Сбрасывая шкуру (гет)

Ночью я прячусь в очередной развалюхе — чуть побольше собачьей конуры, чуть поменьше спальни новичков. После ужасной вчерашней стычки с изгоями я уверена, что не смогу заснуть. Но усталый мозг даёт мне возможность передохнуть, и я сплю мертвым сном чуть ли не до обеда.

Просыпаюсь усталой и голодной. Желудок пока ещё деликатно, лёгкой болью, напоминает, что было бы неплохо что-то в него положить. Решаю сегодня пойти на юг, к Дружелюбию. Поля, конечно, охраняются, но вокруг них есть защитные лесополосы. Может, там растет что-то, что годится в пищу? Боюсь, что я не одна такая умная, но я уже в таком состоянии, что это не мои проблемы. Кровавые потёки на штанах слегка потемнели, но заметно, что это именно кровь. Несколько пятен есть и на рубашке. К счастью, Калумет петляет и изгибается по всему югу города, где-нибудь да выйду к воде.

Очень жарко. Полуденное солнце щедро освещает грязь на улицах, разрушенные дома, разбитые фонари. Что в Чикаго в избытке, так это солнце. Выцветшее белое небо накрыло город раскаленным куполом. Безжалостный свет проникает во все щели, льется сверху, отражается от стен, от остатков асфальта. Я наконец выхожу к реке. На противоположном берегу копошатся несколько изгоев. Чтобы дойти до воды, нужно пройти несколько метров по густому темному илу. Предусмотрительно прячу куртку, свитер и берцы между камнями и обломками бетона. Беру свёрнутый мешок под мышку, стягиваю брюки, бережно держу их в руках и брезгливо иду вперёд, утопаю по колено в вязкой черной жиже. Наконец начинается вода — не то чтобы чистая, но чуточку светлее, чем ил. Кое-как застирываю одно за другим кровавые пятна, те, что на рубашке — замываю прямо на себе, роняю мешок в воду, тихонько ругаюсь. Главное, не просыпать то, что в карманах. Умываюсь, наполняю фляжку — на этот раз без всякого фильтра. При этом я пытаюсь не уронить в воду стираные вещи, наверное, со стороны это выглядит как цирковой номер. Но изгоям на том берегу не до меня. Кажется, они ловят рыбу! Надо бы посмотреть, как изгои это делают, никогда раньше не рыбачила, и давно уже пора помыться полностью…

— Эй, милаха, что ты там возишься, плыви к нам! — орут мне с того берега.

— Белобрысая, сними ещё что-нибудь! — а этот голос слышится сзади. Блииин, а у меня вещи сложены на берегу, поплескаться не удастся! Поворачиваюсь, вынимаю нож из ножен и демонстративно протираю его подолом рубашки. Изгой затыкается. Справа на бывшей набережной появляется ещё один, но это уже неважно — я уже шлепаю по илу обратно. Быстро натягиваю мокрые штаны, забираю из-под камней свои вещи и ухожу с берега, пытаясь найти тень.

Плавлюсь от жары. Неужели здание Бесстрашия когда-то казалось мне темным и мрачным? Милое, приятное место! Вокруг — только свои, неяркий свет успокаивает, прохлада ласкает кожу… а если замёрзла — всегда есть надежда, что обнимет кто-то, у кого хватит наглости, нужно всего лишь отбиться от толпы новичков и подождать…

Мокрые штаны уже почти высохли прямо на мне. Большинство жителей гетто попрятались, чтобы переждать жару, пора и мне сделать то же самое. Впереди открытое место — целая площадь, сплошь заросшая пыльной колючей зеленью. Сворачиваю с проезжей части, вижу тропинку. Колючки выше меня ростом, и откуда-то из-за зелёной стены слышится хриплый стон.

Я уже научена горьким опытом — прежде чем лезть с непрошеной помощью, стоит разобраться, нужна ли она. Подкрадываюсь ближе и подсматриваю между кустами.

