Старая хитиновая флейта (джен)

И пусть сегодня дней осталось мало,

И выпал снег, и кровь не горяча...

Собранный заплечный мешок оказался почти пустым. Только деньги, флейта, немного еды да рекомендательное письмо в плотном конверте. Вполне достаточно, чтобы в очередной раз круто поменять свою жизнь, отрезав часть ее, как изуродованную мочку уха, и вырастив заново — уже без увечья.

Несколько лет назад серджо Дрен и вовсе отбросил старое имя вместе с титулом и всеми обязательствами, как ненужную ветошь; мутсэра Дрен не мог себе такого позволить, но, честно говоря, и не хотел. Просто ему было кому передать некоторые обязательства, чтобы попытаться сделать больше.

— Вангарил, можно вас попросить кое о чем?

— Конечно, друг мой, — Вангарил поднял голову от своих бумаг и улыбнулся.

Как легко он сказал это "друг мой", даже не задумавшись, а Ллетан до сих пор не был уверен, что достоин называться таковым.

— Насчет известной вам дамы...

О том, кто такая Ильмени Дрен и почему ей можно доверять, знал покинувший Киродиил мутсэра Косадес, которому эти сведения могли пригодиться в работе.

О том, кем она приходится Ллетану и за что ее стоит уважать, знал Эрандур, однажды с пренебрежением отозвавшийся о деятельности Двух Ламп — мол, они наверняка способны на большее, нежели просто организовывать единицам побеги... "Еще одно слово, Эрандур, и я сломаю вам челюсть, — прошипел тогда Ллетан. — При всем уважении, вы не знаете особенностей и сложностей этой работы на Вварденфелле". "А вы знаете?" — вздернул брови Эрандур; он, конечно, все понял, но явно ждал подробностей. "Не исключено", — неуклюже свернул разговор Ллетан, не желая продолжать этот разговор за общим столом. Эрандур помолчал, затем чуть склонил голову: "Простите. Я не хотел вас обидеть; я действительно многое забыл о жизни в Морровинде и многого не знаю... Просветите меня?" Ллетан кивнул, принимая извинения: "Просвещу. Позже". Злость угасла так же, как и появилась: за два года, проведенных с этим мером в одной Гильдии, Ллетан успел заметить, что Эрандур вообще не стеснялся высказывать свое мнение — а оно у него имелось по любому вопросу, и чаще всего нелестное для облеченных властью и принимающих решения. Он и в самом деле не искал ссоры, просто не подумал, что кого-то из присутствующих его слова заденут за живое... После, в беседе с глазу на глаз, Эрандур узнал достаточно, чтобы больше не высказываться по этому поводу.

Но о том, какие отношения связывали брата и сестру, с чего начались Две Лампы, да просто откуда пошло такое название — об этом знал только Вангарил.

— Я напишу ей, как только смогу, но, возможно, она пока будет писать сюда.

— Не волнуйтесь, письма я вам переправлю.

— Спасибо. И еще, насчет моего дома на заставе Харлана. Там живут сейчас двое подростков, беглые рабы... я буду присылать деньги, как и раньше, но вы проследите за ними, хорошо?

— Чтобы свобода не ударила им в голову? — с усмешкой уточнил Вангарил. — Понимаю ваши опасения, бывает... Не волнуйтесь, пригляжу. Справился же я в свое время с Эрандуром...

На миг в его хитрых янтарно-желтых глазах промелькнула неясная тень — неуверенность? Сомнение? Ллетан не успел расшифровать: в следующее мгновение Вангарил овладел собой и спросил все с той же усмешкой:

— Вы ведь ко мне обращаетесь, потому что у меня есть опыт общения с бывшими рабами, не так ли?

— И это тоже. Но в первую очередь потому, что вы единственный, кому я могу доверить чужую жизнь, — свою-то Ллетан мог доверить многим, по долгу службы приходилось. Может, поэтому и не слишком боялся ее потерять. — И потом, вы были добры ко мне, даже когда я сам чуть от себя не отвернулся, и я никогда этого не забуду... Я не привык одалживаться и плодить кредиторов, но раз я уже должен вам — давайте немного увеличим процент?

