О воине Христа (гет)

Давно уже расцвело. Солнце ещё не спешило всходить, но оно было близко. Оно подсвечивало редкие, белые, внизу слегка розоватые облака, которые отбрасывали на землю блики. Солнце само не может давать таких бликов: оно слишком яркое, да и освещает всё сразу до горизонта. А свет от облаков давал небольшие пятна, только чуть-чуть светлее остальной земли. Пятна медленно ползли за ветром, вместе с облаками. Довмонт наблюдал за ними. Он сидел на главной площади на деревянном троне, скорее помпезном, нежели удобном. Он готов был следить за чем угодно, лишь бы отвлечься от соплеменников, толпой собиравшихся перед ним. Бывший рыцарь не любил дни суда. На них мелочные склоки вызывали слишком много гама. Причём многие даже не знали, из-за чего спор, просто им нравилось кричать.

Довмонт больше любил набеги, битвы: там не было времени на разговоры, всё решалось быстро, порой интуитивно. Многие обожают судить, обожают власть карать и миловать. Фон Коберн хорошо помнил, с каким удовольствием его старший брат приказывал пороть сервов; не просто так, конечно, и не за мелкие провинности, а именно тогда, когда и полагалось, но важно было удовольствие на его лице. Ульрих никогда этого не осуждал, просто ему такое было не по нутру, так же, как не по нутру было красное вино из Арвайля. Но он был князем, это обязывало.

Вперёд вышел Скирмунт — не первой уже молодости, средней руки воин. Он не блистал в боях, но никогда и не отлынивал от них. Такие — основа дружины, ведь она не может состоять из одних героев. Скирмунт требовал виру за старшего из своих сыновей — высокого, но тщедушного подростка с тонкими, умилительными, но совсем не мужественными чертами лица, который только в этом году приобщился к воинскому делу. Вот этого самого тщедушного подростка Юодгальв ударил в не мужественное лицо так, что выбил передний, самый заметный зуб.

— Потому, княже, — заканчивал свою речь Скирмунт, — наш дом требует с Юодгальва виру, какую положено по обычаю предков.

Вперёд, вальяжно переваливаясь с ноги на ногу, вышел Юодгальв, встал напротив Скирмунта и пренебрежительно зевнул.

— Ты всё сказал? На, держи: с меня не убудет.

С этими словами одноглазый воин кинул в пыль перед обиженным отцом требуемую шкурку. Юодгальв всегда и в битвах был в первых рядах, и в дележах добычи умел за себя постоять. А последние месяцы действительно было что делить, так что черноголовый силач стал по меркам гедрусовичей совсем не бедным человеком.

— Только скажи своему молокососу, — продолжил Юодгальв, — ещё раз увижу со своей женой, придушу, как котёнка.

— Да, она сама на него набросилась! — стал защищаться Скирмунт. — Сгребла в охапку и прижала к плетню. Она у тебя мощная такая. Как навалилась на моего паренька, он её и отпихнуть не смог. Она весит-то как цельная лосиха. А главное, специально всё так, чтоб ты видел. Она знала, что ты идёшь.

Вокруг смеялись: баба парня к плетню прижила! Что за парень такой? Кто-то выкрикивал пошлые шуточки, иные со смехом били друг друга по плечам и повторяли только: «Ты подумай...», «Слыхал?!»; иные просто громко роготали.

— Юодгальв, — крикнул своему дружиннику князь, — ты б жену отдал, как виру. Ты ж себе новую возьмёшь, а с этой пусть тот щегол теперь помучается.

— Моё пусть не тронет! — отрезал одноглазый и сплюнул.

Из всех, казалось, не смеялись только он, да Скирмунт, который слишком поздно понял, в каком свете выставил сына.

Вперёд протиснулся Кисель, как всегда сгорбленный и немощный, но на сей раз очень решительный. Старику пришлось именно протискиваться: чем больше ценили Довмонта, чем больше по советам Войшвила делали невиданное раньше, тем меньше уважали Киселя, несмотря на всего его седины. Он несколько раз пытался что-то сказать, но ничего не было слышно. Прошли те времена, когда все замолкали, когда он говорил. Наконец, более-менее угомонились.

— Не всё так просто, — начал Кисель. — Здесь о жене Юодгальва речь, это совсем другое дело. Послушать бы надо паренька.

