Aditum scientificum (гет)

Так идут к звездам (лат.).

850 год. Октябрь.

Ханджи критически оглядела раскачивающуюся на тросах платформу, призванную выполнять роль подъемника; недоверчивое пофыркивание лошади полностью отражало ее мысли касаемо данного механизма. Можно, конечно, оставить Ветреницу в конюшне местного гарнизона и спуститься по лестнице… Маневровое устройство, замаскированное длинным плащом, непривычно мешалось при ходьбе, но расхаживай она по Митре в форме разведкорпуса, вся конспирация пойдет коту под хвост. Вздохнув, она отсчитала несколько банкнот.

— И что вы в Подземном городе забыли, — добродушно проворчал работающий здесь старичок, убирая деньги. — Даже после того, что сделала королева Хистория, да правит она долго… гиблое это место, ей-ей!

Ханджи взяла лошадь под уздцы и провела ее по заскрипевшим доскам — вроде должны выдержать; поплотнее запахнула плащ. Северная осень редко бывает теплой.

— Не что. Кого, — произнесла себе под нос, зарывшись пальцами в блестящую черную гриву.

Под скрежет вращающихся шестеренок платформа медленно поползла вниз.

Первое, что привлекало здесь внимание — потолок. Свод пещеры, поддерживаемый мощными каменными столпами, темным куполом накрывал город, и на его фоне то и дело звездочками вспыхивали сине-зеленые огоньки, смутно похожие на кристаллы из часовни Райссов. А еще здесь было до странного тихо: все, кто могли, сбежали отсюда, во время общей паники смешавшись с жителями стены Розы и выйдя вместе с ними на поверхность, и оставленные дома пустыми окнами-глазницами теперь смотрели на незваную гостью. Воздух тяжелый, спертый — таким кажется и воздух на поверхности после того, как вернешься из-за стен, а уж здесь… Ханджи невольно поежилась. Что ж, вряд ли она задержится тут надолго.

— Вы лошадку-то на конюшню у площади отведите, — парнишка в темно-сером берете, помогавший ей спуститься, громко шмыгнул носом. — По нашим улицам особо не поездишь.

Ханджи улыбнулась, ласково проведя ладошкой по морде Ветреницы; казалось, что та тоже улыбается, причем весьма ехидно. Нужно было найти Ривая, и она, оглядываясь по сторонам, с сожалением констатировала, что это будет не так-то просто. Впрочем…

— Скажи-ка мне, — она перехватила поводья, — где в Подземном городе есть хороший чайный магазин?

Лицо мальчишки отразило мучительный мыслительный процесс; хмыкнув, она достала из сумки перо, блокнот и чудом не протекшую чернильницу.

Нужную лавку Ханджи нашла не сразу: за полтора часа, что кружила по улочкам, она успела многократно пожалеть, что не попросила словоохотливого местного ее проводить. Утешало лишь то, что это место, похоже, было единственным, где продавался чай. По крайней мере, стоило ей поинтересоваться у владельца, не видел ли он случаем ее приятеля, внешность которого она довольно подробно описала, как у того задергался глаз. Бинго. Чая, к слову, на продажу не осталось, и Ханджи порадовалась, что догадалась закупиться им в Митре — с Ривая станется не пустить ее на порог, а так хоть будет вероятность, что он все же не оставит ее на улице.

— Ривай и его банда тут давненько не показывались, — владелец лавки, одновременно служившей закусочной и баром, протирал шеренгу пыльных стаканов. — Когда его увидел, подумал было, совсем на старости лет умом тронулся, ан нет…

— А вы не знаете, где его можно найти?

— Раньше летуны в северо-восточном районе жили, а уж теперь — понятия не имею, — тот развел руками. — Лихая была команда, эх, любо-дорого смотреть.

Летуны… Эрвин как-то говорил, что у них, разведчиков, на нашивках крылья свободы, а у Ривая — крылья перемен. Прав был, как и всегда. Выйдя наружу, Ханджи посмотрела на нарисованную схему и свернула в ближайший переулок.

Из подворотни доносилась музыка: кто-то играл на гитаре, прислонившись к стене; песня казалась смутно знакомой. Перепачканные в чернилах пальцы смяли ставший ненужным листок бумаги. Парень, пытавшийся умыкнуть у нее сумку и в итоге получивший несколько внушительных пинков исключительно в воспитательных целях, при упоминании Ривая побелел, как свежая известка, но дорогу к его дому описал в деталях. Пришлось отпустить, пригрозив найти и побить снова, если окажется, что тот соврал, — удрал, аж пятки засверкали.

Лестница, ведущая на второй этаж, раздваивалась; Ханджи, привязав Ветреницу у столба, решила отдать предпочтение двери слева и постучала: сначала кулаком, потом, не дождавшись отклика, ногой — и замерла, услышав за порогом тихие шаги. Внезапно она поняла, что дрожит, почти задыхаясь от волнения, предвкушения ли, неясно, но ей просто нужно было его увидеть. Даже если потом он спустит ее вниз головой с этой самой лестницы. Ручка повернулась с негромким щелчком.

— Давно не виделись, — выпалила Ханджи первое, что пришло на ум.

И молниеносно подставила ногу, не дав Риваю захлопнуть дверь у нее перед носом; тот недовольно цыкнул, опуская занесенную левую руку, в которой поблескивал нож. А она, вцепившись пальцами в косяк, с блуждающей улыбкой судорожно разглядывала его лицо в полумраке комнаты, и от облегчения подкашивались ноги.

— Можно войти? Я тебе даже чай привезла.

Молчание. Неожиданной волной нахлынула злость, что Ханджи так старательно прятала глубоко внутри, и она язвительно протянула:

— Не впустишь, вместо того мальца с гитарой буду всю ночь горланить похабные частушки у тебя под окном. Могу и побренчать для полноты эффекта.

Идиотская угроза почему-то подействовала; Ривай отошел назад, и она скользнула внутрь, устало прислонившись спиной к закрывшейся двери.

— Зачем ты здесь, четырехглазая? — голос будто схваченный инеем; в глазах смешанная с непонятным страхом затаенная боль и неизбывная горечь.

Злость лопнула, как мыльный пузырь, оставив после себя мерзкую пустоту. «Хотела тебя увидеть», — молоточком билось в голове.

— Сама не знаю.

Ривай мрачным взглядом покосился на ее замызганные грязью сапоги.

— Еще один шаг в этой обуви — и ты труп, — выплюнул сквозь зубы, кинув в ее сторону какой-то тряпкой.

Ну, хоть не шваброй в лоб, и то ладно… От этой мысли Ханджи вдруг рассмеялась — нервным, кашляющим смехом, впервые за долгое время чувствуя себя свободной.

Она сидела в ванне, подтянув к груди колени, и смотрела, как разбегаются круги от капель из протекающего крана; от горячей воды клонило в сон. С Риваем они так нормально и не поговорили, да и о чем? И надо ли? Объяснять, почему без колебаний бросилась под удар вместо него: потому что не хотела закрывать ему глаза, не хотела прощаться с ним у костра, глуша слезы горькой яркельской настойкой, не хотела мириться с его отсутствием в этом и без того паршивом мире — не хотела и не смогла бы. Дождавшись, пока Ханджи разложит на диване вещи, Ривай ушел отвести в конюшню Ветреницу и купить еды, бросив у порога, что она может остаться.

Когда Ханджи вышла из ванной, вытирая полотенцем мокрые волосы, он стоял у стола, принюхиваясь к одному из купленных в Митре пакетиков чая; от вскипевшего чайника поднимался пар. Она собралась было бросить полотенце на диван, но Ривай, не оборачиваясь, сказал:

— На крючок повесь, не кидай куда попало.

— У тебя что, как у Эрвина, третий глаз на затылке? — беззлобно проворчала Ханджи, наконец-то углядев на стене злополучный крючок.

— Я знаю тебя слишком хорошо.

Прозвучало странно — будто натянутая до предела струна отозвалась волнами резонанса, которые можно было почувствовать на ощупь.

— Как ты меня нашла?

Этого вопроса она ждала с самого начала; хмыкнула, усевшись на подлокотник дивана.

— Подземный город — последнее место, где тебя стали бы искать. Что до твоего дома… — Ханджи потянулась, разминая затекшие мышцы, — здесь только одна закусочная, где продается чай, и ее хозяин при твоем упоминании чуть не грохнул поднос со стаканами. А еще один весьма неуклюжий пугливый воришка любезно объяснил мне дорогу.

