Не меньше, чем барон (гет)

— Да вы, никак, плачете! — слышит утирающая бегущие по лицу слёзы Софика отдалённо знакомый голос и от неожиданности даже вздрагивает, дёргается всем телом и убирает руки, испугавшись этой внезапности.

Замешательство её, впрочем, длится не слишком долго. Буквально через секунду руки возвращаются на место — к глазам. Только вот унять сильнее забившееся от страха сердце не получается. И Софика может лишь стараться дышать реже и глубже, чтобы хоть как-то его успокоить.

Голос знакомца кажется удивлённым, словно обескураженным, почти недоверчивым. Будто бы ему и в голову не приходила и даже прийти не могла сама мысль о том, что Софика Траммо способна плакать из-за чего-либо. И она додумывает упрёк в этих словах.

И словно сквозь какую-то пелену эмоций и мыслей Софика отчего-то — и сама не знает, отчего — думает, что это, должно быть, Джек — тот друг её брата, Гесима, который пару дней назад, в их странную и весьма приятную встречу, счёл её очаровательной юной барышней. Джек с бешенным взглядом, в старом пальто и с иллюзорной змеёй в руках, которая казалась такой настоящей, что и Гесим, вроде как, обманулся. Джек, который произвёл на Софику пару дней назад столь сильное впечатление, что она хотела вновь с ним увидеться.

Только вот уж точно не в таких обстоятельствах!

Не тогда, когда она может лишь стоять на чёрной лестнице, стараясь быть подальше от любого, кто может упрекнуть её в слишком пылком изъявлении чувств, в чрезмерной эмоциональности и даже взбалмошности, и утирать злые слёзы, которые после её разговора с Тобиасом — быть может, теперь, после отказа и этого неловкого объяснения, гораздо правильнее говорить, бароном Сиенаром, ибо едва ли разрешение называть его «Тобиасом» может остаться в силе — никак не могут остановиться.

Чувство досады, глухое и словно разъедающее душу изнутри, поселяется в сердце Софики ещё там, в ложе барона Тобиаса Сиенара, но сейчас, после невинного, казалось бы, вопроса, оно разгорается с новой силой. И Софика не может уже понять, злится ли она на кого-то — или просто злится, потому что других эмоций в её душе не остаётся и в помине. Софика громко шмыгает носом — носового платка при ней привычно не водится — и тут же торопливо и словно бы даже со злостью вытирает лицо руками в тёмно-синих шёлковых перчатках.

Софике хочется думать об иберских фениксах, величественных и периодически сгорающих дотла, а не о том, что кто-то может увидеть её слёзы. Хочется думать о фениксах, после пожара обязательно поднимающихся из пепла, словно ничего и не бывало, а не о том, что глаза, щёки и нос у неё покраснели, перчатки почти насквозь промокли, а спина, должно быть, совсем не такая прямая, как пристало «барышне на выданье». Софике хочется чувствовать себя фениксом. И, пожалуй, она почти чувствует себя этой премилой птичкой. У которой как раз только что запылали крылья и красивый хвост.

— Даже если и плачу — я не обязана скрывать эмоций только оттого, что других они могут ранить или смутить! — даже не повернувшись к собеседнику, капризно топает ногой Софика. — Коли вам неловко или неприятно смотреть на мои слёзы — убирайтесь прочь и не мешайте мне плакать!

Она почти уверена, что он уйдёт — и одновременно и жаждет этого, и страшится. Софика не желает слышать нравоучения или упрёки. Для этого она сейчас совсем не в том настроении. И в то же время, Софике совсем не хочется оставаться наедине со своими чувствами и мыслями.

Ей начинает казаться, что она — и правда — может сгореть, если подумает обо всём, что её переполняет, ещё хотя бы несколько минут. Как тот самый иберский феникс из детских книжек.

В детстве мальчишки из родной деревни — кроме Гесима, конечно — поспешно и иногда с воплями разбегались, стоило Софике затопать ногами или закричать в голос. И даже чуть позднее, когда детские игры стали перерастать в долгие шумные беседы юношей и девушек, это не слишком-то изменилось — пусть до Софики и донесли мысль о недопустимости размахивания кулаками и других чрезмерно пылких — и чрезмерно разрушительных — проявлениях собственных чувств. И потому она не думает, просто не может думать, что кто-то может остаться рядом с ней, когда эмоции снова взяли верх над её поступками и мыслями.

— Вы определённо не леди, мадемуазель Траммо! — выдыхает Джек с таким восторгом, что Софика, от неожиданности даже переставшая плакать, поворачивается к нему.

