Зажигалка (джен)

— Кра!

Уилсон вздрагивает, открывает один глаз и трёт переносицу: ворона скачет прямо под носом, воздух пахнет сыростью и грибами, на земле сетью лежит мокрая пелена, в пелене — остывшие уголья, а липкие от паутины и слизи руки начинают дрожать, — Уилсон, окончательно проснувшись, торопливо дышит в них и натягивает обрезанные перчатки на пальцы.

Утро.

— Кра-а!

— Катись-ка отсюда! — рявкает Уилсон, швырнув в ворону камень. — Прилетай, когда я сдохну. А то в суп пущу.

Ещё б знать, когда и как это случится, добавляет мысленно Уилсон и рассматривает белеющие в тумане человеческие рёбра; судя по тому, что осталось нерастащенным и неразгрызенным, мертвец был мужчиной, и в его костях Уилсон разгрёб старый охотничий нож, — не топор, конечно, но на рубку веток сгодится. И для разделки мяса неплохо пойдёт, и чтоб ткнуть в глаз, если копьё сломается. Вот, пожалуйста, — сплошные плюсы, и чёрта с два Уилсон Персиваль Хиггсбери дёшево сдохнет.

Уилсон морщится на затёкшую после неудобного сна спину, со скрипом разгибается и мнёт поясницу.

— Чтоб я ещё хоть раз свалился спать сидя.

Последнее, что помнится, — Уилсон зевал каждую минуту, помирал от двухнедельного недосыпа: ни разу толком не поспал с тех пор, как в Константе оказался, — ломал об колено сухие ветви и драл траву по корень, собирался лежанку сделать, чтоб на голой земле не валяться, а потом что было — неведомо. Видимо, очень уж устал.

* * *

О том, что случилось до вечера и на закате, когда вспоротая глотка дня харкнула в небо кровью, Уилсон прекрасно помнит, и лучше бы начисто забыл. Брёл через лес, пробирался по побережью, пару раз, споткнувшись, шлёпнулся в мох, в третий — прямо в паутину руками вляпался, не успел головы поднять, а пауки уж тут как тут — вылезли из тугого кокона, шипят, зубами светят, царапаются. Уилсон и так-то никогда к ним любви не испытывал, а здесь — завизжал, едва-едва сообразил, что за топор хвататься надо, а не сквозь кусты переться. Разок по конечностям треснул, разок — промеж глаз, ещё дважды — топорищем, паук задрыгался и затих, двое других подвалили — тут уж тяжелее было, пришлось топтаться, чтоб не цапали. И здоровые, черти; Уилсон читал в научном журнале, что большие пауки только в Австралии водятся, но ничего про тварей ростом в здоровую кошку там не говорилось.

Ну, вот и славно. Уилсон и так никогда бы в Австралию не поехал, раз там обитают пауки размером с блюдца, а значит, и из этого леса пора уходить.

И ночью покоя тоже не было, — вдалеке, в коконах побольше, пауки всё шипели, но к костру так и не подошли. Может, огня боятся?

— Есть я тебя не буду, — бурчит Уилсон, нюхая паучье мясо в прожилках и шерсти. Мясо воняет мочой, да и выглядит дурно: сизое, будто гниющее, и сомнительно, что в жареном виде запах у него будет намного лучше. — Такое-то только свиньям подавать, а на мне, между прочим, лежит несколько тысяч лет цивилизации. Поняло?

Мясо, лишённое глотки и трахеи, молчит, и Уилсон старательно пихает его обратно, прямо на дно потёртой сумки: со вчерашнего дня у Уилсона не осталось ни калины, ни моркови, а мясо, каким бы дрянным оно ни было, всё-таки всегда остаётся мясом.

— Потерпите, мистер Хиггсбери, — строго говорит сам себе Уилсон, ковыряет каблуком землю, свистит и выходит на тропу. — Может, найдёте что-то повкуснее паучатины.

Наверное, стоило бы уйти в степь, — там возле кроличьих нор пасутся дикие быки-бифало, шерсть у них густая, а рога — увесистые, почти как у буйволов; если ночью холодно, то можно заснуть под чьим-нибудь боком, а если гончая затявкает — сигануть прямо в стадо, под защиту рогов и копыт.

Уилсон, пожалуй, так и сделает. Только сначала обойдёт лес.

* * *

Тропа закручивается, выводит к неплодной пустоши и обрывается, на губах оседает липкий привкус дождя: видимо, ветер принесёт непогоду, — а лес редеет и редеет, чернея прожжёнными пятнами, пока не заканчивается вовсе, и на последней живой сосне Уилсон находит то, что предпочёл бы не находить, — маленькую зарубку на уровне глаз.

— Ха-ха-а, — давится Уилсон, ткнувшись лбом в липкую от смолы кору, и хочет завыть и расхохотаться одновременно, — ха-а! Бл… л-лин, спасибо! Спасибо!

Когда-то Уилсон думал, что здесь нет ни конца, ни края, — и шёл наугад сквозь ночь, спотыкался и вставал, сжигая за собой мир и оставляя зарубки, шёл — и находил их снова, и понимал, что бродит кругами, и Уилсон уже знает, как называется это проклятое место — Константа.

И, чёрт возьми, лучше бы не знал о Константе вовсе.

— Черти б драли тебя на ремни, Максвелл!

Жалеть себя, впрочем, некогда: кривоногий пустынный козёл, совсем молоденький, хрустит мягкими листьями, сонно тычась мордой в мох. Уилсон приглядывается, вздрагивает, тут же оживает, шмыгает носом и ухает фальшивой совой, и козла словно сносит ветром, но ничего страшного в этом нет. Там, где сонное зверьё грызёт листья, всегда растёт мандрагора, во всяком случае, очень похожая на обычную, — а это значит, что Уилсон наконец-то сможет поесть.