«Я знаю тебя слишком хорошо», — сквозило в ее словах. Ривай услышал: молча передернул плечами, расставляя посуду на столе; она стащила с тарелки булочку и начала бездумно жевать, нещадно кроша на пол.

— Скажи мне, очкастая, какого хрена ты не можешь жрать за столом?

— А какого хрена ты не можешь зудеть поменьше?

Он закатил глаза — мол, черт с тобой. Они кружили по тонкому льду, с каждым кругом подбираясь все ближе к его трескающейся кромке, с опаской ощупывая под ногами хлипкую опору. Словно знали: в какой-то момент неизбежно провалятся, захлебнутся в ледяном водовороте — и оттягивали это мгновение, боясь, что оно все-таки наступит. Нельзя. Неправильно. Не нужно.

Ханджи, отряхнув штаны от крошек, вытащила из сумки свои записи; на пару секунд в нерешительности замерла на месте, царапая ногтем корешок потрепанной тетради.

— Это копии всех моих лабораторных журналов, — неуверенно сказала она, забравшись с ногами на стул. — Мне хотелось, чтобы у тебя был экземпляр.

Ривай отодвинул от себя чашку и взял в руки лежащий сверху блокнот.

— Что ты…

— Если ты привезла мне все это, то хотела, чтобы я это прочел, так? — он опустился в кресло, устроившись поудобнее, и начал читать.

Несколько мучительно долгих минут Ханджи молча наблюдала, как он скользит глазами по полувыцветшим от времени строчкам, бережно перелистывая страницы, и наконец произнесла:

— Это всего лишь… записи провальных экспериментов, ничего больше, и я не думаю, что…

— Это, — Ривай указал на стопку тетрадей на столе, — в разы ценнее, чем все то, что мы вытащили из того подвала.

Щеки обожгло румянцем; она поспешно отвернулась.

— Только в моих исследованиях нет никакого смысла. И никогда не было, — вдруг вырвалось изо рта.

И ее словно прорвало. Ханджи говорила и говорила: о том, как мечтала придумать способ уничтожить всех титанов разом, как собирала по крупицам любую доступную информацию, как сидела ночами в архивах, засыпая над старыми книгами, и как последние месяцы подсознательно гнала от себя настигшую ее лишь совсем недавно мысль, что все это было зря. Что все они не более чем безжалостные убийцы, которых считают героями, пока человечество не знает страшную правду. Правду, которую они, разведчики, всегда боровшиеся за нее, даже не могут раскрыть.

— Если и так, то что? — Ривай холодно сверкнул глазами. — Если для того, чтобы обрести свободу, мне придется назваться убийцей, пусть. Люди! А те, кто создал этих мразей — люди? Те, кто потерял личность и разум — люди? Пусть. Люди всегда убивали других людей и снаружи, и внутри этих проклятых стен. И люди же говорили им за это спасибо. Вот тебе еще одна правда, Ханджи, — в его голосе прорезались незнакомые мягкие нотки. — Ты можешь превратить титанов обратно в людей. Только вот людскую природу изменить не в силах.

«Есть вещи, которые ты не можешь изменить», — сказал ей Ривай четыре с половиной года назад. Был прав тогда. Был прав сейчас. Был тогда неживым; его судьба словно спрашивала: «Ты достаточно умер?».

— Ты прав, — ответила с грустной улыбкой. — И к этой правде мне нужно привыкнуть.

Он кивнул, взяв следующий блокнот из стопки. Тогда она была живой. А сейчас жива ли?

Мысли спутались в ворочающийся в голове клубок; стоило невероятных усилий просто держать глаза открытыми: накопившаяся усталость брала свое.

— Эй, хорош тут дрыхнуть, — окликнул ее Ривай, и она поняла, что задремала, прислонившись к столешнице щекой. — Я тебе на диване постелил.

Ханджи, сонно моргнув, оглядела комнату:

— А ты где спать будешь?

— Здесь, — показал на кресло.

Кое-как встав, она дошагала до разложенного дивана, едва не споткнувшись о собственный привод, и прямо в одежде забралась под одеяло; Ривай, задув свечи, вернулся на свое место.

— Ты что, дальше без света читать собрался?

— Я отлично вижу в темноте.

Кажется, она хотела что-то спросить. И с этой мыслью провалилась в сон.

Хриплый крик взрезал ночную тишину. Ханджи, моментально проснувшись, в ту же секунду инстинктивно схватилась за рукоять клинка, но выпустила ее, когда этот пугающий, душераздирающий звук повторился вновь.

— Не умирай… пожалуйста… только не умирай… — раздавался набатом надрывный шепот Ривая.

Когда ей было лет пять, она обожгла кипятком горло и неделю, а может и больше, не смогла бы закричать, даже если б захотела — связки издавали лишь жуткие хрипы. Примерно так звучал сейчас голос Ривая, опутанного паутиной кошмара. Вскочив с дивана, Ханджи подбежала к креслу и застыла, смотря, как по его виску медленно катится капля пота.

— Ривай, — позвала она. — Ривай!

Поставила колено на сиденье, наклонилась, чтобы ухватить его за плечо… и лишь ахнула, когда тот, резко распахнув глаза, молниеносно приставил ей к горлу нож, что до этого сжимал в руке.

— Решил молодость вспомнить? — нервно хихикнула Ханджи.

Ривай молча смотрел на нее, жадно ловя ртом воздух. Не умирай — видел, как горечь разъедает ее изнутри, высасывая крохи света, что она пыталась удержать в себе. Не умирай — а сам-то давным-давно мысленно закопал себя в могилу. Не умирай.

— Не умру, — убеждала и его, и себя.

Забралась к нему на колени, как маленькая девочка, прижала ладони к щекам, стараясь разглядеть в его взгляде хотя бы одну слабую, трепыхающуюся искорку — и не смогла. Слышала в оглушающем молчании, как бьется его сердце, чувствовала, как в миллиметре от ее шеи слегка покачивается лезвие ножа, и хотела закричать, что он все еще жив. И что если он только посмеет отправиться на тот свет, она вытащит его оттуда и отправит обратно уже сама. Его лихорадочное дыхание эхом отдавалось в ушах; смутно понимая, что делает, Ханджи придвинулась ближе и впилась поцелуем в сухие горячие губы Ривая. И глухо простонала, ощутив, что он ей отвечает. Ни один из них не умрет. Они будут жить. Обязательно.

Незаметно исчезнувшее прикосновение холодной стали к горлу, негромкий лязг, с которым нож выпал из его пальцев, его рука на ее талии, ее ладонь у него на затылке, щекочущие кожу короткие черные волосы, легкая дрожь, пробежавшая по позвоночнику…

— Зачем? — Ривай тихо выдохнул ей в губы со странным блеском в глазах.

— Хочу почувствовать себя живой, — прошептала Ханджи. — Хочу, чтобы ты понял, — скользнула подушечками пальцев по выступающему кадыку, коснулась яремной ямки, чувствуя, как ускоряется его пульс одновременно с дыханием, — что и ты жив тоже…

Договорить ей не дали. Он скользнул языком ей в рот, слегка прикусив губу, и с силой потянул за волосы, пока Ханджи судорожно расстегивала пуговицы, дергая за накрахмаленную ткань. Рвано выдохнула, когда Ривай, подобравшись, как хищник перед нападением, встал с кресла: поднял ее, будто пушинку, и опрокинул на разложенный диван, усевшись ей на ноги и не давая пошевелиться. Дежа вю. Это ведь уже было, все — было… и мертвая хватка, удерживающая ее руки, и то, как она рефлекторно выгнула спину, ерзая под ним от приятной тяжести его тела на себе: тогда — желая вырваться, сейчас — зная, что он ей этого не позволит, и это знание заставляло кровь бешено разгоняться по сосудам. Ткань порвалась с треском, и Ханджи невольно дернулась, почувствовав прикосновение прохладного воздуха к разгоряченной коже — Ривай почти вытряхнул ее из одежды и с тихим рыком упал на нее сверху, прижимаясь всем телом, ставя колено между ее бедер и сминая губы в яростном поцелуе. Коротко выругалась, когда он ненадолго отстранился, расстегивая и рывком стаскивая с нее штаны, попыталась высвободить онемевшие запястья — хотелось сдернуть мешающуюся рубашку с его плеч, провести ладонями по его груди, притянуть к себе как можно ближе… Вскрикнула беспомощно, когда ее резко, на грани боли заполнило до конца, до размытых разноцветных пятен перед глазами, до воздуха, выбиваемого из легких с каждым новым толчком, до синяков на теле, до крови из прокушенной губы и привкуса соли и металла во рту, до требовательных пальцев, зарывающихся ей в волосы, скользящих по груди, животу и бокам, оставляющих красные полосы царапин на коже, покрывающейся мурашками от каждого касания; до хриплых жарких вдохов и выдохов и дикого, сумасшедшего ощущения кипящей свободы. Ханджи вздрогнула всем телом, сжимая его внутри; Ривай, двигавшийся так быстро, будто хотел пробить ее насквозь, вдруг выгнулся, прикрыв глаза и что-то бессвязно прошипев сквозь зубы, и вскоре, тяжело дыша, навис над ней, ловя слетающие с ее губ стоны. Он отпустил ее руки, и Ханджи обняла его за шею, ласково взъерошив жесткие волосы. И отстраненно подумала: вот, значит, как это бывает… Целуя Ривая, медленно, неторопливо, вспоминала, что никогда, ни одному мужчине не позволяла вот так взять над собой контроль. Но ни одного из них не хотела так безумно сильно, как его сейчас — снова и снова, даже зная, что теперь всегда будет мало.

