Сбрасывая шкуру (гет)

Бесстрашие остаётся все дальше, и изгоев на улицах становится больше. Ясное дело — селиться рядом с Бесстрашием никто не хочет. Я тоже. Мне надо разыскать Эдварда и Майру, найти жильё, переодеться во что-то незаметное. Моя униформа, беспросветно-черная с ног до головы, притягивает взгляды, встречные недобро косятся на меня — или это только кажется? У самих изгоев одежда вылинявшая, неяркая. Безжалостное солнце, проникающее во все щели, выжигает синие костюмы бывших Эрудитов до бледно-голубого, пестрые наряды Дружелюбных — до бежевого. А слои грязи стирают различия между черным и белым. Неужели и с самими изгоями происходит то же самое…

В родной фракции меня учили не навязываться, не рубить сплеча, в незнакомых местах и ситуациях сначала понаблюдать, а потом действовать. Не сносить все на своем пути, как бешеный носорог, а мягко — будто вечерний туман — вливаться в новое окружение. Это не по-Бесстрашному, но сейчас мне хочется начать именно с этого. Поэтому первое время я не вступаю в разговоры, только присматриваюсь. Оказывается, изгои бывают разными. На балконах некоторых высоток сушится белье. У входов в дома стоят старые бочки, и сквозь их дырявые стенки просвечивает пламя. От некоторых очагов даже тянет… ну, не то что едой… чем-то, кажется, пригодным в пищу. Видимо, это «богатые» изгои. Другие сосредоточенно и целеустремлённо, как тараканы, топают по улицам, тащат какие-то драные мешки, разваливающиеся узлы… Становится жарко, я скидываю куртку, скручиваю ее поплотней и заталкиваю в рюкзак. Большинство изгоев, в отличие от меня, одеты слишком тепло, не по погоде, а ведь солнце уже высоко. Запахи от них соответствующие — едкая, шибающая в нос вонь застарелого пота и грязи.

Поперек дороги лежит тело, издали похожее на кучу тряпья. Из тряпок торчат голые, костлявые, синюшные ноги. Не могу оторвать от них взгляд, кажется, он мертв… Я ещё ни разу не видела тел умерших, почему-то жутковато, хотя любой покойник уж точно безобиднее живых. А вдруг ему нужна помощь? Нет, я не могу пройти мимо!

— Эй! Мистер! Вам плохо?

В Бесстрашии по большей части обращаются друг к другу по именам, но я пока чувствую себя не слишком уверенно и возвращаюсь к привычкам Отречения. Наклоняюсь, трясу лежащего за плечо. Его лицо прикрыто бесформенной шляпой, я ее приподнимаю.

— Какое там «плохо», хорошо ему, — ворчит проходящая мимо тетка. — Сама, что ли, не видишь, дура!

Из-под шляпы показывается блаженная улыбка и остекленевшие глаза. В подтверждение слов тетки лежащего обильно рвет в мою сторону, еле успеваю отскочить.

— Извините! — окликаю я женщину. — А вы не встречали одноглазого парня? Высокий, светловолосый, Эдвардом зовут! У него ещё девушка была, она…

— Так я тебе и сказала! Для таких, как ты, мне даже вшей жалко! — припечатывает изгойка, прибавляет ходу и скрывается за поворотом.

В первый день в гетто вопрос об Эдварде и Майре я задала раз, наверное, сто. Но так ничего о них и не узнала. Первое время жители трущоб неохотно идут на контакт. Потом удается обменяться брюками с одной из изгоек — мои черные, спортивные, чистые в обмен на бесформенные, серые, с дырами на коленях. У новых штанов, при всех недостатках, оказывается большой плюс — множество больших и маленьких карманов. Спрятавшись в одном из пустых домов, я перекладываю в них из рюкзака все мелкие вещи, чтобы не потерять. Заодно перекладываю меньший нож из рюкзака в ботинок, между ногой и ножом укладываю сложенный в несколько раз носовой платок. Бо́льший нож оставляю в ножнах. Долго думаю, как поступить с расчетной картой. На ней вроде должны быть деньги, а я не в том положении, чтобы швыряться деньгами… Правда, я не представляю, как делать покупки во фракциях, будучи изгоем, да ещё и не спалиться перед Бесстрашными. Но, может, в будущем у меня появятся друзья, которым можно доверять… В общем, карту оставляю до лучших времён, прячу в тот же карман, что и зубную щётку. А вот ключ от квартиры Эрика с мстительным удовольствием загоняю в щель между кирпичами и поглубже забиваю каблуком. Возвращаться не собираюсь — значит, и ключ ни к чему.

