Хтоническая шкатулка (джен)

Едва дрогнули ресницы, как в темноте разума сверхъестественным откровением ворвалось осознание: вокруг меня сотни рук. Подо мной сотни рук. Они касались моих членов — головы, ног, спины — и путали свои твердые пальцы в волосах. Земля была усеяна кистями по запястья, локти и, возможно плечи, и мое тело будто медленно уносилось этим течением, этой рукотворной рекой без истока и устья, без русла.

Мне стоило бы испытать отвращение. Особенно — в тот момент, когда стало ясно, что меня окружали не руки. Тела. Сотни тел. Окровавленных, обезглавленных, убитых.

Я лежу на самой границе на кровавом полотне, а перед широко распахнутыми глазами — уходящее в ночь зарево. Мне уже приходилось видеть похожий цвет. Однажды, на незнакомой девушке где-то в другой жизни. На ее однотонном платье с широкой легкой юбкой и тонкими бретельками.

— Погадаешь на любовь? — спросила она меня, заливисто смеясь.

От ее платья было трудно оторвать взгляд. Ярко-красного, сочного цвета, оно навевало мысли о горячей любви, когда в последние секунды заходящего солнца смотришь на лицо перед собой, о взрыве гениальной мысли в голове, когда от вдохновения темнеет в глазах, об огненных всполохах костра, облизывающего небо. И в последнюю очередь — самую-самую последнюю — оно напоминало кровь, рвущийся из отсеченной конечности фонтан.

Отказать было сложно — она сунула руку мне в лицо, будто точно знала, что я умею гадать, и мои слова непременно окажут влияние на ее судьбу. Но такой способности у меня не было.

Ладонь у нее бледно-розовая, чистая рука нерабочего человека. Наверно, она никогда в жизни не поднимала ничего тяжелее своего подола, чтобы не намочить его, бегая босиком по приливу. Наверно, именно тогда, в отражении неспокойных вод ее платье напоминало кровь.

Линия жизни на удивление длинная — вниз по ладони, опускаясь к сгибу, она поднималась затем вверх по локтю. Изворотливой змейкой она рассекала ее руку надвое и вонзалась концом в ключицу.

Не помню, где и когда такое случалось со мной и случалось ли, но это воспоминание так ясно возникло в памяти, что сомневаться в нем не было смысла.

Красное-красное платье с развевающимся на ветру подолом, похожим на знамя.

Где же мое знамя? Есть ли у меня знамя?

Я лежу на самой границе и не могу понять, какая она. Какая она, эта граница. Как мы ее заметили? Как мы ее упустили?

Помню, как под громогласный рев, под торжественный марш мы ровным строем подошли к краю. Мы ждали черную каменную стену, настолько высокую, что, чтобы ее разглядеть, потребовалось бы поднять забрало; мы ждали колючую проволоку, от шипов которой пришлось бы защищаться касками. Мы ждали суровую и непроходимую преграду, о которой слышали сотни и сотни раз, мы готовились к барьеру и непобедимому конвою.

Но нас встретило море лоснящейся травы, зелень, что в солнечных лучах отливала золотом и уходила далеко за горизонт, где встречалась с голубой бесконечностью неба. Нас встретило поле.

И с этого поля вольные ветра принесли в мое сердце семя сомнения.

Я помню шепот и помню как кто-то позвал меня по имени, но так и не дождался отклика. В моих вспотевших ладонях древко нашего знамени отсырело, а знаками украшенная ткань после нескольких секунд беспокойного хлопанья обвилась вокруг шеста. По коллективному сознанию прошелся странный рокот, закончившийся на мне страшным осознанием.

Оно снова пронзает меня, странно-страшная мысль. Пугающая догадка.

У меня нет имени. У меня нет знамени.

Зелено-золотистая трава примята грудой таких же безымянных тел, и я не лелею ни капли надежды на то, чтобы отличить Своих от Несвоих — одинаковые лица, одинаковые руки, одинаково красная кровь. Похожие на меня так же, как и я — на них. Разноцветные краски с наших знамен сползли со своих полотен и смешались в незнакомый мне цвет, и вряд ли на свете есть существо, способное уловить зорким сложным глазом его оттенок.

Мне приходится встать во весь свой крошечно-исполинский рост, чтобы чужая рука наконец отпустила мои волосы и перестала впиваться острыми ногтями в череп. Земля под ногами зыбкая, над головой — тьма, а следам бойни нет конца. Некуда идти, не на что смотреть.

И совершенно нечего вспомнить.

Безлунная и беззвездная ночь, кажется, длится не одну тысячу часов, но, когда тяжесть смирения только-только грозится накрыть мое сердце, горизонт начинает дрожать, светать. Первые золотистые лучи бьют прямо в центр поля, на возвышающийся над ним шест. Он покачивается от ветра, будто бы приветствуя меня. И я наконец вижу.

Я вижу знамя. И оно — абсолютно белое.