Джек стоит перед ней, растрёпанный и улыбающийся. На нём не то пальто, какое было в их первую встречу. Нет — сейчас он одет вполне прилично, пусть и несколько странно — тёмно-синяя рубашка, светлый жилет с разноцветными яркими пуговицами, а шею Джека закрывает широкий небрежно повязанный шарф с довольно запоминающимися мелкими узорами на нём. Но взгляд у Джека определённо тот же, что и в их первую встречу.

Слова Джека нисколько не удивляют и не оскорбляют её. С чего бы? Софика слышит их по сто раз на дню — от Руфины, от мачехиной кузины, от девочек из пансиона, даже от Амальи порой, а ранее слышала и от отца. Эти слова уже давно не кажутся ей обидными — по правде говоря, никогда таковыми и не казались, несмотря на всё возмущение Руфины, стоило лишь кому-нибудь из посторонних высказать подобную точку зрения.

Но Софику определённо удивляет, что Джек остался рядом. Её радует, что Джек остался. Не сбежал, как многие, не оставил её в одиночестве сейчас — пусть минут десять назад одиночество и казалось единственным прибежищем и утешением, сейчас находиться одной совершенно не хочется. И это заставляет Софику, наконец, улыбнуться — искренне, весело и задорно, словно это не она горько плакала пару мгновений назад, жалея себя и кляня всех на свете.

— Никогда ею и не была! — чересчур легко признаёт Софика, пожав плечами, и снова шмыгает носом (впрочем, глаза её на этот раз остаются совершенно сухими). — Что в этом толку?

Джек, заслышав это, усмехается. Лицо его становится определённо более радостным от её слов. Почти счастливым. Но уж точно — поистине вдохновлённым. И Софике до неприличия, до щекочущей лёгкой боли где-то под горлом, приятна мысль вдохновить кого-то хотя бы и на глупость.

Софика резко сдёргивает с себя перчатки, которые словно жгут её руки. Карманов в тёмно-синем платье для театра нет, и Софике остаётся только держать мокрые от слёз перчатки в руках. Спокойствие и хорошее настроение духа возвращается к ней вместе с приходом Джека, и она, право слово, не может понять, что же так действует.

— А вам важно, чтобы обязательно был толк? — интересуется Джек, хитро прищурившись.

Софика улыбается ему в ответ. Она снова чувствует себя весёлой и легкомысленной — чувствует себя правильно. Так, как должна себя чувствовать девушка по имени Софика Траммо. С предложения Тобиаса она не чувствует себя больше маленькой озорной девочкой, какой была дома — и ощущение это словно разбилось о скалы, оставив в душе Софики пустые закоулки, — но она снова чувствует себя весёлой и остроумной, и словно невесомой.

У Софики почти дрожат пальцы. От снедающего ли её нетерпения или от холода — она и сама едва ли может это определить. Она лишь чувствует, как холодны теперь её пальцы. И может подумать лишь, что это, должно быть, к радости — если верить всем тем приметам, в которые верит Амалья.

— Не говорите только, что вам — нет! — фыркает Софика, и поднимает на него свои карие глаза, которые, как она уже успела заметить к своим семнадцати годам, вполне способны заставить окружающих мужчин смотреть на неё почти восторженно. — Я в это ни за что не поверю!

Глаза у Джека просто блестят от восторга, и Софика с несколько новым для себя удовлетворением это отмечает. Он смотрит на неё так, словно каждое её слово, каждая её подначка доставляет ему удовольствие. Нет, — словно бы ему доставляет удовольствие всё, связанное с Софикой. Он смотрит на неё так, словно видит в ней её — настоящую Софику Траммо, — а не кого-то другого, не кого-то лучшего, не кого-то более правильного, не кого-то идеального, до кого Софике не дотянуться не только в свои семнадцать лет, но и никогда в жизни.

И Софике нравится Джек. Не так как Тобиас, мягкий, притягательный и безупречно вежливый. В Тобиасе Софике нравится то, чего нет в ней самой — интеллигентность, учтивость, то безупречное и невесомое следование правилам, то внутреннее благородство и способность с изрядной долей смирения принять даже то, что причиняет боль. Без лишних разговоров. С достоинством.

Нет — в Джеке Софике нравится кипучий огонь жизни в его глазах, его пылкость и безудержная сила, клокочущая где-то в его груди, и его улыбка, открытая и чуточку-дерзкая. В Джеке Софике нравится то, что она хочет видеть и любить в самой себе. В Джеке Софика видит родственную душу.

А главное — Джек не смотрит на неё как на леди. Не смотрит на неё как на ещё одну женщину, что обязана соответствовать всем этим глупым требованиям о моральном облике. Даже не о самой морали. Он смотрит на неё, как на очаровательную смелую девчонку, заявившуюся к своему больному брату, нарушив всевозможные запреты от начальницы пансиона, и потянувшуюся рукой к змее, которая тогда совсем не казалась иллюзорной.