Глаза Ривая кажутся черными, но на самом деле они синие, глубокие, способные менять цвет от темно-голубого до серебристо-серого; кожа вся в следах от ремней и шрамах, как и ее собственная… длинный рубец на боку — от обломка клинка, рваный след на плече — от зубов титана, который Ханджи зашивала ему сама во время короткой передышки, матерясь в голос, потому что нить никак не вдевалась в иглу. Он заворчал притворно-недовольно, когда она снова надела очки; а хотелось увидеть, рассмотреть все, что можно было различить в темноте, отложить в памяти не только его прикосновения и запах — осенний, чуть горьковатый и пряный. Перекрест крыльев на спине: черные и белые перья внахлест, и она обводила контур каждого из них губами и подушечками пальцев, чувствуя, как сокращаются, перекатываются под кожей стальные мышцы.

Ривай, развернув ее спиной к себе, скользил ладонями по ее телу, фыркая, легонько, почти нежно покусывая за шею и плечи, как кот кошку за загривок. Сжимал ладонями талию и бедра, а стоило ей откинуть голову ему на плечо — сгреб в охапку, двигаясь размеренно и быстро. После, усадив на себя, путался пальцами во влажных вьющихся прядях, пока она прятала лицо в изгибе его шеи, вцепившись зубами в выступающую ключицу, и прерывисто дышала, в вязкой истоме падая рядом с ним на мятые простыни. Каждая клеточка тела мучительно сладко ныла; будто пела — не знакомую прежде песню о жизни и о свободе…

Ханджи просыпалась медленно. Чей-то голос, зовущий ее, раздавался как сквозь плотное одеяло, но с каждым разом все ближе и ближе, вытягивая ее в реальность из омута сна. Когда она все же разлепила веки, размытый потолок вращался перед глазами, медленно снижая скорость, пока, наконец, не остановился.

Очки нашлись рядом с подушкой; окружающий мир вновь обрел четкость. Зевнув и потянувшись, — сколько же она проспала? — Ханджи села на кровати, почувствовав, как приятной ломотой отозвались усталые мышцы. И, посмотрев по сторонам, встретилась взглядом с Риваем, сидящим в своем кресле с чашкой чая в руке.

— Доброе утро, — брякнула она, пока мозг вразнобой услужливо подбрасывал картинки воспоминаний о том, чем они занимались ночью.

— Уже вечер, — констатировал тот ничего не выражающим тоном.

Часов у него дома не наблюдалось, а в Подземном городе, если пришел с поверхности, толком и не определишь, где заканчивается один день и начинается другой. От пристального, в упор, тяжелого взгляда Ривая ей одновременно захотелось дать ему в глаз, чтобы стереть с лица это привычно-мрачное выражение, и спрятаться под диван. Но Ханджи не сделала ни того, ни другого; вместо этого она стянула с запястья резинку и собрала в хвост мешающиеся волосы. Хотела было спросить, не найдется ли чего поесть, но Ривай опередил ее, выставив на стол вторую, идеально белую чашку, и потянулся к чайнику, из носика которого поднималась струйка пара:

— Я подумал, что ты превратилась в медведя.

— Что? — недоуменно спросила Ханджи, чей мозг спросонья отказывался работать.

— Уж не знаю насчет того, действительно ли они впадают в зимнюю спячку, но храпела ты точно как медведь.

Лицо Ривая при этом было непроницаемо, как и всегда, и Ханджи поняла, что сдержаться просто не может.

— Как бабуля Эрвина, — рассмеялась она, зачем-то добавив: — Почившая с миром.

— Если она храпела хотя бы вполовину так же громко, как ты, не удивлюсь, если она умерла молодой, — желчно процедил Ривай, наливая заварку из чайника. — И не по своей воле.

— Так что ж ты меня не убил? — хмыкнула Ханджи.

Покосилась на одеяло: завернуться в него или и так сойдет? Однако, Ривай решил проблему выбора за нее, кинув на диван ее форму:

— Всегда успею.

— Твоя правда, — пробормотала себе под нос, на ощупь застегивая пуговицы.

Внезапно она почувствовала, что впервые за очень долгое время совершенно не знает, что сказать, а потому, одевшись, кое-как встала с дивана и уткнулась в чашку, вдохнув густой чайный аромат. Для Ривая же молчание было обычным делом, но почему-то сейчас это раздражало особенно сильно.

— Я… в ванную, — вырвалось у нее прежде, чем она успела довести предыдущую мысль до конца.

От горящего камина веяло теплом; насколько Ханджи помнила, за каминами в таких домах часто располагали резервуар для воды, чтобы не приходилось нагревать ее отдельно. Допила крепкий чай, вернула чашку на стол. Пожалуй, ванна — это и впрямь будет неплохо. С кем поведешься…

Комнату освещал неровный свет зажженных свечей. Открутив кран, Ханджи присела на бортик, бездумно наблюдая, как набирается вода. Ривай, насколько она могла судить, в порядке. Как минимум, в физическом смысле, а что с крышей у него не тихо, так это давно не новость. Сама-то… Она вздохнула, раздевшись и кинув одежду на пол, и залезла в горячую воду. Он живой, он в порядке, а это вроде как главное, что она хотела узнать.

Дверь неожиданно открылась, и на нее дунуло сквозняком. Ханджи, не успевшая снять очки, попыталась их протереть, но лишь еще сильнее намочила и без того запотевшие стекла. Ривай как ни в чем не бывало закрыл кран, потрогав воду, достал откуда-то мыло и положил на бортик. Она могла различить лишь его размытый силуэт; тихий шорох одежды, какое-то движение…

— Только ковшом по голове не надо, — нервно хихикнула, упираясь лбом в колени.

Ривай ничего не ответил. Он просто забрался в ванну напротив нее, от чего по поверхности воды пошли волны. В ноздри ударил запах мыла; Ханджи вздрогнула, когда ее кожи коснулись шершавые пальцы, вскоре сменившиеся мягкой мочалкой. Кисть, предплечье, плечо, вторая рука — в той же последовательности, шея… Она судорожно втянула воздух в легкие и неловко подогнула ноги, когда его ладони легли ей на грудь, размазывая мыльную пену, сжали несильно, но крепко; скользнули вниз, под воду, уверенно сомкнулись на пояснице. Ханджи пожалела, что ни черта не видит даже в очках, но все это провалилось за пределы сознания в то же мгновение, как ее губы накрыли властные горячие губы Ривая. «Охренеть», — только и успела подумать, зарывшись ему в волосы мокрыми дрожащими пальцами, когда он резко двинул бедрами, удерживая ее в стальном капкане своих объятий.

Ханджи не имела понятия, сколько прошло времени: вода в ванне давно остыла, губы саднило, мышцы, отвыкшие от подобных упражнений, нещадно ныли, но все равно казалось мало — даже когда они оба выдохлись до такой степени, что с трудом могли пошевелиться.

— Слушай, а почему ты меня не разбудил? — спросила Ханджи, лениво откинувшись ему на плечо и слегка повернув голову.

— Я пытался. Но ты сказала, цитирую, что, во-первых, ты сегодня не встанешь, во-вторых, виноват в этом я, и, в-третьих, я могу считать сказанное во-вторых комплиментом. После чего отвернулась к стенке и вырубилась, — вещал Ривай в своей обыкновенной грубовато-мрачной манере, пока она сама тряслась от беззвучного смеха, представляя его лицо в тот момент, когда он это услышал. — Пришлось оставить тебя в покое.

