Не меньше, чем барон (гет)

Софика, с громким топотом поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж дома, почти врывается в собственную комнату, изо всех сил хлопнув деревянной дверью (и настоящее чудо, что дверь не срывается с петель), и со всей злости швыряет в стену подвернувшуюся под горячую руку прелестную фарфоровую статуэтку в виде маленького слоника, подобные которому стоят в каждой комнате воспитанниц мадам Шенно, для красоты.

Слоник со звоном разлетается на множество маленьких осколков, а Софика вдруг чувствует, как подкашиваются у неё ноги от безмерной всепоглощающей усталости, какой раньше она, кажется, никогда ещё не испытывала. Словно силы покинули её одновременно с безвременной кончиной этого разнесчастного фарфорового слоника. Одновременно с яростью и возмущением, которые ещё заставляли её держаться на ногах там, в парке, и по дороге домой. И улыбаться весело и открыто, словно на душе её не скребётся сотня перепуганных кошек. Потому что Софика больше не чувствует в себе злости или досады — лишь пугающую пустоту, что способна, словно бы, высосать из неё все силы.

И Софика бросается — почти что падает — на кровать ничком — прямо в том роскошном и, должно быть, баснословно дорогом для семьи Траммо, шёлковом жёлтом платье, что пошито специально для пикника, не снимая даже изящных кожаных сапожек или ярко-жёлтых, под цвет платья, перчаток. Перчаток, которые Софика всегда стремится поскорее сорвать со своих рук.

На душе у Софики тяжело, горько и тошно, что хочется поскорее забыться. И более всего тяжело и тошно оттого, что она не чувствует в себе сил ни плакать, ни кричать, ни топать ногами, ни биться в истерике. И просто лежит так, уткнувшись лбом в собственные руки.

Софика не знает, сколько времени лежит вот так. Ей кажется, что проходит целая вечность с тех пор, как разбилась фарфоровая статуэтка. Ей кажется, что проходит целая вечность с момента, как граф произнёс самым восхищённым голосом те слова, что словно выпили в один момент из Софики всю её радость от пикника, лакомств и пылких поклонников.

— Софика! Что с тобой? — кидается к сестре вошедшая в комнату Руфина, и в голосе её явственно слышится самый неподдельный ужас.

У Руфины запыхавшийся вид, и оттого Софика где-то на грани сознания думает, что, должно быть, Руфина поднялась в комнату гораздо раньше, чем того предписывали правила, установленные мачехиной кузиной. И столь ранний приход Руфины даже не кажется обессилевшей от гнева и досады Софике странным и неправильным.

Хотя определённо должен — правильной и беспроблемной Руфине следует оставаться вместе с другими воспитанницами мадам Шенно, мачехиной кузины, и слушать долгие-долгие рассуждения о всякой ерунде вроде хорошего тона, правилах поведения в обществе и очередных глупых традициях касательно каких-то совершенно несущественных мелочей. Это Софика поднялась к себе прежде, чем то было дозволено — и подобное случается не впервые, за что Софику определённо лишат сладкого ещё на неопределённый срок. Но Руфина — правильная и тихая Руфина — никогда так не поступает.

— Отстань! Оставь меня в покое! — вдруг кричит Софика не своим голосом, и на глаза у неё наконец наворачиваются слёзы.

На душе Софики от этих слёз ещё не становится легче, но рыдания вырываются из её груди, словно разрезая ту стену душевной боли, которая возникла вокруг сердца Софики, заковав его в тяжёлый холодный панцирь. Софика, не ожидавшая от себя столь громких слов и столь горьких слёз, и сама пугается своего крика. И не узнаёт своего голоса. Ей кажется, словно бы и не с ней всё происходит — эти слова графа, этот пикник и это проклятое приглашение в театр, словно бы мало Софике того, что она услышала и почувствовала сегодня.

Софике вдруг становится себя ужасно жаль, и она громко всхлипывает, и утыкается лицом в подушку, и теперь уже даёт рыданиям захлестнуть себя высокой волной, и плачет горько и громко, навзрыд, словно в детстве. Софика думает о том, что чувствует себя почти оскорблённой и обманутой, хотя ни оскорблений, ни обмана не было и в помине, и от этого хочется зареветь ещё горше. И когда Руфина, вместо того, чтобы приняться ругать её за небрежное отношение к дорогому платью, присаживается рядом и осторожно обнимает за плечи, Софика всхлипывает снова, отрывается от подушки и бросается на шею Руфине, чтобы плакать, уткнувшись в её плечо.

