Полый человек (гет)

Тебе я милой не была,

(А. А. А, 1921)

Малфой сидел на подоконнике — он часто так сидел, уставившись в одну точку, поэтому Дафна не стала церемониться.

— Ты редкостный мерзавец, — она остановилась напротив него и с ненавистью взглянула на длинный некрасивый профиль. Потускневшие платиновые волосы уныло свисали со лба. И наверняка лезли в глаза. — Тебе нужно только самоутверждаться, трахать симпатичных девок и гордиться родовой бледностью.

— Не совсем верно, — отозвался он спокойно, не глядя на нее. — Я избавился от множественного числа. И родовая бледность больше раздражает. А с самоутверждением у меня беда: как может самоутверждаться человек, который потерял чувство собственного достоинства в туалете Миртл?

Дафна с яростью скрестила руки на груди.

— Пэнси в Мунго. Почти мертва.

Драко все так же спокойно склонил голову на бок и зевнул. Паркинсон? Слишком много самолюбия. Бросить возможность преследовать? Никогда. Она не выбросит эту возможность, как банановую шкурку с моста.

— Придумай что-нибудь поинтересней. Кстати, всегда было любопытно: ты бы вышла за меня, если бы я сделал предложение не твоей нежной сестре, а тебе?

Дафна скривила губы, и в голубых глазах отразилось недоумение.

— Ты бы мог?

— Ты нравилась мне в школе.

— Я думала, тебе нравилась Паркинсон.

Драко запрокинул голову и тихо рассмеялся. Только потом осознав, что копирует отца. Проклятая наследственность. Не убежать. В костях, глубоко.

— Почему вы считаете, что если я позволяю девушке бегать за собой, сплю с ней, то она мне нравится? Чертовы стереотипы. Например, у меня еще светлые волосы, а у Поттера темные. Но черное не значит плохое, а белое — хорошее. Пэнси удобна для меня.

Дафна сузила глаза.

— Моя сестра для тебя тоже удобна?

— Твоя сестра мне нужна.

Дафна приподняла подбородок, испытывающе смотря на некрасивый профиль Малфоя. Когда она подолгу не видела Маркуса, этот профиль начинал казаться ей почти ангельским. А теперь она видела только что-то отвратительно девчачье в узкой длинной фигуре и тонких запястьях, лежащих на коленях.

Она сморщилась от неприязни и протянула ему смятый листок пергамента.

— Пэнси в Мунго, мерзавец ты.

Драко приподнял брови, невольно копируя Снейпа, и с неожиданной нетерпеливостью выхватил листок из ее уверенных толстоватых пальцев.

«Я в Мунго. Я умру. Приди. Не говори Драко».

Его тонкие губы побелели, хотя казалось, белеть уже невозможно. Он прошептал что-то неразборчивое, медленно слез с подоконника и пошел к лестнице шатаясь. Смятый листок мягко упал на зелено-коричневый ковер. Дафна презрительно сморщила губы. Морщинки вылезут скоро, и прежде всего, над этой презрительной верхней губой.

* * *

Астория перевернулась на бок и подложила руку под голову. В школе она часто так делала, когда невыносимо хотелось спать, но необходимо было подумать, а заснуть она могла только лежа на животе. Тогда она лежала в зеленой спальне, глубоко под озером, лишенная света окон, нецелованная, невинная, незамеченная. В «не» есть загадочность. Предчувствие.

Драко не любил, она чувствовала это сердцем. Он оставался сам по себе, в другом мире, пустой и самовлюбленный. Зато теперь она знала, что любит его: сердце наполнилось тяжестью, уверенностью в своей любви. Дороги назад не было, да ее никогда не было. Она всегда шла за ним, где бы он ни был, пускай незримо. Она хотела бы стать Миртл, чтобы он плакал перед ней. Она хотела быть Поттером, чтобы он ненавидел ее. Только не равнодушие.

