Осколки здравомыслия (джен)

Декабрь продолжался. Рождественские ярмарки расползались по городу, как паутина по заброшенному дому. От соседок теперь только и было слышно, у кого штоллен лучше и как его надлежит хранить. Улицы наполнялись почти осязаемой радостью, от которой ныли зубы. Ухо по-прежнему болело.

В воскресенье, с трудом протолкавшись через шумную толпу у кирхи, Людвиг всё-таки добрался до аптеки и купил пузырёк унгарнской микстуры. Горькая и вязкая, она едва ли притупляла боль, но по крайней мере соответствовала настроению.

«Воистину чудодейственное средство. Полезнее только кровь ящерицы — и вяжет на языке она точно так же, хе-хе!»

Голос неотлучно сопровождал Людвига, нашёптывая и хихикая, не оставляя ни на минуту. Людвиг мог урвать несколько минут покоя, только засыпая вечерами и просыпаясь по утрам — в то время, когда голова уже или ещё свободна от мыслей. Всё остальное время голос изрекал своё ценное мнение. Стоило случайно порезаться бритвой, как он вопросил: «И как с такими кривыми руками ты вообще что-то чинишь?» Стоило уронить в снег ключ от квартиры, и голос заметил: «Какое счастье, что это были не часы господина Царта». Но более всего ему нравилось в мастерской: там он ничего не оставлял без своего внимания.

Через неделю бургомистр явился забирать часы. Работа над ними не была завершена, она как застряла на раскладывании деталей по столу, так с места и не сдвинулась. Бургомистр был огорчён. Часы были нужны ему к Рождеству — то ли в качестве украшения, то ли чтобы похвастать перед айнештадтским высшим обществом. К счастью, до Рождества оставалось ещё около двух недель, и бургомистр согласился подождать ещё. Как будто у него был выбор!

«О, зато он может выбрать рождественский подарок для вас с господином Дауэром! Например, прикрыть вашу лавочку, хе-хе».

Едва он ушёл, как мастер вновь разложил перед собой те злополучные пластины и, подозвав Людвига, заговорил:

— Я уверен, что всё дело в них. Весь механизм исправен, но музыка не ладится. Что скажешь?

«Хочет свалить на тебя ответственность. Умно-умно. Знаешь, а ведь подарочка от бургомистра ты так можешь и не дождаться».

Людвиг скривился от колющей боли и, зажав ухо рукой, склонился над пластинами. Шесть штук, разной длины, все уменьшаются пропорционально, и только две посередине выбиваются. Не здесь ли корень проблемы?

— Мастер Дауэр, могу я взглянуть на сам музыкальный механизм? — попросил Людвиг.

«Ну и кто тебя за язык тянет, скажи на милость? Ошибёшься сейчас — точно Рождество безработным встречать будешь!»

Мастер с сомнением хмыкнул, но кивнул. Людвиг, тщетно стараясь не обращать внимания на голос, приблизился к разобранным часам и присмотрелся. Как в этих часах производится музыка? Вот шестерёнки, вот здесь часы заводятся… А это что? Людвиг уставился на небольшие металлические молоточки чуть в стороне от остальных деталей. Семь совершенно одинаковых молоточков.

«Их тоже по размеру разложить прикажешь? Не по-лу-чит-ся!»

Шесть деталей и семь молоточков. В этом определённо был смысл. Молоточки бьют по пластинам, и получается мелодия? Вероятно. Людвиг прискорбно мало знал о музыке, можно сказать, ничего не знал, за единственным исключением: в музыке есть ноты.

«Какая глубина! Долго вспоминал?»

Ноты… До, ре, ми… и так далее. Их ведь семь? И за них в часах отвечают пластины. Кажется, вне часов такая штука называется металлофон. Почему мастер не додумался сам? Неужели тоже никогда не сталкивался с музыкальными часами? Людвиг вздохнул, предчувствуя очередную гадость.

— Предполагаю, одна деталь потерялась, — сказал он и пояснил: — Пластина, которая должна быть посередине.

Мастер хмыкнул, что-то досадливо пробормотал и распорядился:

— Иди ищи. Часы ты принимал, смотри, куда задевал пластину.

«Чуешь, чем дело пахнет, Людвиг? Жареным. Скоро уже подгорать начнёт».

Людвиг вышел в переднюю, плотно закрыл дверь и прошипел:

— Оставь. Меня. В покое!

«Но я ведь прав, Людвиг. И тебе ничего с этим не сделать, совсе-е-ем ничегошеньки, эхе-хе!»