— Кто так сильно обидел тебя? — почти плачет вместе с Софикой Руфина, принимаясь гладить сестру по плечам и по волосам. — Мы должны непременно рассказать мадам Шенно — она может сделать ему выговор, и этот мужчина никогда больше не посмеет к тебе подойти!

На это Софика едва ли способна сейчас ответить хоть что-нибудь вразумительное. И Софика способна лишь прижаться покрепче к сестре, ища поддержки. А рыдания всё рвутся из её груди, но с каждой минутой становятся, словно бы, тише и меньше, а потом в какой-то момент и вовсе стихают. Остаются лишь слёзы — но они теперь приносят лишь облегчение.

И Софика лишь то ли всхлипывает, то ли смеётся от этих слов и торопливо размазывает слёзы по лицу — ей становится настолько легче, что она теперь видит всё совсем в другом свете. Она порывисто прижимается к Руфине крепко напоследок, касается щекой её плеча, а затем так же порывисто отстраняется и снова трёт лицо руками.

— Это, наверное, ерунда, — неуверенно бормочет Софика, икая едва ли не после каждого слова. — Просто глупости, на которые едва ли стоит обращать внимание. Не знаю, право слово, что могло меня так расстроить.

Взгляд Руфины из сочувствующего становится недоумевающим и настороженным, но она не настаивает, вопреки обыкновению, на немедленном открытии всей правды — хотя где-то в глубине её глаз, должно быть, сокрыта решимость непременно выяснить всё позднее.

Софика ещё не чувствует в себе сил совсем перестать плакать, но теперь ей намного легче, и слёзы просто текут по её раскрасневшемуся лицу, и она порой почти остервенело вытирает их. Усталость и жалость к себе уходят прочь, словно растворяясь, и на смену им снова приходит глухое, досадливое раздражение, что нередко появляется в душе Софики в минуты обид и мелких — других в её жизни пока не бывает — горестей и порой толкает её на самые опрометчивые поступки.

Она подскакивает с кровати столь резво, словно это может принести ей хоть какую-то пользу и делает несколько неровных быстрых шагов в сторону платяного шкафа и тут же столько же шагов назад, к кровати. Руфина следит за сестрой внимательным и напряжённым взглядом, и во всей позе её явственно читается готовность броситься, если понадобиться, наперерез Софике, если той захочется подобраться к окну — раскрытому ещё со вчерашнего утра — слишком близко.

Руфина боится высоты, общественного осуждения и непоправимых глупостей — и глупостей вообще. И она уж точно, как и следует хорошей старшей сестре, не готова позволить Софике сделать то, что на её взгляд, Софика может сделать — тем более, что этот поступок соединяет в себе сразу три страха Руфины. И Софике, которая совсем не желает совершать это, скорее досадно оттого, что о ней могли такое подумать, нежели смешно.

— Я просто дурочка! — выплёвывает Софика почти зло, решительно стаскивая с себя жёлтые перчатки. — В какой-то момент я поверила в свою неотразимость, тогда как на деле я просто забавная деревенская девчонка!

Перчатки летят на прикроватную тумбочку, а следом за ними — почти сдёрнутый с талии тугой пояс. Софика икает, утирает с лица слёзы и нагибается, чтобы стащить с ног сапожки. Правый снимается легко. Над пуговицами левого Софике приходится повозиться чуточку больше, но и этот сапог в конце концов летит куда-то под кровать, вслед за своим собратом. Потом снимает белоснежные шёлковые чулки.

Приходит очередь платья — Софика, привычно заторопившись, путается в застёжке, и на помощь сестре тут же подскакивает Руфина, и тугие пуговицы тут же поддаются её ловким быстрым пальцам. И Софика торопливо снимает платье, оставаясь в сорочке, корсете и нижней юбке.