— Зачем? — Скирмунт испугался не за виру, уже заткнутую за пояс, а за сына, которому все шуточки теперь могли повторить в лицо.

Довмонт закатил глаза. Он только-только поблагодарил всех богов за то, что хотя бы эта тяжба закончилась так легко и быстро, и даже весело. И вдруг....

— Не надо, — подал голос Юодгальв. — Пусть забирает, что хотел и разойдёмся.

— Нет, всё как предки завещали, будем делать, — настаивал Кисель.

Юодгальв снова сплюнул. Они с князем обменялись понимающими взглядами. При этом все знали, что Кисель прав. Скирмунт привёл сына. Тот был не избит, если не считать выбитого зуба, но очень испуган: когда Юодгальв поднял руку почесать за ухом, подросток отпрянул и весь, что называется, скукожился.

— Что ты делал с женой этого достойного человека? — начал допрос Кисель.

— Не я, а та тётка со мной.... — обиженно промямлил обвиняемый.

— Отвечай! — Кисель был тем более строг, что вокруг уже начинались смешки.

— Ну, целовала она меня, я даже губ не разжал, а дядька меня за волосы вытянул и в рожу....

— Слышь, — выкрикнул кто-то из зрителей, — может, это она твой зуб всосала?!

Новый взрыв хохота был неизбежен. На беднягу показывали пальцем и передавали его рассказ в пантомиме. Князь чуть не упал с трона. Многие и впрямь катались по земле. Паренёк бегал по лицам глазами, но не сходил с места, только густо-густо краснел. Кисель, с досадой поджав губы, ждал, пока все успокоятся, и можно будет продолжать.

Наконец, снова наступила относительная тишина, и старик снова взял слово:

— Юодгальв, за такую обиду ты можешь потребовать поединка.

— Ладно, пусть живет. Но если что, я сказал.

— Скирмунт, — не унимался Кисель, — Юодгальв мог и убить твоего сына на месте без всякой виры, таков завет отцов....

Довмонт поднял руку: спор становился совсем уж бессмысленным. Все головы сразу повернулись к князю:

— Тогда будем считать это не вирой, а подарком. Скирмунт, Юодгальв, вы довольны? — оба кивнули. — Отлично. Разобрались. Следующий.

Кисель уже открыл рот. Решал, конечно, князь, но каждый мог воззвать к справедливости и обычаям предков. Старик не успел.

На центральную площадь примчался деревенский мальчуган на почти загнанной кляче. Для германцев все литвины были дикари дикарями, но сами гедрусовичи отлично видели, кто из княжеского города, кто из отдалённой деревни: этот за свои лет 10 жизни бывал в городе, пожалуй, раза 2-3; удивительно ещё, что нашёл дорогу. Лошадка, низкая, как собака, и такая же мохнатая, тоже была явно деревенской. Она тяжело дышала и, мотая головой, разбрызгивала вокруг клочья пены. Мальчуган начал громко, но не очень связно кричать. Получалось: всадники в железе напали с рассветом, разорили, пожгли деревню, почти всех перебили, или связали. Они по-кривически кричали что-то про силу Христа, а также про то, что все здесь — холопы свободного Пскова.[52] Семья юного селянина спаслась в лесу, но отца ранили, и к князю он послал старшего из сыновей. Гонец кричал и кричал, сбивался, начинал заново. Его лошадь всё ниже склоняла голову, а потом упала внезапно, даже не захрипев. Седок еле успел высвободить ноги из верёвочных петлей, что висели вместо стремян. Кляча уже не дышала. Её юный хозяин упал на колени и зарыдал. Он выдержал, когда чуть не убили всё его семью (не убили же, в итоге), когда сгорел их дом, но потеря лошади, единственной в хозяйстве, его добила.

К рыдающему ребёнку подошёл князь, склонился и положил ему руку на плечо:

— Как зовут твоего отца?

— Вилкас

— Он достойный человек?

— Да.

— Тогда не позорь его имя. Встань, — мальчик встал и утёр лицо рукавом. — Ты молодец, что до меня доехал. За это я дарю тебе другую лошадь. Дружина, в поход!! — крикнул он как на поле боя: чётко и громогласно.