— Уи-и-а-а, — пищит и пульсирует корень, когда Уилсон выкапывает его, царапая землю ногтями и лезвием охотничьего ножа.

— Выкуси, чудовище. Всё равно я тебя достану!

Мандрагора терпит поражение, и Уилсон, в полминуты сгрызя две трети почти безвкусной мякоти, облизывает пальцы и наконец-то успокаивается.

Что ж, придётся вернуться в степь.

Вернуться — и пустить корни, когда придёт зима.

Сожги свой мир дотла

И восстань из пепла проклятых дней,

Пусть прочь отступит мгла

Перед светом новых огней.

© Svaskalver

— Эх, злая горячка спалила гордячку, ничто не спасло нашу Молли Мэлоун, — скучающе и сипло поёт Уиллоу, выдыхая паром сквозь шарф, стягивает его со рта и вытирает подбородок: жарко.

Кролик, прыснув в жухлую заиндевелую траву, путается лапами в плетёной ловушке.

— Иди-ка к маме, зайчик, — фальшиво-ласково зовёт Уиллоу, выволакивая кролика за уши, и тут же с хрустом сворачивает ему шею. — Право, я скоро блевать от вашего мяса начну, ироды.

Вдалеке мычит дикий бык в некошеной траве — высокой, по пояс, задирает лохматую голову в венце пары рогов.

* * *

Уже вторую неделю подряд Уиллоу рубит обгорелые деревья на уголь, дрожит от холода — да так, что аж сопли не текут, а замерзают, — и не ест почти ничего, кроме вяленого мяса; бывают иногда ягоды, да и те кислые, с горечью, для вкуса к пресной жёсткой крольчатине. Шерсть у степных кроликов дрянная — битая блохами, свалявшаяся, никакой пользы, и порой Уиллоу попросту швыряет шкурки в костёр, — к чёрту, лишь бы горело, воняло палёной кожей, взвивалось до небес в обжигающих искрах.

Недавно, пока снег ещё не покрыл коркой землю, Уиллоу загнала в лес и заколола отбившегося телёнка. Мелкий телёнок был, не особо-то жирный, кожи и костей больше, чем мяса, — но зато то, что удалось срезать, после пары дней на вялке показалось слаще мёда. Жалко, что так мало.

Уиллоу суёт ещё тёплого кролика под кофту, а пальцы — в рукава кофты, и, подтянув шарф обратно до самых глаз, бредёт к кострищу и сушилке для мяса — снова греться.

— У-у, ну и холодрыга. И вся зима такая будет, да?

Уиллоу даже не задумывается, кому задаёт этот вопрос: уж очень хочется поговорить, может, даже и пожаловаться, чтоб не слушать хруст снега под ногами, — нет смысла протаптывать тропинку, если ночью все следы заметёт иней. Уиллоу всегда была одна, ей не привыкать, — но не так, чтобы ни одной разумной человеческой души на десять миль вокруг не было.

Нет, конечно же, она искала. Звала порой, когда лая гончих слышно не было, кричала, срывала голос, все дороги исходила, ногти об скалы обломала, Уиллоу же не из тех, кто лапки кверху задирают и сдаются. А потом — потом с берега запахло зимой, и первые снежинки зацепились за волосы, и искать кого-то стало совсем уж бессмысленно.

Ну, и плевать. Уиллоу почти двадцать три года — давно уже взрослая, — и Уиллоу не боится ни леса, ни голода, ни одичавших собак: в конце концов, у неё есть голова на плечах, умелые руки и хорошие, почти совсем новые ботинки.

Нет, не совсем так, — боится, конечно; просто Уиллоу уже так надоело бояться, что она даже забывает об этом думать.

— Интересно, а зима будет долгая?

Почему-то очень хочется ягод.

Уиллоу думает секунду, две, пять — уже вполне себе много: пожалуй, до темноты ещё далеко, а если стемнеет быстрее, чем прежде, — так всегда под рукой зажигалка. Если есть немного огня, то ничего не страшно — ни тьма, ни холод, ни бесконечная ночь.

— Ну, держись! — сурово грозится Уиллоу, закапывает остывшую тушку в снег и потуже стягивает шарф и парку: ягоды растут за степью, в подлеске, неподалёку от так и не зачищенного паучьего гнезда.

* * *

Перекисшие ягоды сыплются с голых кустов, так что их приходится сгребать в ладонь вместе со снегом, — холодно, но что уж поделать, если до смерти заедает тоска по осени? Уиллоу совсем забывает о костре, степи, мясе на сушилке, обо всём на свете, — грызёт ягоды вместе со смёрзшимся льдом, давится, дышит в пальцы, трёт покрасневшие на морозе щёки и снова собирает, — до тех пор, пока со всех сторон не начинает подпирать чернотой.

Из мглы мерзко сипит лесной паук:

— Аг-р-р-щ!

— Где ты, цыпа?

Уиллоу щурится, приглядываясь к длинным голенастым конечностям и нескольким парам пустых фасеточных глаз, и слышит шорох спереди, сзади и слева, пятится и наступает на что-то липкое и упругое, — липкое шевелится, шипит и чавкает жвалами, с первого раза промахивается, а со второго — цапает за ногу, чуть не прокусив шерстяной чулок.

— Больно, ирод! Тупое ж ты насекомое!

Уиллоу пинает паука, хрустко давит каблуком сразу две его голени, молчит, прыскает и давится смехом, отерев мокрые глаза, и высекает огонь колёсиком зажигалки: никому не дозволено цапать её за ноги, а кто решится — долго будет плакать.

