Военнопленные (джен)

Выбравшись из-под колючей проволоки, Сергей пошёл по пустырю. На земле лежал снег. Раньше опасность оставить след пугала его, но теперь это вовсе не волновало. Он не чувствовал ничего — ни холода, ни острых камней, больно режущих босые ноги. Шёл во весь рост, не таясь и не спеша. Ночь была тёмной, небо заволокло тучами, ни звёзд, ни луны — тьма кромешная.

Не думал ни о чём. Куда идёт? Что с ним будет? Просто шёл, ноги передвигались автоматически.

Когда впереди показался огонёк, Сергей, не раздумывая, направился к нему. Это был хутор — дом, за ним дворик, огороженный глухим забором, несколько хозяйственных пристроек. За забором захлёбывалась в истерике собака. Он встал возле светящегося окна, не решаясь постучать. Стоял и ждал, сам не зная чего. Отдёрнулась занавеска, и лохматый мужик указал рукой на крыльцо.

Сергей подошёл ближе, тут же скрипнул засов, из-за двери показалась рука, держащая большую краюху хлеба. Потом появилась и лохматая голова. Бормоча что-то непонятное, хозяин замахал рукой, прогоняя беглеца прочь — это было нетрудно понять. Пришлось отойти. Остановился он недалеко от дома, выждал, когда затихнет собака, повернул назад и подошёл к одному из сараев, ворота которого были припёрты слегой. Присмотревшись, обнаружил маленькую дверцу, врезанную в створку ворот, она была закрыта на щеколду. Открыв её, проник в сарай, забрался на сеновал, съел краюху хлеба и зарылся в сено. Душистое тепло и сытость быстро разморили, и он тут же заснул. Сколько проспал, Сергей не знал, помнил, несколько раз просыпался, когда было светло, слышал голоса, детский смех, и снова погружался в сон.

Очнулся он, когда было темно, полежал с закрытыми глазами — вставать не хотелось. За стеной сарая стояла абсолютная тишина, видимо, уже глубокая ночь. Проспал целые сутки. Понимая, что задерживаться опасно, он спустился с сеновала и вышел. Ночь была ясная и морозная, небо усыпано звёздами, светился серп луны. Выпало много снега. Днём, под лучами солнца, снег подтаял, а к вечеру замёрз — образовались острые льдинки, на которых было больно стоять. Сергей потрогал свои подошвы — из трещин сочилась кровь, ноги опухли, были ссадины и кровоподтёки на подъёме ступней и пальцах. В сарае, у самой дверцы, обнаружились старые мужские ботинки, они были велики, но Сергей натолкал внутрь сено и надел. По полярное звезде определил направление на восток, и шёл всю ночь, нигде не останавливаясь. Проходил сонные хутора, по дороге не встретил ни одной души, будто всё вымерло.

Под утро, в километрах трёх слева увидел много огней. Видимо, это было большое селение, а может и город. В ночной тишине доносилось тарахтенье мотоциклов, слышались голоса. Сергей ускорил шаг, обходя опасное место. Натолкнулся на железную дорогу, перешел её и углубился в лес. Когда стало светать, набрёл на большой хутор. Вопреки рассудку, выбрал самый красивый дом под железной крышей и постучал. Дверь открыла молодая женщина. Увидев беглеца, она охнула, всплеснула руками и по-латышски что-то прокричала. На крик подошла вторая, пожилая, с сединой в волосах. Они втащили парня в дом — он настолько обессилел, что свалился у порога.

Посадив его на лавку, женщины забегали по дому, беспрерывно что-то лопоча. Они собрали чистое бельё и одежду, из чулана вытащили старые кирзовые сапоги, потом жестами показали, что нужно встать, но Сергей не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Пожилая женщина стала сердито кричать, тормоша его за плечо. С большим трудом удалось подняться и, покачиваясь, он вышел во двор.