Довмонт затягивал подпруги. Европейские графы при всей своей прислуге на войне и то не редко седлали сами, тем более простые рыцари, и уж тем более литвинские князья: от того, правильно ли это сделано, могла зависеть жизнь. Неизвестно откуда с противным карканьем прилетела ворона, и опустилось прямо на седло. Князь от неё отмахнулся, потом стал сгонять всерьёз: не хотелось сидеть потом на следах её визита. Птица не улетала. Она топталась на месте, взлетала, снова садилась и каркала всё время. Довмонт заметил, что к её лапе что-то привязано. Он потянулся. Ворона сидела смирно, пока он не отвязал кусочек берёзовой коры, свёрнутый в трубочку, потом сразу же захлопала крыльями, тяжело снялась и стала улетать размеренно и неторопливо, будто с чувством исполненного долга. Развернув бересту, бывший ученик кобернского священника с трудом разобрал: «Prichodi nemedleno. Woischwil».[53] Без подписи было понятно, что грамотны в округе только колдун, да настоятель монастыря (и то с последним ещё не известно), а договориться с вороной и подавно мог только кудесник. Приказав дружине ехать пока рысью и вести с собой запасную лошадь для него, князь помчался к лесной хижине. «Только без brandy!» — подумал он и сразу устыдился этой мысли. Войшвил никогда не звал его таким способом. Да он вообще его никогда не звал, если уж на то пошло. Значит, дело тут действительно серьёзное и уж что-что, а поить его вряд ли будут.

По извилистым городским улочкам неудобно ехать быстрее, чем шагом, и Довмонт успел увидеть интересную сцену, проезжая мимо. Мальчик лет 6 бегал, играя, и, свернув за угол, нарвался на гусака. Птица была, пожалуй, даже больше своего противника. Она расправила крылья, вытянула шею и зашипела. Ребёнок в руках не держал даже палки, только маленькую дощечку, неизвестно уж что изображавшую в игре. Но он не растерялся, а этой самой дощечкой ударил по тянущейся к нему голове. Гусак оглушительно загоготал и подлетел чуть не выше своего роста. Мальчик от неожиданности отшатнулся и готов уже был убежать. Однако хозяин пернатого гарема сам подпрыгнул от испуга. Он развернулся и поспешно отступил, преследуемый победителем.

Довмонт всё вспоминал эту сцену, несясь по лесу. «Псковичи, как этот бойкий сорванец, — думал он. — Это просто набег небольшого отряда, не настоящая война. Они надеются испугать. А если мы не отступим, как тот гусак? Что если мы прыгнем не на месте, а на противника? Тогда мы их погоним, а не они нас». По тропинке явно давно не ездили верхом, если ездили вообще когда-нибудь: полог леса смыкался над головой пешехода или, как в данном случае, лошади, а всадник раздвигал его собой. Лошади было всё равно, она неслась вперёд без преград, а князю пришлось одеть шлем и, наклонив голову, использовать его как таран. Только перед особенно толстыми сучьями он нагибался к самой гриве. «Мы, конечно, не гусак, — думал он, ощущая, как еловые лапы хлещут по его железной скорлупе. — Сдаётся мне, при этом, что и из Пскова не шестилетние дети пришли. У многих доспехи. Не рыцарские, лишь шлем и кольчуга. От этого не легче. Ударим прямо на них — много наших может пасть. К скорпионам их не заманишь: они битвы не ищут, или сами выберут место, или столкнёмся, где придётся. И спускать им тоже нельзя — сядут на шею, свесив ноги, как говорит Войшвил. Интересно, что он скажет на этот счёт?».

Солнце уже оторвалось от горизонта, но ещё не начало по-настоящему припекать. Дружина пробиралась по звериным тропам рысью — нельзя было раньше времени утомлять лошадей. Во главе на огромном, по-европейски породистом, явно трофейном коне ехал рослый широкоплечий воин в бригантине (настоящие рыцарские доспехи гедрусовичи хоть и захватили, но не одевали, считая слишком тяжёлыми). Силач зарос чёрной бородой почти по глаза, вернее, по глаз — второй был закрыт повязкой. Из-под шлема с наносником выбивались такие же чёрные космы. Юодгальв смотрел своим единственным глазом сурово и гордо: именно его Довмонт оставил за главного, пока сам не вернётся. Ни при одном другом князе, не будучи ему роднёй, дружинник не мог надеяться на такое. В принципе, люди сами, без команд знали, что делать: работала привычка. Дружина ехала в суровом молчании. Только самые юные, волнуясь, иногда расспрашивали то про одно, то про другое. «А чего это псковичи на нас полезли?». Отвечали им нехотя: «Когда-то гедрусовичи им дань платили. Будивид лет 20 назад перестал. Решили, видно, снова собирать, как старый князь умер».

