Зажигалка (джен)

— Умник. Гений. Величайший, мать твою, ум в истории человечества.

— Да-да, — говорит Уилсон, брезгливо обтирая руку от липкой паутины, и оглядывается то в сторону болота, куда с воем скрылся коалослон, то в сторону паучьего гнезда, — а ещё именно из-за того, что на меня напал паук, мы остались без мяса.

— И-мен-но!

Уиллоу презрительно харкает в сторону, собирает стрелы и шагает через лужу, подхватив подол юбки.

— Ноги намокнут, простынешь.

— Пф, важное дело. Я и так уже мокрая.

— Кто из нас двоих умница, свалившаяся в овраг?

— Иди к чёрту, а?

Небо чернеет, затягивается в сизое, не переставая подтекать, а через несколько секунд — обрушивает аномально щедрые запасы пресной воды; Уилсон с раздражением понимает, что по уровню сырости они с Уиллоу теперь наравне.

— Предлагаю идти под ель, пока льёт. Может, найдём там чёрта?

* * *

Под елью, склонившей свои нижние ветви до самой земли, сухо и даже тепло, и нет никаких чертей, — видимо, они ещё в спячке: костёр, конечно, тут не разведёшь, но если спать по очереди, то можно дотянуть до рассвета с одной зажигалкой, а там — ну, хочется верить — и дождь скоро закончится. После первого большого ливня весна начнёт теплеть, ягоды — зреть, а из земли полезут цветы с лесной календулой. Жизнь продолжается.

Уиллоу довольно щёлкает языком, садится и торопливо стаскивает сначала промокшую кофту, обнажая молочно-белую после зимы спину, а потом — и юбки; Уилсон вскидывает бровь, но Уиллоу выжимает кофту и ей же утирает лицо, обращая на него внимания не больше, чем на поросший поганками пень.

— Боже-боже, чтобы живее просохло. И ты тоже помолись. Мы так в приюте Сент-Макгрегора чулки сушили.

— Может, подожжёшь?

— Шиш! — мгновенно ощетинивается та. — Я так однажды уже платье спалила!

— Здесь, — подумав, уточняет Уилсон, выкручивая край рубашки, — или… там?

Уиллоу на несколько секунд задумывается — даже перестаёт возиться со вторым ботинком, встряхивает головой и, поморщившись, сплёвывает попавшие в рот липкие пряди, ёрзая на подстеленной юбке.

— Там. Ну, сам понимаешь, где. Англия, всё такое… Давно уже.

Без одежды Уиллоу, длинноногая и жилистая, ничуть не становится уязвимей, но выглядит намного красивее, чем в ней, — даже лицо с веснушчатой переносицей и злющими совиными глазами кажется почти что милым. Грешно такое тело прятать в выцветшую кофту и юбку-мешок, — грешно было бы, кабы не Константа.

— Ты ведь из Лондона, да?

— А чё, не слышно, что я говорю как кокни? — фыркает Уиллоу и молчит несколько секунд, а потом внимательно смотрит в глаза. — Мешает?

— Это ты ещё не слышала, как я разговаривал, когда приехал в город учиться.

— А-ха, представляю! — Уиллоу хохочет в голос, запрокинув голову. — Шотландцы сжирают половину слов, пока говорят. Это уж я-то знаю, я в Эдинбурге жила три месяца.

— Зимой или летом? — зачем-то уточняет Уилсон.

— Зимой, конечно. Летом легче жить в деревне.

— А постоянно?

— Чё?

— Постоянно-то ты жила в Лондоне, так?

— Не, — просто сообщает Уиллоу, обняв коленки и почесав лодыжку, — нигде. В Лондоне выросла, а так — нигде.

— Ясно.

— А ты? Ну, вырос где?

— В деревне под Абердином. Маленькой.

— Оно и видно, что ты деревенский.

— Разве?

— Да тут только полная дура не увидит, а я не дура. Ходишь осторожно, и вот этак, — Уиллоу неуклюже изображает двумя пальцами что-то вроде походки, — как кошка. И кролей тебе не жалко.

— А может, я в Константе этому научился. Не думала об этом?

— Держи карман шире, Хиггсбери. Если б ты здесь этому учился, то тебя бы уже сожрали.

Уилсон дышит в руки, трёт лоб и цокает языком: к утренней сухости в горле добавляется озноб пополам с жаром, а вдыхать становится больнее, чем обычно. Дрянь, думает Уилсон.

— Если я когда-то подохну, то сожри меня. Проживёшь дольше.

— Ты сказал «сожри» или «сожги»?

— Первое.

— Было б чего жрать, сожгу лучше. Ты ж тощий, как лягушка, — фыркает Уиллоу не без насмешки, но губы у неё всё-таки вздрагивают: то ли беззвучно ругается, то ли хочет плюнуть или рассмеяться, — и от её горячей руки на лбу становится ещё тошнее. — У, ты чё, простудился? Трясёшься весь. На, потрогай!

— Ещё чего. Две зимы в Константе не болел, а тут — нате, да?

— Со всяким бывает. Я, эвон, обжигалась, — не без гордости демонстрирует Уиллоу рубцы ожогов на запястье, хмурится и деловито возится с его воротом. — Так, хватит уже играть в самурая. Сымай, буду отогревать.

— Отвали, — раздражённо шипит Уилсон сквозь зубы. — Всё со мной нормально.

— Ни хрена с тобой не всё нормально.

Уиллоу, стащив с него верхнюю рубашку вместе с нижней, садится поближе и жмётся, обняв и сцепив пальцы в замок, а Уилсон почему-то вспоминает, как Уиллоу завизжала и плеснула в его сторону водой, когда он полез в заросли осоки за мелкой рыбой, но наткнулся на неё — мокрую, в одной рубахе. Уилсон всегда уважал женщин, а особенно — женские ноги и то, что между ними, но сейчас он бы предпочёл получить сухую постель и подогретую еду вместо вынужденно-крепких объятий Уиллоу; почему-то Уилсону казалось, что товарищ по несчастью будет горячим, как и пламя под его кожей, но Уиллоу вздрагивает, и грудь у неё холодная — от промозглой сырости, а взгляд — угрюмее, чем всегда.

— Я замёрзла, Хиггсбери.

— Прискорбно.

— Слышишь? За-мёрз-ла.

— Грейся, — устало отвечает Уилсон, вцепившись в неё пальцами и обломанными ногтями, щёлкает зажигалкой и мутно смотрит, как небо рыдает и сочится сквозь еловые ветви, стекая в грязь и мох.