На следующей улице я вымениваю новую черную футболку на широкую бледно-розовую рубашку. Не слишком приятно носить чужую грязную одежду. Зато теперь я ничем не выделяюсь среди изгоев. Черные берцы почти скрыты под широкими штанинами, да и рюкзак не привлекает внимание на фоне поношенной одежды. Можно не шарахаться, заслышав звук автомобильного мотора, и изгои уже не смотрят так враждебно.

Фляжка с водой уже опустела. Солнце нещадно палит, но я беспорядочно брожу по улицам, сую всюду нос и без конца спрашиваю. Судьба поворачивается ко мне лицом, мои знания о чикагском гетто быстро пополняются. От изгоев я узнаю, где находится благотворительный пункт Отречения, и что соваться туда раньше чем через три дня не имеет смысла. Сегодня там раздают детские вещи, и одна из изгоек хвастается перед соседками — мол, одолжила ребенка у какой-то Агаты, получила для него курточку, джинсы и ботинки и собирается их перепродать их какому-то Мо. Соседки уважительно кивают и полностью одобряют аферу. А что насчёт Агаты? А, она все равно в лихорадке лежит, даже не заметила. А как же ее малыш, который останется без одежды? А кому есть до него дело?..

Узнаю, что пить здесь принято из рек (правда, вода в них грязная), а ещё из старых фонтанов — они уже лет двести не работают, но в них скапливается дождевая вода. О Бесстрашных многие отзываются плохо. Правда, один из изгоев проговаривается, что от них масса пользы, но жена тут же шикает на него: «А ну молчи!» О том, где найти Эвелин и ее афракционеров, никто не знает… или не хочет говорить. День как-то быстро подходит к концу, начинает холодать, и я ищу место для ночлега. Выбираю одну из развалюх — стены уцелели только до пятого этажа, в одной из комнат — следы пожара. Неприветливое место, зато здесь никто не живёт. Я пока не встретила на улицах людей, с которыми хотела бы поселиться рядом. Хотя с соседями, возможно, было бы теплее.

Я пока не разжилась матрасом или какой-нибудь подстилкой. Придется обходиться малым. Недаром меня всю жизнь учили преодолевать трудности. Грустно думаю, что мама могла бы мною гордиться — а папа входит в правительство, только дочери-изгойки ему не хватает… С помощью ножа нарезаю большой ворох жёстких сорняков. Накрою их курткой, на одну ночь это сойдёт за постель.

Становится всё прохладнее. Я накидываю на плечи куртку, но этого оказывается мало. Приходится одеть под нее ещё и свитер — один из тех, которые я утащила у Эрика. Он мне велик, и так хорошо греет, и…

И я не собираюсь думать об Эрике, вспоминать, какой он большой и крепкий, или думать, что он сейчас делает. Зацикливаться на козлах-шантажистах — ниже моего достоинства. Он мне всё это устроил. Его оправдали, оставили в живых и при должности, вот и пусть радуется. В одиночку.

Достаю хлеб. Весь день я отщипывала от него кусочки, осталось чуть меньше половины. Достаю из рюкзака фляжку, сую в карман баночку с зубным порошком — после ужина надо будет сходить за водой, заодно зубы почистить. Рюкзак с остальными вещами предусмотрительно прячу под кучу травы. За день он мне все плечи оттянул, не тащить же его с собой.