— А я никогда в жизни не поверю, что очаровательная отважная барышня вроде вас не приемлет бессмысленного, всепоглощающего веселья! — смеётся Джек совсем искренне, и Софика просто не может улыбаться шире, чем улыбается сейчас.

Эти слова ей определённо нравятся больше, чем какие-либо прочие, которые Софика слышала сегодня.

Ей вдруг становится настолько смешно и легко, что она напрочь забывает обо всём, что тревожило её в этот вечер. Теперь все беды мира не кажутся ей важными — впрочем, едва ли Софика хоть когда-нибудь считала важным что-то, не касающееся её лично или хотя бы лично кого-то из её семьи. И она стоит напротив Джека и просто не может отсмеяться, успокоиться.

В какой-то момент Софика забывает и о перчатках. Но, впрочем, не о том, что, вероятно, прошло уже достаточно времени, чтобы Амалия и — что гораздо более вероятно — Руфина заметили её исчезновение и бросились на поиски.

О! Софике совсем не хочется сейчас, чтобы её искали!

Только не Руфина, которая определённо сочтёт Джека совершенно неподобающим знакомым для любой порядочной девушки! Только не Руфина — которая даже к Тобиасу Сиенару, барону и образчику идеального по меркам Мейлге джентльмену, относится с осторожностью и недоверием... Софика совсем не уверена, что ей удастся убедить Руфину в том, что Джек не является «дурной компанией» для их брата, Гесима, не только для самой Софики, которой тем более следует «аккуратно обращаться со своей репутацией». И совершенно не желает сейчас её в этом убеждать!

Софика с какой-то странной, неправильной и непривычной досадой думает, что почти безукоризненное следование правилам поведения словно заложено в Руфину и Амалью с рождения. И они едва ли способны поэтому понять того, кому далеко не столь повезло.

И Амалья, и Руфина были бы счастливы предложению Тобиаса, думается Софике, и одна эта мысль приводит её ещё в большее раздражение. И никогда не пожелают понять её — глупую гордячку, из-за какой-то минутной прихоти разрушившей все мечты и надежды своей семьи. Софика уверена — они обе осудят её, как только узнают о произошедшем. Рассердятся даже, быть может — за то ничтожное, жалкое своеволие, которое толкнуло Софику на этот шаг. И уж точно не пожелают даже слышать ничего о леди Еве и о её месте в судьбе Тобиаса. О месте, которое Софика не хочет — нет! Просто не может — занимать в сердце Тобиаса Сиенара.

— И в этом вы, Джек, определённо правы, — Софика старается говорить и серьёзно, и вместе с тем кокетливо, и едва ли может быть наверняка уверена, что у неё получается. Сказав эти слова, она склоняет голову чуть-чуть набок и немного прикрывает глаза, прежде чем вздохнуть тяжело-тяжело: — Только вот быть леди — даже не весело!

Джек принимается тут же хохотать в голос — сразу, как только Софика замолкает. Пусть до этого он и старался говорить не слишком громко — Софика подмечает это довольно быстро, как только её настроение приходит в норму, — теперь он смеётся так, словно бы это самое забавное, что он только мог услышать в жизни.

Смех его кажется Софике вполне приятным и даже не лишённым своего очарования. И она хихикает совершенно глупо, словно какая-то дурочка, хотя ещё какое-то мгновение назад всерьёз подумывала, не стоит ли ей обидеться на Джека бесповоротно и на всю жизнь — то есть, на ближайшие минут пятнадцать. Впрочем, Софике слишком хорошо, чтобы зацикливаться на таких мелочах дольше пары секунд.

— Справедливо подмечено, — кивает Джек, всё ещё смеясь. — Едва ли кто-то сумел бы выразиться про все эти дурацкие правила так же метко! Даже Гесим.

После упоминания имени брата Софики воздухе повисает тишина.

Быть может, не всё в порядке с Гесимом, и оттого Джек сегодня здесь?.. Или с мачехой — та может плохо себя чувствовать после недавних родов. Мачеха может даже быть при смерти — если роды оказались не слишком удачными. Эта мысль вдруг кажется Софике не лишённой смысла и ощущается так, словно её ударили по голове чем-то ужасно тяжёлым.

О, она точно не сможет найти себе места, если услышит хотя бы слово дурных новостей о Гесиме или мачехе!

Губы Софики почти дрожат от окатившего её с головы до ног ужаса, пробравшегося ей под кожу так стремительно, что так бесповоротно, что вмиг стало трудно дышать и думать о чём-либо. И Софика в нервном возбуждении заламывает себе руки, пытаясь хоть как-то укротить бушующую в душе бурю.