Вангарил искренне расхохотался:

— Узнаю Хлаалу — и тут заговорили о процентах! Но я не против, — все еще улыбаясь, он встал и по-братски обнял Ллетана. — Жаль, что вы уезжаете: мне кажется, вы еще многое могли бы сделать здесь, и не только для этих ребят... Но кто знает, может, Имперский город даст вам больше возможностей...

Ллетан при всем желании не мог заглянуть Вангарилу в лицо — тот был выше на добрых полторы головы, — но всей кожей чувствовал, что тот хочет еще что-то добавить. И ждал — скажет, не скажет?

— Удачи вам на новом месте, — все-таки нет. Не сейчас.

— Спасибо за все... друг мой, — он запнулся на середине фразы, будто не было в его жизни уроков риторики и строгого наставника, готовившего молодого серджо ко всему. Почти. Ведь серджо Дрену не полагалось иметь друзей...

У мутсэры Дрена друг был, поэтому он покидал Чейдинхол с легким сердцем.

А в Имперском городе жизнь закрутилась так, что не то что тосковать — думать было некогда; требовалось заполнить несколько десятков форм, сдать экзамены по каждой дисциплине, благо к Разрушению и Иллюзиям хотя бы готовиться не пришлось... то есть Ллетан честно полистал книги, чтобы освежить теорию, но после десятилетий практики ничего нового из книжек не узнал. Вот с Восстановлением было сложнее — его пришлось зубрить всерьез, потому что уровень, достаточный для жизни и работы в отряде, оказался слишком посредственным, чтобы сдать экзамен.

Потом он приходил в себя и ждал распределения, используя каждый выходной, чтобы потренироваться, потом срабатывался с товарищем, молодым имперцем из Корролла... Имперец оказался парнем толковым и действительно очень одаренным, особенно в Мистицизме; кроме того, он тоже неплохо владел Восстановлением, а это значило, что лекаря к ним если и поставят, то не сразу — сперва выделят целителей тем, кто не может исцелить себя и товарища сам. Но это же значило, что в бою они должны становиться единым целым, чтобы хоть один всегда оставался на ногах и в силе. И чтобы научиться этой хитрости — понимать другого без слов, с полувзгляда и сразу правильно — они дни напролет проводили в тренировочном зале, оставляя себе силы лишь на то, чтобы доползти до кроватей.

Вангарил между тем каждый месяц слал Ллетану письма с отчетами по заставе Харлана (в последнем мягко упрекнув, что Ллетан запаздывает с деньгами, и Вангарилу, конечно, совсем не сложно на сей раз взять расходы на себя, но было бы неплохо, если бы мутсэра более не допускал таких досадных случайностей, насколько это в его власти, само собой) и даже успел переслать ответ из Вивека, но Ллетан в лучшем случае бегло проглядывал письма — на большее его не хватало.

Прочитать их как следует и сесть за ответы он смог лишь накануне своего первого задания, когда им выделили два дня на отдых и подготовку.

"Мне искренне жаль, мой благородный друг, — писал он, невольно позаимствовав обращение, которое не раз и не два слышал от Вангарила, и самый его стиль, — что моя невнимательность причинила вам неудобства (на сей раз причиной промедления стала именно моя расслабленность, а не затруднения с деньгами; обещаю, больше такого не повторится). Необходимую сумму и пять золотых сверху в качестве извинения я прилагаю к данному письму; если же вы, пересчитав деньги, обнаружите недостачу... даже не знаю. Я нисколько не буду против, если вы расскажете воришке, что может сделать с ним палач Камонна Тонг (и даже не обижусь, если вы перескажете ему нашу беседу в канун Молитвы южного ветра — в конце концов, то, что я рассказал вам тогда, само по себе есть смягченная и приукрашенная правда), но, зная ваше доброе сердце, не уверен, что вы моим разрешением воспользуетесь. Просто помните, что оно у вас есть.