— Но ты и правда была неотразима! — горячо восклицает Руфина, и в глазах у неё появляется огонь, которого Софика никогда прежде не видела в её взгляде. — Ты, и правда, забавная и весёлая деревенская девушка, но видела бы ты, как все на тебя смотрели... Никому из девочек под этой крышей такого и не снилось! Точно не тебе расстраиваться из-за мужчины!

Руфина тут же тушуется и словно стыдится своих слов, и принимается оттого старательно расшнуровывать корсет Софики. По дёрганным, нервным движениям Руфины вполне можно догадаться, что она, должно быть, жалеет о своей маленькой и пылкой речи, о своих необдуманных словах, которые можно, пожалуй, расценить двояко. И Софика глупо хихикает и вытирает остатки слёз со своего лица.

— Я расстроилась из-за мужчины — ты в этом совершенно права, — хихикает она снова, прижимая ладони к глазам. — А теперь думаю — какая же я дура, раз посмела расстраиваться из-за такой ерунды!

Руки Руфины застывают где-то на середине шнуровки корсета. Софика чувствует её горячие даже сквозь одежду ладони. Софика почти физически ощущает — Руфина готова ловить каждое её слово, внимать каждому звуку, что вот-вот сорвётся с её уст. Готова слушать. И в голове мелькает мысль, что из всего семейства Траммо лишь Руфина действительно умеет слушать кого-то, кроме себя.

— В моей жизни будет столько мужчин, сколько я пожелаю! И таких, как я того пожелаю! — решительно заявляет Софика, широко улыбаясь, и теперь вполне может сама этому поверить. — Стоит ли расстраиваться из-за одного, тем более, если он уже был женат!

Она поворачивает голову и видит заалевшие щёки Руфины. Та поднимает на Софику свои карие глаза и выпускает из пальцев шнурки корсета. И Софика, воспользовавшись этим, отстраняется и, несколько небрежно подвинув платье в сторону, усаживается на свою кровать.

— Право слово, ведь совсем нехорошо так говорить о джентльменах, даже если они... — неуверенно бормочет Руфина, но тут же замолкает и поспешно отворачивается в сторону, когда дверь в их комнату со скрипом отворяется.

Туда — на их счастье — входит не мачехина кузина. У Софики нет никакого желания с ней беседовать — тем более, что в отличие от мачехи её кузина предпочитает скорее командовать и отчитывать, чем беседовать по душам за кружкой парного молока и тарелкой с песочным печеньем. Нет, к счастью, в комнате показывается румяная и весёлая Амалья, уже переодетая в домашнее ситцевое платье в горошек и по-домашнему причёсанная — волосы её разделены пробором и заплетены в две аккуратные косицы, сложенные сзади вместе и перевязанные лентой. Голубые глаза Амальи блестят озорным блеском, а в движениях и звуке шагов нет ни намёка на усталость или недовольство.

— Вы наказаны ещё одной неделей без сладкого! — говорит Амалья наигранно строго ещё стоя в самых дверях, но на самом деле в её голосе скорее слышится смех. — И стоило ли подниматься к себе без разрешения, если нужно было подождать всего-то самую малость?

Софика видит по выражению лица Амальи, что она заметила следы слёз на её, Софики, щеках и смущение во всей позе Руфины. И что заметила осколки несчастного фарфорового слоника, что определённо не заслуживал участи быть столь варварски разбитым. И Софика благодарна Амалье за то, что та ничего на это не говорит. Делает вид, что ничего не замечает — ни слёз, ни смущения, ни раскрытого окна, ни останков фарфорового слоника.

Софика не хочет сейчас ничего говорить Амалье. Руфине, пожалуй, она почти готова рассказать чуточку больше — пусть едва ли когда-нибудь сумеет решиться рассказать обо всём, — но уж точно не легкомысленной Амалье, которая никогда не отличалась излишней вдумчивостью. И умением хранить хотя бы собственные тайны. И Софика с усмешкой думает, что Руфина, быть может, и бывает ябедой, но, в отличие от Амальи, хотя бы всегда знает, что говорит, и может сохранить некоторые нюансы в секрете, если считает их открытие и вовсе неподобающим.

— Есть в жизни вещи много важнее сладостей и пикников! — отрезает Руфина почти сурово, и обходит кровать Софики, чтобы вновь приняться расшнуровывать сестрицын корсет.