— Видимо, нужно подарить тебе затычки для ушей.

— Смотри, как бы я тебе кляп не подарил.

— Какая угроза.

Она перегнулась через бортик, протирая очки рукавом своей рубашки, все еще валяющейся на полу, и поудобнее закрепила ремни на затылке. Оглянулась на Ривая, не сводящего с нее взгляда, коротко поцеловала в тонкие губы. А в его глазах плавали тающие льдинки.

850 год. Ноябрь.

Здесь было тихо. Танцующий в камине огонь слабо потрескивал, разбрасывая редкие звездочки-искры, за закрытыми ставнями не шумел ветер, а звуки тонули в уютном вязком молчании, которое нарушал лишь шелест тонких бумажных страниц.

— Хромая курица и то лучше тебя пишет, — пробурчал Ривай, пытаясь разобрать кривые скачущие строчки. — Что это за слово вообще?

Ханджи, примостившаяся на подлокотнике кресла, пододвинулась поближе:

— Формальдегид.

— По мне похоже, что я знаю, что это такое?

— Химическое соединение, — она поправила очки, украдкой потерев переносицу. — Его водный раствор, формалин, используют, чтобы сохранить трупы от разложения.

— Гадость какая.

Ворчит. Но ведь читает. Спрашивает. Значит, и правда интересно — кто бы мог подумать? Ханджи не удержалась: наклонилась, с улыбкой взлохматила ему волосы… и ойкнула, вдруг потеряв равновесие и съехав с подлокотника прямо на Ривая. Тот издал нечто среднее между сердитым фырком и цыканьем, на автомате обхватив ее за пояс. Бросил сердито:

— Либо вали отсюда, либо сядь нормально наконец. Срань господня.

Но руку с ее талии не убрал; наоборот, скользнул прохладными пальцами под слегка задравшуюся кофту — кстати говоря, его собственную, которую она без зазрения совести вытащила из его шкафа утром, не найдя привычной рубашки. Та, впрочем, несколько позже закономерно обнаружилась сохнущей на веревке после очередной стирки. Ривай, дочитав до конца, в попытке перевернуть страницу свободной левой рукой чуть не выронил блокнот на пол; вздохнув, Ханджи перелистнула ее сама и устроилась поудобнее, прижавшись щекой к его тонкому свитеру и думая, что, пожалуй, даже в детстве ей не было так спокойно.

Дни и ночи слились в один бесконечный поток; впервые в жизни не нужно было торопиться, и привыкшая постоянно лететь вперед Ханджи словно остановилась на широкой пыльной дороге жизни, растерянно оглядываясь по сторонам в попытке понять, куда ее занесло и как она здесь оказалась.

— Сколько времени прошло с моего приезда? — поинтересовалась, поймав себя на мысли, что с трудом может предположить, какое сегодня число.

— Одиннадцать дней, — отозвался Ривай. — Сегодня восьмое ноября.

Одиннадцать… Ханджи промолчала; только нервно оттянула пальцами ворот кофты, вздохнула прерывисто и резко: почему она задумалась обо всем этом лишь сейчас? Одиннадцать дней с человеком, с которым, утверждала когда-то, полчаса наедине не выдержит, приказы командования не в счет. Одиннадцать дней, в которых ничего, абсолютно ничего не хотелось изменить. Одиннадцать дней — а разве хоть раз в жизни оставалась хотя бы до утра?

— Ну и отвратная же рожа.

Ханджи вздрогнула, посмотрела с непониманием; Ривай захлопнул тетрадь и не глядя кинул ее на стол.

— Говорил же, что тебе думать вредно.

И впрямь вредно. Не поспоришь.

— Я же не увижу ничего, — беспомощно сощурилась, когда мир расплылся перед не защищенными стеклами глазами.

Губы обожгло поцелуем, глубоким, нетерпеливым, кожу — прикосновением холодных рук; волосы, больше не стянутые в хвост, рассыпались по плечам. Ногти процарапали обивку — пускай наорет на нее позже, все это не имеет значения, никакого, ни малейшего. Одиннадцать дней, одиннадцать осколков вечности. «Можно… я не буду считать?»

Ветреница мягко ткнулась в ладонь бархатистыми губами, ловко утянув последний кусок, и Ханджи, расплывшись в улыбке, погладила ее по любопытной морде: пришлось скормить половину купленных яблок, чтобы эта вредина перестала дуться — виданое ли дело, хозяйка за столько времени ни разу не явилась! Ривай в другом конце конюшни расчесывал гриву своего жеребца, изредка поглядывая на нее. Весьма, надо сказать, недовольно. Но какого черта он вечно с утра пораньше затевает глобальную стирку, после которой ей остается только надевать его вещи, ибо собственные полощутся в тазу или болтаются на прищепках? Она вздохнула и прижалась лбом к теплой лошадиной шее. Что-то неуловимо менялось. Уже изменилось.

Из закусочной неподалеку тянуло жареным мясом и дымом, и Ханджи повела носом, жадно принюхиваясь; желудок согласно отозвался голодным бурчанием. Ривай, поймав ее взгляд, только молча закатил глаза, но уж кто-кто, а она прекрасно знала, сколько он способен сожрать в один присест — хоть мяса, хоть чего угодно еще: столько даже Мике не ел, разве что Саша конкуренцию составит…

— Мне пофиг, где ужинать, хочешь, так пошли, — он указал на распахнутую дверь закусочной, откуда наряду с голосами посетителей доносилась музыка.

Подобные места всегда ей нравились: шумные, многолюдные, уютные…

— Хочу.

В углу удачно пустовал столик.

Мясо оказалось выше всяких похвал. Ривай, в десятый раз протерев платком столовые приборы, наворачивал уже вторую порцию, пока Ханджи, откинувшись на спинку стула, смотрела в покрытый серо-бурыми разводами потолок. «Когда мы вернемся?» — не хочется спрашивать. Привыкла. К странному временному настоящему, которое толком не вяжется ни с будущим, ни с прошлым. «Ты вернешься со мной?»

Заигравшая внезапно мелодия заставила ее вздрогнуть. Откуда… Ханджи встала на ноги, ухватившись за столешницу.

— Ханджи?

Игнорируя непонимающий взгляд Ривая, она направилась к музыкантам. Откуда, титаны их раздери, они знают эту песню?

— Не играйте это просто так, — выпалила как на духу, почувствовав, как моментально сбилось дыхание. — И не пойте. Нельзя.

Скрипка всхлипнула, когда смычок соскользнул со струн.

— Почему?

Как объяснить, что эта музыка лишь для тех, кто уходит? Ханджи закусила губу, мучительно подбирая слова, когда вдруг старик с гитарой покровительственно похлопал по плечу молодого скрипача и сказал:

— Песня не для тех, кто вернуться может. Прощальная она. Споешь, девочка?

В воспоминаниях едкий дым от горящих трав да хриплый от выпитого алкоголя голос, бьющиеся крылья в далеких облаках, на губах горький привкус запоздалого «прощай». Ханджи пела: для уже ушедших, убежавших, улетевших вперед и ввысь.

— Спою.

Хорошо бы костер — смотреть, как в танцах пламени, отражающегося в глазах причудливыми огненными бликами, сгорают слетевшие с губ звуки. Запела глубоким, низким голосом, с каждым вдохом все громче и громче: тоскливые строки о сотканных ветром старых дорогах, и не найти к ним путь, не наглотаться пыли из-под скрипучих колес, не переплыть реки, не взлететь следом, роняя перья над замкнувшимся кольцом далеких холмов… проститься тихо, смахнуть украдкой слезы, проводить взглядом спину девушки с лохматым каштановым хвостом на макушке — а та оборачивается, машет в ответ, убегает с улыбкой, озорной, хулиганской, ныряет под весенний лед, рассыпается каплями росы, утренним туманом меж тонких травинок, и ленивое солнце окрашивает его золотой дрожащей паутиной.

Гитара смолкла — дрогнула под пальцами струна. Кто-то из слушателей, кажется, даже хлопал, а Ханджи смотрела на Ривая, и когда он, нервно дернув уголками губ, тоже хлопнул в ладоши, в его взгляде, как под тем тонким льдом, было столько всего — не описать и песней, что старше, чем великие стены.

— Вот оно что, — голос старого музыканта из-за спины. — Аркадия, значит, сразу и не скажешь.

Она застыла на месте, повернувшись вполоборота, пока старик, придерживая гитару, набивал трубку табаком.