— Гори, тварь.

* * *

Сухая кора сгорает слишком быстро.

Огонь за несколько мгновений облизывает весь ствол, белкой прыгая в ветви, а с ветвей — на ель, другую, третью, метнувшись в хвою и шишки, и в чаще снова вспыхивает пожар; чернота морозной ночи отступает, но Уиллоу, зачарованно и жадно протягивая руки к пламени, чует едкий запах палёной шерсти — видать, затлела парка, — и тут же приходит в себя: точно так же пахнет, когда пламя лижет её лицо, ресницы и брови.

— А, чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт!

Уиллоу бежит, спотыкается, прыгает через рассыпающиеся искрами ветви, подхватив выше колен рваный по шву подол тёплой юбки, пока за спиной кипит пузырями едко пахучая древесная смола и визжит молодняк в паучьем гнезде, а потом, взобравшись на холм, — останавливается, чтобы обернуться.

Чёрная зима, пылая и пузырясь, истекает смолой в подталый от жара снег.

— Гори, мать твою, гори дотла. Гори-и! — хохочет Уиллоу, раскинув руки, и чувствует, как внизу живота разливается первозданный жар.

Беги, беги вперёд,

Беги, не чуя ног,

Хоть холод мышцы рвёт,

Хоть нет в снегу дорог;

Пусть даст тебе твой бог силы выжить.

© Канцлер Ги

Уилсон прикуривает прямо от костра, стряхивает огонёк с самокрутки, затягивается и выдыхает в беззвёздное чёрное небо.

Огонь на древесном угле не шибко-то греет — так, ерунда, немножко обогревает руки, и Уилсон добавляет ещё топлива — пожалуй, пора ещё угля нарубить, скоро совсем выйдет. Костёр наконец-то разгорается, и теперь можно разглядеть ветви, лежанку и голый куст, и Отто фон Честерфилд, такой же по-лисьи рыжий, как и дедова гончая Тигр, — правда, Тигр был поджарый и свирепый, весь в тёзку, а растолстевший к зиме Честер то и дело засыпает в ночных походах и даже толком не умеет кусаться, — сопит под казаном, по-кошачьи свернув передние лапы.

— Так ты больше канис или фелида, а, Честер? — хрипло спрашивает Уилсон, сморщив нос, докуривает и швыряет окурок в огонь: конечно, он постарался просушить лесной вроде бы табак получше, но с каждым разом — Уилсон курит раз в четыре дня, давняя привычка, — сухой табак становится всё невыносимее.

Может, бросить до весны? Меньше мороки.

Честер переворачивается на бок, слепо ткнувшись в казан рогатым лбом, зевает и вываливает язык.

— Хорошо, что ты молчишь. Можно подумать, будто со всем соглашаешься.

Уилсон осторожно трёт кое-как поджившие укусы под рубашкой, снова морщась, — теперь уже от зуда и боли.

— И зачем они за мной гоняются, а? Что, я как-то по-особенному пахну? Я же тощий. Гоняли б лучше свиней, они пожирнее.

* * *

Гончая была такая же тощая, как и он, — голодная и злая, вонючая псина с жаркой пастью, напрыгнула, когда Уилсон выскочил из леса, и повалила в снег, вцепилась зубами — почти что в горло, до крови, прогрызла парку насквозь; Уилсон кричал, пока воздуха хватало, а потом выгреб из снега топор — и рубанул раз, другой, третий, до хруста, пока не брызнул собачий мозг из раскроенного черепа. Еле отодрал её от себя потом, — так крепко челюсти сжала.

Лишь бы не бешеная, почти что выл тогда Уилсон, а потом заснуть до рассвета не мог — всё промывал укусы, втирал в них мазь на пепле и паучьей железе, и, видать, сам Авиценна над учёным джентльменом Уилсоном Персивалем Хиггсбери смилостивился, а шрамы — что ж, будет напоминание: не беги от собаки по прямой, когда она наперерез кидается, — никогда не обгонишь. И мясо под шкурой, как всегда, оказалось сизое, в венозно-лиловый, словно гнилое, — такое только с голодухи в себя запихивать будешь, и то проблюёшься.

Уж лучше скормить его дикой свинье. Или зажмуриться, зажать нос и сварить с морковью и ягодами.

Свиньи в Константе глупы, прожорливы и пугливы, как кролики, даже под прикормом от руки шарахаются: Уилсон пробовал погладить одну, не вышло, — но зато бегают по пятам, пока снова не проголодаются, и спят у костра, и их можно стравить с кем угодно. Конечно, они разумны немного, даже кое-как болтают, будь Уилсон помягче — всяко бы улыбался от их хрюканья «ты хороший»; вот только нутро Уилсона с каждым днём сохнет, как мясо на вялке, и свиней ему давным-давно не жаль.

* * *

Мороз начинает покалывать щёки и нос.

Уилсон зевает и трёт глаза, снимает с вялки последний кусок мяса, задирает перчатку на левой руке и раздражённо чешет тонкий ножевой шрам, давний уже, — напоминание о собственной глупости.

Честер, проснувшись, по-кошачьи утробно рычит, сбившись в ком.

— Чёрт. Спи уж, чудовище.

Вдалеке кто-то воет — с оттяжкой, в сип, противно и громко, совсем не так, как заходятся в мерзком лае адские гончие, и не так, как энт, — да и откуда ему взяться, если Уилсон уже забыл, когда колол на дрова свежую древесину? Уилсон тревожится, сгребает в горсть немного снега, грызёт и растирает им лицо — лишь бы поскорее проснуться, понять, что это и впрямь не явь, — но сип повторяется, будто чужое дыхание, и становится всё ближе и громче.