Софика смотрит на Джека взволнованно, почти с мольбой, но получает от него лишь молчаливый кивок головой. Впрочем, Софика совсем не уверена, что он ответил на её вопрос, а не на то, что она спросила Джека в его собственной голове. Она и сама не уверена в том, что именно могла спросить у Джека взглядом — как в таком случае можно быть уверенной в ответе?

Спустя какую-то долю секунды в голову Софики приходит мысль, что едва ли Джек мог быть в курсе того, что сёстры Траммо сегодня слушали оперу — едва ли мачехина кузина пустила бы Джека (даже одетого более-менее прилично) на порог своего дома, даже если бы тот кричал на весь Мейлге о том, что Гесим умирает. А новость о плохом самочувствии мачехи и вовсе никаким образом не могла достигнуть его, Джека, ушей — в таком случае, Гесим явится в дом к мачехиной кузине сам.

Софика тут же одёргивает себя и мысленно называет себя полной дурой — стал бы разве Джек смеяться над какими-то глупыми шутками, если бы Гесиму грозила серьёзная опасность? Софика не может быть уверена наверняка, но интуиция подсказывает ей громким шёпотом, что едва ли.

В конце концов, думает Софика, не смотря на лихой вид Джека, он совсем не кажется мерзавцем или идиотом. А только мерзавец или идиот может позабыть о здоровье и жизни другого человека только заслышав хихиканье какой-то там чувствительной барышни.

— Меня, кстати, зовут Софикой, — она протягивает ему руку для рукопожатия. — И, право слово, «очаровательная отважная барышня» звучит гораздо лучше этого блёклого «леди»!

Джек торопливо пожимает её руку — крепко и без лишних слов и предубеждений, не так как пожимают руку Софики в родной деревушке. Пожимает руку так, словно её уважает. Руки у Джека совсем горячие и сильные. И Софика расплывается в улыбке, стараясь не думать о внутреннем голосе Руфины в её голове, тут же зашептавшем недовольно, что прикосновение «кожа к коже» мужчины и женщины, не состоящих в кровном родстве или браке весьма вульгарно.

— И вы определённо ждёте комплиментов, Софика? — смеётся Джек, и глаза его горят от удовольствия и радости.

И Софике вдруг невыносимо хочется пококетничать, пожеманничать с ним — сделаться вдруг на миг той девушкой из дамских романов Амальи. Девушкой, которая может собрать вокруг себя толпу влюблённых — ну или хотя бы очарованных — до потери здравого смысла кавалеров. И которая может позволить себе некоторые вольности в общении.

— Всегда, во всём и от каждого! И как только вы могли допустить даже призрачную мысль, словно это не так? — почти срывающимся голосом шепчет Софика и тут же едва ли не пищит от восторга из-за собственной дерзости и неправильности. — И в предстоящей вечности едва ли найдётся хотя бы день, когда будет иначе!

Джек делает к ней ещё один шаг, оказывается так близко, что их разговор совсем нельзя счесть приличным. Но Софика не чувствует в себе ни малейшего желания воспротивиться, отдохнуть. Ей отчего-то льстит его внимание. Льстит огонёк в его восхищённом взгляде — слишком дерзком и открытом, чтобы хоть сколько-нибудь соответствовать этикету. Льстит гордость, явно читающаяся на его лице, довольном почти до самолюбования.

Софике вдруг хочется, чтобы он подошёл ещё ближе. Чтобы навис над ней. Чтобы впился в губы поцелуем — таким, какие описывают в Амальиных книжках. Чтобы, быть может, подхватил её на руки и... Дальше не пишут даже в глупых Амальиных книжках, но Софике кажется, что определённо должно быть дальше какое-то «и». Ведь иначе, должно быть, не было смысла.

Голос Руфины отныне не звучит в её голове. Не шепчет, не осуждает, не твердит о вульгарности, глупости и совершенном легкомыслии, которое совершенно непозволительно для девушек их круга. Голос Руфины смолкает внезапно и незаметно. И Софика может лишь улыбаться, улыбаться, улыбаться, с искренним удовольствием наблюдая за расправленными плечами Джека и почти горделивым выражением на его лице, которое вдруг кажется ей поистине красивым. Улыбаться и ждать, почти трепеща в предвкушении чего-то удивительного и волнующего, что может сделать её на сегодня счастливой.

— Расскажете, может, отчего так горько плакали? — деловито интересуется Джек, и на лице его отражается самая убедительная готовность тотчас кинуться в бой, как только Софика назовёт нужное имя. — Вы это, не беспокойтесь, я того урода мигом на место поставлю!