Теперь, уверенной в своей любви, ей было не плевать. Если раньше она была белым листком, с которым играл ветер жизни, то теперь этот листок был зажат в длинных белых пальцах. И гордость подняла голову, сверкая глазами.

Не было больше вопросов «почему» или «зачем», вся нелепость исчезла, осталось только желание быть любимой. Получить все — или ничего. На меньшее Астория не была готова. Она была готова ответить ему «я согласна», быть его, стать его женой, родить ему наследника, носить титул леди, улыбаться его родителям, выполнять все его приказы, только если бы он дал ей понять: ему не важна официальность, он выбрал ее не из-за формальности, а потому, что ему необходима ее ласка.

Астория вздохнула и выдернула ладонь из-под щеки. В постели она совершенно неопытна и неинтересна. И почему Драко все еще хочет ее? Почему его глаза так лихорадочно блестели, когда он нетерпеливо расстегивал ее платье? Почему был так странно осторожен? Почти…нежен.

Она невольно нахмурилась: странные чувства для Драко, словно он пытался оправдаться или изменить себя, лаская ее тело медленно, изучая, сбивчиво дыша. Она не могла отдаться ему целиком, и это мучило ее: это значило, что внутри нее все еще грызутся сомнения, как черви с острыми клыками.

Астория попыталась представить себе бесцветного клыкастого червя и зажмурилась.

И минутой позже в глаза ударил тусклый серый свет. В Лондоне моросил дождь.

— Я убийца, — голос Драко дрожал как тогда, в туалете Миртл.

— Ты никого не убил.

— Пэнси в святого Мунго.

Астория села и обхватила колени руками, жмурясь. После тьмы под одеялом тусклый свет казался нестерпимо ярким. Пэнси?

— Из-за нас…

— Ты знаешь? — глухо спросил он. — Почему не сказала мне?

Астория пристально смотрела на его непривычно сгорбленную спину. Драко сидел лицом к окну, закинув ногу на ногу.

— Не моя тайна.

— Черт вас подери с вашими условностями. Моя — не моя…Дура ты трусливая, Астория, как всегда была, так и останешься. Почему ты никогда не говорила мне о себе?

Астория подняла руку и коснулась его сгорбленной спины. Такой его спина будет через пятьдесят лет. Только бы дожить.

— Мои глаза не умеют говорить, а ты не хотел читать по ним.

— Ты на два года младше, — резко отозвался Драко, покачивая ногой. — Я не извращенец, чтобы заглядываться на малолеток.

Он сгорбился еще сильнее, закрывая ладонями глаза. Нога нервно качалась сама собой. Она знала. Знала про Паркинсон. Запахло протухшим предательством, и в груди сразу же отдалось диким, ноющим чувством незримого одиночества. Даже она.

Целуя ее ночью, лаская ее нежное, по-прежнему неподвижное тело, он почти поверил, что будущее — рядом. Что прошлое и настоящее пережито. Что идет дождь, орошая каменный сухой холодный ледяной дивный мир. И что эта девочка, которая с такой яростью ударила по грязной столешнице в «Котле», с яростью ответила на его жестокий поцелуй — теперь навсегда принадлежит ему. Целиком. Но настоящее вернулось.

Драко искоса взглянул на девушку: сидит, застыв, такая же холодная, безмолвная, как окружающая действительность. Неужели она такая, потому что знает о предательстве Паркинсон? Поэтому она так неподвижна? Как заставить ее ожить? Ведь она не спит — поцелуем не разбудишь.

Все расхищено, предано, продано. Всё и все.

Астория повела плечом в раздражении, хотя он и не мог увидеть.

— Так и собираешься здесь сидеть?

О, с какой радостью бы он остался, превратился в камень и застыл на века. Но нужно встать, выйти в этот призрачный город, в серо-бурый туман осеннего полудня, трансгрессировать в больницу. Лучше пешком. Так будет медленней. Так можно будет упиться болью, выжать ее из себя. Успокоиться. Только не одному.