Дворик был маленький и чистенький, в глубине его стояла банька. Женщины втащили Сергея в баню, бесцеремонно содрали с него одежду и выбросили её за дверь. Его мыли, как маленького ребёнка. Он впервые за все время плена увидел себя без одежды и ужаснулся — скелет, обтянутый тонкой синей кожей. После мытья ему дали чистое бельё, шерстяные носки, рубаху и штаны. Всё болталось, как на вешалке. Засунув ноги в сапоги, с помощью женщин вернулся в дом. Его напоили горячим молоком с хлебом, положили на печку, и он мгновенно заснул.

Разбудил его хозяин. На вешалке около входной двери висело пальто с белой повязкой на рукаве, у стены стояла немецкая винтовка. Он понял, что свободе пришёл конец, проклинал себя за то, что выбрал этот, так понравившийся дом, с ужасом представлял возвращение в лагерь. Хозяин хорошо говорил по-русски, с небольшим акцентом. Что Сергей сбежал из лагеря, объяснять было не надо.

— Ночь переночуете здесь, а утром поедем в Резекне. Иначе нельзя, я обязан вернуть вас в лагерь, это мой долг, — тихо сказал он.

Сергея пригласили за стол, хозяин предложил выпить водки. Спиртное обожгло всё внутри, и парень с жадностью набросился на еду. В разговоре выяснилось, что хозяин до революции жил в Петрограде и учился в университете, на юридическом факультете. Он оказался интересным собеседником, и они проговорили допоздна. Ночью Сергей попытался выйти из дома, но злобный рык овчарки, лежащей у порога, вернул его на печку.

Хозяин разбудил его рано, ещё было совсем темно. Руднёв хорошо понимал, что единственное спасение — побег во время поездки в лагерь, хотя и не представлял, как это сделать. Здоровому, сравнительно молодому мужику догнать беглого пленного проще простого.

Что возвращение в лагерь страшнее, чем смерть от пули при попытке к бегству, Сергей сознавал каждой клеточкой мозга, но рассчитывать, что хозяин не станет догонять, а застрелит, было бы величайшей глупостью. Лихорадочно перебирая все возможные варианты, парень пришёл к выводу, что реально лишь одно — уповать на милость, упросить отпустить на все четыре стороны, умолять дать свободу. Он внутренне подготовился к тяжёлому разговору, но тревога оказалась напрасной — хозяин оказался милосердным человеком. После сытного завтрака он положил перед Сергеем лист бумаги, на котором было нарисовано что-то похожее на топографическую карту, через весь лист наискосок была проведена чёрная пунктирная линия.

— Это маршрут, по которому вы пойдёте. Доберётесь до хутора на реке Зилупе. Хозяина зовут Круминыш. Скажете, вас прислал Ротейко, пусть покажет дорогу на Опочку. Постарайтесь не показываться на глаза немцам и полицаям. Лучше переждите, не торопитесь.

Сергею дали рваный полушубок из овчины, старенькую шапку с козырьком и парусиновую сумку с едой. Молодая хозяйка перекрестила его и выпустила из дома.

Миновав рощу, что сразу за хутором, он натолкнулся на немецких мотоциклистов. К счастью, на него не обратили внимания, но Сергей здорово испугался и просидел до вечера в копне сена, а с наступлением темноты двинулся дальше. Шёл всю ночь быстрым шагом, когда пересёк мостик через речку Зилупе, начало светать.

Круминыш оказался стариком с совершенно седой головой и глубокими морщинами на лице. Он хорошо говорил по-русски, почти без акцента. Весь день Сергей просидел у него в домике, от волнения не мог заснуть, несмотря на приказание хозяина хорошо выспаться. С наступлением темноты старик привёл парня к болоту, вдали мелькали огоньки.

— Ты, сынок, иди по болоту смело, прямо на те огни. Идти будет тяжело, болото ещё не промёрзло. Пойдёшь по воде — глубина небольшая, всего по колено. В сторону не сбивайся — засосёт. Перейдёшь болото, и будет русское село, а там и до Опочки рукой подать. Путь надёжный, много раз проверенный — мы здесь ходили, когда по болоту граница проходила между Россией и Латвией. Иди с богом, сынок.