На небольшом вытоптанном пятачке беспокойно ворочается с боку на бок огромная уродливая толстуха. Она издает даже не стон, а скрип сквозь зубы и хватается за живот. Я рассматриваю все новые подробности — грязный подол залит кровью, костлявые руки со вздутыми венами комкают платье на животе, мокрые волосы облепили бледный лоб и щеки… торчащие скулы, острый подбородок…

Никакая она не толстая. Изгойка просто беременна и сейчас рожает.

И, кажется, с ней что-то не так.

— Эй… — роженица замечает меня и окликает. — Принеси попить… будь человеком…

Я выхожу из своего укрытия и отдаю ей фляжку.

— Тебе больно?

Сама знаю, что вопрос глупый, но надо ведь с чего-то начать.

— Нет, блядь, я тут развлекаюсь! — сердится изгойка. Начинается очередная схватка, и вместо выкрика получается жалкий лепет.

— Встать сможешь? Давай помогу тебе перейти вон в те высотки, там тень погуще…

— Да ну нах, никуда не пойду, — заявляет изгойка. — Мне всяко пиздец.

Фляжку она не отдает, и я наклоняю ее, не забирая — смачиваю носовой платок и обтираю женщине лицо и руки. К сожалению, больше не могу придумать ничего, что я могла бы сама для нее сделать.

— Тебе нужна помощь! Акушерка, или даже врач, не знаю! Я пойду приведу кого-нибудь!

Женщина вцепляется в мое запястье. Видела я захваты и посильнее, но ее черные ногти все же оставляют кровавые следы.

— Не уходи!.. Не хочу… одна…

Изгойку накрывает очередная волна боли. Отдышавшись и утерев слезы, она заканчивает мысль:

— Не хочу подыхать здесь в одиночестве.

— Ты не умрёшь, — твердо заявляю я. Мама всегда говорила, что ложь во спасение — благо. А мне даже врать не приходится. Главное — мыслить позитивно и передавать свой настрой тому, кто нуждается в помощи.

— Много ты понимаешь… Роды начались утром…

Не понимаю, к чему это она, но ведь в этом нет ничего страшного? Ну, утром и утром, что здесь такого?

— Вчерашним…

Ой-ёй, это она вторые сутки терпит?! Вот почему она такая измученная! Не знаю, как там по правилам, но, наверное, у нее что-то уже должно было получиться за полтора дня? Ну там, чтобы головка показалась…

— И ты ещё говоришь, что помощь не нужна?! Как хочешь, я иду искать врача!!!

Изгойка горько улыбается.

— Никто не придет, дура ты, что ли? Изгоям не положено!..

Но ей не сбить меня с толку — я уже приняла решение. В Эрудиции — квалифицированные врачи, зато в Отречении не смогут нам отказать, там и акушерки есть, и просто медсестры. Несмотря на скулеж, слезы и проклятия, ухожу к реке за водой — предыдущую порцию женщина уже выпила. Вернувшись, бросаю во фляжку хлорную таблетку и пытаюсь взять с изгойки клятву, что она выждет положенные полчаса. В итоге до меня доходит, что она начнет хлебать воду, как только я скроюсь из виду. А терять полчаса, считая до тысячи восьмисот и сбиваясь со счета при каждой ее схватке, глупо и опасно. Представляю, как бы Эрик издевался надо мной по этому поводу. «Жалкое зрелище! Ты же Бесстрашная, ты должна решать любые вопросы! Ты ответственна перед гражданскими! Чему я вас учу?!» Воображаемый голос Эрика придает мне энергии. С трудом выковыриваю таблетку обратно, снова отдаю изгойке фляжку. Подстилаю под нее мешок — влажноватый, но чистый, на него — куртку. Никто не должен валяться, тем более рожать на земле. Прячу свитер в колючках и твердо обещаю, что вернусь.