— Ты поедешь со мной.

— Никогда, — отчеканила она медленно и упала спиной на одеяло.

Драко резко схватил ее за запястье и рывком приподнял, заставляя смотреть в потемневшие глаза.

— Ты. Поедешь. Со мной. Ты мне нужна, мать твою! Мне надоели эти капризы, мне надоели твои отказы, я сыт по горло твоими метаниями, когда ты сама прекрасно знаешь, где твое место. Чертовы женщины, как же я вас не-на-ви-жу!

Задыхаясь, он толкнул ее на постель, потом поднялся и бросил ей платье, обмякшим комом лежавшее в кресле.

Астория закрыла глаза и глубоко, с отвращением вдохнула свой запах.

* * *

Ее глаза были закрыты: лицо, с искусанными, бескровными губами выглядело страшно. Пальцы мяли край одеяла.

Драко смотрел на нее сверху, не понимая, как они оба здесь оказались, в этой чертовой яме с тошнотворного цвета стенами. Зелено-карие глаза Пэнси смотрели с безумием: почти как тогда, у мадам Помфри, когда Поттер испробовал на нем темную магию. Тогда ему действительно было плохо, и царапина от когтей гиппогрифа казалась пустяком. И пухловатые пальца Пэнси тогда так же мяли край его одеяла, и в то мгновение он был по-настоящему рад видеть ее. Прошлое повторялось, вот только теперь она лежала под больничным одеялом, а он нависал над ней, заглядывая в глаза, и только теперь она прошипела:

— Убирайся…не желаю…Дафна… сучка…

— Как ты это сделала?

— Полынь.

— Дура, — Драко сузил глаза, наклоняясь ближе к ее лицу. — Зачем?

Пэнси закрыла глаза и с шумом выдохнула. На него неприятно пахнуло желчью и рвотой.

— Ты сказал…черт тебя подери…

— Дура.

— Чтобы ты…убирайся к своей…

— Замолчи. — Драко выпрямился, сел рядом на кровати и взял ее за руку. — Тебе разговаривать запрещено. Ты же могла умереть, какого черта ты не пришла просто сделать аборт?

Она высвободила руку и спрятала ее под одеяло.

— Ты сказал: дай ему свою фамилию. Это все равно что убить. Так какая разница, как убить нашего ребенка, Драко? — голос прозвучал неожиданно ровно и хладнокровно. — Надоело думать о тебе. Надоело жить иллюзиями. Никто не будет меня любить. И особенно твой ребенок.

Он сжал губы и опустил глаза на ботинки: на носках коричневые капли грязи создавали странный узор.

— Ты эгоистка, Паркинсон, чертова эгоистка. Всегда только о себе, о себе, о себе. Меня тошнит от тебя.

— Ты виноват во всем.

— Я? — он усмехнулся и повел плечом. В комнате омерзительно пахло лекарствами. Драко ненавидел лекарства. Ненавидел больницы: все на виду, все на ладони. Он ненавидел быть на виду. — Я трахал тебя, но ведь это ты предпочла забеременеть. Ты выбрала меня, хотя знала, как я отношусь к тебе. Ты мой друг, Пэнси, и это сильнее меня.

— Иди ты к чертовой матери, Малфой, — Пэнси сморщилась и часто задышала. — Жаль, что я не сдохла вместе с ребенком. Приходится лежать и смотреть на твое чертово лицо. Снизу ты отвратительно…уродлив.

Драко приподнял ее голову и поднес к губам стакан с мутной жидкостью: Целитель просил помочь ей принять кровоостанавливающее.

— Иногда не приходится выбирать ракурс, — холодно произнес он, поставив стакан обратно на потрескавшийся столик. — Ракурс вообще не стоит выбирать. Я слишком долго гонялся за правильным, а в итоге не попал на снимок. А ты выглядишь ужасно.