Глубина действительно была по колено, но болото покрылось ледяной коркой, и каждый шаг сопровождался треском разламывающегося льда. Сергей сначала боялся, что этот треск кто-нибудь услышит, но опасения оказались напрасны — кругом было полное безлюдье.

Ноги путались в высокой траве, он падал, окунаясь в ледяную воду. Потом ноги стало сводить судорогой. Сергей останавливался, бил кулаками по икрам, растирал икроножные мышцы, но ничего не помогало. Однажды, запутавшись в траве, он шлёпнулся в воду и улёгся на дне. В воде было тепло, и боль утихла. Он стал проделывать такую операцию каждый раз, когда ноги сводило судорогой. Вылезать из воды не хотелось, приходилось заставлять себя подняться и идти дальше. Когда он дополз до деревянных мостков, спускающихся с берега в болото, силы иссякли. Несколько раз пытался вскарабкаться наверх, но соскальзывал, как с ледяной горки. К счастью из избушки, вблизи болота, вышел сгорбленный старик и направился прямо к Сергею. Видимо, увидел из окна, как парень барахтался у мостков. Он подал руку и вытащил беглеца на берег.

На жарко натопленной печке старик растёр Сергея шерстяной рукавицей, заставил выпить стакан самогона, настоянного на травах, и укутал овчинным тулупом. Ночью пот лил градом, а утром он проснулся здоровым и бодрым, будто и не было страшного болота, нестерпимого холода и мучительной боли. Старика звали Тихоном. Это был высокий сутулый мужик с мохнатыми, нависающими на глаза, бровями. Сергей прожил у него неделю. Кормил дед, как на убой — беглец заметно раздобрел.

Желание как можно скорее дойти до линии фронта подстегивало, и парень каждое утро собирался в дорогу, убеждая Тихона, что совестно так вот бездельничать и жир нагуливать, когда идёт война.

— На кой ляд тебе сейчас уходить? Никто тебя не ждёт. Кому ты такой дохлый нужен? Покуда силой не нальёшься, я тебя никуда не пущу. Не торопись. Ты молодой, быстро оклемаешься. С немцем воевать нужно силёнку иметь, а на тебя ветром пахнёт, ты и свалишься, — увещевал дед.

Наконец, он отпустил Сергея, и тот отправился в путь в сторону Опочки окольными дорогами. Сапоги развалились при переходе через болото, Тихон навертел ему на ноги онучи и одел лапти. Научил, как это делать быстро и хорошо, чтобы ни одной морщинки не было, чтобы не натереть мозоли. Более удобной и лёгкой обуви носить не приходилось — тепло и мягко, как в тапочках. Он шёл, напевая под нос, по лесной дороге. Высоченные ели зажали дорогу с двух сторон так, что она казалась узенькой тропинкой, которой ни конца, ни края нет. Утро стояло солнечное и морозное, снег поскрипывал под ногами, на душе было спокойно, настроение прекрасное. Парня обогнал мужик на розвальнях, проехав немного, остановился и, когда Сергей поравнялся с ним, спросил:

— Куда путь держишь, мил человек?

— Мне в Опочку нужно, отец.

— До Опочки не довезу, а за пять вёрст до неё подъедем. Садись, парень, ноги не казённые.

Всю дорогу мужик допрашивал Сергея. Кто он? Откуда и куда идёт? Чем занимается? Кто родители? Где живут? Эти вопросы вызывали тревогу. Врал беглец вдохновенно. Такие истории закручивал, что самому плакать хотелось.

Доехали до маленькой деревеньки. Мужик пригласил его в дом пообедать и отдохнуть перед дальней дорогой, а сам привёл полицаев. Сергею связали руки и заперли в кладовку. Утром отвезли в Опочку, в трудовой лагерь. Были, оказывается, и такие. Содержали там парней и молодых мужиков из местного населения, используя на различных хозяйственных работах. Жили эти рабы за колючей проволокой, каждый день назначались на работу, а кормили их родственники, принося передачи с едой. Лагерь располагался на высоком берегу реки Великой, опоясывался забором из колючей проволоки в два ряда. Столбы забора, спускаясь с крутой горы, уходили прямо в реку, так, что одной стороной, огораживающей лагерь, была сама река.