— Эти песни, кроме как там, больше нигде так не пели. Бывал я на западе, очень давно, — ответил он на ее невысказанный вопрос, выпустив несколько дымных колечек. — Спасибо тебе. С кем бы ты ни прощалась.

Кивнула; а что еще тут скажешь? Ривай ухватил ее за запястье и потянул к выходу.

— Ну и что это было? — поинтересовался, стоило отойти от площади на достаточное расстояние, чтобы скрыться в ближайшем переулке.

— То есть? — удивленно моргнула пару раз, а потом ее осенило: — А, точно. Ты же никогда с нами не ходил.

— И что?

Ханджи остановилась, одарив его мягкой печальной улыбкой:

— А просто так я не пою.

И, видя его плохо скрываемое замешательство пополам с любопытством, уточнила:

— Только когда с кем-то прощаюсь.

— А… сейчас?

Странный взгляд. Неужели подумал, что с ним?

— С собой. Прежней.

Ривай приподнял бровь — едва заметно, но Ханджи разглядела даже в полумраке.

— Чокнутая ты все-таки, — проворчал сердито, быстро зашагав вперед.

Знал — все равно догонит.

От стоящей перед ней кружки исходил сильный аромат мяты; Ханджи отстраненно подумала, что добавила бы туда смородиновых листьев, и сделала глоток, чувствуя, как чай обжигает горло. Пожалуй, она задолжала Риваю объяснение, а он, как всегда, оставил право выбора за ней: не задал больше ни единого вопроса, хотя по глазам было видно — хотелось. А вновь полоснуть ножом по затянувшимся шрамам ей самой хотелось ли?

— Я там с двенадцати лет не была, — нарушила молчание Ханджи, с ногами забравшись на стул.

— Где?

— В Аркадии.

Ривай уселся в любимое кресло, приготовившись слушать. И она рассказала. О родительском доме за цветущими холмами, потрепанной отцовской форменной куртке на крючке у двери, веснушках на носу Ханса, фотографиях в пыльных рамках, шумных воскресных ярмарках на городской площади, найденных в домашней библиотеке старых книгах, мелкой рыбешке, что водилась в реке, светло-лиловом вереске у потрескавшихся могильных камней, едком дыме от горящих трав; словах, ручьями песен льющихся у подножия стен, уплывающих в закат облаках, бурых пятнах на зеленом плаще, запахе чернил и бумаги и пятнистых перьях, болотных ягодах и плодах бересклета, волчьем вое с западных гор долгими зимними ночами, древесных опилках и пачкающем пальцы мягком воске от прогоревших свечей… о дотлевших кострах и хлопьях пепла, что так легко спутать со снегом. Чай в кружке давно остыл, а Ханджи все говорила и говорила, лихорадочно перескакивая с одной мысли на другую и понимая, как на самом деле сильно это было ей нужно. Нужно. Все эти долгие, но так непозволительно быстро пролетевшие годы.

Когда поток слов, наконец, иссяк, Ривай какое-то время молча смотрел на нее поверх чашки, что держал в руках, а потом, резко встав, в два шага преодолел разделявшее их расстояние и, зарывшись пальцами ей в волосы, притянул ее к себе, и она уткнулась лбом ему в живот, вновь ощущая чувство дежа вю — только теперь они поменялись ролями. И всколыхнувшаяся боль медленно уходила, облетала шелестящими осенними листьями на ноябрьском ветру, будто его прикосновения, все еще непривычно, грубовато-ласковые, вытягивали ее, как яд из раны после змеиного укуса. Ханджи подняла голову, улыбнулась легко и немного растерянно; говорить о чем-то важном Риваю всегда было трудно, но…

— Пойдем со мной, — он протянул ей руку.

Но разве в словах всегда есть такая уж необходимость?

Из-под открытых с поверхности люков еще не спускались солнечные лучи — то ли поздняя ночь, то ли раннее утро; на улицах не было ни души, и Ханджи прибавила шаг, догоняя ушедшего вперед Ривая. Когда он неожиданно остановился, она едва не влетела ему в спину, но вовремя затормозила, вздрогнув, когда его рука чуть сильнее сжала ее ладонь. В здании напротив, несмотря на такой час, горел свет, и, приглядевшись, Ханджи поняла, что это за место. Бордель. Но почему…

— Здесь работала моя мать, — сказал Ривай, уставившись куда-то в пространство.

От тона его голоса у нее появилось желание убежать, как те дилетанты, что попытались грабануть их в подворотне неделю назад: пара десятков секунд, и те уже улепетывали с воплями, а на их одежде виднелись явные отпечатки риваевских сапог — глупое, несвоевременное воспоминание.

— Как ее звали?

— Кушель. А там, — он кивнул в сторону видневшегося между полуразрушенными домами пустыря, — мы жили. Снесли ту гребаную лачугу ко всем чертям. И хрен бы с ним.

«Помойка», — явственно звучало между сказанных строк. «Дом», — мысленно поправила Ханджи, переплетая свои пальцы с его.

В комнате было темно: не зажжены свечи, не открыты окна. Ханджи лежала на боку, подперев голову рукой, и слушала; Ривай говорил медленно, тяжело, будто выдирая из горла застрявшие колючки. Смотрел не на нее — в потолок, и голоса мертвых в его мыслях вновь глушили звуки мира. Говорил — о матери, чье лицо с годами исчезло из памяти, об уроках Кенни, о жизни в трущобах, о встрече с Фарланом и улыбчивой, как солнышко, Изабель — а Ханджи вспоминала, как та звала Ривая братом…

— Не смей никогда рисковать ради меня жизнью, — повернулся к ней лицом. — Никогда, слышишь?

— Ты шутишь?

Он рыкнул сквозь зубы, навис над ней, прижимая ее к дивану своим весом, но вперемешку со злостью от него исходил страх. Так вот почему.

— Так вот почему ты сбежал… — прошептала Ханджи, робко коснувшись ладонью его щеки.

Так просто. Так очевидно. Лишить ее возможности сделать этот выбор снова показалось ему лучшим решением. Логичным. Верным. «Выбери то, о чем будешь меньше всего жалеть». Тогда Ханджи выбрала смерть — мертвым сожалеть не дано. Выбрала, не подумав, что об этом выборе за нее будут сожалеть другие. Другой. И жить ему будет нечеловечески больно…

— Прости меня, — на губах извиняющаяся улыбка.

— Обещай мне, Ханджи.

— Я не могу обещать, что не стану спасать твою жизнь. Ты сам мне такого обещания дать не можешь!

Взгляд тоскливый. Понимающий.

— Не могу.

Дернуть его на себя за кофту, жадно впиться в губы, чтоб перестал нести всякую чушь; целовать друг друга до изнеможения, дышать в унисон и гореть, гореть пылающим факелом, чудом не сгорая дотла…

— Я постараюсь быть осторожнее, — сказала куда-то ему в шею, почти касаясь губами кожи. — Не знаю, как, но я попробую. Если ты поклянешься мне, что никогда, черт бы побрал тебя, Ривай Аккерман, никогда больше не уйдешь, не сказав мне ни слова!

Молчание. Удивленное, затянувшееся.

— Я больше не уйду. Обещаю.

Еще кое-что.

— Ты вернешься со мной?

Один шаг, хрупкий подвесной мостик в завтрашний день.

— Вернусь.

«Вернусь». Ветер треплет лошадиные гривы, сдувая капюшон плаща, а впереди извилистая дорога, ведущая за край небес.

Их отсутствие Эрвин не комментировал: лишь вызвал ненадолго к себе, чтобы обрисовать перспективы дальнейшей работы, и отпустил восвояси — дел накопилось невпроворот, а разгребать завалы больше было некому. Жизнь в штабе развед-отряда бурлила, кипела суетливым круговоротом, и к вечеру первого дня после возвращения даже у Ханджи, всегда славившейся своей неугомонностью, разболелась голова.

За ужином поесть толком не удалось: несказанно обрадовавшиеся ее возвращению Армин и Конни наперебой докладывали о результатах проделанных экспериментов — пусть даже за две с половиной недели ее отлучки они с трудом добрались до второго пункта оставленных инструкций. С расшифровкой дело двигалось медленно, но Армин, будучи в облике титана, смог распознать около десятка простейших слов, что давало надежду на будущий успех дела. Сами же документы было решено временно сохранить в секрете, и с этим решением Эрвина Ханджи не могла не согласиться: нет ничего опаснее информации, поданной неверно и не вовремя.

