Гексамерон (джен)

Игорь, морщась, допил чай. Отставил кружку.

— Ты правда не понимаешь? — сказал он.

Крыльцо заскрипело под тяжестью мёртвых тел. Может, зомби всё-таки чуют запахи и смогли вынюхать, откуда им скинули свежего мяса?

Стул в буржуйке догорал, и коробка с книгами почти опустела. Игорь уже сжёг связки женских журналов и жёлтых газет. Сжёг учебник латыни для медиков (издание второе, дополненное, под редакцией Матвея Орлова). Сжёг томик рассказов Эдгара По, на обложке которого перемазанный грязью юноша судорожно сжимал в руках шкатулку с зубами, и сборник жутковатых карельских сказок. Остались только книжка Милы и его, Игоря, дневник.

Он коснулся растрепанной тетрадки и попытался вспомнить, как чувствовал себя в детстве. Давно, когда этот дом ещё не покосился, как пьяный, из печалей в будущем было только неумолимо грядущее первое сентября, и никто не видел и в страшном сне, что то, что случилось в этом году, взаправду может случиться.

Потенциальный конец человечества. Чумное поветрие.

Пандемия смертельной нейроинфекции.

Даже сейчас, когда всё уже произошло, эпидемия казалась сном. Сценарием очередного фильма-катастрофы про вирус со смертностью почти в девяносто процентов, от которого никак не могут найти вакцину. Про закрытые аэропорты, костюмы биологической защиты, про скептиков, кричащих, что паника раздута ради наживы фармацевтов. Про опустевший — все забились по свим норам — город, сплошь обклеенный памятками о том, как распознать болезнь.

«Регулярно мойте руки. Использование одноразовых масок обязательно. Соблюдайте социальную дистанцию. Первый и главный симптом: невероятно реалистичные галлюцинации».

Новая болезнь обводила иммунитет вокруг пальца, и от неё даже не поднималась температура. Она проникала прямо в мозг и разрушала его за неделю.

«Терминальная стадия развивается за пять-семь дней после возникновения первых симптомов. ВАЖНО! Больной становится заразным в первый же день заболевания!»

Исследования показали, что видения могут быть разными, но один мотив неизменно повторяется у каждого пациента в любой точке мира. Мозг человека эволюционно недалеко ушёл от того, каким был тысячи лет назад; он ещё слишком хорошо помнит время, когда мы все были добычей.

Галлюцинации, рождённые нейроинфекцией, идеально вписаны в мир больного. Для него они выглядят, звучат, пахнут как настоящие вещи. Они даже осязаемы: мозг, моделирующий нашу личную реальность, безупречно обманывает сам себя.

И среди них обязательно есть хищник.

Неважно, какой. Это зависит от географии, культурного бэкграунда, веры и страхов. За тобой может гнаться голодный ягуар, злой дракон, черти из ада, стая бродячих собак или гопники из местной промзоны — неважно, их всё равно не видит никто, кроме тебя. Но они могут тебя убить.

Прямо как в «Призраке-5».

Несуществующие когти и зубы не оставят на теле реальных ран, но, если тебе не удастся убежать или спрятаться вовремя, и ты дашь своему хищнику тебя догнать, это будет слишком большой стресс для мозга. Короткое замыкание, синий экран, смерть от инсульта или от остановки сердца.

А ещё, пока эта смерть не наступит, боль от того, что тебя понарошку едят заживо, будет реальной. Её сможет засечь сканирование мозга. И её уж точно почувствуешь ты сам.

Игорь нашарил у печки кочергу и поворошил ею угли.

До этой недели он сам не знал, что ему настолько близка тема живых мертвецов. Да, он как-то играл в «Left 4 Dead» и «Resident Evil», смотрел в интернете обзор на «Zомби каникулы» и знал, откуда пошёл мем про мальчика Карла в смешной шляпе. Ожившие трупы никогда не были его самым большим осознанным страхом. Кто бы мог подумать.

Самое паскудное было в том, что знать, что это всё нереально, не помогало. Рациональному знанию было не под силу перекричать инстинкты, во всю глотку орущие «спасайся!!». Прячься, беги, забейся в нору. Сам отрежь себе путь к отступлению, когда демоны, порожденные твоим собственным больным мозгом, возьмут тебя в кольцо.

«Терминальная стадия развивается за пять-семь дней…»

Примерно через неделю от появления первых галлюцинаций они перестают подчиняться логике реального мира. От них больше не могут защитить ни святая вода, ни оружие, ни самые крепкие стены. Подлейший подвох всех этих догонялок: ты проиграл в них с самого начала.

