Виноград (гет)

Этот магазин совершенно не похож на маггловский, он магический до мозга костей. Над моей головой кружатся разноцветные звёзды и огромные снежинки, и когда я ловлю одну, она обжигает холодом ладонь и начинает таять, будто её и правда только что забрали с улицы и просто увеличили заклинанием.

Малфой идёт впереди меня, локтями прокладывая себе дорогу в многолюдной толпе, и я снова ловлю себя на мысли, что это всё нереально и пройдёт как морок, стоит мне только неосторожно закрыть глаза. Но каждый раз, когда я моргаю, его спина, обтянутая серым пальто, всё ещё маячит впереди меня, и я вцепляюсь в неё взглядом покрепче, чтобы не потерять в толпе. Мне хочется поймать его руку, как в детстве ловила мамину, и идти вслед за ним хоть целую вечность, потому что он уводит меня в волшебный мир — красочный, праздничный, рождественский. Мир, который не чета тому, что поджидает меня в реальной жизни. И это ощущение волшебства почти такое же сильное, как в одиннадцать лет, когда я оказалась на платформе Кингз Кросс и увидела перед собой выплёвывающий в небо клубы сизого дыма Хогвартс-Экспресс.

Малфой оборачивается и улыбается, видя что-то только ему понятное на моём лице. И я не могу не улыбнуться в ответ, а он говорит:

— Ты похожа на маленькую девчонку.

Какой-то мужчина справа вдруг преграждает мне дорогу, зазевавшись на витрину магазина «Всё для квиддича», я утыкаюсь лицом в пахнущий пряным парфюмом и сигаретным дымом пиджак, а когда выползаю, наконец, из этого пиджачного плена, понимаю, что потеряла Малфоя из виду. Оборачиваюсь по сторонам, закусываю губу и стараюсь разглядеть среди людей его, того самого, который нужен мне сейчас больше всех на свете, со светлыми волосами и одетого в серое.

Мою ладонь вдруг обхватывают тёплые пальцы, я поворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с ним. У него длинные ресницы, светлые, почти неразличимые на фоне бледной кожи.

— Ну точно как маленькая, — тихо говорит он, глядя мне в глаза. — Тебя нужно вести за руку, чтобы не потерялась.

И мне хочется сказать: «Да, Малфой, веди меня за руку». Но я только улыбаюсь и покрепче сжимаю его ладонь в своей.

Мне жизненно важно не потеряться.

* * *

Я тяну её по «Рождественскому парку» — крытой магической ярмарке, которая разместилась на окраине Лондона в одном из старых полузаброшенных павильонов. Астория старалась затащить меня сюда неоднократно — за рождественскими подарками, украшениями и ещё непонятно чем, но я раз за разом находил причины, по которым не могу этого сделать. А теперь веду Грейнджер, выискивая среди лавок с детства любимый магазин игрушек и украшений. Мать водила меня туда в детстве — там продавались исключительно дорогущие ёлочные игрушки ручной работы. Мне было всё равно, что покупать — эти рождественские выходы в свет были единственной «детской» отдушиной от затхлой чопорности дома, строгости отца, показного равнодушия матери.

Ладонь Грейнджер такая горячая, что мне кажется, будто на моей коже после этих прикосновений останется ожог. Я представляю эти красные жуткие рубцы и сжимаю руку Грейнджер ещё сильнее.

А потом перед моими глазами возникает знакомая с детства вывеска, и красивые белоснежные ангелы в витрине заставляют резко остановиться и громко выдохнуть. Я чувствую себя мальчишкой, который ещё не умеет колдовать, не был в Хогвартсе, не познал ненависть к Гарри Поттеру и Круциатусы Волдеморта. Я чувствую себя совсем маленьким и, широко улыбаясь, поворачиваюсь к Грейнджер и выдыхаю:

— Пришли.

А потом она ходит мимо полок, проводя кончиками пальцев по резным украшениям, удивлённо распахивает рот, натыкаясь взглядом на пушистую маленькую ёлку, усыпанную настоящим нетающим снегом. Аккуратно поглаживает поверхность огромных гладких ёлочных шаров, переливающихся всеми цветами радуги…

Я смотрю на её детский восторг, и не могу сдержать улыбку. А когда продавец, упаковывая в хрустящие пакеты то, что понравилось Грейнджер (я сам указывал на эти предметы, потому что Грейнджер никогда бы не позволила себе такие дорогостоящие мелочи), спрашивает:

— Вы с супругой не хотели бы взять ещё и вот эти шары? Вашим детям они обязательно понравятся.

Я улыбаюсь ещё шире и говорю:

— Да. Да, мы хотели бы. Запакуйте, пожалуйста.