С той же неуверенностью передаю лучшие пожелания Эрандуру, поскольку помню, как неприятно ему было мое общество, и признаю его право на неприязнь. Но я обязан его злобе ничуть не меньше, чем вашей доброте, и благодарен за все, что он для меня сделал. Вверяю свои слова в ваше распоряжение; передадите их, если сочтете нужным.

Привет мой Дитум-Джа и С'Мирре, рад был узнать, что они неплохо справляются без меня. И намекните им, что я буду рад получить весточку и от них лично; я, когда навещал их перед отъездом, устроил им выволочку, но повторить, как важно учить грамоту, не помешает.

Кроме того, позвольте поблагодарить вас за переданное мне письмо и попросить о помощи еще раз: в моем распоряжении перед выходом лишь два дня, и искать сразу двух гонцов мне сейчас несколько затруднительно.

С искренней благодарностью и наилучшими пожеланиями,

Д."

Письмо Ильмени было совсем иного тона: без излишней учтивости и словесных кружев, но и без ее обычной сдержанности. Будто вскрылся нарыв, образовавшийся с исчезновением Ллетана, и его содержимое изливалось на бумагу — сумбурно, многословно, торопливо. Ильмени радовалась, что он жив; желала надавать ему пощечин за пьянство; проклинала Орваса и сожалела о том, как все сложилось с Марети, и просила Ллетана не казнить себя...

"Ты просишь меня не винить себя за Марети, Иль? Пустое. Мне жаль Марети, но я дал ему все, что мог: несколько месяцев жизни, деньги и вольную на будущее... Никто не сделал бы для него больше. Но не моя вина, что он неправильно распорядился всем этим — при всем желании я не в силах приставить на чужие плечи свою голову.

Сейчас у меня под опекой двое подростков чуть младше, чем был он, и, глядя на них, я начинаю понимать: путь к свободе снятием кандалов и даже успешным бегством не заканчивается — он со всего этого начинается. Не пропасть в жизни, в которой никто больше не будет решать за тебя, не сменить одно рабство на другое, перестать в своей голове делить разумных на господ и рабов и не впасть в искушение, пожелав стать господином над другими — вот что они должны сделать, чтобы по-настоящему стать свободными. А то когда руки у тебя голы, но сам для себя ты не можешь даже грамотой овладеть, потому что добрый опекун все напишет за тебя — грош цена такой свободе. Скамп знает, получится ли у моих подопечных, хотя ребята стараются (положа руку на сердце — сейчас я не уверен, что справился бы Марети, но тогда мне некогда было думать и сомневаться. И я не жалею о том, что делал для него, более того — я и сейчас сделал бы то же самое... разве что перед расставанием как следует промыл бы ему мозги).

Я вообще ни о чем не жалею, даже о своем пьянстве. В конце концов, оно мне тоже пригодилось: тот, кто помог мне безопасно передать тебе весточку, не стал бы помогать блистательному серджо Дрену, как и прожженному плуту Арано. Как и тому ничтожеству, коим я был пару лет назад и которому мне лень придумывать имя (впрочем, будем честными, ничтожество бы не просило ничего, кроме денег на бутылку). А вот меру, который делает все, чтобы подняться со дна, мой благодетель, как видишь, помочь не побрезговал.

И все-таки падать я больше не намерен. Отныне я боевой маг Университета Имперского города, и что важнее — только не смейся — в товарищи мне достался совсем мальчишка, чуть за двадцать. Почти ровесник Марети, если бы тот дожил... занятная причуда судьбы, правда? К счастью, кроме этого, общих черт у них мало. Этому юноше не нужно давать свободу, он и без того свободен настолько, что впору завидовать... но все-таки кое-что я могу — и должен — передать ему.

Он как-то обмолвился, что один из его учителей собирал коллекцию древнего оружия; я сам никогда этим не интересовался и вряд ли заинтересуюсь, но, полагаю, полученные мной знания о коллекциях такого рода в любом случае лишними не будут.

На этом я прощаюсь с тобой: очень многое, что хочется сказать лично, плохо ложится на бумагу.

Пусть пребудет с тобой благословение Рилмс и Аралора.

С любовью,

Ф. А."