Несмотря на жару, приходится бежать марафонской трусцой — до Отречения далеко. Из медсестер я знаю мисс Финч — эта больше по части прививок малышам, и миссис Сэлнер — пожилая, опытная, наверное, все уже повидала. Вряд ли кто-то из них меня вспомнит. Пока я жила в Отречении — была настолько незаметной, что со мной могли не поздороваться на улице. На всякий случай распускаю и разлохмачиваю волосы. Кто узнает в изгойке серенькую, прилизанную Беатрис Прайор? Патруль по-прежнему ошивается у дома моих родителей. Не показываясь им на глаза, сворачиваю в сторону дома Сэлнер — она очень удачно поселилась на противоположном конце Отречения.

Миссис Сэлнер дома. Сначала она в ужасе от меня и самого факта прихода изгойки в ее чистенький бесцветный домик. Я пытаюсь объяснить, что мне не нужна еда или вещи, речь идёт всего лишь о милосердии…

И узнаю о людях нечто новое.

Старая медсестра наотрез отказывается брести по жаре невесть куда и оказывать помощь изгойке. Я пытаюсь пристыдить Сэлнер идеалами Отречения, а она заявляет, что совершенно законопослушна и смиренна. Изгоям не положены медицинские услуги, закон о несанкционированной помощи никто не отменял. Поэтому Сэлнер просит меня покинуть ее дом и желает мне удачного дня!

Я выхватываю нож и приставляю к морщинистой, складчатой шее Сэлнер чуть выше белого воротничка. Знал бы Эрик, что я буду творить добро с помощью его ножа!

— Вы пойдете со мной и примете у нее роды, — говорю я проникновенно. Миссис Сэлнер испуганно соглашается, я разрешаю ей взять медицинский чемоданчик, и мы выходим. Я держу ее за жилистое плечо, но нож убираю.

Но старуха оказывается не робкого десятка. Вместо того, чтобы послушно свернуть в сторону гетто, она замирает, едва сойдя с крыльца, и орет дребезжащим голосом:

— Помогите! Помогите! На меня напали!

— Заткнитесь! — шиплю я и ударяю ее кулаком в ухо. Удар получается смазанным, она только громче визжит, а от соседних домов откликаются Отреченные:

— Держитесь!

— Иду!

— Я позову патрульных!

План с треском провалился. Я отталкиваю медсестру и что есть силы стартую в сторону гетто. Изгойка была права, никто не придет. Придется справляться самим.

Следующие несколько часов — сущий ад. Изгойка пытается тужиться, стонет, бессильно плачет. У нее нет сил кричать. Я приношу ей попить, бормочу что-то успокоительное, еле прикасаясь, глажу по раздутому животу. На какое-то время ей вроде становится легче, и она рассказывает, что в кустах спрятан кулёк сухарей, и я должна взять его, когда все будет кончено. По местным понятиям, она завещает мне сокровище…

Солнце касается крыш на западе, когда изгойка затихает. Ее глаза, и так тусклые, стекленеют, из раскрытого рта больше не доносится ни звука. На сонной артерии — ни малейших намеков на пульс. Не знаю, сколько я тупо сижу рядом с ней. Наконец встаю, собираю свои вещи, под большим кустом нахожу обещанный пакет сухарей и ухожу с пустыря. Окружающее воспринимается как-то странно — отдельные подробности кажутся болезненно яркими, а остальное доходит плохо. Слезы льются сами собою, и это тоже странно. Мне ведь совсем не грустно. Мне никак. Я даже о голоде забыла.

Высокое здание враждебно смотрит на меня черными окнами без рам, на белесой стене — ржавые потёки… откуда здесь ржавчина, все железо давно должны были утащить трудолюбивые Дружелюбные… Изгойка так и не сказала мне своего имени под глупым предлогом — «у меня никого нет». Только сейчас я понимаю, к чему это она — не осталось никого, кто расстроился бы при известии об ее смерти. Одинокая, ненужная, обезличенная. Имя — это судьба, недаром при смене фракции разрешают его сменить. Изгойка перестала считать себя человеком, сдалась задолго до смерти. То, что она не сумела родить малыша — ее вина.

