Хтоническая шкатулка (джен)

Моя деревня — самое маленькое место на свете, самое незаметная в мире, и жизнь здесь до абсолютного проста и беззаботна. Достаточно лишь соблюдать одно единственное правило: не впускай мертвых. Оно всегда казалось мне абсурдным, просто до боли смешным. Кто в здравом уме пустит мертвеца на порог?

Но одним утром она появилась у моей калитки.

Я заметил ее еще из окна. Ее бледное осунувшееся лицо и широко открытые глаза. Немигающим взглядом она смотрела на входную дверь. Взглядом целеустремленным, точно то было самое заветное из ее желаний. Не двигалась сама, но ветер трепал ее волосы и подол самого красивого из ее платьев. Когда-то давно она сшила его сама, каждый узор вышивала вручную, с такой любовью, какой не удостаивали даже самых желанных детей.

В то же утро первобытный ужас покрыл сединой мою голову. И сразу непонятно в чем этот страх: в самом ее присутствии или в понимании своей слабости.

Надежды на мираж, на обман зрения, да на что-черт-подери-угодно умерли только спустя несколько дней. Она не исчезла, не ушла, не сдвинулась с места вообще, ни усилия не приложила, чтобы поднять одну из увязших в дорожной грязи и сырой земле ног и сделать шаг к двери.

Она легко могла это сделать — забор не был препятствием. Любой ребенок мог бы легко перелезть его, чтобы проникнуть в наш сад и утащить клубнику с огорода. А калитка и вовсе открывалась во все стороны и держалась на бечевке, обернутой вокруг железной узкой трубы, торчащей из земли. Условная защита. Но и ее она так и не преодолела.

Она ждала моего слова.

Нужно всего лишь не впускать мертвых — это просто. Одно маленькое правило, чтобы счастливо жить, растить детей и работать для своего маленького мира.

Но мой маленький мир сузился до кухни и выходящего во двор окна. Мой маленький мир оброс колотящей паникой, бессонницей и хрустальной тишиной. Тишиной тоньше человеческого волоса и хрупкой до того, что каждый посторонний звук отзывался тревогой, раскаленной кочергой, вонзающейся в сознание.

И точно назло одно утро выдалось таким ветреным, что калитка ходила ходуном и издавала до омерзения противный скрип. Даже заглушить это нечем — бросил пить еще до свадьбы. По ее просьбе и бросил.

Возможно, алкогольная кома спасла бы меня от страха увидеть её не в нескольких безопасных метрах за забором, а за старой деревянной рамой. Почувствовать на себе пронзительный взгляд, тот, которым она смотрела на меня у алтаря, тот, которым она смерила меня, прежде чем закрыть глаза навсегда.

Или спасла бы от необузданной тяги смотреть на нее снова и снова. На волосы, на ее любимое платье, на ее угнетающий одним своим видом силуэт. Издалека не видно проплешин в мокрых волосах, копошащихся в остатках век насекомых, истлевшего платья с выцветшими узорами. Она вышивала их своими руками, теми самыми руками, которые я держал в последние минуты ее жизни, исходясь в безудержных рыданиях.

Она любила это платье, а я любил ее.

В нашей деревне было всего одно правило: не впускайте мертвых. Мертвые уходят, когда понимают, что живые не нуждаются в них. Мертвые уходят, когда живые отпускают их.

Но я так и не отпустил ее и потому одним утром открыл дверь.