Пару минут неподвижно простояв у прилавка, Людвиг принялся обшаривать переднюю. В первые минуты единственным его уловом оказался маленький серебряный гвоздик неизвестно от чего. По углам к тому же скопилось много пыли. Чертыхнувшись, Людвиг принёс из кладовки веник и принялся за уборку. Голос развеселился.

«А ты знаешь, что от одного отломанного прутика венику ничего не будет? Чего я, увы, никак не могу сказать о часах. Гвоздик неизвестно от чего? Ну-ну! И чьи часы на этот раз ты угробил своей невнимательностью? Внимательнее, я говорю! Вот тут ещё пыль, и вон там не метено! Может, тебе занятие сменить? Больно славно метёшь! Ещё немного веником поразмахиваешь, вместо того чтобы искать свои детали, и ничего другого тебе уже всё равно не останется, хе-хе-хе!»

— В пыли я её всё равно не найду, — зло заметил Людвиг.

Увы, когда вся пыль была выметена, пластины нигде так и не нашлось: ни под прилавком, ни на полках, ни даже в корпусе больших напольных часов — Людвиг понятия не имел, зачем он туда заглядывал. Назойливый шёпот и непрекращающаяся боль подчас лишали его способности мыслить.

«Не то чтобы она когда-то была у тебя особо развита».

Так продолжалось день за днём. Что бы ни делал Людвиг, его всегда сопровождал шёпот. Он пробивался в ухо волнами боли, распространявшейся иногда на всю голову и заставлявшей корчить неприятные гримасы. Время от времени Людвиг отвечал на колкие замечания, но чаще просто просил голос заткнуться. Тщетно. Тот неизменно хихикал и предлагал:

«Заткни меня сам. Не можешь? Какая жа-алость, эхе-хе!»

Избавиться от этой дряни было решительно невозможно. От бессилия ком вставал в горле. Несколько раз тяжело выдохнув, Людвиг вернулся к поискам. Он обшарил всю часовую мастерскую, но пластина не находилась. Обнаружились разные мелкие детали вроде пружин, шестерёнок, даже пара булавок. Голос красноречиво молчал, только мерзкое хихиканье жгло ухо. «И чьи часы на этот раз?» — звучало в памяти, словно само по себе.

Не нашлась пластина ни на следующий день, ни через день. Часы бургомистра укоризненно топорщились стрелками из угла мастерской. Людвиг и господин Дауэр по очереди бросали на них мрачные взгляды. Время шло. Приближались Рождество и новый визит бургомистра. Мастер день ото дня становился всё ворчливее, голос в ухе — всё радостнее. То есть… Людвиг не был уверен, что голос испытывает именно радость, но происходящее определённо приносило ему большое наслаждение.

Возвращаясь домой в очередное воскресенье, Людвиг встретил Ханса. Тот был чем-то встревожен, но, увидев Людвига, тут же кинулся к нему. Захотелось треснуть его свежекупленной рыбиной — Людвиг как раз подозревал, что его опять обсчитали, — и сбежать домой.

«Правильно подозреваешь — так тресни же и гадкую торговку тоже! Но сначала Ханса. Нельзя душить такие чистые порывы!»

— Да, мне только драки с женщиной не хватало! — прошипел Людвиг. Его перекосило.

Сбежать от Ханса не вышло, но от него хотя бы получилось быстро отделаться. Ханс был чем-то обеспокоен — похоже, Людвига вновь ждала сомнительная честь лицезреть в мастерской финтифлюшечную вакханалию — и не настроен на долгую беседу.

К счастью, Людвиг ошибся: в мастерскую Ханс не пришёл, его вообще было не видно и не слышно. Все сданные в декабре часы — разумеется, кроме бургомистровых — медленно расходились по своим хозяевам. Утром двадцать четвёртого, заводя на пробу только что отлаженные часы господина Царта, изящные и украшенные хрусталём, Людвиг прислушался к привычному тиканью… и ничего не услышал. В недоумении он осмотрел часы: стрелки исправно шли по кругу.

Минутная стрелка сдвинулась на несколько делений, прежде чем Людвиг догадался повернуться к часам здоровым ухом. Мерное тиканье вернулось.

«Как думаешь, от слабослышащих в часовой мастерской больше пользы или всё-таки вреда?» — поинтересовался голос. Даже глухота не могла от него избавить.