Топот копыт Юодгальв услышал издали и сразу понял, что лошадь одна и опасаться нечего. На одноглазого воина просто выскочил галопом его князь и резко осадил коня. Высоко к верхушкам деревьев взмыла сойка, которая до этого летела перед конской мордой. Вся дружина успела подтянуться, пока Довмонту помогали пересесть на другого скакуна: в полном доспехе не просто забраться в седло. Воины выстроились, насколько позволял лес, полукругом. От лидера ждали каких-нибудь слов, и он не обманул их ожиданий:

— Храбрые потомки Гедруса, вы знаете, что на нас напали, что наших людей уводят в рабство, их дома сжигают. Кто будет нас уважать, если мы стерпим? Кто будет платить нам дань, если мы сами начнём платить её другим? Мы опрокинем врага и растопчем его! Далеко отсюда Псков, и нечего здесь делать его людям! Силён враг, но мы сильнее. Войшвил обещал нам помощь русалок.

Довмонт сразу понял, что последнюю фразу он сказал зря. Дружинники переглядывались удивлённо и испуганно, как-то съёживались, некоторые уже разворачивали коней. Войшвил, конечно, знает, что говорит, но русалки — существа взбалмошные, от них лучше держаться подальше. Фон Коберн не ждал такого. Он взывал к их храбрости, напоминал, что ещё ни разу не подводил — без толку. Тогда он обратился к Юодгальву, на которого надеялся больше всего. Черноголовый силач ещё не поворачивал домой, но стоял в нерешительности и ничего не ответил. Вот тогда, когда надежда уже пропала, вперёд с криком «Я с князем!» выехал старший сын Скримунта. Довмонт опять забыл его имя и очень себя корил — тщедушный подросток спас всё дело. Теперь никто не хотел спасовать там, где не струсил этот, которого баба под себя подмяла в самом что ни на есть прямом смысле слова.

Псковичи ехали по лесу. Они радовались, слыша сзади грохот возов с добычей. На верёвках они тянули пленных — пожалуй, самый ценный из трофеев. Защитники купеческой республики собирались заехать ещё в пару деревень, а потом и домой. Думали ли они, что когда-нибудь так на аркане могут повести их семьи? Такие мысли свойственны не только современным людям. Что-то подобное воскликнул Публий Сципион Африканский Младший,[54] глядя на горящий Карфаген. Однако, Сципион был образованным человеком, пытавшимся понять мироустройство в целом, со всей его цикличностью. Псковские ратники просто радовались тому, что есть сейчас, а о будущем думали только в ключе попойки в честь победы. Может, так и правильнее? Может, лучше радоваться тому, что есть сейчас, а не бояться будущего? Горящий Рим не увидел ни сам Сципион, ни его соотечественники следующие 500 с лишним лет. Вернёмся, всё же, в литвинские леса.

«Ей, м?лодцы, куда путь держите?» — раздался голос откуда-то из кроны большого дуба. На ветке сидела красивая девушка, прикрывшая наготу только распущенными очень длинными волосами, светлорусыми с зеленоватым оттенком, которые она расчёсывала.[55] Вокруг всадников на ветвях появились и другие похожие девушки. Они соскочили на землю с невероятной лёгкостью и, смеясь, побежали к гостям из купеческой республики. Обычно ратник рад встрече с девушкой, тем более обнажённой (пленницы на арканах тоже были не очень одеты), но псковичи, даром что крещёные, хорошо знали, кто такие русалки. Они кинулись наутёк, кидая пленных и даже копья со щитами. Возницы соскакивали с козел и бежали чуть ли не быстрее всадников. Пленники тоже разбегались в ужасе. Русалки преследовали именно всадников, причём быстро, почти их догоняли. Тут и ударили гедрусовичи по не помышлявшим уже о битвах псковичам. Русалки сразу исчезли, будто испарились. Перепуганные псковичи не смогли дать отпор. Многих взяли живыми.