Пока их с Риваем не было, к разведывательным войскам присоединилось около тридцати добровольцев из гарнизона стен и военной полиции центра — по словам Эрена, королева Хистория произнесла крайне вдохновляющую речь на празднике в честь возвращения стены Марии, и впервые за всю историю разведки к ним потянулись люди, да и многие помогавшие с зачисткой от титанов солдаты гарнизона изъявили желание остаться. Флегель Ривз тоже постарался: придумал сложную систему скидок для военнослужащих на товары своей компании, и покупателей у него стало в разы больше; Ханджи только усмехнулась — вот ведь ушлый торгаш.

С момента, как они вышли из кабинета Эрвина, Ривая она видела лишь мельком: тому поручили провести тренировку для новоприбывших в качестве тестирования, и Ханджи готова была поставить свое месячное жалованье на то, что тест не пройдет никто, зато комплиментов в свой адрес наслушаются все без исключения. Судя по кислым физиономиям вышеупомянутых, зашедших в столовую, едва волоча ноги, предсказание сбылось от и до; Армин, у которого с физической подготовкой тоже поначалу было туго, проводил их сочувственным взглядом.

Ривай появился несколькими минутами позже; на секунду остановился с подносом в руках, но, найдя ее глазами, направился к их столу — Армина и Конни как ветром сдуло.

— Ну что, как прошла тренировка? — поинтересовалась Ханджи, пряча ехидную ухмылку.

— Тц. Руки бы им из жопы повыдергать да в нужное место вставить. Недоумки долбаные.

Она не выдержала и рассмеялась. Все по сценарию.

— Научатся, — откусила кусок хлебной горбушки, кроша в тарелку.

Ривай протер ложку платком и зачерпнул супа.

— Преподаватель из меня как из говна пуля.

— Неправда. Эрена, к примеру, ты учишь очень правильно.

— Хм.

Столовая почти опустела; Ханджи вдруг захотелось к нему прикоснуться, но она поспешно отдернула руку. Подземный город остался под землей. А они?

Ее комната казалась пустой, неуютной: на кровати неразобранная сумка с вещами, на столе оставленная открытой чернильница с высохшими чернилами и разрозненные стопки книг, на стуле ком брошенной одежды, а заедающая створка окна скрипит от сквозняка. Ханджи затолкала висящие на спинке стула штаны и рубашки в шкаф; после недолгих раздумий туда же отправилась и сумка, а она сама, поочередно расстегнув ремни, без сил рухнула поверх покрывала. Но сон не шел. Отвыкла, безнадежно отвыкла спать одна. Отвыкла и не хотела. Проворочавшись с боку на бок еще примерно полчаса, Ханджи соскочила на пол и, схватив подушку, вышла в темный коридор.

Факелы не горели даже около лестницы, и она шла буквально на ощупь, ведя по стене подушечками пальцев. И испуганно вскрикнула, когда, несмотря на медленный шаг, со всего размаху во что-то врезалась на своем пути.

— Едрить твою… — прошипел знакомый голос.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Ханджи узрела стоящего напротив Ривая, потирающего лоб и сверлящего ее сердитым недовольным взглядом. Неужели он шел…

— Ты… эм… — она замялась на полуслове.

Он сложил руки на груди, не сводя с нее глаз:

— К тебе или ко мне?

— Э… да без разницы.

— Тогда ко мне. У тебя подушка.

«Железная логика», — подумала Ханджи, ужом скользнув внутрь; губы растянулись в идиотской улыбке. Дверь закрылась за ними с тихим хлопком.

Дни становились все короче, а ночи — длиннее. Днем не было возможности даже присесть: из-за нехватки людей Ханджи пришлось взвалить на себя часть практических занятий, в эти часы скидывая научную работу на Конни и Армина, а после она допоздна засиживалась у себя в лаборатории, стараясь систематизировать всю имеющуюся у них на данный момент информацию. К тому же, она давно обдумывала идею, как модифицировать маневровое устройство, чтобы Эрвин и с одной рукой смог им пользоваться: рано или поздно они все вновь выйдут за стены, и оставить друга и командира за спиной не представлялось возможным. Ривай, матерясь сначала сквозь зубы, а затем в голос, вел тренировки, гоняя всех подряд как сидоровых коз, время от времени помогал с экспериментами, устав от «этих сраных тупиц», и заходил в лабораторию, молча стоя у стены, пока Ханджи возилась с чертежами. Ночами они приходили друг к другу, каждый раз словно играя в игру, кто сломается первым — выходило пятьдесят на пятьдесят, — а по утрам, просыпаясь в одной кровати, расходились, пока никто не заметил. Эрвин знал, наверняка знал или догадывался, временами провожая их красноречивыми взглядами, но в лоб ничего не говорил и не спрашивал. Да и спроси он, что происходит между ними двумя, она не смогла бы ответить. Потому что и сама ответа не знала.

850 год. Декабрь.

Ханджи разбудило солнце; блеклый серый свет проникал сквозь плохо задернутые шторы. Потерев глаза, она провела рукой по одеялу — Ривай уже ушел, что было, в общем, неудивительно: спал он обычно недолго, беспокойно, то и дело ворочаясь с боку на бок и бормоча себе под нос; засыпал с трудом, медленно, будто нехотя проваливаясь в сон, но и там что-то не давало ему отдохнуть, заставляя просыпаться посреди ночи. Ханджи всегда просыпалась следом: шептала всякую ерунду, убирая прилипшие к вспотевшему лбу черные пряди волос, обнимала, чувствуя, как от ее прикосновений постепенно расслабляются напряженные мышцы — и молча ждала, пока вновь выровняется лихорадочное дыхание, и он сможет забыться коротким неглубоким сном. Однажды под утро сама очнулась от кошмара — а точнее, от собственного крика — и Ривай держал ее в объятиях, пока ее не перестало колотить, а после тихо произнес:

— Мне… тоже снятся. Все время.

«Знаю».

Ханджи потрясла головой, отгоняя непрошеное воспоминание, зевнула во весь рот — долгожданный выходной наконец-то наступил, и можно было позволить себе проваляться в кровати допоздна. Завтрак она безнадежно проспала, но в кои-то веки можно было выбраться в город или, наоборот, погонять Ветреницу за пределами Троста — в последнее время она и так скормила лошади слишком много сладкого.

Выбор был сделан в пользу второго варианта; жуя на ходу оставшийся после завтрака хлеб, Ханджи запрыгнула в седло. Запах хвои, земли и талого снега был сырым, свежим, приятно щекотал ноздри, и в штаб она вернулась раскрасневшаяся от быстрой езды по холоду, но крайне довольная долгой прогулкой. Ветреница, стоило расседлать, тут же сунула морду в ведро с подогретой водой, пока Ханджи насухо вытирала ее пучком сена.

В конюшне ее и нашел нагруженный какими-то бумагами Жан; услышав его голос, она выглянула из стойла и замахала рукой, чтобы тот подошел поближе.

— Ханджи-сан, мне сказали передать эти отчеты командиру Риваю, но я не смог его найти. Может, вы знаете, где он?

В ней будто что-то оборвалось и вмиг заледенело, покрывшись колючей мерзлой коркой. Его не было утром. И это была его спальня, не ее…

— Нет, я не видела его со вчерашнего вечера. Вот что, отчеты я заберу и передам ему сама. Вольно, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, когда все внутри переворачивалось от страха.

— Слушаюсь.

К ней в руки перекочевала толстая папка, а Кирштайна и след простыл. Ханджи, прижав ее к груди, бросилась к зданию штаба, силясь унять нарастающую панику — наверняка, поговорив с его отрядом, сможет что-нибудь узнать.

Дежурившая ночью Саша сообщила, что видела, как командир Ривай уехал рано утром; куда, сказать она не могла — начальство перед подчиненными о своих делах не отчитывается. Все остальные, пользуясь редкой возможностью выспаться, еле-еле выползли из казарм к обеду, и даже Эрвин, в кабинет которого Ханджи влетела как пушечное ядро, ее вопросу удивился несказанно — Ривай к нему не приходил ни вчера, ни тем более сегодня, и о своем отъезде не предупреждал.

Лихорадочно перебирая в уме все варианты, куда мог деться Ривай, она, схватив свое маневровое устройство, выбежала во двор штаба. Ветреница, завидев ее в конюшне, всхрапнула ей в лицо и негромко заржала, надеясь выклянчить хотя бы кусок морковки за вторую прогулку за день.

— Прости, у меня для тебя ничего нет, — Ханджи потрепала кобылу по холке, заставляя себя не обращать внимания на то, как дрожат руки.