Бесчувственно бреду в непонятном направлении, без цели, все равно куда. Косые тени ложатся на разбитую, неровную дорогу. Изгойские дети шумно играют посреди улицы. Игра, кажется, сводится к швырянию друг в друга камней, пронзительным крикам и спорам. Что ж они так орут! А ведь я стащила у Эрика упаковку анальгетика, и если бы его не украли вместе с рюкзаком — роженице было бы гораздо легче! А может, надо было ловить не медсестру, а врача-Эрудита? Говорят, они слизняки и эгоисты, может, Эрудита было бы легче запугать? Ни на что я не гожусь, ни сама не смогла ей помочь, ни других заставить… Почему Эрик не оказался на том пустыре вместо меня, ему бы никто не посмел отказать! Смерть изгойки — это моя вина.

— Слышь, ты! Чего ревешь? — спрашивает надтреснутый голос. Не сразу понимаю, что вопрос обращён ко мне. Прямо передо мной — костер, вокруг него расположилось несколько изгоев. Неопрятные бороды, опухшие веки и носы, тяжёлый запах грязи и нечистот.

— Жрать хочешь?

— В ебало получила?

— Жрачки у нас нет, а вот налить можем…

Не то чтобы я рвалась общаться. Но мне настолько все равно, что я машинально подхожу, послушно беру мятую металлическую кружку, которую суют мне в руки. От нее идёт настолько резкий запах, химический какой-то, что я чуть не чихаю. Зачем мне это дали — в чувство привести, как нашатырным спиртом? Так я в обморок падать не собираюсь. Равнодушно отдаю жидкость обратно.

— О, да ты совсем ебанько, — ставит диагноз сиплый бас. — Сопли-то чего распустила?

— Она умерла, — объясняю я и вытираю слезы. И чего они глазеют, я вроде вполне понятно выражаюсь.

Изгои переглядываются и… разражаются смехом.

— Ты поэтому ревешь? Во даёт! Из-за того, что кто-то там сдох? Ну дебилка!

Разворачиваюсь и иду прочь от костра. Не хочу иметь ничего общего с этими чёрствыми подонками. Но меня настигает хриплый, безнадежно мрачный голос:

— Скоро будешь ей завидовать…

Злость на изгоев помогает немного придти в себя. Только сейчас я понимаю, что сделала для роженицы далеко не всё. Погибших изгоев хоронят похоронные бригады из Отречения. Никто, кроме моей бывшей фракции, не хотел браться за эту полезную, но неприятную обязанность. Может, тот изгой и был прав — иногда лучше быть мёртвым…

На разбитых бетонных плитах тусуется стайка подростков. Подзываю их хватательным жестом — кто-нибудь да откликнется.

— Эй, подите сюда!

Отзывается девчонка — тощая, как палка, рыжая, как язык пламени. Два парня делают несколько шагов за ней, но останавливаются в отдалении.

— Чего тебе?

— Дуй в Отречение, вызови могильщиков в парк Карвер, рядом со 133-ей улицей. Нужно кое-кого закопать.

— Не пойду, — дёргает плечом девчонка. — Делать мне больше нечего!

Как же их уговорить? Нельзя же оставлять эту несчастную посреди улицы, пусть хоть после смерти у нее будет покой, а самой мне нельзя в Отречение… А что бы Эрик сказал на моем месте?

— Любишь гниющие трупы? Понимаю. Скоро на весь ваш квартал будет такой запашок — любо-дорого, в такую-то жару!

— А сама чего не вызовешь? — спрашивает тот из парней, что повыше — с длинным хвостом на затылке, в красных бриджах и пафосном плаще (когда-то белом, а теперь пёстром от грязи) на голое тело.

— Там патруль пасётся уже не первый день, мне нельзя с ними сталкиваться.

— Что-то натворила? — вступает в разговор второй парень — низкорослый, узкоглазый.

— Да, — соглашаюсь я. — Что-то. Но это не твое дело.

Парень впивается в меня цепким взглядом. Мне все равно. Здесь, на улицах, каждая третья — заплаканная и каждая первая — грязная. Он внимательно смотрит на мое левое плечо. Оказывается, ворот рубашки распахнулся, и хорошо видны татуированные птицы под левой ключицей.