Уилсон пялится во тьму, торопливо прижигает от углей пучок травы, встаёт и оглядывается.

— Тут что, такие здоровые энты?

— Х-х-ха-а, — воет что-то из деревьев; в следующий миг земля вздрагивает, на Уилсона сыплется снег с еловых ветвей, а со стороны наваливается что-то огромное, тяжёлое и жуткое, тупо таращащееся огромным блеклым глазом.

— Ай!

Уилсон не слышит ни себя, ни чужого сипа, ни дыхания — ничего, кроме по-девчачьи тонкого взвизга, и, пятясь, чуть не садится в снег: несуразно огромный олень, весь в инее и грязно-бело-серой нечёсаной шерсти, путается рогами в ветвях, взрыхляя снег и волоча за собой длинные передние конечности, мотает одноглазой головой, хрипит и скалит острые зубы хищника.

— Честерфилд!

«Вендиго! Вен-ди-го!» — вспоминает Уилсон имя оленя-людоеда, духа ненасытного голода и бесконечной чёрной зимы, а руки — руки уже, трясясь, хватают сумку с костеглазом, топором и вяленым мясом, поджигают факел, суют под рубашку нагретый термальный камень. Уилсон свистит, заложив в рот два пальца, хоть Честер, не кошка и не собака, уже на ногах, готовый рвануть в чащу, — и продирается сквозь снег, метель и тьму, не оглядываясь ни на пепелище, ни на зверя.

Одноглазый олень воет, стеная в унисон с ветром.

* * *

Лишь через полчаса Уилсон, жалко всхлипнув от усталости и рези в лёгких, садится на поваленное дерево и дышит в дрожащие руки, кое-как стараясь собраться: всё хорошо, всё будет хорошо, надо бы поджечь новый факел, пока этот ещё не прогорел, и желательно развести костёр, и согреться, и… и…

И не возвращаться к кострищу ещё дня три. К чёрту. Вяленого мяса как раз хватит, а хворост и траву для лежанки собрать — не беда.

— Ур-р, р-р-р, — тычется Честер в остывшие пальцы и лижет Уилсону лицо, щекочась вибриссами.

— Идиот, — шмыгает Уилсон, смеётся и, взвалив Честера к себе на колени, зарывается носом в его жёсткий загривок: от безглазого рыжего существа пахнет псиной, костром и палёной шерстью. — Сожру тебя последним.

Уиллоу греет руки над костерком — точнее, горящим кустом, на котором от жара лопаются перезрелые ягоды, но ведь это такие мелочи! — вдыхает запах смолы и с удовольствием прислушивается к визгливым воплям свиней.

— Жжётся! Жжётся!

Здешние свиньи, сколь бы болтливы они ни были, тупы и порой непроходимо бесят, но Уиллоу всё ещё претит затыкивать их копьём в брюхо заживо: как-никак, единственная более-менее разумная порода, и не смахивает ли это на какой-то извращённый каннибализм, — поэтому способ она предпочитает другой, старый и уж наверняка рабочий, а разгоревшийся кусок ельника, от которого так тепло рукам и приятно в животе, — прелестное дополнение.

Конечно, это ни в какое сравнение с тем пожаром в конце сухого, бесконечно жаркого лета, который сожрал весь ельник и заросли камыша, но… в конце концов, разве Уиллоу пристало привередничать?

— Баю-бай! Жарьтесь, мои сладкие поросятки.

— Ай-йя-я! — вклинивается в треск пузырящейся смолы по-девчачьи пронзительный взвизг, и из-под тлеющих ветвей вываливается — Уиллоу аж подскакивает, трёт глаза, хлопает ресницами и ахает от удивления — человек, вроде бы мужчина, и даже в белой рубахе — значит, цивилизованный; чужак шарахается от огня, спотыкается об пень и, поозиравшись, вперивается взглядом в Уиллоу.

Уиллоу приободряется: чужак не выглядит растерянным или беспомощным, а в левой руке сжимает топор, но он чуть-чуть ниже, чем она, морщится и трёт оцарапанную до ссадин щеку, — и на всякий случай вынимает из ботинка охотничий нож. В Константе, уж Уиллоу-то знает, никому верить нельзя.

— Ты, блять, кто ещё такой?

— Человек разумный, — огрызается чужак, — и у меня тот же вопрос к тебе. Я прожил здесь целый цикл, но гомо сапиенс встречаю только в виде костей.

— У-у, копаешь могилы? — Уиллоу окончательно успокаивается, видя, что тот не собирается швырнуть топор ей в голову, но сжимает нож в кулаке ещё крепче.

— Не без этого. Какие-то проблемы?

— Пф-ф! Ещё чего! — У Уиллоу нет ни капли пиетета ни к живым, ни — тем более — к мёртвым, но почему-то всякий раз ей хочется отойти в кусты и проблеваться. — А чё ты делал в лесу? Это мои свиньи!

— Хотел парочку пауков распотрошить на железы.

— Переоценил себя, да?

— Спасибо, — говорит чужак то ли с сарказмом, то ли не без толики благодарности.

— А… а живёшь где? Ты откудова будешь? Я раньше тебя не видела.

— Драконья муха, сволочь, стоянку в конце лета сожгла. Следующим летом прибью.

Покосившись на выгорающий дочерна подлесок, Уиллоу лижет пересохшие губы.

— Уиллоу. Плакать не люблю, дождь — тоже.

— Уилсон Персиваль Хиггсбери. Инженер. Учёный джентльмен.

Уиллоу тут же начинает нравиться его хлёсткая фамилия, но не он сам.