Выхожу из дома, сажусь на щербатое бетонное крыльцо. Фляжку ставлю у перил, с наслаждением откусываю от буханки большой кусок. Закатное солнце красиво подсвечивает лёгкие облака. У новичков сейчас свободное время. Наверное, мою записку уже прочитали. Кристина, насколько я ее знаю, вовсю переживает, орет, что я ненормальная, и как я могла исчезнуть, ничего толком не объяснив. А Уилл ее утешает, он такой выдержанный, островок спокойствия в нашей дикой фракции…

Ко мне приближается изгой, мальчишка-негритенок лет тринадцати. Опасливо садится на нижнюю ступеньку рядом со мной.

— Я посижу тут немного, окей? Не хочу идти домой, отец уже пьян…

— Сиди на здоровье. Улица не купленная.

На голове у негритенка бесформенная серая кепка, и он зачем-то поворачивает ее козырьком назад. Слева что-то оглушительно грохает. Я рефлекторно поворачиваюсь туда, и в этот миг мальчишка хватает с моих колен хлеб и со всех ног несётся вдоль по улице.

Но я бегаю быстрей. Мы не пробегаем и квартала, когда я нагоняю мальчишку, сбиваю с ног, усаживаюсь на него верхом. Отнимаю хлеб и прячу за пазуху. Негритёнок отчаянно пытается извернуться, но силы слишком неравны, его костлявые ручонки — как соломинки, тощая черная шея нелепо торчит из широкого ворота слишком большой толстовки. Я так зла, что даю мальчишке две чувствительные затрещины.

— Гаденыш! Вор!

Мне никто не мешает, не пытается заступиться за него. Хотя я бью слабого — поступаю некрасиво… Но мимо нас устало шлепают двое изгоев, из дома напротив слышится пьяный ор, из соседнего — унылая песня. Гетто живёт своей жизнью, всем всё равно.

— Попросил бы — я бы с тобой поделилась! — возмущённо ору я.

На лице мальчишки — такое непонимание, будто я говорю на иностранном языке. Он презрительно кривит толстые губы — не верит. Старается вырваться, но я держу крепко. Пытаюсь копировать ехидные интонации Эрика:

— Но у тебя, храбрец, ещё есть шанс поесть сегодня.

До чего же страшные у мальчишки глаза. Бездонные, черные, недетские. Как космические черные дыры, в которых все пропадает.

— Я отдам тебе половину, если ты расскажешь, где окопалась Эвелин с бойцами… и если это окажется правдой.

— Не знаю я, — зло цедит мальчишка.

Я замахиваюсь.

— Никто не знает, где у них убежище, честно! — отчаянно выкрикивает он. — Они приходят из ниоткуда и прячутся так, что тебе в жизни не найти! И к ним нельзя просто так заявиться! Эвелин сама выбирает, кого взять в отряд, если ты ей понадобишься — афракционеры сами за тобой придут!

— Не верю ни одному слову!

— Я тебе другое расскажу, — предлагает мальчишка и косится туда, куда я спрятала хлеб.

Его рассказ и правда интересен. Мальчишка просвещает меня насчёт торговца по имени Мо, у которого можно выменять на еду всё, что мне посчастливится украсть. Говорит о Вудлоне и Лэндейле — районах, в которые лучше не соваться. Об изгое по кличке Упырь, который сталкерит за Стеной и часто нанимает помощников. Правда, обращаться к Упырю мальчик мне не советует — все гетто считает, что он колдун. Виданное ли дело — почти все его помощники умирают или за Стеной, или вскоре после возвращения, а Упырь — будто заговоренный, ничего ему не делается! Но Упырь так хорошо кормит и щедро платит, что в желающих пойти с ним недостатка нет!

Наконец мальчишка выдыхается. Я честно отламываю для него половину хлеба и отпускаю. Воровать я не собираюсь, а вот сталкинг меня заинтересовал.

Солнце почти село, и я решаю отложить умывание до утра. Устало поднимаюсь по разбитым бетонным ступеням, подбираю забытую фляжку. Внутри уже совсем темно, и я включаю фонарик. Тот самый, что вмонтирован в зажигалку Эрика, которую я стащила. Пора укладываться.