Остаток дня Людвиг прислушивался ко всему, что происходило в мастерской: часы тикали, мастер бурчал, инструменты в его ящике гремели, как всегда, сваленные в полнейшем беспорядке. Привычные звуки не исчезли, однако словно бы отодвинулись куда-то далеко. Людвигу приходилось выворачивать шею и напрягать слух, чтобы их обнаружить. Голос в левом ухе хихикал не переставая. Людвиг считал: каждое «хе-хе» равнялось двум уколам холодной боли, а каждое «эхе-хе» — трём.

К счастью, это был последний рабочий день перед теми самыми тремя днями дома, выпадавшими на Рождество и воскресенье. Возможно, если не выходить из дома несколько дней подряд, ему станет лучше: пройдёт боль, исчезнет голос… Людвиг в этом искренне сомневался. Что ж, у него хотя бы будет время убраться в квартире.

«Сначала в мастерской подмети. Теперь ведь это, кажется, твоя основная обязанность?»

В мастерской было чисто, как никогда. А вот дома… Весь декабрь Людвиг приходил и почти сразу ложился спать. Даже на чтение ни времени, ни желания не находилось.

«Невелика потеря. Стихи твои годны лишь на то, чтобы пыль собирать да тараканов усыплять, хе-хе».

— Что б ты понимал! — прошипел Людвиг и тут же заозирался. Он шёл домой; было уже темно и поздно, вокруг белой стеной поднималась вьюга. Людей не должно было быть поблизости, но если бы кто-то подошёл со спины, Людвиг бы этого не услышал. Не хотелось делать голос в голове достоянием общественности — одного Ханса хватило.

— Да ты оглох, что ли?! Я тут ору, кричу, пол-улицы уже распугал, а тебе хоть бы хны!

Помянешь чёрта… Ну и где он? Понимая, что просто так от Ханса не избавишься, Людвиг остановился и принялся оглядываться. Ханс бежал к нему со стороны своего дома, весь какой-то раскрасневшийся, мокрый и слегка трясущийся, как в ознобе. Вспомнился доктор Штайн с его «Вы плохо выглядите» — с таким видом уж точно надлежало лежать дома, а не гоняться за соседями в метель.

«А здоровыми и в зной — гоняйтесь, сколько душе угодно, авось соседям слишком жарко будет, чтобы от вас отмахиваться», — развеселился голос.

Людвиг стиснул зубы, но ничего не сказал. Он хотел было всё-таки проигнорировать Ханса, зайти в квартиру и уже там, вдали от чужих ушей, высказаться, если останутся силы спорить. Или просто лечь спать. К сожалению, Ханс уже настиг его, и уходить стало неприлично. Пришлось ждать, пока он перестанет задыхаться и прокашляется. С трудом совладав с дыханием и утерев пот со лба, Ханс заговорил:

— Ух, догнал всё ж таки. Добрый вечер, Людвиг!

Людвиг тяжело вздохнул: по-видимому, его снова пытались втянуть в бесконечный разговор, полный чужого любопытства и загадочных цитат. Что ж, пусть так. Варенья на этот раз не наблюдалось, в гости Ханс не стремился… К чёрту, его тоже иногда надо слушать.

— Добрый.

Ханс обрадовался неизвестно чему и спросил:

— Как собираешься провести Рождество?

Остро захотелось распрощаться с ним и убраться с улицы. Сейчас в гости звать будет… Людвиг ненавидел ходить в гости к Хансу и его бабушке: там его встречали музей хлама и рукодельная ярмарка. Людвиг всё время опасался что-то уронить у них или получить в подарок шарф извращённой расцветки, не говоря уж о том, что он в целом не любил визиты вежливости.

— Я собираюсь отдыхать и приводить квартиру в порядок, — всё-таки ответил он.

«Ещё чего, такую мерзость праздновать!» — поддакнул голос.

Мерзость, значит? Людвиг скривился. Его любовь к Рождеству кончилась вместе с детством, сменившись равнодушием. Но называть религиозный праздник мерзостью было примерно так же отвратительно, как рассуждать о том, чтобы повеситься на Хансовом шарфе.

«Никакого уважения к правде. Напротив: на Хансовом шарфе и повеситься было бы стыдно. Стыд-но!»

Казалось, стыдно должно было быть Людвигу, но он вешаться точно не собирался. Кощунственно, да и не на чем — Ханс шарф ради такой цели не отдаст. Он, кстати, всё это время что-то яростно выговаривал.

— Людвиг, ты меня вообще слушаешь?

— Нет. Как ты совершенно справедливо заметил при встрече, я несколько оглох.

«Какая восхитительная честность! Но шарф не прощу». — Ухо снова обожгло — на этот раз так сильно, что Людвиг зашипел.