Напряжение, повисшее в воздухе, можно крошить в салат, Уилсон даже не думает убирать топор, а Уиллоу — нож, и, конечно, Уиллоу чертовски хотела когда-то найти хоть одну разумную душу, — но это было давно, ещё прошлой осенью. Уиллоу обвыклась с одиночеством ещё больше, чем прежде, выжигает саму себя на коже Константы и везде оставляет за собой жуткие жжёные шрамы, и в её горящем дотла оголённом мире никому не остаётся ни места, ни крова.

Уилсон Персиваль Хиггсбери — мелкий, остролицый и с острым носом, и чем-то смахивает на куницу; Уилсон суёт топор в сумку, заправляет край рубашки под ремень и бережно приглаживает пальцами волосы, — чёрные, как смола. Такие красивые, с бесконечной завистью думает Уиллоу и наматывает на мизинец кончик длинной косы, — ни в какое сравнение с её крысиными хвостами. Почему жизнь так несправедлива?

— У меня там, рядом со степью, кострище и кролики в загоне. Пойдём? Ты будешь сидеть у огня, а я — спать. По-моему, это справедливо.

— Хитрюга. А не боишься, что обворую, ива?

— Чё ты мне сделаешь-то? Стукнешь по кумполу? Так я и сама могу! — Уиллоу, почувствовав за собой силу, всё больше наглеет. — Не тронешь ты меня, Хиггсбери. Ты впервые за цикл видишь живого человека.

— Вот уж действительно, впервые. Ты тоже, да?

— Не больно-то и хотелось.

Уиллоу не может понять, врёт она или всё-таки говорит искренне, а Уилсон улыбается — кисло, без особой радости, и видно, что пара-тройка зубов у него растёт чуть кривее положенного.

— Если отстанешь, то искать не буду, — заявляет Уиллоу, тянет руку и тычет пальцем в его небритую щеку, а потом, уже смелее, — в ворот мятой рубахи.

— Настоящий, не сомневайся, — хрипло сообщает Уилсон, — ты хоть собак спросила бы. Они-то всегда подтвердят, ива.

— И меня зовут Уиллоу. У-ил-лоу! Не ива, не человек, не самка. Усёк? — Уиллоу хочет дёрнуть его за волосы, но Уилсон, шлёпнув по запястью, не даёт даже толком притронуться.

— Сначала руки вымой.

— Тоже мне, недотрога нашёлся!

— Так где, говоришь, твоя замечательная база?

Уиллоу чешет носком ботинка заголившуюся из-под надорванной юбки щиколотку, ловит на себе полуголодный взгляд Уилсона, одёргивает подол и цокает языком; Уиллоу не очень-то боится и знает, что Уилсон Персиваль Хиггсбери не причинит ей вреда, но пока ничуть не собирается ему доверять.

— Мудак.

— Коза, — лаконично отвечает Уилсон.

— Давай-давай, живее, ещё к стоянке успеем. Не хочу дрова колоть, — торопит Уиллоу, старательно отводя взгляд, и суёт огонёк зажигалки чуть ли не под нос, — пригодится, если там чего на продажу найдётся.

Уилсон морщится и старается отодвинуться: не больно-то весело, если факелом станут его же волосы.

— Убери огонь подальше, а? Волосы мне спалишь.

— Трясёшься над ними, как девица! — фыркает Уиллоу не без презрения. — Хрен ты что разглядишь без огня.

— Уж поверь, разгляжу, пока небо светлое!

— Щас и зажигалку уберу, глазастый шибко!

Сумерки сгущаются, скисая и сворачиваясь в липкий вечерний туман, — успокаивает лишь свет зажигалки и тепло разрытых комьев земли; Уилсон, недовольный очередной мелкой ссорой — хотя, в общем-то, эти ссоры хотя бы напоминают ему, что он всё ещё живой и находится в достаточном здравии, чтобы иметь силы на ругань, — вгрызается в высохшую после лета землю, давя на ребро старой лопаты, и на пятом тычке та не выдерживает — с хрустом ломается, так что Уилсону приходится рыть голыми руками, кое-как помогая киркой.

Уилсону давным-давно, ещё с прежней жизни, не впервой копаться в чужих костях, и порой он даже спрашивает сам себя, должен ли испытывать чувство вины, — но внутри ничего не шевелится, и у Уилсона нет ни капли стыда.

— Посвети-ка поближе. Кажется, нашёл.

— Неглубоко тут мертвецов закапывают, — констатирует Уиллоу, щёлкая взад-вперёд колёсиком зажигалки; Уиллоу настолько близко, что Уилсону даже не нужно щуриться, чтобы разглядеть веснушки на её переносице.

— Могли б и не закапывать. Птицам тоже нужно есть.

— А тебе самому такое бы понравилось, Хиггсбери?

Брезгливо сморщив нос, Уилсон нашаривает в рыхлой почве что-то твёрдое.

— Мне-то после смерти какое будет дело?

— Никакого. Хотя птицы здесь красивые.

— Глянь, что тут у нас?

Уиллоу приглядывается, поднеся огонёк поближе, свистит и сплёвывает в сторону.

— Тьфу! Опять эти чёртовы игральные шарики! Третий раз уже!

— Хоть бы кто-то взял с собой что-то полезное, право! — Уилсон плюёт — уже в саму могилу, кидает расписные, слипшиеся воедино восковые шарики обратно и наспех засыпает раскопанное: в первую осень за эту безделицу можно было что-то выменять, да вот только её уж давно сменили зима, весна и лето — целый цикл.

Глаза у Уиллоу задумчивые, — то ли от разочарования, то ли ещё от чего-то.

