Виноград (гет)

— Малфой, — говорит она. На меня не смотрит — куда-то за мою спину, в стену, и накручивает на палец прядку волос. — Я хочу купить квартиру. Или хотя бы снять, потому что личных денег у меня давным-давно нет.

А мне вдруг хочется спросить, зачем она мне это говорит. Почему меня должен интересовать этот факт? Нет, конечно, мы же теперь друзья — вроде как. Но… Она хочет, чтобы я ей помог?

Наверное, всё дело в том, что мне просто нужно было с кем-то поделиться своими переживаниями, рассказать кому-то, кто априори принадлежит к моей прошлой жизни, о том, как всё стало плохо, ужасно, нестерпимо неправильно. Так бывает, наверное. Но дружба… Мерлин, это слово попахивает никому сейчас не нужным переходным возрастом, когда от протянутой руки или списанной домашней работы зависит вся твоя жизнь. Что такое дружба для меня? Раньше — многое, сейчас — просто слово. Слово, к которому я привык, но которое не имеет никакого отношения к моей жизни.

— Это верное решение, — отвечаю я и понимаю, что да, в этом я не соврал — я действительно считаю это решение верным.

— У тебя нет на примете квартир?

— Нет, вряд ли, извини, Грейнджер.

— Да, верно…

Она постукивает пальцами по глянцевой поверхности стола. И я не знаю, что значит это её «верно». Мне очень хочется, чтобы она поняла то, что происходит сейчас в моей душе. Мне не до тебя, Грейнджер. У меня куча своих дел, понимаешь? У меня свои проблемы — в чём-то перекликающиеся с твоими, но на самом деле — эгоистично звучит, знаю — намного более серьёзные, чем у тебя. Я не могу тебе помочь. А она говорит:

— Действительно, что это я. Извини, — говорит и ставит всё на свои места. — Я пойду, Малфой.

Я еле заметно выдыхаю и думаю, что так лучше для всех. Нет дружбы. Есть сотрудничество. И это правильно. Но почему же я тогда чувствую себя мудаком?

Что со мной, в самом деле? Мы только начали налаживать отношения. Мы только начали понимать друг друга. «Зачем тебе это?» — шепчет внутренний голос. «Потому что…» — я пытаюсь найти хоть одну причину нашего с ней сближения. «Потому что…» Она застёгивает пальто и повязывает шарф, и вдруг шмыгает носом совсем как девчонка. «Потому что…» Смотрит на меня и улыбается, и отворачивается, и идёт к двери…

— Грейнджер! Подожди! — кричу я, и она застывает с протянутой к ручке двери рукой.

А потом я, как последний дурак, честное слово, помогаю ей переносить вещи в маленькую квартирку в Косом Переулке. И понимаю, что, наверное, это дружба и есть. Дружба взрослая, не имеющая ничего общего с тем, что было в школе и чуть позже. Дружба. Когда вопреки своим принципам безвозмездно помогаешь человеку, ставшему тебе за пару дней почему-то очень близким, а потом смеёшься вместе с ним, когда на тебя падает коробка с вещами. И тащишься в ближайшее кафе за двумя порциями обеда и целым литром кофе. И интересуешься, как отнесутся к переезду дети. И успокаиваешь своего друга после, потому что ему плохо и он плачет.

И плевать, что другом внезапно оказалась Гермиона Грейнджер.

И плевать, как это смотрится со стороны.

* * *

Весь этот день — он как будто не со мной. Все эти поиски квартиры, Малфой и переезд. Всё это слишком быстро и слишком спонтанно. И слишком на меня не похоже — никогда я так не делала, что же на меня нашло, чёрт возьми, чёрт возьми, как же так.

Малфой уходит, и я обхожу маленькую квартирку. Вожу пальцами по стенам — гостиная, кухня, спальня, ванная, спальня.

Я впервые благодарна своей всё ещё не затихающей славе героини войны — если бы ни она, хозяин квартиры точно не пустил бы меня жить сюда до того, как заключён договор купли-продажи. И мне пришлось бы ехать к родителям и рассказывать им о том, что мы расстались. «Да, мама, видишь ли, мой муж, которого я любила со школы и люблю, наверное, до сих пор, меня предал. Что такое предал? О, ну ты же понимаешь, я пришла с работы, а он в нашей спальне… Да, мама, вот так всё у меня плохо».

Или идти к Поттерам и рассказывать всё им. И видеть ошарашенный взгляд Джинни, не верящий. И нахмуренные брови Гарри. И слышать это: «Может быть, вы попытаетесь ещё раз, ведь у вас дети…» И пытаться ответить так, чтобы никого не обидеть.