Джек вдруг кажется Софике похожим на выставившего грудь вперёд важного петуха, приготовившегося защищать свой курятник от возникшего нежданно-негаданно соперника. Джек вдруг кажется Софике мальчишкой, невыносимым и глупым, который совсем не желает понять того, чего от него ждут на самом деле.

Джек и является, скорее всего, всего лишь мальчишкой, одёргивает себя Софика. Сколько ему? Лет двадцать пять, должно быть — как Гесиму. Для молодого человека в Мейлге это совсем ещё не возраст становиться взрослым и серьёзным — обладающие вечной жизнью юноши редко торопятся вырастать. Это девушке следует к шестнадцати годам быть готовой к браку и к созданию семьи. Для мужчины это ещё долго будет необязательно.

Досада, глухая и едкая, вновь пронзает её, словно стрелой, а в душе поднимается утихшая было волна негодования.

Софика хмурится и тут же отстраняется от Джека. Он, должно быть, замечает случившуюся между ними перемену, так как на лице у него появляется непонимающее, удивлённое, глупое выражение, которое приводит Софику ещё в большее раздражение. И ей хочется просто завопить от навалившейся на неё сегодня чудовищной мировой несправедливости.

— Мне не нужен спаситель, Джек, готовый пойти драться с моим обидчиком, — мотает головой Софика, и голос её, определённо несколько более резкий, чем необходимо, словно звенит от нарастающего в воздухе напряжения. — Думаю, что и сама сумею справиться, если это будет так уж необходимо! Мне скорее нужен друг, что поддержит меня, когда мне плохо. Или, быть может, просто кто-то забавный — кто мог бы меня развеселить и заставить немного отвлечься.

Нерешительное, непонимающее «но я подумал» почти слетает с губ Джека, он морщит лоб, словно старательно обдумывая сказанное Софикой. Словно то, что она только что осмелилась произнести, слишком сложно и нелепо для того, чтобы суметь сообразить, что имеется в виду.

Джек думает долго. И Софика почти отчаивается. Ей вдруг кажется — не было ли лишним отвечать так резко, так поспешно.

Нет... Не может же она позволить, чтобы Тобиас или Джек впутались в нелепейшее противостояние из-за семнадцатилетней девчонки, придумавшей себе повод для слёз! Кто знает — что за дурацкая идея может прийти в голову Джеку, если Софика расскажет, что чувствовала себя совершенно несчастной из-за предложения Тобиаса!

— И, замечу, это просто замечательно, ведь комедиант из меня гораздо лучше, чем рыцарь, Софика! — вдруг улыбается Джек широко-широко, и непонимание исчезает из его глаз.

Вздох облегчения насилу не срывается с уст Софики Траммо. Она и сама удивляется этому странному звуку, этой непонятной реакции на происходящее. Совершенно нелепой, если уж подумать.

Но она вдруг становится рада сразу слишком многому — тому, что Джек не ушёл, тому, что он не отправился к Тобиасу (о, Софика не желает дурного ни одному из них), тому, что не обиделся на неё и согласился побыть с ней рядом ещё хотя бы недолго, тому, что он, вероятно, всё-таки смог её понять.

— Очень на это надеюсь! — улыбается Софика, и впервые за сегодняшний вечер её улыбка совершенно точно радостная, без всякой ненужной примеси грусти или горечи. — Потому что мне отчего-то кажется, что из вас такой же рыцарь, какая леди из меня.

Джек понимающе ухмыляется и задумчиво проводит пальцем по своей скуле, словно в приступе некого самолюбования.

— Быть может, хотите прогуляться по крыше этой обители лицедеев? — интересуется он тут же с пылкостью какого-нибудь актёра из столь любимых Амальей представителей этой не всегда уважаемой профессии. — Поистине — с крыши театра открываются самые потрясающие виды столицы!

Сердце Софики замирает от радостного предвкушения. Само упоминание прогулки по крыше театра кажется ей весьма заманчивым. Подумать только — увидеть всё вокруг с высоты. И какой высоты — здание театра намного выше и дома семьи Траммо, и дома мачехиной кузины, где расположился пансион! О, Софика чувствует себя удивительно счастливой сейчас.

Она почти представляет уже ветер, который будет бить ей в лицо, представляет ту кажущуюся близость неба и ощущение, будто бы всё вокруг совсем крохотное — кареты знатных господ, лошади, которых, по правде говоря, побаиваются тройняшки из пансиона мачехиной кузины, спешащие по своим делам люди, важные дамы в нарядных пышных платьях... Она почти представляет все свои мысли, все свои чувства в тот момент, когда удастся очутиться наверху. Выше всех на свете!..