Сергея привезли как раз к построению — распределяли узников на работу. Ему досталась конюшня, которая располагалась на территории лагеря. Задача была поставлена очень простая: спуститься к реке, вёдрами набрать воду, принести в конюшню и напоить лошадей. Тех было много, и работы хватило на весь день.

Лагерь занимал небольшой по площади участок и просматривался вдоль и поперёк. Справа, если смотреть на реку, совсем рядом с колючей проволокой, проходила дорога, в тех местах такие называют большаком. По ней шли люди, то ли на работу спешили, то ли по каким-то другим делам — Сергей не знал, но народу было много.

Будка часового на этой стороне заграждения стояла на горе, у самой колючей проволоки. Со стороны реки дул холодный ветер, и из будки торчали только ноги часового в чудовищно больших соломенных ботах да дуло винтовки.

Река ещё не встала, но вдоль берега покрылась льдом так, что вся часть забора, входящая в воду, оказалась затянутой льдом. Сергей спустился вниз, поставил вёдра на берегу и посмотрел назад — в лагере не видно ни души. Ухватившись за столб, он осторожно попробовал ногой прочность льда и сделал шаг вдоль изгороди. Лёд зловеще затрещал, но выдержал. Осторожно, затаив дыхание, держась руками за колючую проволоку, он обогнул последний столб и, уже не обращая внимания на треск льда, поспешно добрался до берега, поднялся на гору и смешался с толпой.

Выйдя за пределы Опочки, Сергей свернул на первую лесную дорогу. Брёл по просёлочным дорогам от деревни к деревне, приближаясь к фронту. Из разговоров в лагере он узнал, что фронт где-то под Великими Луками, туда и направился. Шёл не таясь только днём, ночью отдыхал с комфортом в тёплых банях, которые без труда находил у околицы в каждой деревушке. Овчинный тулупчик и лапти делали своё дело — на него никто не обращал внимания. В любом доме можно было сытно поесть. Женщины в сёлах были добрые, сами зазывали пообедать, почти у каждой на фронте либо муж, либо сын.

Так продолжалось недолго. В селе Богаткино, что неподалёку от Бежаниц, Сергей попал в лапы карателей — его сонного вытащили из бани.

Привезли в Бежаницы, допросили. По дороге он придумал себе легенду и на допросе, как показалось, врал довольно убедительно. С ним обошлись на удивление вежливо и после ничего не значащего разговора отправили в камеру. На другой день попросили повторить показания, что он с удовольствием сделал, так как всю ночь предусмотрительно повторял выдуманную легенду. Все ухищрения оказались напрасными — его зверски избили и волоком дотащили до камеры, сам он идти не мог.

Так продолжалось три дня. На допросе Сергей рассказывал свою легенду, упрямо повторяя каждый раз одно и то же, его избивали и волокли в камеру. На теле не осталось живого места — били и руками, и ногами. На допрос он уже сам идти не мог, его волокли и туда, и обратно. На четвёртый день, вместе с другими задержанными, во время карательной операции, парня затолкали, как куль с картошкой, в товарный вагон поезда. Ехали недолго. На станции Локня их высадили и отвели в лагерь военнопленных. Помещался этот лагерь в здании машинотракторной станции. На земляном полу вповалку лежали пленные. Сергею удалось втиснуться между ними около самого входа — из дверей дуло и людей здесь было меньше.

Новый 1942 год он встретил в лагере военнопленных на станции Локня.

Ежедневно добровольцы приглашались на работу, но большинство пленных предпочитало отсиживаться в лагере, избегая работы. Сергей ходил на работу каждый день. Во-первых, невыносимо было сидеть без дела на завшивленной грязной соломе в холодном каменном здании, во-вторых, на работе удавалось подкормиться, в-третьих, он не терял надежды убежать, а сидя всё время в помещении на это рассчитывать глупо.