Рюкзака под стеблями сорняков не оказывается. Я раскидываю всю кучу по углам. Нет, никакой ошибки нет. Я бессильно опускаюсь на пол и тупо смотрю в стену. Пропала и тушёнка, и овощные консервы, и вся одежда…

Ночь проходит отвратительно. Я делаю постель из травы и куртки, ложусь в свитере, но быстро замерзаю. Потом натягиваю куртку на себя. Жестко, холодно, невозможно спать. Наконец, мне удается задремать, но подсознание подкидывает новое издевательство — мне снится Эрик. Просыпаюсь разбитой. Сон запомнить не удается, от него остаётся только вязкое ощущение какой-то неведомой опасности. Расцениваю его как предупреждение — нужно быть осторожной с патрульными. Но пока я, кажется, всё делаю правильно. Может, Эрик и будет меня искать, но не всесилен же он.

Если бы он не был таким подонком, не угрожал мне, у нас все могло бы сложиться по-другому.

Нужно наконец умыться, я уже чувствую себя грязной. Прохожу несколько километров на север и знакомлюсь с темной водой Калумет. Пахнет тиной, гнилью, сыростью. Мда, такой водой что умывайся, что нет — чище не станешь. Отрываю один из накладных карманов на штанине и использую его как фильтр, наполняя фляжку. Правда, штаны у меня тоже не блещут чистотой, но вода, кажется, становится немного прозрачнее. Сдабриваю ее хлорной таблеткой. Подозреваю, что я занимаюсь ерундой. В голове звучит насмешливый низкий голос: «Это что, фильтр? Как ты собираешься засекать время для очистки? А что будешь делать, когда кончатся таблетки? А когда фильтр забьется грязью? Не позорься, Убогая!» Мотаю головой, отгоняя непрошенные мысли. Может, Лидер все знает и умеет, но он никогда больше не будет меня критиковать. Как сумею, так и выживу. Назло то ли воображаемому Эрику, то ли обстоятельствам я аккуратно причесываюсь, мою с мылом лицо, руки и ноги. Вытереться нечем, приходится использовать подол рубашки. Но уж лучше так, чем никак. Хочется верить, что остатки цивилизации во мне ещё сохранились.

От хлеба осталась обкусанная горбушка. Уже хочу есть, но собираюсь сохранить ее до обеда. На завтрак обхожусь водой. На благотворительный пункт сегодня соваться бессмысленно, и я принимаюсь слоняться по городу в надежде раздобыть что-нибудь поесть.

В бывшем сквере, а теперь просто пустыре, мое внимание привлекают изгои, что-то собирающие в траве. Бледные, оборванные дети рвут с земли какую-то зелень и относят хмурой женщине в сером, которая складывает ее в подол. Останавливаюсь посмотреть. При виде меня все четверо, как по команде, замирают и сверлят меня злобными взглядами.

— Что вы собираете? — вежливо интересуюсь я. Теоретически я знаю, что можно есть одуванчики, лебеду, крапиву, щавель… ещё какие-то сорняки… А на полыни делают настойку, наверное, и она годится в пищу… Но на этом пустыре, что привлек изгоев, я не вижу ничего хоть мало-мальски аппетитного — сплошные заросли колючек, жёстких даже на вид.

— Отвали, — грубо говорит женщина. — Мы сюда первые пришли!

Ах, вот как. Первые. Да только у живущих на улице — одни и те же проблемы, и мне хочется есть не меньше, чем ее выводку. Выпрямляюсь и неспешно иду вперёд. Сейчас узнаю, что изгои собирают, и тоже наберу себе.

И тут на меня вихрем бросается самая мелкая девчушка, лет пяти на вид. Она невесомо метелит меня жалкими кулачками и надрывно верещит:

— Уходи-уходи-уходи!

К ней присоединяются мальчишки постарше — лет восьми и десяти. Они вцепляются в мои брюки, пытаются оттащить от пустыря и так же отчаянно орут:

— Это наше! Не трогай!

Я могла бы расшвырять их всех одним движением. Но Бесстрашная, пусть и бывшая, не значит бессовестная, и с детьми я драться не буду. Разворачиваюсь и оставляю изгоев наедине с их загадочной травой. Эрик сказал бы, что я бесхарактерная и не заслуживаю того, чтобы выжить. И я не исключаю, что он прав.