И это счастье заполняет душу Софики, почти полностью вытесняя все другие чувства.

До того мгновенья, когда голову её посещает осознание, что в её сегодняшнем наряде едва ли можно двигаться достаточно ловко, чтобы выбраться на крышу театра из окна или по шаткой стремянке.

— Я в пышном платье и на каблуках, — тяжело вздыхает Софика и запускает руку в свои волосы, вытаскивая из причёски шпильку, чтобы дать своей голове хоть немного отдыха. — Если выход на крышу предполагает ловкость и сноровку — вам придётся тащить меня на руках!

Ей вдруг становится совершенно жаль, что она не в своём любимом удобном клетчатом платьице, что на ней не любимые ботинки, а корсет затянут чрезмерно туго. Ей хочется пнуть что-нибудь изящным носком одной из аккуратных туфелек, в которые обуты её ноги. Но как назло ничего не подворачивается ей под ногу. Ни камушка какого. Ни деревянного брусочка. Ни даже какого-нибудь мячика, которых оказалось полно в пансионе мачехиной кузины.

— Там вполне удобная винтовая лестница! — беззаботно фыркает Джек, тут же разрушая на корню все сомнения и переживания Софики. — А дальше стоит лишь отпереть дверь — и мы окажемся на крыше!

Софика улыбается ему и, положив свою ладонь в его протянутую руку, покорно идёт следом. Все мысли разом улетучиваются из её головы — вероятно, вместе с вытащенной из причёски шпилькой. Остаётся лишь предвкушение чего-то невероятного. Чего-то необычайного и радостного.

О перчатках — их нет больше в её руках — Софика вспоминает, когда половина винтовой лестницы оказывается внизу. Она успевает лишь подумать, что, пожалуй, если их найдёт перепуганная Руфина, проблем будет целое море — уж Руфина, когда ей это очень нужно, способна и полк солдат поднять в своём приступе всеобщей и всеобъемлющей справедливости.

Впрочем, мысль о потерянном предмете гардероба — шпилька, кстати, тоже, куда-то делась, — покидает сознание Софики даже быстрее, чем шагает Джек. Подумаешь — перчатки! О, это самый бессмысленный и неприятный аксессуар, который только можно представить!

И Софика просто шагает вслед за Джеком и думает лишь о том, как горяча сейчас его ладонь, сжимающая крепко и осторожно её тонкие пальцы. Ну и о том, что ступеньки у лестницы, кажется, сделаны из какого-то металла и смешно подрагивают, когда кто-то на них наступает. И о том, что, должно быть, Руфина не находит себе места. А Амалья, очевидно, злится, что внимание в сегодняшний вечер достаётся не ей и даже не её любимым актёрам.

Они шагают долго. Софика уже давно не помнит, сколько кругов они прошли. Она просто идёт вслед за Джеком. И думает, думает, думает. Не чувствуя и тени усталости. А лестница всё трясётся несильно с каждым их шагом, и Софике это кажется почти музыкой.

Останавливаются они, когда попадают в небольшое помещение с низким потолком и крохотной дверцей — скорее уж окном с одинарной ставней.

Джек тогда выпускает руку Софики и весьма ловко, словно проделывает это по сто раз на дню, нагибается перед этой крохотной дверцей. Роется в кармане, достаёт оттуда огромную связку самых разных ключей и почти приникает к дверце.

Из кармана Джека со звоном выпадают карманные золотые часы на серебряной толстой цепочке, а затем ещё одни карманные часы — инкрустированные драгоценными камнями. Он вздрагивает всем телом. Оборачивается резко, торопливо хватает часы и ещё более торопливо запихивает их обратно в карман. И только потом поднимает взгляд на Софику.

И есть в глазах Джека что-то пронизывающее, беспокойное, почти пугающее. Он смотрит на Софику выжидающе, словно дикий зверь, загнанный в угол кем-то безжалостным и сильным. Джек смотрит на неё, словно боится её, словно страшится её реакции. Того, что может последовать за осознанием случившегося.

— Меня, пожалуй, гораздо больше должен беспокоить тот факт, что вы оказались вором! — задумчиво произносит Софика, и в голосе её гораздо больше смеха, чем подобает ситуации. — Но, по правде говоря, это ничуточки не волнует меня. Но мне отчего-то кажется, что вам следует быть гораздо аккуратнее, если вы не хотите угодить в тюрьму — ведь здесь могла быть не я, а кто-то более обеспокоенный соблюдением законов.

Напряжение исчезает из позы и глаз Джека. Исчезает это волнение загнанного зверя, и появляется то насмешливое благодушие, которое плескалось в глубине его взгляда несколько ранее. Софика радуется этому. Радуется столь сильно, что едва ли может как следует это скрыть.