Однажды, работая на железнодорожной станции, он осуществил задуманное — это был третий побег из немецкого плена. Снова шёл, петляя как заяц, избегая встречи с немцами и полицаями., комфортом бань не пользовался, памятуя село Богаткино. 23 февраля, в день Красной Армии, перешёл линию фронта под Великими Лухами и попал к своим...

Рассказ прервался. В вагоне было тихо, слышен только перестук колес. Он поднял голову и увидел, что вокруг собралось много людей из других купе. Это раздосадовало.

Цирк какой-то получился. Что им здесь надо? — подумал Сергей.

Николай, дёргая его за рукав, спросил:

— Как же тебя встретили наши?

— А как должны были встретить? Овчинный тулупчик и лапти и тут сделали своё дело — меня, как весьма подозрительную личность без документов, посадили в кутузку, а потом — в лагерь, в точности как у немцев: бараки, завшивленные нары, баланда, пайка хлеба. Там было много предателей всех мастей: бургомистры, старосты, полицаи и им подобная мразь. Встречались и ни в чём неповинные, но редко.

— С тобой-то разобрались? Неужели и тебя за предателя приняли?

— А как я мог доказать обратное? Презумпция невиновности в этом лагере не срабатывала.

Помолчав немного, Сергей предложил:

— Пойдем в тамбур покурим. Здесь надымили так, что не продохнешь.

Они с большим трудом пробрались в тамбур, пробираясь сквозь людей, забивших проход.

В тамбуре, закурив, Сергей продолжил рассказ:

— Не хотел говорить там, при посторонних. Это опасно и для того, кто говорит, и для тех, кто слушает. Дело в том, что меня каждый день водили на допрос с пристрастием. Следователь не сомневался в моей виновности, видел во мне такого же поддонка, как и остальные. Он с завидным упорством добивался признания, был уверен, что я перешёл линию фронта по заданию немцев и интересовался, в чем оно заключается. Сначала я ему чистосердечно рассказал всё, как тебе сейчас, но он поверил и издевательски заметил, что я прошёл солидную школу, вру весьма правдоподобно. Тем не менее, некоторые детали явно не соответствуют действительности. Например, побег из немецких лагерей трижды — явная ложь. Сказал, что не лыком шит и знает: из немецкого концлагеря убежать невозможно. Я разозлился и нагрубил, за что сразу же получил удар между глаз. Следователь начал орать, требуя признания. Я отказался давать показания. Как и фашисты в Бежаницах, он избивал меня на каждом допросе. Ему помогал молодой парень, Додя, его подручный с грустными глазами и лицом Христа. Избивали не так зверски, как в Бежаницах — ногами не били — но доставалось знатно. Я на всю жизнь его запомнил. Наум Сальман. Забыл отчество, то ли Семёнович, то ли Моисеевич. Сопоставляя всё известное из довоенного времени с наблюдениями в лагере, поговорив с умными знающими жизнь людьми, которые, как и я, без вины сидели за колючей проволокой, я многое узнал. Многое понял. Так я узнал, что в нашей стране с самого начала становления Советской власти ключевые посты в правительстве захватили сионисты, а после смерти Дзержинского они полностью подчинили себе органы ОГПУ, которое позже было преобразовано в НКВД. Сионисты захватили реальную власть на местах, где партийные и советские органы оказались под их контролем. Только в центре ещё сохраняется власть Политбюро ВКП/б/ и то, пока жив Сталин. Охранительные органы опутали страну сетью осведомителей. Доносчики, спасаясь от гнева своих хозяев, клевещут на невинных людей: сослуживцев, знакомых, друзей, родственников. Репрессиям подвергаются и правый, и виноватый. Эта гнусь началась сразу после Октябрьской революции. Мне рассказали люди, которым я верю, верю каждому их слову, что всем известный Григорий Зиновьев применял пытки, расстреливая без суда и следствия матросов при подавлении Кронштадского мятежа, и делал это с благословления Троцкого и Каменева. В 1919 году тот же Троцкий возглавил кампанию по уничтожению казачества на Дону. На Кубани такую же кампанию провел Каганович. В результате на совести этих «вождей революции» миллионы погубленных человеческих жизней.