— Конечно, есть! Разве хоть кто-нибудь может с этим поспорить? — улыбается ей в ответ Амалья с самым легкомысленным видом. — Балы, нарядные платья и театр гораздо важнее!

Софика совершенно неизящно фыркает и слышит едва различимое покашливание за своей спиной. Но дышать определённо становится намного легче — и теперь можно снять корсет совсем. Софика так и поступает, а затем, снова поднявшись с постели, подходит к платяному шкафу, чтобы достать оттуда старенькое однотонное платье с множеством чернильных пятен на юбке и рукавах.

— Следующая важная новость — нас пригласили завтра в театр! — улыбается Амалья хитро-хитро, и выражение её хорошенького личика делает его похожим на лисью мордочку. — Но тётушка строго-настрого запретила вам говорить, кто именно, раз вам было так неинтересно это услышать, что вы обе так поспешно ушли!

Софика мысленно повторяет себе, что определённо не будет думать об этом приглашении от Тобиаса хотя бы до завтрашнего утра — иначе настроение её определённо испортится снова, и ей даже не удастся нормально выспаться. В конце концов, разве есть прок думать о том, что не приносит в данный момент радости, пьянящего чувства предвкушения?

— К тому же, — усмехается Амалья, столь чинно шествуя до своей кровати, что это кажется откровенно смехотворным не только Софике, но и Руфине, — благодаря своему терпению я первая смогла прочесть письмо, которое нам прислал папенька — матушка родила сегодня ночью крошечную хорошенькую девочку.

Софика смотрит на Амалью с недоверием и некоторым беспокойством — роды у мачехи должны были случиться только через месяц, — но радость от неожиданной новости захлёстывает её почти с головой. Мачеха родила ночью! И — девочку! Это известие радует Софику несколько сильнее, потому что она почти наверняка знает, как Гесим мог бы отнестись к рождению брата.

Впрочем, беспокойство Софики, если уж говорить начистоту, связано ещё и с тем, что она несколько опасается, что родной ребёнок мачехи легко сумеет вытеснить из сердца этой женщины саму Софику. А если уж не вытеснить, то хотя бы серьёзно подвинуть и лишить позиций любимого ребёнка, которому порой позволяется гораздо больше, чем остальным. Беспокойство это скребётся и копошится маленькой мышкой в её душе. И подобное беспокойство легко может лишить сна и кого-то гораздо более сильного человека, нежели Софика Траммо.

О, нет! Софика не собирается об этом даже думать! В конце концов, не глупо ли семнадцатилетней барышне, почти невесте, сравнивать себя с едва появившимся на свет младенцем? Да и для мачехи она совершенно точно останется всё той же Софикой, сколько бы родных детей не появилось на свет.

Ведь просто не может быть иначе! Воображение Софики даже не может себе этого нарисовать!

Она собирается с мыслями, чтобы ответить Амалье, слишком долго, и не успевает заговорить первой:

— Она нам не матушка, — глухо отзывается Руфина, и Софика видит неподдельную боль на её лице. — И теперь мадам Траммо едва ли будет до нас четверых дело, раз уж у неё есть собственный ребёнок.

У Руфины дрожит голос и трясутся руки. Она выглядит совершенно отрешённой и потерянной, и Софика смутно припоминает, что примерно такой Руфина и выглядела в день объявления мачехой и отцом новости о скором прибавлении — только вот тогда она старательно вымученно улыбалась, не желая портить никому праздник.

Мысль о том, что они — Руфина и Софика — схожи гораздо больше, чем просто внешне Софику в первый миг почти оглушает. И мысль о том, что Руфина боится оказаться нелюбимой, боится, что её место в чьём-то сердце окажется вытеснено кем-то другим, заставляет Софику совсем иначе взглянуть на старшую сестру. Руфина умеет чувствовать и способна на нарушения правил, если считает это действительно необходимым. Софика почти удивлена этому, немного восхищена и определённо благодарна.

— Какая ты злюка, Руфина, право слово! — хмурится Амалья, совершенно по-детски надувая губы. — Матушка воспитывала нас как своих, к тому же, эта крошечная девочка — наша сестрёнка! Разве нам не следует радоваться её рождению?