* * *

Малфой отмахивается, когда я лезу за кошельком. Я не знаю, сколько стоила вся эта красота, но мешочек, протянутый продавцу, выглядит настолько внушительным, что мне даже становится страшно. Я продумываю в уме, что Малфой может спросить с меня за такую сумму, ведь одно дело — оплатить продукты в магазине, и совсем другое — выложить наверняка немалую сумму за эти невероятно красивые игрушки.

Он смотрит на меня понимающе и, наклонившись к уху, чтобы не услышал продавец, шепчет:

— Успокойся, Грейнджер. Считай, что это подарок на Рождество.

Я улыбаюсь через силу и заверяю:

— Я отдам. Только… После развода, Малфой, я обязательно отдам.

Он только отмахивается, как от какой-то мелочи.

А потом мы выходим на улицу и, зачем-то простояв несколько минут под усилившимся снегопадом, аппарируем прямо к дверям моей новой квартирки, ключ в замке не хочет поворачиваться в моих почему-то дрожащих пальцах. Малфой выхватывает его и сам вставляет в замочную скважину, с лёгкостью поворачивает и почти заталкивает меня внутрь. Ставит пакет на пол, потом вдруг оборачивается и, схватив мои ладони, подносит их ко рту. И говорит, так буднично, словно делает так каждый день:

— Совсем замёрзла.

Я ошарашено вздыхаю, а он дует на мои ладони и трёт их своими.

И когда это прекращается, я отвожу взгляд и никак не могу его поднять.

— Эй, Грейнджер, отомри. У нас куча работы, а времени осталось не так много.

Я киваю и поспешно стягиваю шарф. Ощущение нереальности происходящего уверенно селиться где-то под рёбрами.

* * *

Она ставит чайник, а я ставлю на столик в углу ёлку, ту самую, небольшую и красивую, покрытую нетающим снегом.

Пакеты шуршат под пальцами, наполняя комнату приятным хрустом. Я зажигаю камин в углу — маленький и какой-то невзрачный. Скептически смотрю на него и думаю, что стоит подыскать Грейнджер какую-нибудь другую квартиру, более приемлемую. Но она с такой радостью смотрит на пламя, что я понимаю — она вцепилась в эту квартирку руками и ногами, точно решив сделать из неё дом — свой собственный, который не нужно будет ни с кем делить. Которого у неё никогда не было.

Она говорит:

— О, Мерлин, какая красота, Драко!

А я, делая вид, что не заметил непривычного обращения, говорю:

— На столик как раз можно будет положить подарки.

Распаковывая покупки, я выкладываю их на диван и стол, внимательно рассматриваю, потом хватаю упаковку с шарами и устремляюсь к ёлке. Она улыбается, хватает резных ангелов и устремляется вслед за мной.

Во всём происходящем есть что-то непривычное и сугубо личное, будто мы делим на двоих какое-то таинство, совершаем безумное священнодействие на двоих. Я вдруг понимаю, что с десяти лет не наряжал ёлку и не украшал дом — когда пошёл в Хогвартс, этим каждое Рождество занимались эльфы. Я осматриваю гостиную, думая, что окна можно будет разрисовать морозными узорами, под потолок повесить мигающие гирлянды, протянуть нити мишуры по стенам. И обязательно поставить огромную хрустальную вазу с оранжевыми мандаринами на стол.

Смотрю на Грейнджер, и думаю, что её тоже нужно украсить — косметикой, элегантным платьем и улыбкой, чтобы затмила на сегодняшнем вечере в Мэноре всех до одной женщин. Так хочется, чтобы она улыбалась и чувствовала себя красивой, нужной, любимой.

Она утыкается лицом в пушистую и мягкую, похожую на плюшевую, мишуру, а я утыкаюсь взглядом в её радостное лицо и никак не могу понять, что с нами происходит.

Я не знаю эту женщину, она не похожа на Гермиону Грейнджер, знакомую мне со школы. Она абсолютно другая, но от этого кажущаяся настолько привлекательной, что мне хочется выбежать и поспешно закрыть за собой дверь. Я не знаю, как к ней отношусь, я запутался в собственных мыслях, эмоциях и ощущениях и не уверен, что хочу распутываться. Возможно, впервые в жизни мне захотелось пустить всё на самотёк, оставить так, как есть, и будь что будет. Я знаю, что это ребячество чистой воды, полностью отдаю себе в этом отчёт. Я догадываюсь, что вообще всё моё нынешнее поведение — это ребячество, но ничего не могу с собой поделать. Возможно, потому что на улице Рождество, и мне как никогда хочется праздника — маленького, личного, безумного праздника. Потому что на улице Рождество, а я давно разучился верить в чудеса.