Если не считать возраста и цвета волос, Муциан Аллиас — спокойный и серьезный, какой-то очень основательный и умный не по годам, — ничем не напоминал нервного и вспыльчивого Савмира Марети, до которого порой доходило только после пары подзатыльников. И все-таки ни ум, ни искреннее желание учиться, ни одаренность в магии, ни уроки отставного Клинка не могли заменить Муциану опыта настоящей работы, той, к которой его, судя по всему, и готовили: неоткуда было узнать сыну фермера, как убивать и не быть убитым, как добывать нужные сведения в застольной беседе, а как вырывать с мясом. Зато Ллетан все это умел и собирался передать младшему товарищу сколько получится, причем если с Марети он в свое время еще хоть как-то выбирал методы — бедняга был запуган и взвинчен настолько, что с ним иногда заговорить было страшно, — то с Муцианом церемониться не собирался: быстрее и больше усвоит — дольше проживет.

Их первое задание не было из ряду вон выходящим — обычный рейд в окрестности Сейататара вместе с группой исследователей, сопровождение, разведка и если придется — зачистка местности; полдюжины подопечных, два дня пешего пути туда, неизвестно сколько времени там и еще два дня обратно, благо хоть по первому снегу, а не по мерзлой грязи. Не самые лучшие условия, чтобы кого-то чему-то учить, но Ллетан не торопился с выводами: в его деле поспешность мешала даже больше, чем лишние уши и глаза. Мешала разглядеть возможность и воспользоваться ею.

Случай преподать Муциану урок представился на второй вечер пути, когда они добрались до нужной развилки. От самой развилки мало что осталось — так, несколько давно заброшенных дорог, обрывающихся где-то на полпути от Золотой до мест, куда вели когда-то, — зато таверна "Спящий кот" с облупленной вывеской, но добротной крышей, жила и здравствовала, предлагая дешевый ночлег. И так уж получилось — крайне удачно, на взгляд Ллетана, — что им досталось комната с двуспальной кроватью.

— Чур, я на полу, — выпалил Муциан, покраснев до ушей.

— Не говори ерунды. Нам еще в руинах не меньше недели торчать, пользуйся возможностью поспать на кровати, пока дают. Я уж точно упускать случай не стану.

Муциан покосился на него, как на чумного:

— Ты что, серьезно? Или ты... Ну... Тебе не впервой спать в одной кровати с мужиком?

О, да, конечно. Ставшая уже легендой распутность данмеров... Ллетан, разумеется, слышал эти слухи. И не то чтобы они были совсем лживы — Ллетан и знал, и видел всякое, — просто сам он подобных желаний никогда не имел. Он пожал плечами:

— В одной кровати, в одной ухоронке, на одном клочке земли... Не вижу разницы. И потом, я к тебе никаких особенных симпатий не испытываю, ты ко мне, полагаю, тоже — что не так?

Он прекрасно знал, что не так, и Муциан это явно понял — покраснел еще сильнее, но уже не от смущения, а от злости, сжал кулаки. И все же он сдержался, только процедил:

— Я тебе не доверяю. Ну, точно не настолько.

— И правильно делаешь, — Ллетан повесил свой мешок на высокое изголовье, стянул сапоги и, не раздеваясь, растянулся на своей половине кровати. — Я тоже тебе не доверяю, мальчик. Но я прекрасно понимаю, что иногда всякие глупости вроде недоверия к товарищу по оружию, отвращения к происходящему или ложно понятого целомудрия стоит засунуть себе в задницу, потому что от этого может зависеть моя жизнь или здоровье. Или то и другое. А от того, останусь ли я жив и здоров, выполняя задание, зависит, сколько денег я заработаю и не спущу ли половину на лечение, а в конечном счете — сколько денег дойдет до чейдинхольской ячейки Двух Ламп... понимаешь?

Муциан помолчал, задумавшись.

— Ты имеешь в виду тех ребят на заставе Харлана, для которых ты дом строил? — уточнил он.