Этот день становится, стыдно сказать, днём помоек. Сначала ноги выносят меня к черно-белому зданию Искренности. Равнодушно прохожу мимо — ни опасностей, ни перспектив здесь нет. Но в отдалении замечаю большие чёрно-белые контейнеры. Вокруг них суетятся изгои — значит, и мне туда надо. Подхожу посмотреть. На этот раз я даже не успеваю задать вопрос, все, как по команде, поворачиваются ко мне с теми же угрозами — «иди, куда шла», «это наша помойка», «вали, нечего глазеть». «Наша помойка», ну надо же! Я, может, и голодная, но ещё не настолько, чтобы рыться в мусоре. Гордо поднимаю голову и отступаю.

— Эй, сестрёнка! — окликают меня от соседнего здания. Изгойка непонятного возраста сидит у стены, прямо на том, то когда-то было тротуаром — и увлеченно что-то жуёт. На ее опухшем лице написано блаженство.

— Отогнали, стервятники? Они только кулаком в харю понимают, зуб даю. Не горюй, на-ка, держи! Только сегодня утром надыбала, у Правдолюбов, зуб даю.

Изгойка протягивает мне небольшую коробочку.

— Бери два.

Еда оказывается маленькими рулетиками из жареных баклажанов — нафаршированы морковкой, красным сладким перцем и ещё чем-то белым. Какая красивая еда, наверно, повар долго старался, во дают эти Искренние! В Бесстрашии я не видела таких изысков, и уж тем более в Отречении! И как они умудрились выбросить эти рулетики, во всех фракциях нудно призывают к бережливости, собирают пищеотходы для Дружелюбия — что не сгодится на корм курам и свиньям, то пойдёт на удобрения…

Поднимаю руку с рулетиком ко рту… и чувствую резкий кислый запах. Угощение безнадежно испорчено. С трудом сглатываю, делаю вид, что с наслаждением принюхиваюсь. Изгойка подозрительно наблюдает за мной, и у меня не поворачивается язык сказать ей, что ее подарку самое место на помойке и доставать его оттуда не стоило.

— Спасибо, — проникновенно благодарю я. — Домой отнесу, сестре. Я ей обещала.

— Умничка, — слезливо умиляется тетка. — Не то что мои спиногрызы! Бывай!

Она расставляет пошире черные от грязи ступни, углубляется в свою коробочку с едой и забывает о моем существовании. За ближайшим поворотом я выбрасываю неудачное угощение в расщелину асфальта. На обед доедаю остаток хлеба. Грустно думаю, что уж теперь его не украдут.

После обеда меня заносит на другую помойку, на этот раз Эрудиции. Собираюсь снова презрительно пройти мимо — но вижу, что из синего контейнера свисает большой мешок. Меня снова пытаются отогнать, я расквашиваю нос одноногому изгою, толкаю дедульку в грязном ватнике, бью по уху желтолицую девицу в длинном красно-зеленом платье. Они орут на меня в три голоса, но я показываю им нож, и они молча признают мое право рыться в их помойке. Мудрое решение. Хорошо, что эти трое — не бойцы, попадись мне кто-то более злобный — пришлось бы снова уходить с пустыми руками.

Так я становлюсь владелицей дивного огромного мешка из-под картошки. Он такой большой, что при желании я могла бы целиком туда залезть. Правда, дырявый и со следами земли, но это мелочи. Теперь у меня есть матрас, он же постельное белье. Изгои продолжают рыться в контейнерах в безнадёжных поисках еды. Когда я ухожу с одним только свёрнутым мешком, девица крутит пальцем у виска.

Прохожу мимо здания Эрудиции. Красивое, так и сверкает синим стеклом. Синий — цвет интеллекта. Калеб, конечно, сейчас занят какими-то экспериментами там, внутри. Ему точно не нужна сестра-изгойка. А ведь перед Церемонией Выбора он советовал мне остаться в Отречении! Брат у меня по-настоящему умный. Если бы мне не захотелось жить полной жизнью — не было бы никаких домогательств, драк, потери друзей, и пустой желудок не прилипал бы к позвоночнику. Сидела бы сейчас в Отречении, в чистеньком сером платье, сортировала бы капусту и кабачки для изгоев и полноправных граждан…

Скукотища.