— Я об этом ничего не слышал. По-моему, это ерунда какая-то, злые языки тебе наболтали.

— Это не ерунда, а трагедия. Эти палачи, руки которых по локоть в крови, боятся русского народа и ненавидят его, а трусость, замешанная на ненависти, всегда порождает жестокость.

— Не кажется тебе, что ты здорово преувеличиваешь? Ну, бил тебя этот мерзавец Сальман, так ведь ты сам сказал: в лагере было много предателей. Не разобрался с тобой и позволил себе... А ты из этого политический вопрос раздул.

— Ничего я не раздул. Что рассказал — правда, которую я услышал в лагере от старых большевиков, прошедших большую школу жизни, для которых ложь совершенно неприемлема. А что касается физического насилия при допросах, то это, по твоему разумению, вполне допустимо, когда имеешь дело с врагом. Я верно тебя понял?

— А чего с ними чикаться?

— Значит, будь я предателем, то меня на допросах можно бить? Подвергать пыткам? Чем же мы тогда отличаемся от фашистов?

— Это ты уже через край хватил. Я полицаев вот этими руками на тот свет отправлял, их много на моём счету. Что же, я тоже от фашистов ничем не отличаюсь?

— Зачем же так? Ты воевал с фашистами, досталось от тебя и полицаям, когда партизанил, но ты же не избивал пленных, не издевался над ними, хотя и ненавидел. Речь идёт о нормах ведения следствия, о недопустимости рукоприкладства.

— Ладно, не кипятись! С этим, пожалуй, могу согласиться, но доведись мне их допрашивать, не уверен, что сдержался бы. К чёрту лысому этих полицаев! Не хочу о них говорить. Лучше скажи, что ещё тебе поведали старые большевики и почему они оказались в лагере?

— В лагерь они попали по навету, а сионистам из НКВД это на руку. Представляешь? Они старого большевика, соратника Ленина разоблачили! Сколько лет маскировался, а они его на чистую воду вывели! Чем больше ленинцев в лагерях и тюрьмах, тем увереннее они себя чувствуют. Заветы Дзержинского о чистоте кадров Чрезвычайной Комиссии начисто забылись, как только органами НКВД стали руководить Генрих Ягода и его заместитель Яков Агранов-Соредзон. Начал формироваться институт следователей с чудовищно грязными руками и нечистой совестью, начался выход правоохранительных органов из-под контроля партии и правительства. Сионисты из высшего эшелона НКВД породили таких палачей, как тот следователь. Этот Додя вызывает чувство омерзения. Молодой здоровый мужик, жил всю войну в тылу, в довольстве и сытости, всю войну подсоблял Сальману бить по физиономиям, выкручивать руки подследственных. Думаешь, он один? Таких много — целая армия выродков, которых сионисты укрыли от военного пожара.

— О них я слышал, но понять не мог, как ухитряются уклоняться от фронта. Теперь понятно...

— Я знаю многое о судьбах наших людей, знаю более страшное, чем битьё по морде. Насмотрелся и наслышался. Ещё до войны кое-что знал, но по молодости лет не мог увидеть то, что вижу сейчас. Помню, в школе, где до войны учился, подслушал нечаянно разговор директора с каким-то начальником из НКВД. В комнате по соседству ремонтировал радиоприёмники. Дверь была открыта, обо мне забыли, и я невольно всё слышал. Говорили о секретаре райкома, который вынудил прокурора оставить в покое ни в чём неповинного учителя. Я хорошо запомнил, что сказал этот НКВД-шник: «Конфликт секретаря райкома с прокуратурой нас не интересует. Но если бы этот ретивый секретарь сегодня позволил бы себе вмешаться в дела НКВД, то завтра пришлось бы выбирать нового секретаря райкома». Я тогда принял это за бахвальство, а сейчас понимаю, это была реальная угроза. Не раз приходилось наблюдать, как они проявляют свою власть на фронте. Ты обратил внимание, на лица у особистов? Только по надменному выражению, по металлическому блеску глаз можно безошибочно определить, что перед тобой человек из Особого отдела. Чего греха таить, с ними сталкиваться побаиваются даже начальники очень высокого ранга.