— Так вот оно что. — Ханс принял озабоченный вид и что-то неразборчиво пробормотал себе под нос. — Что ж ты сразу не сказал! Я бы говорил громче!

Теперь одно ухо жгло, а во второе ввинчивался простуженный свист Ханса. Зажав левое ухо, Людвиг повернулся к Хансу правой стороной и покачал головой.

— Не стоит.

Припозднившиеся прохожие и так уже неодобрительно косились на двух дураков, ведущих светские беседы посреди метели. Увы, Ханс просьбе не внял.

— Раз ты ничего не слышал, повторю! У меня для тебя есть рождественский подарок! — Он попытался улыбнуться, но вместо этого надсадно закашлялся.

— Не стоит, — повторил Людвиг, имея в виду, наверное, и подарок, но прежде всего крики. Зачем так орать, если болит горло?

«Я слышу в твоих мыслях сомнение. «Наверное»? И тебе не тошно от самой идеи участия в этом пире лицемерия?»

«Наверное» означало лишь то, что Хансу не стоило так орать. Это было важнее, и только потом в списке «не стоит» шёл подарок.

Отдышавшись, Ханс продолжил:

— Стоит или нет, но подарок уже есть, — сказал он и заметил: — Отказаться было бы невежливо, Людвиг!

Не дожидаясь ответа, Ханс полез в сумку и, после долгих раскопок среди лежащих в ней вещей, извлёк нечто, подозрительно похожее на шапку. В темноте было плохо видно, но она казалась тёмно-зелёной. Странно для бабушки Гретхен.

— С наступающим! — Радостно улыбаясь, Ханс протянул шапку Людвигу.

«Наверное, да? Ну вот, наслаждайся, эхе-хе!»

— Да… И тебя, видимо, с наступающим. Не стоило. Не нужно.

Людвиг сделал шаг в направлении дома. Ханс шагнул следом.

— Спасибо! Кха, конечно, стоило, мы же сто лет друг друга знаем! Кха-кха… Что ж такое! Да не стесняйся ты, бери, мне же в радость!

«Ох, да он сам её вязал! Иначе б радость приплёл непременно бабушкину. Цени, Людвиг! Подарочек-то, правда, наверняка кривой и в дырочку, хе-хе».

Сам? Ну-ну. Покачав головой, Людвиг сунул руки в карманы и отступил ещё немного подальше. Ханс упрямо следовал за ним с шапкой наперевес.

— Спасибо. Но не нужно. У меня даже нет для тебя ответного подарка!

Приличные люди подарками обмениваются, так что это должен был быть серьёзный довод. Однако не впечатлил он ни Ханса, ни голос из уха. Они почти одновременно заявили:

«А как же хроника… как там величать твою деревню? Хроника Митбурга! Из-под пера твоей дражайшей матушки прямиком в архив, эхе-хе!»

— У тебя ещё целый день в запасе! В конце концов, ты уже обещал завещать мне письма своей матери! А я при тебе живом принял бы их с куда, кха, большей радостью!

Письма?.. Вот же чёрт… На отсутствии ответного подарка разумные доводы закончились, как и вообще какие-либо доводы. Людвиг поморщился. Почему, собственно, он отказывался? Гораздо проще было бы взять шапку и потом тихо забыть её где-нибудь в глубине шкафа. Чёртов Ханс выскочил из дома больным, лишь бы вручить подарок. При всей бессмысленности этого порыва, его нельзя было оставить без внимания.

«Да возьми-возьми — хоть греть будет, когда без работы останешься!» — согласился голос.

Это был довод против: возьмёшь — собственное ухо потом до белого каления доведёт. Однако Ханс, зашедшийся в очередном приступе кашля, выглядел настолько жалко, что Людвиг всё же забрал у него шапку.

— Спасибо. Теперь иди наконец домой. Хорошего Рождества.

Считая разговор законченным, Людвиг развернулся и направился к дому. Ханс, как всегда, не наговорился: крик вперемешку с кашлем догнал Людвига уже через пять шагов.

— Даже не примеришь?! Неужели не нравится?!

На ощупь шапка казалась какой-то неровной, к тому же под пальцами чувствовалось что-то лишнее, как будто её проложили тонкой рыболовной леской.

«Вот же умелец, настоящий рукодельник! Правда, криворукий. Дырки-то есть?»

— Нет.

Людвиг прикусил язык, но было поздно. Его ответ предназначался исключительно голосу, но Ханс тоже его услышал и, не зная о голосе, наверняка принял на свой счёт.