Он ведь обещал. Она стиснула поводья в кулаках так сильно, что обломанные ногти до боли впились в кожу. Ривай, какой бы скотиной ни был, никогда не бросался словами.

— Ханджи-сан, может, вы все-таки не поедете в одиночку? Да и командир Ривай наверняка скоро вернется.

Эрен. Он всегда был милым. Оглядев разношерстную компанию, она едва удержалась от идиотской шутки, что они выглядят так, будто собрались провожать ее в последний путь — видимо, ее волнение передалось и им, а в прошлый раз она вообще уехала, даже с ними не попрощавшись…

— Одна я справлюсь быстрее, — от фальшивой улыбки свело скулы.

Повисшее неловкое молчание неожиданно прервал приближающийся стук копыт, и Ханджи, приложив руку козырьком ко лбу, вгляделась в силуэт всадника. До боли знакомый силуэт.

Она не помнила, как бросилась вперед, чуть не столкнувшись с чертовой лошадью. Как резко отказали ноги, и она грохнулась на колени в покрывающий каменную мостовую мокрый снег, когда Ривай выпрыгнул из седла. И как его лицо начало медленно расплываться перед глазами.

— Эй, — окликнул он, — что тут происходит?

Ответа Ривай не дождался. А Ханджи плакала, как маленькая девочка, размазывая по лицу слезы. Вернулся.

— Ты чего ревешь, идиотка сумасшедшая?

Противный, как всегда.

— Да не реву… я, — икнула она, безуспешно пытаясь стереть с щек теплые соленые капли.

Прищурился с подозрением. И вдруг наклонился, одним мощным рывком подняв ее на руки. А Ханджи, крепко обхватив его за шею, судорожно всхлипывала, упираясь лбом ему в плечо. Гном вредный. В порядке. Живой.

— Съезди вот так в Митру по делам, — пробормотал Ривай, окинув взглядом группу замерших на месте разведчиков — Эрен даже рот приоткрыл.

Они все поняли. Конечно, поняли — в тот момент, когда Ханджи, все еще захлебываясь слезами, шумно высморкалась в нашейный платок Ривая, а тот лишь процедил: «Новый мне купишь», — и в его голосе не было злости. Поудобнее перехватив ее под колени, Ривай коротко, негромко бросил:

— С дороги.

Ханджи шмыгнула носом, прижимаясь щекой к шершавой коричневой ткани форменной куртки; жесткие нитки, которыми были вышиты крылья, царапали кожу.

— Еще раз бросишь меня — убью, — прошептала еле слышно, убаюканная стуком его сердца, и закрыла глаза.

Тепло. Тепло, несмотря на холодный декабрьский ветер, заползающий под одежду, выстуживающий мокрые дорожки на лице, метущий поземкой по выщербленной мостовой.

Стоило оказаться внутри, как на них дохнуло горячим воздухом от жарко натопленного камина в холле; Ривай замер на долю секунды, будто раздумывая, и понес ее к лестнице. Мысли путались, сплавившись в единый монолит из тонких металлических нитей — не расплести, не вернуть, не понять. Волосы у него на затылке колют подушечки пальцев; отрешенно в голове: опять отросли, подстричь бы…

— Что это был за спектакль во дворе?

Услышав этот голос, Ханджи вздрогнула и, кое-как протерев глаза, вернула на место очки. Эрвин переводил взгляд с нее на Ривая и обратно, и на его лице проступило выражение понимания — словно он видел что-то, чего даже она сама полностью осознать сейчас способна не была.

— Радушный прием, — ответил Ривай, чуть крепче сжав руку на ее плече.

— Я спрашивал не тебя.

Силуэт Эрвина был похож на размытую акварель: как будто на свежий рисунок пролили воду, и краски выцветали, блекли, растекаясь по белому холсту. Ханджи открыла рот, но с губ не сорвалось ни звука; растерянно щурясь, вцепилась пальцами в воротник Ривая, ухватилась, как за спасительную соломинку, мелко дрожа в его неласковых, надежных объятиях.

— Ханджи!

Тон беспокойный, нервный; друг, не командир. Эрвин протянул вперед левую руку, словно желая прикоснуться, потрепать ее по волосам, как он частенько делал, когда они были желторотыми новичками разведывательных войск… но Ривай резко, едва не упав, отшатнулся назад — и пальцы Эрвина схватили пустоту. Что, черт возьми… Взгляд Ривая опасно блеснул холодной сталью.

— О своей женщине я позабочусь сам, — отчеканил он.

Ее будто прикладом ружья ударило по затылку.

— Ч-ч-что т-ты с-с-ска… — начала заикаться Ханджи, но тот оборвал все ее попытки задать вопрос.

— Эрвин, иди проветрись, погода хорошая.

И, не дожидаясь его реакции, пошел по лестнице наверх. Ступеньки исчезали под подошвами разношенных армейских сапог; дверь в спальню открылась с полпинка, а Ханджи, боясь, что скорее поздравит себя с окончательно и с гарантией покинувшей ее собственной крышей, чем поверит в только что услышанное, все равно вдруг почувствовала себя до неприличия, непонятно, бесконечно счастливой.

Ривай молча усадил ее на стул; передернул затекшими плечами, скинул на пол вещи и встал у приоткрытого окна, от которого тянуло прохладой, и тонкие занавески раскачивались и шелестели.

— Я обещал, что больше не уйду.

Она кивнула, невольно сгорбившись; слезы, и без того не желавшие останавливаться, с удвоенной силой заструились по щекам. Каждый раз, когда Ханджи так рыдала — а их можно было пересчитать по пальцам одной руки, — из глаз будто лились ручьи талой воды с мерзким горько-осенним привкусом тоски, которые не получалось остановить. «Я обещал». Она знала, подсознательно — знала, но до этого момента не могла сформулировать, отложить в сознании, озвучить вслух, пока Ривай не сделал это за нее. «Я больше не уйду». Важно не то, почему он решил не уходить, а то, почему решил остаться. Почему — хотела спросить и не спрашивала: слова застревали в горле, не давая вздохнуть.

— Потому что не смогу.

Ответ на невысказанный вопрос повис в воздухе; она сама, кажется, споткнулась о валяющиеся на полу книги, прежде чем с громким всхлипом врезаться Риваю в спину, дождаться, пока тот развернется одним молниеносным движением и вопьется ей в губы требовательным, собственническим поцелуем с привкусом раннего снега, ветра и зимнего дождя, от которого пахнет бездонным небом.

Следующим утром Ханджи с не свойственной ей нерешительностью стояла у кабинета Эрвина, уговаривая себя открыть наконец эту чертову дверь. Давно нужно было поговорить, но с привычкой не загадывать дальше завтрашнего дня этот разговор выглядел бессмысленным. Несерьезным. Глупым. Вздохнув, она подняла руку и постучала; из кабинета донеслось бодрое «войдите».

Эрвин сидел за столом. Трудно было представить его в другом месте; только здесь, в компании книг, многочисленных документов и листов гербовой бумаги с золотым тиснением. Стоило ей раскрыть рот, как он тут же произнес:

— Можешь ничего не объяснять. Я и так все понял.

— Давно? — вырвалось невольно.

— Ханджи, я не слепой. И, смею надеяться, не тупой. В любом случае, — он вытащил из стопки несколько листков, — здесь я не вправе указывать, что делать. Ни Риваю, ни тем более тебе.

— А что ты скажешь как друг, Эрвин?

Он задумчиво барабанил пальцами по столу, а Ханджи вспоминала, с какой трогательной заботой они с Мике, будь здоров гулявшие по молодости, относились к ней, оберегая и защищая от всего, от чего только могли.

— Я рад, — ответил Эрвин. — Но если еще раз он доведет тебя до слез, я…

— Ага. Оторвешь ему яйца, — она неожиданно развеселилась. — Так вот, не надо, во вчерашнем виноват не Ривай. А я.

Подробности о том, что Ривай несколько дней назад говорил ей, что собирается лично отвезти Хистории в Митру один необходимый доклад, а она благополучно пропустила все мимо ушей, Ханджи решила не обсуждать.

— Хорошо. Кстати говоря, можете переехать в свободную комнату в западном крыле третьего этажа. Она по размеру больше, чем обычные. Разрешение я уже подписал.

— Зачем?

— Затем, что вы достали шляться друг к другу по ночам мимо моей спальни, а в попытке решить, кто к кому переселится, вы передеретесь и в процессе разнесете по кирпичикам весь штаб. Меньшее из двух зол, знаешь ли.