— Слушай, Серёга, давай не будем об этом. Меня выворачивает от этой пакости. Расскажи лучше о себе. Чем закончились твои мытарства?

Сергей закурил новую папиросу, прикурив её от только что докуренной, и глубоко затянулся.

— Хорошо, не будем об этом... Потеряв всякую надежду на то, что я заговорю, Сальман перестал вызывать меня на допрос. Прошло около двух месяцев. Я здорово ослаб за это время, не столько от скудного питания, хотя это, безусловно, имело значение, сколько от постоянного угнетённого состояния. Оно лишало последних сил. Я не знал, сколько мне сидеть в лагере, признали ли меня виновным или же поверили в мою честность. Тревожные мысли не давали спать, и я слабел с каждым днём. Чувствовал, что подошёл к предельному истощению, как физическому, так и моральному. Однажды, когда я уже потерял интерес к жизни, меня снова привели в следственный отдел, но к другому человеку. Новый следователь был вежлив и предупредителен, заинтересовался моим здоровьем, огорчился моим «неважнецким видом». Это раздражало и настораживало — Сальман тоже был изыскано вежлив в первые дни. Следователь прекрасно видел, как я болезненно реагирую на его издевательски-озабоченный тон и продолжал в том же духе, доводя до отчаяния. Когда надоело забавляться, он перешёл к делу и сообщил, что из архива пришло извещение о моей гибели под городом Павловском. Поздравил со вторым рождением и сказал, что через недельку-другую меня отправят на пересыльный пункт, а оттуда — на фронт. Больше недели я жил в казарме охранников, убирал территорию около служебных помещений, за что получал рабочий паёк. Когда окреп, меня отправили на пересыльный пункт, затем на Северо-Западный фронт в артиллерийский полк. Так началась моя вторая жизнь на войне.

— Пойдём в вагон, я совсем окоченел, — перебил Николай.

— Здесь действительно холодно, зато никого нет, не люблю исповедоваться публично, — он вздохнул. — Пошли, раз уж тебе стало невмоготу.

Николай не сразу открыл примёрзшую дверь тамбура, и на них пахнуло теплом, духотой прокуренного вагона. Они уселись на своё место и долго не могли унять дрожь.

— Вот это мороз! Зуб на зуб не попадает! Ну, что же было потом, Серёга?

— Потом была прифронтовая школа для подготовки сержантского состава. Три курса физического факультета позволили мне показать хорошие знания по артиллерии и другим специальным предметам. За отличные успехи мне присвоили звание старшины, и я был назначен на офицерскую должность командира взвода артиллерийской инструментальной разведки. В этой должности я прослужил до конца войны. Сначала Северо-Западный фронт, после ранения и госпиталя — Второй Белорусский. В конце войны нашу дивизию придали Третьему Белорусскому, и я закончил войну под Кенигсбергом. Принимал участие в штурме этого города-крепости.

— Да... Тяжкие испытания достались на твою долю. Со мной судьба обошлась мягче.

— Обоим досталось. Война — самый отвратительный вид человеческих взаимоотношений, и всё, что случилось с нами там — мерзость. Трудно сказать, какая лучше, а какая хуже. В обоих случаях это, прежде всего, мерзость.

— Ты прав, конечно, но всё-таки... Как думаешь, где сейчас Хорёк? Думаю, ушёл с немцами, нашёл себе пристанище где-нибудь в английской или американской зоне.