— Да. И моего друга, который пообещал за ними приглядеть, и всех тех, кто сможет добраться до заставы... Знаешь, чтобы убедиться, что им никто не будет докучать, мне пришлось перезнакомиться со всеми местными бандитами. Иногда улыбаться, подавая им выпивку, иногда пить с ними, иногда нарочно проигрывать в кости, иногда приплачивать их любимым шлюхам, чтобы они постарались чуть лучше, но получили нужные мне сведения. И каждый раз менять внешность, чтобы меня, не дай святой Аралор, не могли узнать, случайно встретив на улице. Не могу сказать, что приятно проводил время, но это было необходимо — и я это делал. Тебе тоже придется научиться делать то, что необходимо, иногда переступая через себя, и лучше начать прямо сейчас — быстрее привыкнешь.

Муциан некоторое время стоял молча, обдумывая его слова. Затем вздохнул и тяжело опустился на кровать:

— Полезешь ко мне ночью — убью.

— Мне нравится твой подход, — совершенно спокойно отозвался Ллетан и пальцами затушил свечу.

Муциан не ответил, но по слишком тихому, будто намеренно приглушенному дыханию, по совершенной неподвижности было понятно, что он не спит. Что ж, его дело... Сам Ллетан всю ночь проводить без сна не собирался — и уже начал клевать носом, когда младший товарищ вдруг спросил:

— А почему, кстати, Две Лампы?

Спроси Муциан что-нибудь другое — например, сколько лет и как именно Ллетан учился переступать через себя или еще что-нибудь столь же предсказуемое и глубоко личное, — можно было бы отговориться коротким "долго" или вежливо-однозначным "ты не хочешь знать". Но именно этого вопроса Ллетан не ожидал и, возможно, потому ответил честно:

— По двум причинам. Первая — нам нужен был знак, который легко подать и просто запомнить. Над черной дверью в доме дяди всегда висела лампа — мало ли куда придется бежать ночью, — но сестра в свои приемные дни вешала вторую, чтобы все видели, что к ней можно прийти с просьбой. Потом она, правда, переехала в Вивек и лампы уже не вешала, но название прижилось. Оно удобное — две лампы и две лампы, мало ли что ты имеешь в виду.

— Ну да, разумно... а вторая?

Вторая причина заключалась в том, что Ильмени Дрен, смелая женщина, не побоявшаяся бросить вызов Камонна Тонг, в детстве боялась темноты. В поместье грандмастера для нее каждую ночь оставляли зачарованную лампу, чтобы она не боялась засыпать и не плакала, проснувшись среди ночи.

На вилле же такие вольности не поощрялись — и, хоть Орвас и разрешал зажигать лампу в комнате племянницы, отряжая кого-нибудь из слуг следить за огнем, Ллетан старался не злоупотреблять его добротой. Проще было заболтать сестренку, чтобы она забывала о страхе, чем каждый раз просить разрешения оставить лампу. И забалтывать у него получалось неплохо, но Ильмени с чего-то решила, что раз брат приходит к ней каждый вечер поговорить, значит, он тоже боится темноты, но не признается. А раз ему никто не зажигает лампу на ночь, значит, она будет зажигать — себе и ему, и какая разница, что балморский особняк грандмастера отделяют от виллы советника десятки миль, а толстые стены не пропускают не только дождь и пепел снаружи, но и свет изнутри? Ильмени было тогда года четыре или пять — благословенный возраст, когда плевать на мелочи и просто хочется чуда... А Ллетан не мог сказать ей, что боится вовсе не темноты — наоборот, темноту любит, ведь в ее бархатных объятиях так легко спрятаться.

Много лет спустя она с улыбкой пересказывала Ллетану свои детские мысли, зажигая две лампы перед домашним алтарем — за себя и за него, для Рилмс и Аралора, — а у него, почти тридцатилетнего, почему-то слезы наворачивались на глаза, и он не знал, что на это ответить. "Спасибо"?

Теперь, в сорок девять, он понятия не имел, как рассказать об этом лежащему рядом юноше — просто не мог подобрать нужных слов. Ллетан сжал чехол с флейтой через рубашку:

— Как-нибудь в другой раз расскажу.