— Я выглядела хуже, когда бежала за тобой, вцепившись в твою ледяную руку, — Пэнси все еще морщилась: лекарство оказалось на удивление приторно-сладким. — А ты сжимал губы и упрямо шел мимо тел куда-то вперед, на смерть, потому что в твоих глазах была обреченность. И мне стало так страшно, что я отпустила тебя и начала помогать младшекурсникам, я кричала, но ничего не было слышно, а ты никогда не слышал меня, Драко. Я так хотела тебе помочь, и я по-прежнему лишь друг.

Драко уперся локтями на ноги и закрыл лицо руками. Ладони пахли мятой и едким запахом обезболивающего. Больница, больница, как же он ненавидел быть на виду. Он понимал, что она здесь из-за него, понимал, что он подонок, но ему не было ни стыдно, ни больно. Черт подери, почему он всегда должен чувствовать вину за ошибки других? Жертвы, жертвы, его жертвы. Он сам жертва бесконечных надуманных чувств и искусственных желаний. Желание отца гордиться им, желание матери видеть в нем послушного мальчика, желание Пэнси быть любимой им, желание Блейза иметь влиятельного друга, желание Астории…

Он отнял руки от лица и рассеянно взглянул на бледные, едва розоватые ладони. Что хочет Астория? Он никогда не спрашивал. Он не знает.

И он вдруг захотел узнать. Захотел — на мгновение. Пока не вспомнил, что она тоже предала его, как остальные. Он пришел к ней сам, он бежал к ней, не помня себя, взмокнув, как пес, обезумев от желания ласкать ее, целовать ее волосы, заставить стонать. Но она все знала, она презирала его, и все его надежды умерли в ее безмолвии. И расхотелось знать.

— Что ты хочешь от меня, Пэнси? — поинтересовался он глухо. — Я могу остаться, могу уйти. Блейз скоро вернется.

— Блейз мне не нужен, — Пэнси подняла руку, с интересом ее рассматривая. — Вечно у него то женщины, то игры, то философия. Жаль, Гойл свихнулся, я бы просто посидела рядом с ним, почувствовала себя за каменной тушей.

Драко поднялся и повернулся к ней спиной. От него не пахло ничем, что она обычно ощущала: ни парфюмом, ни желанием, ни дождем.

— Я видел его. Он в соседней палате от Локонса. Разговаривает с воображаемым Крэббом и кричит, что ему жарко, что он горит, что все горят.

— Ты виноват в смерти Крэбба, ты всегда натравливал этих тупых идиотов на Поттера и Грейнджер, — Пэнси не пыталась мстить, всего лишь выдавала правду, словно резала ее на куски помельче, чтобы надолго хватило. — Скажи им, что Поттер твой друг, они бы душили его в объятиях. Жестокость, Драко, неискупима.

Перед глазами возникла массивная туша Гойла с маленькой головой. Разве это человек? В его голове всегда было две мысли: сожрать все и успеть добежать до туалета. Небольшая задачка вроде «ненавидь Поттера» была ему только полезна. Скучно жить между столом и унитазом. Гойл его не узнал, только испуганно завращал потускневшими глазами и широко раскрыл слюнявый рот. Вечное вращение — глаз, земли, Солнца. Гойл стал опасной куклой, большой плюшевой куклой. Только глаза у него все еще не были пуговичными.

Если бы он знал, что с ним сделал Малфой — он бы поднял кулак, и от Малфоя осталось бы небольшое мокрое место, как от блестящего дерзкого жука, который приземлился на нос. Гойл тоже ненавидит его, не подозревая об этом. Такой же искалеченный.

— Я больше не вернусь, Пэнси, — Драко все так же стоял спиной к ней, боясь повернуться. — Ты будешь всегда моим другом. Я ухожу и больше не вернусь. Береги себя. Жаль, что ты так и не поняла меня, не знала меня. Не пытайся больше травиться, ладно? Тебя все равно спасут.