Но желание повидаться с родителями становится все острее и к вечеру перебивает даже голод. Я не хочу просить их о помощи, мне бы только поговорить. Обнять маму. Рассказать папе, что у меня все в порядке… ну как в порядке, всего лишь замужем за главным гадом всего Чикаго, без возможности развестись, зато с реальной перспективой попасть в лаборатории Эрудитов в качестве подопытной…

Я не железная, мне всего лишь хочется поговорить с кем-то нормальным. А ближе мамы и папы у меня никого нет. К сумеркам я как раз подхожу к Отречению. Знакомые домики, безличные, серые, одинаковые. Дворов нет, идеально выметенные пустые улицы — ни тебе цветов, ни качелей, ничего суетного. Обхожу Отречение, собираюсь спрятаться в одном из заброшенных зданий неподалеку, дождаться темноты и уже тогда пробраться в родной дом. Я уже вижу знакомую крышу…

Из богатого арсенала ругательств моего благоверного мне приходит на ум самое простенькое.

Ёб вашу мать!

Совсем рядом с домом моих родителей нагло торчит патрульная машина. Возле нее — две темные фигуры с автоматами, в сумерках ярко выделяются красные огоньки сигарет.

Эрик умудрился испоганить мне даже самое невинное желание — лишить встречи с родителями!

Осторожно поворачиваюсь и как можно тише крадусь обратно в сторону трущоб.

Мне придется это стерпеть. Перекладывать на маму и папу мои проблемы — это инфантильно и жестоко. Рассказывать им о моем уходе из Бесстрашия, или неудачном браке, или тем более о дивергенции — только зря расстраивать. Мама и папа оба Отреченные не только по названию, но и по сути, с них станется попытаться помочь мне. Расплата за несанкционированную помощь изгоям и за укрывательство дивергентов одинаковая — изгнание из фракции. Я не могу так с ними поступить! Тем более когда патрульные торчат чуть ли не у самых дверей — то ли меня выслеживают, то ли другой компромат пытаются найти…

Мрачно бреду по ночным улицам, стараясь уйти подальше от опасного места. При свете луны вижу одноэтажное здание с хилыми молодыми деревцами на крыше. Кажется, жизнь налаживается. По опыту прошлой ночи я уже знаю, что без костра замерзну. Внутри дома — непроглядный мрак. Подсвечивая себе фонариком, поднимаюсь на крышу. Неужели я когда-то боялась темноты? Сейчас темнота и тишина означают, что опасаться некого. С помощью ножа и берцев неумело срубаю-выламываю два деревца, ломаю их на куски длиной в пару футов и перетаскиваю вниз. Сначала мои дрова не слишком-то хотят гореть, но мне удачно попадается крупная сухая ветка, она легко вспыхивает, после нее занимаются и остальные дрова. Расстилаю рядом с костром мой драгоценный пустой мешок, плюхаюсь на него и ужинаю водой из фляжки. Желудок обмануть не удается, по-прежнему хочется есть. Эрик, наверное, сейчас нежится на своих белых простынях. И, насколько я его знаю, не один. Слишком много власти сосредоточено в его грубых руках, чтобы я строила иллюзии насчёт его нравственности…

За дверью топают нестройные шаги, раздаются неразборчивые голоса. Вваливаются трое.

— Братишка, мы у тебя погреемся?

— О, да тут баба!

— Одна!

— Выкиньте ее на хрен!

— Куртку сперва с нее сними!

Вскакиваю на ноги, но я одинаково далеко от двери и от окна, и путь к обоим отрезан. Изгои приближаются, понемногу тесня меня к стене.

— Нееет, такую цыпу надо для начала выебать! — предлагает жуткий мужик с рваной раной поперек лица. — А потом уже куртяшку сымем!

Я продолжаю отступать, судорожно прикидываю свои шансы. Ножей у меня два, противников — трое, нельзя было их близко подпускать, даже если я метну оба ножа и попаду — останется третий!..

Я слабая, а слабым не грех притворяться и использовать запрещённые приемы.

— Я все сделаю, — дрожащим голосом предлагаю я. — Только по очереди, хорошо?