— Руфина из нас единственная помнит нашу родную матушку, — встревает в разговор Софика прежде, чем Руфина успевает что-нибудь ответить. — Немудрено, что она не хочет называть кого-то так же.

Голубые глаза Амальи округляются от изумления. Она смотрит на Софику совершенно странным взглядом, словно пытается понять, всё ли хорошо у неё с головой, а потом Амалья с совершенно обескураженным видом плюхается — совершенно неизящно, что обычно ставится в укор Софике, а не ей — на свою кровать.

Руфина же снова смотрит на Софику с благодарностью. Не в первый раз за последние два дня, и это несколько необычно и словно бы неправильно. И уж определённо смущает.

— Да вы спелись за те две ночи, что провели в комнате без меня! — возмущается Амалья, и по её интонациям и лицу едва ли возможно понять, наигранное это возмущение или нет, но Амалья тут же широко улыбается, и вопросы об искренности возмущения отпадают как-то сами собой. — Как думаете, как могут назвать малышку? Ужасно любопытно — как? Ведь имя станет известно лишь через неделю — до той поры никто не станет ничего объявлять...

Руфина присаживается на кровать Софики. Та, в свою очередь, присаживается на пол у платяного шкафа, подложив ноги под себя. Амалья радостно хлопает в ладоши и, сбросив домашние туфли, забирается на кровать с ногами.

— Не думаю, что мачеха успеет выбрать имечко всего лишь за неделю! — отзывается Софика несколько более небрежно, чем следует. — Она порой целыми днями колеблется между пудингом и сливовым вареньем!

Амалья хихикает. Руфина тяжело вздыхает и закатывает глаза. А Софика вдруг думает, что не променяла бы сестёр и брата ни на что на свете. И где-то в глубине души жалеет, что не может сейчас поболтать с Гесимом — Софика почти предвкушает свой следующий побег, который осуществится, когда мачехина кузина снова решит запереть её в комнате.

— Мне нравится имя Корделия! — с улыбкой вздыхает Амалья. — Оно такое красивое! И сразу понятно, что так не могут звать кого-то заурядного!

Софика сразу представляет себе, как должна выглядеть и каким характером должна обладать девушка с именем Корделия Траммо — ведь по поверьям Мейлге имя и его звучание определённо оказывали влияние на характер. Представленное Софике, пожалуй, нравится. Она улыбается и мысленно записывает имя «Корделия» в список имён, которые ей нравятся.

— Слишком незаурядные имена мадам Траммо, кажется, не желает давать, — бормочет Руфина неуверенно. — Она всегда считала корнем всех зол, приключавшихся с Гесимом, его чрезмерно незаурядное имя.

Да, с этим нельзя было не согласиться. Софика вздыхает. Мачехе никогда не нравилось имя «Гесим» — и она старательно избегала его, придумывая всё более изощрённые и привлекательные для Гесима прозвища, на которые он соглашался отзываться. Редкие для Мейлге «Руфина», «Софика» и «Амалья» она отчего-то не считались мачехой такими уж неподходящими и неправильными.

Софика задумывается, как в таком случае могут назвать младшую девочку Траммо, и образ Корделии исчезает из её воображения, уступив место непонятным, нечётким очертаниям кого-то другого.

— И, ты хочешь сказать, что поэтому нашу сестрёнку могут назвать Энн, Элизабет, Кэтрин или Эммой? — возмущению Амальи, кажется, нет предела, и на этот раз возмущение определённо не театральное. — Не проще ли и вовсе тогда назвать Шарлоттой, Матильдой или Мари — эти имена и вовсе встречаются на каждом углу!

— Как будто есть что-то плохое в имени Матильда — так звали нашу матушку! — вспыхивает от ярости Руфина, и Софике вдруг думается, что если сёстры и не подрались вчера за ужином, то такими темпами определённо подерутся сегодня.

— А вот Шарлотта Траммо — совсем не звучит! — поспешно встревает в обсуждение Софика. — А у нашей мачехи всегда был неплохой вкус.

Амалья даже кривится от этого сочетания. Но во всяком случае отвлекается от опасного для обсуждения имени «Матильда». Они обе — Руфина тоже — отвлекаются. И Софика, пребывающая в недостаточно бодром настроении духа для того, чтобы разнимать драку, с облегчением переводит дыхание.