— Глупо умирать из-за тебя, — отозвалась она приглушенно. — Убирайся к чертовой матери, Драко. Я справлюсь без тебя, потому что я знаю, как быть счастливой. Я отпускаю тебя на волю. Я рада, что мне нечем тебя удержать.

Он сделал движение, чтобы обернуться и взглянуть в ее измученное лицо.

— Не оборачивайся, — быстро прошептала, накрываясь засаленным одеялом, — не надо.

Драко вышел из палаты и тихо прикрыл за собой дверь. Пальцы не дрожали. И он не дрожал. Он просто вышел из палаты и осторожно прикрыл за собой дверь. Вот и все. Он чувствовал себя свободным.

Полый человек был счастлив: его ничто не держало. Его прошлое было отрезано, смыто кровью, орошено рвотой.

Он шел пошатываясь, свободный от прошлого, не обращая внимания на толпу. Люди смотрели на него странно, на высокого молодого человека в черном пальто и мятых серых брюках, с каплями грязи на лакированных ботинках.

Драко пошел привычным путем, вдоль набережной, от моста к мосту, и вдруг заметил ее.

Астория стояла выпрямившись, сложив руки на груди и зачарованно смотрела в пустоту перед собой. Словно она уже решилась прыгнуть в темно-серую воду, но Драко знал, что теперь она не прыгнет. Теперь — нет.

Она шла за ним до самого Мунго, рука в его руке, а потом она вдруг исчезла, как будто ее стерли или украли у него, и он забыл о ней до того самого момента в палате Паркинсон.

Ему захотелось узнать, чего хочет эта полудевушка — полуребенок, со скрещенными на груди руками, что скрывает ее узкое, худое лицо, обрамленное каштановыми волосами, спутанными ветром.

Остановившись, он достал из кармана блокнот и мелок. Несколько штрихов здесь, сбоку, сверху — пальцы дрожали, линии ломались, кривились, не выходило ничего, кроме хаоса штрихов. Ничего. Тогда он зло выдернул страницу, смял ее и бросил в воду.

Астория заметила его издалека: убрав руки с груди, она с яростью сцепила их за спиной и качнулась. С пяток на носки. Она давно так не делала, потому что движение было странным, почти психически ненормальным, а она боялась казаться другой.

Он не понимал ее. Он устал. Он хотел, чтобы она попросила прощения за свое предательство, за свое молчание. Потому что она не имела права существовать без него, самостоятельно. Не имела права хранить ничьи тайны. Она не понимала его, ведь черные перья слишком чувствонепроницаемы.

Зачем все? Для чего? Где его место?

Он думал, что нашел себя, но он по-прежнему был обрывком прошлогодней газеты в ветреном Лондоне. В призрачном городе, в серо-буром тумане.

И внутри что-то отрезало его — ото всех. Даже от нее. И какая-то часть его сознания, покрытого бесцветной соломой, отчаянно умоляла его остаться рядом с ней, рядом с той, которая вернет ему смысл. Но он не слышал.

Драко медленно поднял руку и погладил ее по щеке. Астория не прикрыла глаза, наслаждаясь прикосновением, Астория не качнулась навстречу ему. Она лишь повернула голову и смело встретила его взгляд.

— Ты все так же играешь с людьми, Драко. Играешь с судьбами. Ничего не изменилось.

Слова упали — так, наверное, упал когда-то нож гильотины на пудреную голову Людовика.

Я? Я пешка. Я ничто. С кем я могу играть? Она так же не понимает меня, не знает меня, как и все остальные. Зачем она мне? Поэтому у меня ничего не вышло с рисунком, как никогда не выходило с портретами Пэнси. Потому что ненужные люди не могут отображаться на бумаге.

— Все изменилось, Астория, — хрипло ответил он вопреки желанию молчать. — Все, понимаешь? Я чуть не убил ее, убийцу.

Она опустила глаза и отрицательно покачала головой.

— Я видела Пэнси, — ее голос дрогнул, — это ужасно. Это страшно. Я хочу домой. Сейчас.