— Кэсси, сходи до Убогих, — командует азиат, и я понимаю, что он верховодит в этой шайке. — Давай-давай, не развалишься. А ты, белобрысая, пошли с нами.

— Зачем?

— У тебя какие-то планы? Вечер уже занят? Ну так идем. Сегодня у нас рыба на ужин.

* * *

Если бы парни не предупредили, я бы не поняла, что на их костре жарится именно рыба. Склизкое бесформенное существо без чешуи, зато с двумя парами огромных глаз. И запах от него подозрительный. Новые знакомые настойчиво предлагают мне попробовать — «Пучеглаз! Сегодня днём поймали!» — но есть мутанта выше моих сил. Вместо этого я принимаюсь за сухари, унаследованные от изгойки, заодно и остальным предлагаю. Замечаю, как парни обмениваются торжествующими взглядами.

Мы сидим на бывшем берегу Мичигана, там, где раньше был порт. Толстая белая башня маяка ещё сохранилась, а вот Мичиган почти обмелел. Ну, не до конца — сейчас это сотни квадратных миль топкого болота, в которое впадают Чикаго и Калумет. Здесь гораздо больше комаров, чем в городе, но худо-бедно спасает ветер. Причалы нелепо торчат на несколько метров над уровнем болота — много десятилетий к ним не швартовалось ни одно судно. В доках — тишина. Зато на болоте, говорят, водятся водоплавающие птицы, правда, подстрелить их не так-то просто, а болото почти непроходимо…

Азиата зовут Ван, длинноволосого — Коди, щуплого, тихого, незаметного мальчишку — Айзек. Вскоре к нам присоединяется вернувшаяся из Отречения Кэсси. Всего, значит, пятеро, если считать меня. Эта теплая компания планирует напасть на Дружелюбие, и Ван решил, что я им пригожусь. Коди и Кэсси рвутся в бой прямо сегодня, плотоядно прикидывают, начать с молочного склада или, страшно подумать, с пасеки. Но я заявляю, что отказываюсь участвовать в нападении, пока не увижу всё своими глазами. Компания, точнее, шайка, не возражает, и все разбредаются спать. Кэсси предлагает заночевать с ней в одном из складских помещений, но ее предложение мне иррационально не нравится. В гетто что ни ночёвка, то сюрприз. «Утром вернусь», — заявляю я и ухожу в темноту с верным мешком.

* * *

Большую часть следующего дня мы тратим на слежку за Дружелюбием. Я никогда ещё там не была и, надо признать, их система защиты впечатляет. Между деревьями и ограждением — широкая полоса распаханной земли. Первый ряд ограждения — под током высокого напряжения. Между вторым и третьим на ночь выпускают собак. Плюс ко всему вдоль забора делают обходы Бесстрашные. А за ограждением — разные замечательные вещи, ни дать ни взять рай на земле. Бесчисленные деревья и зелень. Дружелюбные снуют туда-сюда с полными корзинами капусты, мешками муки, бидонами молока. А вон перед красным домиком большая колода, на ней Дружелюбный в жёлтом рубит мясо… Наша шайка любуется этим захватывающим зрелищем, как самым красивым спектаклем, буквально разинув рты. Мы жарко обсуждаем будущее нападение, выбираем самую лакомую цель, и мой желудок реагирует громким бурчанием. Айзек отмалчивается, ждёт указаний. Кэсси думает, что ей достаточно пококетничать с Бесстрашными, которые будут дежурить ночью, и дело в шляпе. Коди горит желанием не только унести как можно больше, но и навалять Бесстрашным по полной программе. Такие прозаические мелочи, как безопасность, соотношение сил, пути отступления, его не интересуют. Я пытаюсь донести до обоих, в чем они неправы. Ван, понаблюдав за нашим спором, начинает обращаться ко мне с непривычными словами — «А ты как считаешь?», «Ты ведь знаешь, как это сделать?»