— Действительно, ни капельки не смущает? — переспрашивает Джек, и в глазах у него загорается огонёк безрассудства, который, по опыту Софики, редко позволяет событиям пойти по разумному и безопасному варианту. — А что если я вам через недельку-другую обеспечу гораздо более пикантную информацию обо мне?

Это кажется ещё более интересным. Нет, не просто интересным. Восхитительным, чарующим и увлекательным! О, Софике вдруг нестерпимо хочется узнать о Джеке всё на свете! Даже если мачеха никогда не одобрит её любопытства и беспечности. Даже мачеха, всепонимающая и бесконечно добрая, едва ли сумеет принять Джека в качестве хотя бы и приятеля рядом с её пасынком и падчерицей.

— Обещаете? — делано небрежно бросает Софика, пусть ей и хочется запищать от восторга.

И Джек кажется польщённым этим её ответом.

Он, впрочем, возвращается к замку и вполне легко с ним справляется. Определённо быстрее, чем справилась бы с замком сама Софика. И её вдруг посещает самая настойчивая решимость попросить Джека научить её справляться с запертыми дверями так же умело и скоро. В конце концов, едва ли мачехина кузина перестанет её наказывать. И в таком случае, умение ловко открывать любые двери может оказаться весьма и весьма кстати.

Дверь распахивается, и в комнатку врывается порыв свежего ветра, и Софика хочет захлопать Джеку в ладоши.

Но Джек вылезает через крохотную дверцу наружу, и Софике только и остаётся, что последовать его примеру. Это оказывается не так-то просто — в конце концов, пышные юбки нарядного платья едва ли располагают к тому, чтобы согнуться в три погибели и протиснуться в весьма и весьма узкое отверстие. Впрочем, Софика, смяв кое-как юбки, пролезает в дверцу. И тут же думает, что проделать это на пути назад будет ещё более проблематично.

На крыше оказывается красиво. Даже Софика, едва ли имеющая хотя бы призрачное право претендовать на роль эксперта по красоте и изяшеству, может твёрдо и уверенно об этом говорить. Софике кажется, что она может увидеть всю столицу с высоты. Ещё на крыше прохладно. И никогда не любившей жару Софике кажется, что это место почти идеально.

Её переполняет восторг. Самый искренний. Самый светлый. Почти детский. Софика едва не забывает, как нужно дышать под впечатлением от открывшегося ей вида.

О! Как она хочет увидеть это место и днём! Когда ей станет совсем-совсем видно все крыши близлежащих домов, что были гораздо ниже этого грандиозного сооружения под названием «королевский театр»! Когда ей станет видно каждую спешащую по своим делам фигурку, что кажется с такой точки зрения совсем крохотной и незначительной. Словно детской игрушкой.

— Джек, тут просто замечательно! — кричит Софика, оказавшись в миг у самого ограждения и почти перегнувшись через него. — Никогда не видела ничего более прекрасного!

Софике хочется вылезти за ограду. Хочется увидеть всё с самого-самого края крыши, где будет от волнения и сжимающего сердце ужаса захватывать дух. Хочется рассмотреть всё-всё.

Она, впрочем, не уверена, что в своём платье, в своих туфельках сумеет удержаться на крыше и не полететь вниз. Всё-таки, стоит помнить — у жителей Мейлге крыльев нет. Они, всё-таки, не иберцы, которым в этом плане очевидно гораздо проще. О, Софика точно желает в эту секунду иметь самые сильные, самые прочные крылья, которые смогли бы удержать её в воздухе, если она не сумеет остаться на крыше!

— Не хотите лучше потанцевать? — тянет Джек из-за спины Софики почти лениво, и всё же она готова поклясться, что в голосе его слышится и некоторое беспокойство.

И Софика оборачивается к нему резко, стремительно даже, почти опирается спиной — или, скорее, тем, что находится ниже, — на ограду, смотрит на Джека из-под сени своих тёмных ресниц. И улыбается. Протягивает Джеку руку словно с некоторой неохотой — но, впрочем, весьма скоро — и наигранно смущённо улыбается, хотя не чувствует ни тени смущения или неловкости.

О, ей хочется танцевать!

Хочется кружить по крыше, подбираясь так близко к самому её краю, как только возможно. Хочется отплясывать лихо, небрежно, ловко — скорее словно деревенскому мальчишке, чем юной прелестной барышне, от которой каждый ждёт поведения леди. Хочется просто танцевать. Танцевать так, будто бы не существует ничего важнее танцев, ничего важнее музыки и приятных собеседников с не самой хорошей репутацией. Танцевать, словно во всём Мейлге нет больше ничего.