— Знаешь, больно часто здесь такие цацки попадаются. Выходит, тут детки помирают, да?

— Может, и так.

— Ну, и ладно. Лучше уж другие, чем я.

«Грустно всё это», — хочет зачем-то добавить Уилсон, но молчит, взваливает рюкзак на плечо и бредёт, вспоминая о запасе подсохшей моркови и завяленном кролике, а Уиллоу ёжится и торопливо дышит в обожжённые руки, чуть не задувая зажатый огонёк, и как-то очень уж жадно пялится на свисающие перед носом ветви в остатках сухой листвы.

Уилсон, неплохо узнавший Уиллоу за пару недель, тут же складывает два и два.

— Холодно?

— Не, охренеть как жарко.

— Дай зажигалку.

— Сдурел, а? Это моя.

— Руки в кофту сунь, согреешься.

— А то я не знаю, как греться. Достал, — огрызается Уиллоу, неохотно суёт зажигалку в ладонь Уилсона, разочарованно провожая взглядом уплывающий огонёк, и запихивает пальцы в рукава чуть ли не по самый локоть.

Уилсон подкуривает самокрутку прямо на ходу, прикрыв огонёк от ветра.

— Буржуазная привычка, — высокомерно замечает Уиллоу, облизнув и скривив красивые губы. — Ты затем-то жигу и отжал, да?

— Ещё не хватало, чтобы ты листья опять подожгла.

— Уж лучше подлесок спалить, чем в темноте подохнуть.

— Сомнительно, — констатирует Уилсон, дохнув в сторону; от плохо просушенного табака — ну, во всяком случае, вроде бы табака, — нет ни удовольствия, ни спокойствия. — Не мой стиль.

— Зато подпалить всю собранную траву от искры — это твой стиль, да-а-а, — поёт Уиллоу и тут же, помрачнев, выхватывает зажигалку, ревностно сжав её в кулаке, — да так, словно отжимает как минимум золочёный «брегет». — Уж тогда-то это точно была не я!

— Ой, не ты? А чего ты там тогда зевала, у связки-то?

— Потому что не запрещено, зануда!

* * *

Пальцы Уиллоу всё ещё мелко дрожат — до самых пор, пока они на пару с Уилсоном не разжигают кое-как кострище, подкинув туда сосновые шишки и стараясь не оборачиваться на хрипящий где-то в глубине леса вой, и тогда Уиллоу, сунув ставшую не нужной зажигалку в карман, торопливо тянет ко вспыхнувшему огню замёрзшие руки, чуть не опалив рукава; ткань начинает дымиться, и Уиллоу закатывает рукава кофты повыше, оголяя загорелые локти.

Уиллоу живая и тёплая, и от её существования рядом становится немного спокойнее.

— Ох, свяжу себе потом перчатки, как у тебя.

— Слушай, — задумчиво говорит Уилсон, разглядывая кроваво-красные ягоды в горсти, уж наверняка такие же вечно кислые, как и те, утром найденные, — а где ты зажигалку взяла? Красивая.

— Чё, тоже такую хочешь?

— Хочу.

— У-у, это така-а-ая долгая история. Долгая-предолгая и печальная, как кастрированный кобель. Купила, — строит Уиллоу скорбно-серьёзное лицо: Уилсон даже перестаёт жевать, — а потом тут же ржёт, хлопнув себя по щекам. — У тебя такая физиономия, Хиггсбери!

Уилсон, фыркнув, собирает рассыпавшиеся под каблуком ботинка ягоды.

— Да ну тебя, в самом-то деле!

— Купила, вот и всё. Нет никакой тайны.

— Неинтересно. У костра полагается рассказывать страшные сказки.

— А чё, всего вокруг тебе недостаточно?

В черноте леса под серпом одиноко полнеющего месяца снова кто-то воет — дай бог, чтобы энт, не адские гончие, и по спине Уилсона продирается стадо колючих мурашек, а в давнишних шрамах у горла — боль.

— Твоя правда. Ну их к чёрту, сказки эти.

— Нет, ты сегодня и завтра никуда не пойдёшь. Это моё последнее слово, — настойчиво говорит Уилсон, до боли стискивая Уиллоу под локоть.

— Ещё чего! — рявкает Уиллоу. — Кто мне запретит, интересно?

— Тогда я тебя свяжу!

— Иди к чёрту, Хиггсбери! Иди и подыхай тогда сам!

Уиллоу влепляет пощёчину без размаха — больно, как будто пчела жалит, Уилсон вцепляется в её запястье, Уиллоу — в ворот его рубашки, и в следующие несколько секунд они цапаются, как два кота, — не в первый раз, не в последний, и снова — по пустякам; Уиллоу кое-как вырывается, отбегает на безопасное расстояние, грызёт ноготь и напускает на себя снисходительное выражение.

— Больно нужно. Пиздуй-бороздуй уже, откуда пришёл.

— Уж я-то не пропаду, не сомневайся.

Уилсон кутается в шарф, подбирает топор с копьём, суёт в карман свёрток с мазью, а в сумку — вяленое мясо, капкан, подстилку для сна; Уиллоу угрюмо наблюдает за ним, и эти сборы почему-то выглядят невероятно раздражающе.

— А попрощаться?

— Обойдёшься, коза.

— Всё равно пойду охотиться, когда свалишь, — высокомерно сообщает Уиллоу и, хрустко давя каблуком веточку, крутит клапан зажигалки. — С чего вообще я тебя должна слушаться?

— Крапива, — деловито тычет Уилсон в непрогоревший подлесок, — собери, если и её не сожгла. Высушишь, а потом — с горячей водой выпить.

— Будто я сама не знаю!

