Хтоническая шкатулка (джен)

Не так уж и сильно ныне театр будоражит сознание, и никакое представление не заставит среднего человека променять голубой экран на очередь в гардеробную и полный зал незнакомцев.

Однако как же много люди упускают, игнорируя эту эстетику. Приглушенный свет, маленькие бинокли, билетик, который растираешь и рвешь в нетерпении или от скуки… Я думаю об этом каждый раз, когда он выходит на сцену и начинает петь.

Его пение нельзя было описать обычными прилагательными. Ни одно из известных красивых слов не подходит, они слишком обычные, заурядные, приземленные. Есть в его голосе что-то неземное, точно ангельский хор. Точно ли над сценой софиты, а не божественный свет? Кажется, театральных ламп маловато, чтобы охватить его всего. Всю ту ауру, что он источает одним своим присутствием. Необъяснимую, всеобъемлющую, как некая хтоническая сущность.

Я затаиваю дыхание. Руки дрожат, и кончики пальцев холодит так, что пропадает чувствительность.

А он и сам поглощен своим выступлением. Прикрывая глаза, он подставляет красивое лицо залу. Наверно он знает, насколько красив. Конечно знает. В его открытой уверенности это видно.

Он будто сирена, зазывающая моряков в губительную пучину. Сирена, выбравшая наиболее простой подход к жертвам. Зачем прятаться в грязной морской пене в надежде на встречу с наивными путниками? В этот-то век круизных лайнеров и подводных лодок!

Он открывает глаза, продолжая петь. Он изучает зал. Зрители замирают в непонятном ожидании, все разом. Я знаю, чувствую, что он пройдётся взглядом по всем, по каждому. Может другие этого и не видят, точно не видят, но я-то знаю.

И он останавливает взгляд на мне. Короткий, но выразительный. Он явно смотрит на меня, сомнений нет.

И вновь отводит глаза.

Выступление заканчивается бурными аплодисментами. Бурными, но такими… Неловкими. Точно зрители не знают, чему хлопают. Точно со всего зала резко спадает странное оцепенение. Лица моих соседей — смущенные, потерянные. Я тоже потеряна.

Он низко кланяется. Откровенно и от души, он отдал всего себя каждому. Я вновь жду его взгляда, но ничего, даже намёка, даже не покосился в мою сторону. Не проронив ни слова, он исчезает за кулисами.

Я в растерянности озираюсь по сторонам: люди встают со своих мест и уходят. И словно какая-то сила мешает уйти мне, словно кто-то ради шутки смазал кресло клеем, как бы нелепо это ни звучало. Мне удается освободить скованное ужасом тело только тогда, когда не остается никого. Но меня тянет не к выходу — за кулисы.

И закулисье встречает меня тишиной. Нос тут же заполняет странный запах, запах пустоты и брошенности, будто уже много времени здесь не бывала нога человека. Что, конечно, невозможно. Я не первый раз бываю здесь, где ставят десятки представлений в день, и запустение — максимально неестественная вещь.

Под ногами скрипит старый пол. Доски, покрытые пылью такого толстого слоя, что поглощают даже следы.

Тишина.

Лишь внутренний голос надрывается не то зазывая вперед, не то предостерегая.

Узкая полоска света под дверью становится самым настоящим маяком в непроглядной тьме коридора. Скрипучая дверь легко поддается, объявляя всему залу, что я собираюсь войти в гримерку. И на мгновение мне кажется, что и там тоже темно, никакого источника света, кроме пары золотых фонарей-глаз. Видение быстро рассеивается.

Я вижу его.

Его заинтересованный взгляд скользит по мне, одновременно удивленный и восхищенный. Меня тоже пробирает удивление и восхищение: вблизи он еще прекраснее. Цепляюсь за каждую деталь внешности — глаза, волосы, руки, легкая улыбка — но почему-то не могу собрать образ воедино.

Он открывает рот и произносит слова приветствия. Его интонации певучи, будто он еще не отошел от своего сценического образа. Голос мягкий, неестественно тихий. Но слова звучат отчего-то не вслух, а в мыслях. До ушей же не доходит ни звука, я оказываюсь в вакууме. Вновь ужас сковывает меня, как тогда, в зале, и я замираю, все еще пытаясь разглядеть его.

Его лицо — лицо херувима. Неестественно прекрасное, светлое и открытое, такого человека не должно существовать. А его глаза… Этот блеск, несвойственный ни одному земному существу, потому что нельзя выражать одновременно столько эмоций, нельзя чувствовать столько глубоких вещей одновременно и хранить все это в глубине взгляда. Если да Винчи рисовал улыбку Моны Лизы двенадцать лет, то для запечатления его глаз понадобится в несколько раз больше времени. Чувства сменяются одно другим в считанные секунды, и уловить какое-то одно чертовски сложно.

Мне бы хотелось послушать его еще, но он молчит. Его молчание поистине мучительно, потому что одно его присутствие, сам факт, близость продолжает держать меня в этой Железной деве непонятной и нелогичной смеси страха и трепета.

Он открывает рот вновь, и его рот — пустота.

…Его образ на сцене как никогда блистателен, и голос переливается.

Краем глаза замечаю, как рядом со мной резко вздыхает женщина. Резкий обрывистый вздох слетает с ее губ, пока глаза устремлены на сцену. Туда, где певец, погруженный в роль, расправив руки, отдает все свои чувства зрителям. Но его выступление выглядит таким интимным, точно принятие самого себя, и все остальные здесь — лишние. Подобное чувственное откровение не способен выдать ни один человек.

Он опускает руки и окидывает зал изучающим взглядом.

Впрочем, в нем никогда не было ничего человеческого.