— Тогда, быть может, Реджина? — нерешительно спрашивает Амалья после некоторой паузы. — Я слышала, что в Ибере это вполне популярное имя, но в Мейлге оно достаточно редкое.

Софика качает головой — это имя ей отчего-то совершенно не нравится. Реджиной, думается Софике, должны звать девушку с поистине королевскими манерами. А Софика совсем не желает, чтобы её младшая сестра оказалась такой. Руфина же пожимает плечами. Амалья кажется чуточку обиженной и раздосадованной, но старается не подавать вида, хотя губы у неё начинают дрожать совершенно так же, как и у Руфины в минуты расстройства.

Софика, устав сидеть на холодном полу, неторопливо поднимается с пола и делает несколько шагов к своей кровати, на которую торопливо забирается, садясь рядом с Руфиной. Та кивает ей и чуть-чуть подвигается в сторону, давая Софике добраться до подушки.

— Мне, вообще-то, пожалуй, больше всего нравится Мари Траммо, — шепчет Руфина задумчиво, а потом тяжело вздыхает, и пряди каштановых волос падают ей на лицо. — Но едва ли отец захочет называть так просто...

Амалья хмурится, а Софика кивает головой, думая, что имя «Мари» могло бы устроить мачеху — одну из её сестёр, кажется, звали Мари, и мачеха, кажется, могла бы захотеть назвать и свою дочь так, — однако едва ли понравится отцу, который всегда старался выбирать для своих детей самые необычные и редкие имена в Мейлге.

— Может быть, подошло бы Илона или Изабель? — спрашивает Софика, усаживаясь на кровати поудобнее и снова поджимая ноги под себя. — Или, на крайний случай, Зоя или Иоланта?

Руфина поворачивает голову и улыбается. Волосы её, утром собранные с висков и закреплённые на затылке, совсем растрепались, а платье несколько смялось, и Софика думает, что платье определённо стоит снять сейчас. Переодеться, пока мачехина кузина не заявилась в их комнату и не наказала Руфину за неаккуратность. Что было бы весьма несправедливо.

— Изабель Траммо — звучит довольно мило и изящно, — соглашается Руфина с Софикой, на что Амалья фыркает и хохочет в голос. — Изабель — довольно редкое имя, но в то же время оно красивое и не слишком необычное.

— Ну уж нет! — восклицает Амалья, когда чуть-чуть успокаивается. — Если мою сестру назовут «Изабель», я не буду танцевать три месяца из-за скорби об этом ужасном событии!

Амалья подскакивает со своей кровати и принимается что-то искать в своей прикроватной тумбочке. Там находятся две книжки о театре — с яркими и красивыми картинками — и три романа. Софика читает на обложках «Грёзы любви», «Багряная ночь» и «Изабель, леди в чёрном платье», и фыркает. Романы эти весьма глупы, думается ей. В них сплошные вздохи и ахи, и дамы в красивых платьях то рыдают по своим непутёвым кавалерам, то изображают из себя великомучениц, совершая то, чего вполне можно избежать.

Софика припоминает — последний роман о поистине скандальной особе. Софика и сама как-то читала его — пусть слог писательницы показался ей, лишённым той доли привлекательности, которую она, Софика, обычно ищет в книгах, а концовка с раскаянием в своей экстравагантности и выход замуж за простого сельского джентльмена с определённо тираническими замашками, и вовсе заставляет Софику брезгливо поморщиться при одном упоминании об этом романе. Впрочем, книга вполне может показаться кому-то интересной, думает Софика. Женщина в романе, та самая Изабель, казалась при прочтении довольно любопытной особой.

Руфина встречает эти три книги взглядом гораздо более осуждающим, чем они того стоят. Руфина считает эти книги воплощением поистине развращённой фантазии не слишком хороших писательниц, и определённо не желает их даже видеть.

— Пойду поговорю с тройняшками! — усмехается Амалья, повертев перед лицами Софики и Руфины томик про леди Изабель. — У них где-то был «Справочник красивых имён» — может быть, они нам его одолжат хотя бы на одну ночь?

Сказав это, она щёлкает каблучками домашних туфель и проворно скрывается за дверью.