— Шибко умная, да? А чего не собрала заранее?

Уиллоу, скривив губы, швыряет в его сторону пригоршню горячих углей.

* * *

— Ещё чего выдумал, дома сидеть. Я в хозяйки не заделывалась, Хиггсбери.

Уиллоу даже не задумывается, почему называет уже раза три горевшую базу «домом», бурчит это снова и снова на разные лады и, злясь на своё же согласие, рвёт луговую траву для розжига, с трудом понимая, что её уже хватит на добрую половину зимы.

— Как я раз в месяц-два кровоточу, так всё, сиди дома. А как его цапнут — не-е-ет, ты что, это ж совсем другое! И как это, интересно, я целый цикл прожила?

Впервые за пару месяцев Уиллоу пахнет кровью и женщиной, и, наверное, даже Уилсон чует этот резкий запах, — что уж говорить об одичавших гончих, которые слышат шевеление мурашек на спине, а потом — рычат, догоняют, рвут до кости?

Уиллоу не хочет бездельничать и почти ни разу за день не садится, — дважды моется в стылом роднике, подвязав юбку до пояса, вяжет хворост, обсасывает обожжённые об позднюю крапиву пальцы, рубит горелую берёзу на уголь, потом ещё одну — и жалеет, что сожгла оба дерева за вечер, не оставила на потом; в паре ловушек обнаруживается по кролику — тоже хватает заботы, ободрать и распотрошить, шкурку — как обычно, в костёр, а заблудший к сушильням молодой бычок-бифало мычит и шарахается, как только Уиллоу тянется погладить его, и мотает лобастой рогатой башкой.

Толстая лазоревка пушится, превращаясь в шарик, и клюёт семечки.

Уиллоу морщится: в воздухе пахнет зимой, и теперь, когда неподалёку скачет лазоревка, нет никаких сомнений в том, что завтра ещё до рассвета вывалит ранний снег, — хрустит углём в руке, разжигает костёр и накидывает на озябшие плечи поношенную парку.

— Сраная зима. Давай, давай, заморозь окончательно. Мне ж не хватило прошлой!

— Кра-а! — хрипит с ветки ворона.

— Мечтай! Ждёшь, поди, когда я сдохну?

Уиллоу ёжится, поджав и обняв колени — так в животе тянет слабее, — и рассматривает затеплившийся из искры огонёк зажигалки, и в этом огне вспыхивает и тут же тухнет, а потом — вновь горит укоризненный взгляд Хиггсбери.

Не-не, к чёрту, Уиллоу ни разу по нему не скучает, даже мысленно не называет по имени, — просто за последние дни постоянное чужое присутствие и раздражающий тон стали как-то привычны, и уж лучше пусть будет так, чем снова выть в белом безмолвии, чем замерзать в снегу по колено. По крайней мере, Хиггсбери такой же тёплый, как она, и тоже — вечно голодный и чем-то недовольный, в него можно уткнуться, когда спишь поперёк лежанки, и послушать, как стучит сердце — чуть чаще, чем её, или потыкать пальцем в щеку, чтобы убедиться, что всё это — по-настоящему, а не очередная шутка местного Мефистофеля; Мефистофель Константы некрасив, долговяз, стар и мерзко улыбается, когда обезумевшая Уиллоу, мокрая до самого нутра, кричит под дождём и истекает слезами, и там, где он ступает, прорастают дурные цветы.

Ночь высасывает из неба последние соки, и на землю ложатся длинные чёрные тени — тянут свои когтистые пальцы, моргают, скалятся, и где-то далеко захлёбывается лаем гончая, а Уилсона до сих пор нет.

Уиллоу облизывает губы, невидяще смотрит во тьму и поджигает зажигалкой пучок травы.

А потом — ещё один. И ещё.

* * *

— Огня. Дай мне огня.

— Чё?

— Зажигалка, — говорит Уилсон; рукава у него задраны выше локтей, руки — по локоть в крови, Уилсон сморкается в пальцы, трёт тыльным запястьем рот и становится ещё грязнее. — Я добыл нам пожрать и удрал. Дай зажигалку.

— Умылся б сначала, а? Кровью воняешь.

Уиллоу не трогает сумку, от которой пахнет мясом и перезрелыми ягодами, — всё смотрит, как Уилсон умывается и курит, зажав подпаленную самокрутку в двух пальцах, и не может оторваться: глаза у Уилсона мёртвые, бесконечно уставшие, и он даже не тянется за второй затяжкой.

— Гончие, да? Я слышала лай из-за леса.

— Да. Ты, это… оставь. Кровь-то не моя.

— И больше не смей так пропадать. О'кей?

Уилсон швыряет самокрутку в огонь, молча уткнувшись в её плечо, и Уиллоу впервые за всё время запускает озябшие пальцы в его волосы.

— Умник. Гений. Величайший, мать твою, ум в истории человечества.

— Да-да, — говорит Уилсон, брезгливо обтирая руку от липкой паутины, и оглядывается то в сторону болота, куда с воем скрылся коалослон, то в сторону паучьего гнезда, — а ещё именно из-за того, что на меня напал паук, мы остались без мяса.

— И-мен-но!

Уиллоу презрительно харкает в сторону, собирает стрелы и шагает через лужу, подхватив подол юбки.

— Ноги намокнут, простынешь.

— Пф, важное дело. Я и так уже мокрая.

— Кто из нас двоих умница, свалившаяся в овраг?

— Иди к чёрту, а?

Небо чернеет, затягивается в сизое, не переставая подтекать, а через несколько секунд — обрушивает аномально щедрые запасы пресной воды; Уилсон с раздражением понимает, что по уровню сырости они с Уиллоу теперь наравне.

