то и хотелось.

Уиллоу не может понять, врёт она или всё-таки говорит искренне, а Уилсон улыбается — кисло, без особой радости, и видно, что пара-тройка зубов у него растёт чуть кривее положенного.

— Если отстанешь, то искать не буду, — заявляет Уиллоу, тянет руку и тычет пальцем в его небритую щеку, а потом, уже смелее, — в ворот мятой рубахи.

— Настоящий, не сомневайся, — хрипло сообщает Уилсон, — ты хоть собак спросила бы. Они-то всегда подтвердят, ива.

— И меня зовут Уиллоу. У-ил-лоу! Не ива, не человек, не самка. Усёк? — Уиллоу хочет дёрнуть его за волосы, но Уилсон, шлёпнув по запястью, не даёт даже толком притронуться.

— Сначала руки вымой.

— Тоже мне, недотрога нашёлся!

— Так где, говоришь, твоя замечательная база?

Уиллоу чешет носком ботинка заголившуюся из-под надорванной юбки щиколотку, ловит на себе полуголодный взгляд Уилсона, одёргивает подол и цокает языком; Уиллоу не очень-то боится и знает, что Уилсон Персиваль Хиггсбери не причинит ей вреда, но пока ничуть не собирается ему доверять.

— Мудак.

— Коза, — лаконично отвечает Уилсон.