— Нет? Вот так прямо? Ладно! Но ты уж уважь убогого, надень! Пока вязал, только об этом и мечтал.

«И не врёт же, ты погляди! Точно убогий».

Обиженный, Ханс стал говорить тише, но он удачно шёл справа, и Людвиг его слышал. Объяснять что-либо казалось бессмысленным. «Прости, Ханс, это я не тебе, а голосу, который меня весь месяц донимает!» Сжав шапку в руке (раз взял, значит, не так уж не нравится), Людвиг ускорил шаг. Следовало, наверное, извиниться, но врать Людвиг тоже не хотел. Эти двое — Ханс и голос — заставляли его чувствовать себя свежевыжатой тряпкой.

«Опять сбегаешь? От меня не убежишь. А ведь ты и есть самая настоящая тряпка, Людвиг, эхе-хе! Тряп-ка, тряп-ка!» — Голос совсем развеселился.

А вот Ханс начал отставать. Даже наполовину оглохший, Людвиг услышал приступ кашля. Он оглянулся. Ханс стоял, согнувшись, и, казалось, пытался выплюнуть собственные лёгкие. Кое-как выпрямившись, он крикнул:

— Не умею я, да! Вязать… не умею! Десять дней, Людвиг! Чёрт… возьми, десять дней я вертел эти… проклятые спицы! И получилось только это! И понимать… тебя не умею! А мы знакомы… чёрт бы тебя побрал, не десять дней! Но я, знаешь, хотя… бы стараюсь! Так помоги! Неужели так сложно… надеть чёртову шапку?!

Выкашляв свой прочувствованный монолог, Ханс просто взял и рухнул в снег.

«Представление окончено? Жаль».

— Вот уж точно убогий! — прошипел Людвиг.

Вернувшись, он склонился над Хансом. Тот был, несомненно, жив, но выглядел просто отвратительно. И вот что с ним, дураком, делать?

«А ты ему кто, мать родная? Иди куда шёл!»

— Не до тебя! — рявкнул Людвиг и бросился к дому, на ходу натянув шапку, чтобы не занимала руки. К счастью, до него оставалась буквально пара шагов.

Квартира фрау Кюхе находилась на втором этаже, и, судя по доносившемуся оттуда шуму, в квартире ещё никто не спал. Пришлось нарушить праздничное семейное уединение. Фрау Кюхе проявила сочувствие и согласилась оторвать от праздника одного из своих сыновей, кажется, Акселя. Требовалось позвать доктора и вытащить Ханса из сугроба. Желательно, одновременно. А Людвиг был один.

Убедившись, что Аксель знает адрес доктора Штайна, Людвиг отправил его туда, а сам вернулся за Хансом, с трудом взвалил его на спину и потащил к дому.

«Такого, как ты, и одного много. Ишь как размяк сразу, ничтожество! Тьфу!»

— Иди ты к чёрту! — зло сказал Людвиг. — Оставлять человека на морозе — последнее дело.

Он почти добрался до своего верхнего этажа. В компании Ханса путь показался вечностью, и Людвигу уже было совершенно наплевать, услышит ли его кто-нибудь.

«Людвигу Шедлингу наплевать, что о нём подумают другие! Больше не врём себе, а, Людвиг? Тогда теперь меня с тобой ждёт лишь ску-ука!»

— Вот и катись отсюда, зараза! К чертям собачьим, чёртовой матери, дьяволу и… куда угодно!

«К дьяволу, говоришь? Эхе-хе! Да, пожалуй, пора рассказать ученикам, как Дьявол сделал мерзкое лживое Рождество чуть честнее для целого жалкого человечишки. Подарок! И не бла-го-да-ри, эхе-хе-хе!»

Сопроводив каждое «хе» уколом боли, голос замолк. В ухе как будто что-то разорвалось, по щеке потёк холод. Холод… Ну, хоть не кровь.

Длинная узкая лестница наконец привела Людвига к двери квартиры. Кое-как отперев дверь, он пробрался внутрь и устроил Ханса на кровати. Тот вроде бы начинал приходить в себя, но грозил остаться у Людвига на ночь. Не выставлять же на улицу после визита доктора Штайна?

Тяжело вздохнув, Людвиг отправился ставить чайник. Но перед этим он сдёрнул с крючка полотенце и протёр лицо. Нет, из уха текла не кровь. Больше всего это напоминало талую воду.

Бульканье кипящего чайника Людвиг услышал обоими ушами.