Преследуя невезучих кривичей, победители рассеялись по лесу. Довмонт скакал за коренастым немолодым уже воином. Его плешь, больше не прикрытая шлемом, мелькала впереди, как манящий болотный огонёк. Несколько раз почти удавалось его нагнать, но он пришпоривал коня и снова оказывался впереди. Как не быстро ехал фон Коберн, он успел заметить красные капли на листьях. Псковитянин наклонился к гриве и упал, лошадь понеслась дальше. Князь натянул поводья и спрыгнул на землю. Он застал врага на последнем издыхании: кто-то ещё в общей схватке всадил ему клинок в бедро, сейчас крови вытекло уже слишком много. Для таких целей и нужен мизеркорд, потому его и называют «кинжал милосердия».

Перекинув через седло трофейную кольчугу для кого-то из дружины Довмонт шагом, не изнуряя понапрасну лошадь, ехал назад. «Столько за ним гнался и в итоге — не моя работа!» — сокрушался рубака, с душой относившийся к своему делу.

— Князь, а князь, дай мне креста! — прервал его мысли певучий женский голос.

Недалеко от тропы он увидел небольшой прудик, скорее даже не пересыхающую летом лужу. На её берегу, откинувшись назад и опершись на локти, сидела русалка. Волосы она отвела за спину. Бывший крестоносец узнал, кто такие русалки недавно и нетвёрдо, а девушка была прекрасна. Он вряд ли смог бы рассказать, чем она его привлекала, но гладя на красавицу, он посчитал её совершенной. Ульрих с трудом вспомнил, что женат. Всё же вспомнил и с трудом отвернулся.

— Дай креста! — не унималась русалка. — Священники мне не дают, а я, может быть, очистилась бы.

— Я сейчас такого креста тебе дам! — к прудику подъехал на тарпане[56] Войшвил.

— Успел-таки. А я двоих с крестами так заманила,[57] — засмеялась девушка.

— Вам что отец сказал? Сегодня не время. Сгинь!

— Да ладно тебе, я просто поиграть.

— Вот я твоему отцу скажу! — рассердился Войшвил. — Сгинь, говорю!

Русалка соскользнула в прудик и скрылась под его тёмной поверхностью.

— Что значит «поиграть»? — спросил ошеломлённый Довмонт.

— Она бы Вас утопила, — покачал головой Войшвил.

— Здесь же воды, мне кажется, от силы по пояс.

— Ей бы хватило.

— Слушай, Войшвил, — продолжал понимать произошедшее князь, — кто их отец?

— Водяной местный.

— И ты ему приказал? — бывший крестоносец сейчас мог поверить в любые способности колдуна.

— Да нет, попросил. Мы старые знакомцы. Кстати, Вы по-прежнему считаете всех их н?честью?

— И не думаю. Все эти лешие, русалки не всегда злые, я давно это понял.... Особенно, когда за тебя такой колдун.

— Добрые, злые.... — усмехнулся «такой колдун», — просто иногда они за нас, иногда против, как люди. А если их пытаться извести, как ваши доминиканцы со своими кострами, то они отвечают, только и всего.

— Подожди, — осознал вдруг мой герой, — получается, они без нас могли псковичей погубить, заманить и потопить, или разогнать, а леший бы их в чаще запутал. Так ведь и с любыми врагами можно.

— Поехали, князь, — они пустили лошадей голова к голове. — Нельзя всех. Литвины иные тоже с лешим могут договориться, и русалок могут избежать, не разбегаясь, как голуби от ястреба. А с христианами иногда может получиться, и то не со всеми. Лет 20 назад с псковичами так и было. Будивид побоялся дать им отпор, а я русалок подговорил и лешего. Кто домой вернулся, выдумал про силу Будивида: стыдно ж признаться, что так без боя и убежали.

— Опасный ты человек, кудесник, — князь уже оправился и говорил полушутливо. — А теперь чего по-другому?

— А теперь как птицы мне сказали, я хотел по-старому, а потом решил авторитет Ваш поднять.

— Авторитет поднимать надо, — задумчиво протянул Довмонт, — только не мой, а всего племени, чтоб за данью точно уже никто не явился.

— И?

— Большой поход.

— О котором говорили?

— Да.... Ты поможешь?

— Как всегда.