— О-о-о, вот это дело! — пьяно гнусавит изгой, у которого нет передних зубов. — Тогда я первый!

— Не тяни резину, остальным тоже надо, — недовольно отвечает длинный изгой в пиджаке с оторванным рукавом. Он и Битая Рожа отступают к моему костру, садятся на мой мешок, но не торопятся отворачиваться. Собираются наблюдать, твари! Я им устрою шоу!

Беззубый подходит вплотную ко мне. Меня обдает омерзительная вонь немытого тела и гнилое дыхание. Лапа с обломанными когтями вцепляется в мою грудь, вторая лезет под рубашку. Ещё секунда — и он задерёт одежду и обнаружит нож. Но я не даю ему такой возможности — рывком достаю нож и втыкаю Беззубому в левый бок. Вместо того, чтобы упасть на пол, он разражается потоком грязной ругани, валится на меня, пытается ухватить за шею. Наношу ещё один удар, целюсь в сердце, но получается выше, с трудом выдираю нож из раны, отпихиваю Беззубого от себя, Длинный и Битая Рожа уже вскочили на ноги, я стараюсь сделать все, как учил Фор — встаю в стойку, сжимаю лезвие в пальцах, замахиваюсь, выпускаю нож…

И очень удачно попадаю Длинному прямо в горло.

Беззубый лежит возле меня, стонет, хрипит. На его губах пузырится кровавая пена. Похоже, я попала ему в лёгкое. Битая Рожа растерянно вертит косматой башкой, глядя на приятелей, быстро переходит от растерянности к пьяной ярости. Но я скорее наклоняюсь к ботинку, достаю оттуда второй нож и снова бросаю удачно.

Беззубый продолжает хрипеть. Что же с ним делать — добить? Оказать помощь? Бросить здесь умирать? Но он избавляет меня от тяжёлого решения и затихает. На всякий случай, преодолевая отвращение, щупаю пульс на сонной артерии. Пульса нет, как и у остальных.

Три трупа. Я в ужасе от происшедшего и от самой себя. Сработала на опережение, как учили в Бесстрашии, все инструкторы сто раз мне твердили — слабая, негодная, пользуйся преимуществами, не запускай ситуацию до необратимой… И вот я стала убийцей из-за нескольких хамских слов и грубых прикосновений… Кто я теперь — молодец или психованное чудовище?

Мой костер всё ещё горит, но у меня нет ни малейшего желания оставаться в этом поганом месте, пусть даже и в тепле. Мешок изгваздан кровью. Поколебавшись, я вытаскиваю его из-под тела Длинного. Спать на нем сегодня не смогу, но, может, потом постираю. Достаю свои — точнее, Эрика — верные ножи из тел, вытираю их об одежду Битой Рожи и скорее выбегаю из дома. Спотыкаюсь о порог, чуть не падаю. При свете луны вижу темные потеки на своих светлых штанах. Как только я понимаю, что это кровь, меня тошнит. Сгибаюсь пополам, хватаюсь за живот, потом откашливаюсь, вытираю лицо. Какая удача, что я не ужинала, иначе еда пропала бы зря. Почему-то эта мысль вызывает приступ истерического смеха. До чего же я докатилась — совершила три убийства, стою тут в темноте и заливисто ржу… Позорище! Эрик гордился бы мной, такой цинизм в его духе. Хотя нет, он назвал бы меня косорукой — с Беззубым сработала «не чисто»…

Неподалеку кто-то переговаривается на два голоса. Кажется, этот город никогда не спит, не хватало ещё, чтобы меня здесь застукали. Возбуждение от драки ещё не отпускает, я быстро иду вдоль улицы, снова — в который уже раз? — надо уйти как можно дальше. Эмоции скачут от шока до злобной радости, гордости за себя и обратно к мукам совести. Может, именно к этому дню меня и готовили Фор и Эрик, раз за разом выставляя на ринг, добиваясь от меня невозможного. Я когтями и зубами отстояла свою честь и безопасность. Я — не игрушка, не подстилка, сама выбираю, с кем и зачем!

И вряд ли хоть кому-нибудь решусь об этом рассказать.