— Вряд ли немцы взяли его с собой. Хорёк себя за идейного борца с коммунизмом выдавал. Идейных немцы не жаловали, им были больше по душе уголовники. Вероятнее всего выбросили его за ненадобностью, и возможно Хорёк снова перекрасился. Вполне возможно он уже дома, в Ленинграде, вернулся с фронта, как победитель, а может, освобождён из плена, и как жертва фашизма пользуется всеобщим уважением, в том и другом случае — защитник социалистической Родины. Нисколько не удивлюсь, если встречу Хорька в каком-нибудь солидном учреждении, восседающего в кресле начальника.

— Ну, это уже слишком!

— Всё может быть. Такие, как Хорёк, обладают даром мимикрии. Они всегда самые передовые, самые активные при любых обстоятельствах, при любой власти. До войны он на лацкане пиджака носил комсомольский значок и, наверное, был активным комсомольцем, в Резекне по его указанию расстреливали пленных, а теперь он, может, вершит судьбы вернувшихся с фронта солдат или переживших блокаду ленинградцев. А может быть и худшее, если ему удалось пробраться в органы НКВД.

— Всю жизнь скрывать прошлое, жить под страхом разоблачения? Не желал бы я такого...

— А почему он должен бояться разоблачения? Во-первых, почти все, кто был в том лагере, уже на том свете, а остальных война разбросала по всему земному шару. Во-вторых, если и найдется такой разоблачитель, как ты, как докажет, что Хорёк предатель? Одними словами?

— А если разоблачителей будет двое? Например, мы с тобой.

— Это не меняет дела. Хорёк скажет, что мы, снедаемые чёрной завистью к его положению в обществе, клевещем, что это преступный сговор. Попробуй, опровергни. Кроме того, если, как мы предположили, он занимает солидную должность, станут ли нас слушать? Кто мы с тобой? Мелочь. Простые смертные. Да ещё бывшие пленные, а это скверное, брат, клеймо... Когда-нибудь люди разберутся в этом деле, выяснят, виноваты мы или нет, а если не виноваты, то кто должен нести ответственность за наши страдания. А пока мы — люди с сомнительным прошлым, с тёмными пятнами в биографии. Нам ещё дорого обойдётся пребывание в немецком плену.

Они торопливо рассказывали друг другу о своей ратной службе, перебирая всё пережитое за долгие годы войны. За разговорами пролетело время, незаметно подкралось утро. Свет в вагоне погас, дневной свет еле пробивался через заснеженные окна.

— Станция Орёл! Граждане пассажиры, кому выходить? Орёл! — проскрипел простуженный голос проводника.

— Вот я и дома, — Николай поднялся, застёгивая шинель. — Может, сойдём вместе? Поживёшь у меня, а там решишь, ехать в Ленинград или нет.

— Я уже решил. Еду домой. Как устроюсь, обязательно напишу.

До самой станции они стояли у окна. Говорить больше ни о чём не хотелось — всё выговорили.

Поезд остановился, хлопнула дверь тамбура, заскрипела покрытая инеем входная дверь вагона. Друзья вышли на перрон. Мороз спал, снег валил крупными пушистыми хлопьями. На станции суетился народ — бежали нагруженные пожитками люди. Толпы брали приступом вагонные двери, а проводники кричали до хрипоты, безуспешно пытаясь навести порядок. В стороне от суетящихся людей, стояли два друга, крепко сжав руки, будто застыли в безмолвном рукопожатии. У Сергея к горлу подступил комок, он еле сдерживал слёзы. Неожиданная встреча с дорогим человеком, такое быстрое расставание, воспоминания пережитого — всё это взбудоражило его, разбередило наболевшую душу. Николай, чувствуя состояние друга, успокаивал его:

— Брось, Серёга, всё хорошо. Счастливые мы с тобой, из такого пекла выбрались. А ведь четыре года со смертью рядом ходили, на «ты» с ней были.

Прозвенел вокзальный колокол, пронзительно засвистел гудок паровоза. Поезд рванул примёрзшие к рельсам колеса и медленно поплыл вдоль перрона. Сергей вскочил на подножку вагона, за ним — проводник. Рядом бежал Николай, что-то крича на бегу. Вскоре он отстал и исчез в снежном тумане.