— Предлагаю идти под ель, пока льёт. Может, найдём там чёрта?

* * *

Под елью, склонившей свои нижние ветви до самой земли, сухо и даже тепло, и нет никаких чертей, — видимо, они ещё в спячке: костёр, конечно, тут не разведёшь, но если спать по очереди, то можно дотянуть до рассвета с одной зажигалкой, а там — ну, хочется верить — и дождь скоро закончится. После первого большого ливня весна начнёт теплеть, ягоды — зреть, а из земли полезут цветы с лесной календулой. Жизнь продолжается.

Уиллоу довольно щёлкает языком, садится и торопливо стаскивает сначала промокшую кофту, обнажая молочно-белую после зимы спину, а потом — и юбки; Уилсон вскидывает бровь, но Уиллоу выжимает кофту и ей же утирает лицо, обращая на него внимания не больше, чем на поросший поганками пень.

— Боже-боже, чтобы живее просохло. И ты тоже помолись. Мы так в приюте Сент-Макгрегора чулки сушили.

— Может, подожжёшь?

— Шиш! — мгновенно ощетинивается та. — Я так однажды уже платье спалила!

— Здесь, — подумав, уточняет Уилсон, выкручивая край рубашки, — или… там?

Уиллоу на несколько секунд задумывается — даже перестаёт возиться со вторым ботинком, встряхивает головой и, поморщившись, сплёвывает попавшие в рот липкие пряди, ёрзая на подстеленной юбке.

— Там. Ну, сам понимаешь, где. Англия, всё такое… Давно уже.

Без одежды Уиллоу, длинноногая и жилистая, ничуть не становится уязвимей, но выглядит намного красивее, чем в ней, — даже лицо с веснушчатой переносицей и злющими совиными глазами кажется почти что милым. Грешно такое тело прятать в выцветшую кофту и юбку-мешок, — грешно было бы, кабы не Константа.

— Ты ведь из Лондона, да?

— А чё, не слышно, что я говорю как кокни? — фыркает Уиллоу и молчит несколько секунд, а потом внимательно смотрит в глаза. — Мешает?

— Это ты ещё не слышала, как я разговаривал, когда приехал в город учиться.

— А-ха, представляю! — Уиллоу хохочет в голос, запрокинув голову. — Шотландцы сжирают половину слов, пока говорят. Это уж я-то знаю, я в Эдинбурге жила три месяца.

— Зимой или летом? — зачем-то уточняет Уилсон.

— Зимой, конечно. Летом легче жить в деревне.

— А постоянно?

— Чё?

— Постоянно-то ты жила в Лондоне, так?

— Не, — просто сообщает Уиллоу, обняв коленки и почесав лодыжку, — нигде. В Лондоне выросла, а так — нигде.

— Ясно.

— А ты? Ну, вырос где?

— В деревне под Абердином. Маленькой.

— Оно и видно, что ты деревенский.

— Разве?

— Да тут только полная дура не увидит, а я не дура. Ходишь осторожно, и вот этак, — Уиллоу неуклюже изображает двумя пальцами что-то вроде походки, — как кошка. И кролей тебе не жалко.

— А может, я в Константе этому научился. Не думала об этом?

— Держи карман шире, Хиггсбери. Если б ты здесь этому учился, то тебя бы уже сожрали.

Уилсон дышит в руки, трёт лоб и цокает языком: к утренней сухости в горле добавляется озноб пополам с жаром, а вдыхать становится больнее, чем обычно. Дрянь, думает Уилсон.

— Если я когда-то подохну, то сожри меня. Проживёшь дольше.

— Ты сказал «сожри» или «сожги»?

— Первое.

— Было б чего жрать, сожгу лучше. Ты ж тощий, как лягушка, — фыркает Уиллоу не без насмешки, но губы у неё всё-таки вздрагивают: то ли беззвучно ругается, то ли хочет плюнуть или рассмеяться, — и от её горячей руки на лбу становится ещё тошнее. — У, ты чё, простудился? Трясёшься весь. На, потрогай!

— Ещё чего. Две зимы в Константе не болел, а тут — нате, да?

— Со всяким бывает. Я, эвон, обжигалась, — не без гордости демонстрирует Уиллоу рубцы ожогов на запястье, хмурится и деловито возится с его воротом. — Так, хватит уже играть в самурая. Сымай, буду отогревать.

— Отвали, — раздражённо шипит Уилсон сквозь зубы. — Всё со мной нормально.

— Ни хрена с тобой не всё нормально.

Уиллоу, стащив с него верхнюю рубашку вместе с нижней, садится поближе и жмётся, обняв и сцепив пальцы в замок, а Уилсон почему-то вспоминает, как Уиллоу завизжала и плеснула в его сторону водой, когда он полез в заросли осоки за мелкой рыбой, но наткнулся на неё — мокрую, в одной рубахе. Уилсон всегда уважал женщин, а особенно — женские ноги и то, что между ними, но сейчас он бы предпочёл получить сухую постель и подогретую еду вместо вынужденно-крепких объятий Уиллоу; почему-то Уилсону казалось, что товарищ по несчастью будет горячим, как и пламя под его кожей, но Уиллоу вздрагивает, и грудь у неё холодная — от промозглой сырости, а взгляд — угрюмее, чем всегда.

— Я замёрзла, Хиггсбери.

— Прискорбно.

— Слышишь? За-мёрз-ла.

— Грейся, — устало отвечает Уилсон, вцепившись в неё пальцами и обломанными ногтями, щёлкает зажигалкой и мутно смотрит, как небо рыдает и сочится сквозь еловые ветви, стекая в грязь и мох.