Я понимаю, что завтра приедут дети, и правда всё равно вылезет наружу — грязная правда, к которой я не хочу иметь никакого отношения. И конечно же, Рон будет рассказывать всё совсем по-другому…

Рон. Я счастлива, что не видела его сегодня больше. Я рада, что он ушёл куда-то и не видел, как я позорно сбегаю. Он, наверное, проводит время с Лавандой. Мне плевать — я убеждаю себя в этом. Плевать-плевать-плевать. Как мантру, как чёртов моцион, чтобы забыть и никогда не вспоминать. Я устала — господи, так устала — быть сильной женщиной, смотреть ему в глаза без страха, не замечать его в нашем общем доме. Я хочу спокойствия хотя бы ненадолго.

Разве я многого хочу?

* * *

Есть такие люди, которые стараются выглядеть сильными, когда у них рушится жизнь. Стараются показать, как у них всё хорошо, нарочито громко смеются и нарочито небрежно общаются. Машут рукой на вопрос: «Как ты?»

Астория — одна из таких.

Я прихожу домой поздно вечером, от меня несёт тремя литрами выпитого кофе, Амеретто, на который не скупилась хозяйка кофейни, и духами Гермионы. И я, конечно же, не сразу это замечаю, только когда Асти подходит ко мне и морщит нос, и отворачивается, и опускает голову. Она садится в кресло — полы её длинного серебристого платья подметают и так чистый ковёр. Она садится в кресло, обхватив колени руками, так сидят девчонки. Так сидела она когда-то в слизеринской гостиной, и её белые коленки притягивали мой взгляд, как магнитом. Я подсаживался ближе и наблюдал, как она переворачивает страницы в книге.

И вот сейчас она сидит точно также, и на лице её никаких эмоций — с каких это пор она стала безжизненной куклой? Она смотрит в стену и ничего — ничего — мне не говорит. Ей всё равно. Точнее, она хочет показать, что ей всё равно, что она глыба льда, и никогда мне больше не удастся разжечь в ней огонь.

Когда всё пошло не так? Слишком тяжело осознавать, что любовь проходит. Но мы изменились — я понимаю это слишком ясно и не тешу себя иллюзиями. Но, наверное, всё же реагирую слишком эмоционально, хотя всегда считал, что равнодушие — для слабаков.

«Будь мужиком», — говорю я себе.

Поднимаюсь в спальню и переодеваюсь в халат. Смотрю на постель, нашу супружескую постель, и понимаю, что сегодня мне спать рядом с Асторией. Мне противно? Нет. Мне страшно. Страшно, что она будет совсем рядом, будет прижиматься ко мне своими белыми коленками и осиной талией, и её волосы будут щекотать мне лицо. Её белоснежные волосы…

Поминаю Мерлина. Потом ещё и ещё раз, всё громче. И бью со всей силы по деревянному основанию кровати, и конечно, отбиваю себе большой палец. И падаю на кровать мешком.

Всё слишком быстро и не вовремя. Завтра приезжает Скорпиус, а я совсем разучился держать лицо перед собственным сыном.

* * *

Это утро накрывает меня с головой, врывается в мою жизнь галдящими под окнами людьми и рассветом — а я так и не сомкнула глаз ночью. Этим утром со мной только смятые простыни и куча мыслей в голове. Я встаю с кровати и шлёпаю босиком по холодному полу в ванную. Включаю воду — холодную, обжигающую. Окунаю в неё лицо. Из зеркала на меня пялится чудовище во плоти — синяки под глазами и серое лицо, и я, кажется, целую минуту смотрю на отражение и не могу осознать, что это я.

С ужасом думаю, что же будет, когда приедут дети. Как смотреть им в глаза, что говорить? Это же дети — я не смогу сказать им, что мы с отцом, кажется, разводимся. Тем более, не смогу сказать, что мы разводимся из-за его измены.

«Привет, Роза, привет, Хьюго. Знаете, ваш папа хренов мудак и переспал с Лавандой Браун — школьной блядью, а потому я решила, что жить с ним рядом — выше моего достоинства».

Отличное приветствие для вернувшихся из школы на праздники детей, я считаю.

Иду на кухню и делаю себе кофе — мой личный наркотик вот уже чёртову неделю. Прикидываю в голове планы на день — встретить детей на Кингс-Кросс, решить с Роном, как мы будем общаться с детьми на каникулах, всё же поговорить по душам с Гарри и Джинни, докупить нужные вещи и разобрать привезённые сюда.

Я выхожу в гостиную и смотрю на пустые стены, на стоящие рядами коробки с вещами. Мне вдруг становится невероятно грустно и больно. Потому что Рождество, а я всегда думала, что в Рождество все счастливы — нельзя же быть несчастным в такой праздник.

Но, наверное, у несчастных людей Рождество именно такое — в окружении пустоты.