Каштановые спутанные пряди скрыли лицо.

Астория медленно повернулась и пошла прочь, держась за чугунную грязную ограду моста. Ветер трепал синий шелковый шарф, играл с ее волосами, трепал край пальто. Она упрямо шла вперед, сильная, смелая, решительная, одинокая, жаждущая его любви и ласки, не понимая, не подозревая, что он уже отрекся от нее.

Они прошли несколько узких, вымощенных булыжником улиц, свернули в проулок и вошли в сад. Окна дома на втором этаже горели привычным желтым равнодушным огнем. Значит, мать и Дафна сидели в кабинете отца.

Холодало, морозный ветер подгонял листья, хрустевшие под ногами. Черная земля была покрыта придавленными грязно-рыжими и багровыми трупами.

Они прошли мимо оранжереи и вошли в дом. Скинув тяжелое пальто, Астория взяла с кресла накидку и накинула на плечи, дрожа от озноба. Драко молча смотрел на девушку, потом вернулся на мокрое крыльцо. Надо было все рвать, все оставалось бесполезным, пустым, полым, глупым, непонятым, равнодушным. Ничего настоящего не существовало.

Он спустился по ступенькам и вниз и пошел вдоль низкой оранжереи, по потрескавшимся каменным плитам. Сколько ног здесь прошло? Чьих? Кажется, дом построен еще в позапрошлом столетии… Как всегда одни трупы, призраки, эхо. Одна усталость и отчуждение. Привычный хмурый Лондон. Не исчезнуть.

Астория шла за ним, кутаясь в накидку. Он понял это почти сразу, едва сбежав со ступеней.

Темнело, и в тяжести наступающих сумерек ее шаги за спиной казались такими легкими. Драко не решился обернуться сразу: он слишком хорошо понимал, что должен сказать. Ему не было жаль, ему было скорее страшно. Как будто он должен быть отрезать часть себя и оставить ее позади — гнить или жить собственной жизнью, уж как повезет.

Он остановился и повернулся к Астории.

Она медленно подняла на него глаза и слабо улыбнулась, совсем мягко и нежно. Всепрощающе.

— Я не хочу, чтобы ты была рядом со мной.

— Я не хочу быть рядом с тобой.

Прошептала, почти не раскрывая рта.

Он помолчал, передернул плечами, покусал губу.

— Зачем отдавалась?

Астория приподняла плечи, словно ответ был слишком очевиден.

— Я люблю те…

— Ложь, — прошипел он, потом смягчился и приподнял ее лицо за подбородок. — Ты хотела измениться, стать другой, оторваться от дома, вырасти, перестать быть невинной девочкой. Но ты не приняла мое предложение, потому что тебе нужен не я. Тебе нужно осознание себя взрослой и свободной, а я…

Астория закрыла глаза и стиснула зубы. Ветер пронизывал тонкую накидку насквозь. Дождь, моросивший с утра, превращался в снег. Маленький звездочки снежинок белым саваном падали в ее волосы.

— Ложь, — выдавила она неожиданно жестко и вдруг как-то обмякла. — Ложь, Драко. Я не приняла твое предложение только потому, что я не вещь, в которую меня все превращают. Мама, смерть папы, Дафна, твои родители, необходимость следовать традициям. Мне имя еще не найдено, и мое имя — не вещь. Конечно, все кажется таким простым: ты и я, мы обязаны пожениться по закону нашего положения, по закону всех историй? Нет. Я хотела стать другой, ты прав. Я хотела перестать быть серой мышкой, которую не представляют без задумчивого выражения лица, «превосходно» по зельеварению, идеального почерка и холеных ручек. Я хотела, чтобы ты меня заметил, потому что я понимаю тебя, Драко, и я чувствую тебя.

Он резко качнул головой.