Как бы ты ни бежал, через неделю тебя настигнут.

Игорь отложил кочергу и взял книжку Милы, лежащую на столе.

Замок на двери громыхнул, когда её дёрнули снаружи. Мёртвые руки, никогда не бывшие живыми — никогда не бывшие настоящими, — похоже, вспомнили, зачем нужны дверные ручки.

Игорь бездумно раскрыл книгу в случайном месте. Слова расплывались.

— Ты чего, Игорёк? — встревоженно спросила Мила.

Игорь моргнул, и по щеке потекло что-то горячее.

Он вдруг подумал о том, как маме будет чудиться, что к ней в квартиру ломится отец, до смерти которого она почти двадцать лет не знала покоя. Подумал о маленьком Пашке, который — спасибо дурной двоюродной бабке — с младенчества до слёз боялся, что ночью за ним придёт серенький волчок.

Игорь не знал, откуда притащил болезнь: он читал, что её инкубационный период — от одной недели до восьми, так что мог откуда угодно. Он сорвался прочь из города, спасая не себя — знал же, что бесполезно, — а мать и младшего брата. Отчаянно хотел верить, что ещё не успел заразить и их, что, если он уедет очень быстро, вот прямо сейчас, то…

Ерунда, конечно. Они ходили между тех же стен, что и он. Дышали тем же воздухом. Игорь не мог и не смог бы их защитить, пусть он и постарался изолироваться сразу, как только увидел Милу у себя в спальне.

Мила. Милланоя Арато, дочь скульптора из города Антореи. Почему-то именно имя выдуманного города запомнилось Игорю из прочитанной в детстве книжки лучше всего. Антореи — как Афины или как Хельсинки, только не взаправду, как не существует на самом деле описанный в муторных рассказах Грина город Лисс. Как нет и никогда не было под нашим, земным небом юной тёплой девушки с удивительными глазами, которую отец зарезал во сне, добравшись до неё раньше чудовищ.

Игорь точно не помнил, чем кончилась та книга, но, кажется, ничем хорошим.

Он поднял голову, и лицо Милы вмиг изменилось.

— Не надо, — сказала она упавшим голосом. — Игорь, пожалуйста, прошу тебя, не надо. Я не хочу умирать.

У неё на глазах — немножко голубых, немножко серых, немножко золотых на зелёном, как солнце, проглядывающее сквозь листву — выступили слёзы, но Игорю было всё равно.

Они ненастоящие.

Не опуская взгляда на книгу, лежащую у него на коленях, он оторвал половину страницы и увидел, как бледное лицо Милы рвётся вдоль, словно бумага. Высыпал из дедушкиного кисета последние крошки махорки, свернул самокрутку. Бросил книгу в буржуйку, прикурил от радостно поднявшегося пламени.

Дверь в сенях тряслась, как будто кто-то бился в неё всем телом. Громыхал колотящийся об косяк замок.

Скоро они будут внутри. Не по-настоящему, потому что влиять на материальное галлюцинациям не под силу, но разницы для Игоря не будет никакой. Его станут жрать заживо, отрывать куски гниющими зубами, и он почувствует каждый укус.

Да, исход в итоге всего один, но неужели в самом деле нет разницы между тем, чтобы тебя заколола во сне любящая рука, и тем, чтоб над тобой надругались, изуродовали, запытали насмерть?

Игорь глубоко затянулся в последний раз, и самокрутка обожгла ему пальцы.

За дверью ворчали, рычали, возились в беспорядочном клубке полуразложившихся тел, и ему не надо было смотреть, чтобы видеть всю мерзость в деталях. Вонючие раззявленные рты, треснувшие ногти, так и ждущие, чтобы содрать с него кожу. Всё-таки хорошее воображение — проклятие, а не дар.

Он встал.

Лучше уж сам. Это правда.

Игорь взял в руки свой дневник. На мгновение сжал корешок, а потом кинул тетрадку в печь.

Закрыл глаза, видя сквозь опущенные веки, как пляшет вокруг мигом объявший его тело огонь.

Кажется, зомби сломали дверь и ввалились в сени. Кажется, их леденящие душу гортанные стоны, всё, что осталось от осмысленной речи, уже звучали совсем рядом.

Неважно.

Игорю было почти не больно.

Последним, что он слышал, был треск пламени.

Он всегда его успокаивал.