При этих словах Ханджи расхохоталась в голос — друг, как и всегда, был прав.

— Еще кое-что. У него день рождения скоро, подумай, что подарить.

— Спасибо, — серьезно кивнула она и направилась к выходу.

Когда Ханджи закрыла за собой, с души словно упал еще один камень.

Ривай пришел к ней в лабораторию вечером: Ханджи, услышав шаги, оторвалась от своих записей и, сняв очки, потерла уставшие глаза.

— Эрвин послал паковать вещи и валить в западное крыло, — он сразу перешел к делу. — Вовремя.

— Ну, так действительно будет удобнее.

— Я не об этом. Тебе-то похер, куда тащить свое барахло, а ты видела, какая там грязища?!

— Какая бы ни была, убираться предстоит тебе. По одной простой причине: даже если я помогу с уборкой, ты все равно придерешься, что стул стоит неровно, на полу под столом микроскопическое пятно от чернил, а в просвете между оконными стеклами доживает свой век уже десятое поколение пауков. И вот только попробуй возразить, я же знаю, что все будет именно так.

— Толку от тебя, блин.

— А еще смею предположить, что ты там уже убрался, раз пришел ко мне с разговором о переезде, — выражение его лица полностью подтверждало ее гипотезу, и она довольно ухмыльнулась.

— Еще не хватало мне твой хлам через весь штаб переть.

Вроде бы высказал все, что хотел, но не ушел — ждал, пока она закончит.

— Кстати, Ривай, когда у тебя день рождения?

— Чего? — в его глазах искреннее недоумение.

— День рождения. Эрвин говорил, что скоро, а когда точно?

— Двадцать пятого декабря.

Ханджи задумалась о том, какое сегодня число — вроде бы двадцать третье?

— Значит, послезавтра? Может, хочешь отметить или…

Ривай смерил ее усталым взглядом:

— Это просто долбаные цифры. И нихрена они не значат.

— Для меня значат, — возразила упрямо.

«Хочешь ли ты чего-то для себя? — рвался вопрос, невысказанный, важный. — Чего-то, что я могу тебе дать?». И Ривай понял, вздохнул обреченно и в то же время с надеждой, чей привкус ощущался в его словах.

— Споешь… еще раз? — отвернулся в сторону и тихо добавил: — Для меня.

Вспомнить бы, вспомнить ту песню из маминых книг, ту, которую только ему одному спеть и хочется… Мозг озарила вспышка, и Ханджи улыбнулась:

— Спою. Обязательно.

Если все получится, может, ей удастся увидеть его улыбку?

Короткий зимний день лениво клонился к вечеру; несмотря на яркое солнце, мягкие сумерки длинными тенями поджидали своего часа, когда мир вновь до утра потеряет краски. Ханджи порылась рукой в сумке, притороченной к седлу, проверяя, все ли на месте. Под ногами хрустел снег. Над ухом нетерпеливое ржание; она поправила теплую попону и похлопала Ветреницу по покатой спине, ожидая, пока Ривай выведет из конюшни своего черного жеребца.

— Женщина, ты скажешь наконец, куда тебя черти несут на ночь глядя? — поинтересовался хмуро, устраиваясь в седле.

— Скоро сам все поймешь, — Ханджи подула на озябшие руки и надела перчатки. — Вперед!

Штаб, а вскоре и Трост остались позади, по ту сторону стука лошадиных копыт, а перед глазами раскинулась снежная равнина, искрящаяся в пронзающих облака солнечных лучах.

Быстрее ехать вдоль стены, но Ханджи уверенно направила Ветреницу на северо-запад; серая громада стены Розы давила вблизи. Округ Крольва находился в паре часов езды, но путь лежал дальше, навстречу закатным холмам, затянутым низкими облаками. Ривай, пришпорив коня, поравнялся с ней, набросив на голову капюшон пальто:

— Запад, ха?

Ханджи задорно подмигнула. Они оба знали, что это значит. Аркадия.

Солдаты гарнизона лишь мельком взглянули на протянутое ею разрешение на выезд — им хватило и эмблемы разведкорпуса на форме. Эрвин едва сдержался, чтобы не наорать на нее: за идиотизм, геройские идеи и дурь в голове. Но бумагу подписал, понимая — не удержит, так лучше уж так, почти добровольно, и им с Риваем теперь ехать в никуда, а дом ее, позабытый, брошенный, среди седых холмов еще стоит ли?

— Открыть ворота!

Колокольный звон, осыпающаяся с каменных зубцов грязь вперемешку со снегом и ветер, зовущий, свободный, отбрасывающий назад и без того взлохмаченные волосы. Впереди — краснеющий шар солнца.

Загонять лошадей не хотелось, но те сами несли их над снежно-зеленой пустыней. Ханджи понимала: вряд ли смогла бы приехать сюда в одиночку. Вряд ли приехала бы только ради себя — иначе вернулась бы давно, но почему-то боялась, не хотела, захлопнула внутри себя дверь, повесив на нее ржавый амбарный замок; тот с грохотом рухнул, прощально звякнув металлом о камень. Ривай сбоку от нее настороженно осматривался по сторонам, держа левую руку на рукояти привода, молчаливо говоря: «Не думай. Вспоминай. Гляди. А обо всем остальном позабочусь я».

Она мягко потянула за поводья, приказывая Ветренице остановиться, провалилась по голень в рыхлый колкий снег. Наклонилась, разворошила белое покрывало — под ним слабо виднелись бледно-розовые цветки. Вереск, колышущийся под ветром осенними вечерами, прорастающий сквозь могильные камни. Дорогу к родным Ханджи нашла бы и вслепую.

Сняла перчатку, стряхнув снежинки с темно-серых плит, прикоснулась к шершавому камню — а от коротких черточек между цифрами с годами трещин все больше; опустилась на колени, без тоски, без горькой грусти — не это ли значит «светлая память»? Ривай стоял за спиной, положив руки ей на плечи, притворяясь, что не слышит шепота, слетающего с ее губ, и мягко потянул ее вверх, когда она накрыла его ладонь своей.

В прогнившей крыше дома зияли дыры, но внутри было странно тепло; Ханджи вынула из сумки светящийся кристалл — все было так же, как и двадцать с лишним лет назад, когда она, собрав нехитрые пожитки, вышла из этих дверей, прижимая к груди фотографии в старой деревянной рамке. Их взяла, а мамину книгу оставила — и к лучшему, все к лучшему: ведь вернулась, когда стало нужно. И та нашлась в тайнике под кроватью, потрепанная, с покрытыми пятнами страницами, вот-вот и рассыплется прахом, пеплом костра, полыхнет зимним огнем в дрожащих руках.

Газ со свистом раскрутил турбины, и Ханджи взмыла вверх, перебирая ногами по поверхности стены. Лошади остались внизу, в полуразрушенной конюшне: все теплее, чем на улице, да и их долго ждать не придется. А та песня, которую искала на пожелтевших страницах — как только могла забыть слова? Или же не знала их раньше, не видела смысла, не чувствовала… и некому было их спеть, сказать, прокричать под солнцем, прошептать в ночи.

Они дошли до западного края, где стена узким мысом выдавалась вперед, проводя границу наружного мира, и ветры танцевали снежными вихрями на ее поверхности. Ханджи глубоко вздохнула и рванула застежку пальто, защищавшего ее от холода — но холода больше не было. Был легкий зеленый плащ и крылья за спиной, не нарисованные — настоящие.

— Окочуришься же, совсем чокнулась?

Рассмеялась счастливо:

— Так надо. Я же тебе обещала.

Она раскинула руки в стороны, будто птица, и запела. Та песня была о прощании и смерти, эта — о встрече и жизни, путешествии без конца и без края, серебряном звоне колоколов, шторме и непогоде, далеких мечтах в раскрытых ладонях и долгих дорогах, в конце каждой из которых ее уже ждали. Ривай смотрел на нее широко распахнутыми глазами, а она отдавалась песней под закатными облаками, целиком, без остатка — «только возьми, только храни, ведь только к тебе ведут все мои дороги, и нет и не может быть им иного конца». И когда звуки смолкли, Ханджи увидела, как дрогнули его губы, изгибаясь в едва заметной улыбке. Улыбнулась в ответ — широко, заразительно, как последний луч солнца, исчезнувшего за линией горизонта. От его волос пахло зимним утром, когда ее заключили в объятия любимые теплые руки.

Так обретают свободу.

Так идут к звездам.