— Нет. Нельзя заставить другого человека чувствовать те же чувства, нельзя понимать другого так, как себя. Все ложь, Гринграсс. Я помню тебя в гостиной факультета: ты вечно следила за всеми, как будто все заслуживали наблюдения. Все пустышки. Пустота, полость — все одно, тогда и сейчас. Люди не меняются.

— Дамблдор…

— Мне плевать на Дамблдора, — искренне отрезал Драко, разрезав воздух взмахом руки. — Он умел только нести великолепную и утешающую чушь, но никогда ничего не делал. Он только всеми жертвовал. Северусом, Поттером, Блэком. Если он знал, что я собираюсь убить его, почему не предложил помощь еще в начале года? В середине? Ему было плевать. Он сидел и развлекался со своей вечной птицей. Ей можно было жертвовать сколько угодно раз. Удобно, правда? Вот и вся правда, Гринграсс. Вся правда в том, что каждый живет только для себя. И должен жить только для себя, иначе жизнь теряет смысл. Я понял это, когда выкашливал дым адского огня вместе с частицами сгоревшего Крэбба.

Астория внезапно принялась мотать головой из стороны в сторону.

— Зачем ты играешь в это? Зачем тебе это, Драко? Почему просто не сказать: будь со мной, и я бы…

Он резко приподнял ее лицо за подбородок и заставил смотреть ему в глаза: в них была злоба и равнодушие. Часть его сознания, отчаянно кричавшая под соломой, осталась неуслышанной. Еще вчера он слышал его, приподняв солому предубеждений, а теперь все желания и мечты растаяли в серо-буром тумане. Ни-че-го.

— Я не хочу видеть тебя рядом с собой, Гринграсс. Ты такое же прошлое, как и Паркинсон, прошлое, которое я отрезал с мясом в больнице Мунго. Мне не нужна ни ты, ни твоя жалость, ни твое непонимание меня, ни твои тщетные попытки самопожертвования, ни твои взгляды. Я знаю, чего я хочу и чего больше не хочу. У меня впереди жизнь. Держись от меня подальше.

Он повернулся к ней спиной.

Она внезапно для самой себя с отчаянием схватила его за запястье.

— Драко.

Накидка, извиваясь на ветру, сползла с плеча. Астория медленно, с предчувствием неизбежности, разжала пальцы. Его рука упала — безвольно, беззвучно, застыла над землей. Драко постоял несколько мгновений, слушая ее частое, взволнованное дыхание, потом процедил:

— Не стой на ветру.

Ноябрьский ветер трепал ее волосы, накидку, пронизывал тонкое платье; редкие снежинки с беспощадностью зимы кололи лицо, глаза слезились, но Астория напряженно смотрела вслед высокой фигуре, с каждым шагом отдаляющейся на несколько тысяч шагов и пропастей.

Драко шел вперед, сунув руки в карманы брюк, по узкой аллее, не оборачиваясь, и одинокие, последние листья, падая, на мгновение скрывали из глаз его светловолосую голову, ярким пятном света выделявшуюся на фоне черного коридора кленов и лип. Он уходил вперед, в свое будущее, где было место только для него.

Астория разлепила губы и прошептала его имя, нежно, мягко, ласково, осторожно; горячая боль затопила сердце, заставила согнуться пополам, прижать руки к груди, смотреть в каменные плиты, на которых она стояла неподвижно. Потом она медленно, с усилием выпрямилась и обхватила плечи руками, дрожа от одиночества.

Сгорбленную фигуру уже невозможно было различить за высокой оградой в конце сада, где кончалась старая аллея.

Астория покачнулась, упала на колени, разбивая их в кровь об острые каменные плиты, и закрыла лицо руками.

А полый человек был счастлив: его ничто не держало. Его прошлое было отрезано, смыто кровью, орошено рвотой, укутано холодом.

Тихо падали на мерзлую землю одинокие рыжие листья.

И в золотисто-каштановых волосах умирали, тая, снежинки.

И в ледяной тишине ноябрьского сада свистел ветер.

________________________________________________________________________________________________

конец I части