Только задорная музыка и стук каблучков, отплясывающих мазурку или польку.

— И на какой же танец вы меня приглашаете? — спрашивает Софика весело, переходя на полушёпот и почти падая в объятья Джека. — Здесь нет музыки, так что мне не сориентироваться самой!

— Быть может, вальс? — фыркает тот, почесав переносицу. — Признаться, едва ли я умею что-то ещё!

Софика хихикает как-то глупо и подаётся вперёд всем своим телом. И ей вдруг кажется, что такого веселья не случалось ужасно давно. Словно и первый бал, и пикник были совершенно давно.

А Джек приобнимает Софику за талию — пожалуй, становится чуть ближе к ней, чем это позволительно глупыми приличиями, неизвестно кем и когда придуманными. Она лишь может положить руку ему на плечо — почти неловко, почти взволнованно, почти испуганно.

Джек начинает двигаться в каком-то подобии танца, шепча себе под нос «раз, два, три, раз, два, три» всё чаще и чаще, торопливо и даже неровно. Он то и дело путается в ногах, шагая порой не совсем туда, куда нужно. И едва ли поспевает за собственным ритмом.

И Софике и весело, и неловко. Она лишь пытается следовать за Джеком. И почти оттаптывает ему ноги, путаясь в его неровном, сбивчивом ритме. И ей отчего-то доставляет даже некоторое удовольствие танец с ним, хотя более скверного партнёра по танцам ей ещё не доставалось в жизни ни разу. Даже на деревенских скромных балах. О, танцует он определённо гораздо хуже, чем вскрывает замки! И это вполне можно найти забавным.

— Да вы же не попадаете в такт! — хохочет Софика, в очередной раз едва не наступая Джеку на ноги. — Вы считаете в одном ритме, а ногами двигаете в совсем другом!

Джек заливисто хохочет в ответ, но не останавливается ни на секунду. Всё продолжает танцевать, если только так возможно назвать его неуклюжие движения. Продолжает шагать неровно, неловко и торопливо, но считать всё же перестаёт. Он слишком неповоротлив и суетлив одновременно, чтобы танцевать хотя бы чуточку более сносно.

— Леди следовало бы смолчать, коли ей попался неловкий партнёр! — сбивчиво выдаёт Джек, едва не спотыкаясь, и снова смеётся, запрокидывая голову так, что Софике видна его шея, которая вдруг кажется ей почти красивой.

И Софика улыбается ему так ласково и нежно, что это уж точно нельзя считать подобающим. Софике вдруг отчего-то хочется чего-то совсем неприличного — быть может, даже поцеловать Джека в губы, как пишется в глупых Амальиных книжках. Быть может даже провести своими проворными пальцами по его шее — от подбородка до ямочки ключиц.

— Мы, кажется, выяснили, что я совсем не леди, а вы не рыцарь! — смеётся Софика задорно и открыто. — А ещё, пожалуй — что вам определённо нужно больше практиковаться в танцах!

Они всё ещё кружат в том издевательском почти подобии вальса, который даже не кажется сейчас Софике насмешкой над её желанием — искренним и бесконечным — танцевать и танцевать, пока только достанет сил. И Софике почти тяжело дышать, в чём она определённо не готова пока признаться. Она совсем не хочет заканчивать это сущее безумие. И она продолжает улыбаться. И пытаться хоть как-то удержаться в том непонятном ритме их танца.

— Вы улыбаетесь мне так, словно теряете голову, Софика! — улыбается ей Джек, и по его тону Софика не может понять, укоряет он её или просто подшучивает. — Не стоит юной девушке терять голову, если ей хочется сохранить хоть малую толику своей репутации.

Софика не знает, не следует ли ей рассердиться на него за это возмутительное замечание. Определённо — стоило бы! Софика пошла за Джеком совсем не для того, чтобы выслушивать обвинения в том, что она ведёт себя совсем не так, как леди! В конце концов, леди и не отправится на крышу с сомнительного вида человеком, не так ли?

Впрочем, сердиться ей, пожалуй, совсем не хочется — слишком уж ей хорошо с Джеком на крыше королевского театра Мейлге, куда едва ли хоть кто-нибудь ещё мог бы её отвести.

— Не нужно думать, что я теряю голову из-за вас, Джек! — кокетливо смеётся Софика, пожимая плечом. — Я теряю голову из-за любого пустяка — не стоит приписывать этому обстоятельству чрезмерного смысла!

И Джек, крутанувшись в своём подобии танца чересчур резко — так, что Софика едва не падает от неожиданности, — наклоняется к ней так близко, что она может почувствовать его горячее дыхание на своих губах.