Наконец план готов. Кэсси уходит в город за тачкой, а остальные начинают приготовления на месте. Каждый раз, когда вдоль ограждения проходит патруль, мы падаем в густую траву и замираем. Закончив и основательно вымотавшись, наша компания пристраивается вздремнуть, надёжно скрытая зеленью.

Мне снова снится Эрик. В его машине несколько бойцов, они неторопливо едут по ничейной земле, возвращаются в Чикаго. На горизонте показывается облачко пыли и быстро разрастается — песчаная буря. Эрик за рулём прибавляет газу, отчаянно пытается добраться до города, я четко вижу его напряжённо сдвинутые брови, сжатые губы, а буря все ближе, видимость пропадает… Просыпаюсь в холодном поту, рывком сажусь. Все с Эриком будет хорошо, такие не погибают, это просто шутки подсознания!

Наконец на Дружелюбие опускается темнота, мои товарищи занимают места. Мое — напротив сектора Мира. Справа раздается совиное уханье. На самом деле это не сова, а Коди. Пора.

Я беру припасенные заранее «зажигательные снаряды» — связки сосновых веток, для утяжеления сдобренные деревяшками потолще. По очереди поджигаю — хвоя весело горит, потрескивая — и бросаю в сторону ограждения. Бесстрашные, охраняющие Дружелюбие этой ночью, замечают пламя очень быстро, из темноты слышатся тревожные выкрики, рычание, злобный лай. Бегу налево, стараясь не шуметь. Вот и облюбованное ещё днём сухое дерево. Мы несколько часов потратили на подпиливание его с нужной стороны ножами! Ведь ни пилы, ни топора у нас не было, а если бы были — мы бы не решились поднимать шум. Хватаюсь за верёвку, свисающую с верхушки, тяну изо всех сил, и — ура! — дерево падает прямо на ограждение! Бегу к нему со всех ног через распаханную землю, опорожняю фляжку на толстую проволоку забора — сейчас ее верхние ряды смяты деревом. Что-то искрит и трещит — кажется, у меня получилось. Бесстрашные орут ещё громче, и голоса приближаются. По дереву перелезаю внутрь, прижимаю к себе оставшиеся пучки веток. До чего же они неудобные, все колется, торчит, царапается, и рука занята! Чуть не валюсь с дерева прямо под ноги сторожевым псам. Добираюсь до темного здания сыроварни, выбиваю несколько окон, забрасываю внутрь подожженные ветки. Последнюю связку хвои швыряю на крышу, сухая дранка моментально вспыхивает. В мою сторону стреляют, промахиваются, кто-то из Бесстрашных яростно ругается, другой виновато отвечает…

И я узнаю голоса. Юрайя из группы урожденных и Зик, его старший брат. Это что же, Дружелюбие теперь охраняют новички? А вдруг там и мои друзья?

Деморализованная, я несусь обратно к ограждению, лезу по дереву назад. Несколько собак заходятся истерическим лаем, но гораздо больше пугает пёс, который молчит — он прыгает, пытаясь меня достать, в свете пожара видна лобастая скуластая морда, купированные уши, мощные челюсти смыкаются в миллиметре от моей щиколотки, я еле успеваю спрыгнуть с дерева. Наши противники — и Бесстрашные, и Дружелюбные — пока заняты горящей сыроварней, но они в любой момент могут выяснить, где я перелезла ограждение, и погнаться следом. Бегу в условленное место встречи — поляна с пеньком посередине напротив сектора Доброй Надежды.

— Эй! Вы здесь?

В ответ — молчание. Может, остальные ещё не закончили? Включаю фонарик в зажигалке Эрика. Сколько же у него полезных вещей, вот бы и от него самого была польза! Хотя я к нему несправедлива — кто учил меня бегать и пользоваться ножом?

Фонарик Эрика освещает для меня интереснейшую картину. Вот примятая трава, а к ней ведёт широкий след по вспаханной полосе земли — здесь волочили свиную тушу. А может, даже части говяжьей. Вот глубокие колеи от колес тачки — здесь ее загружали мясом. Это я предложила не размениваться на овощи и крупу, красть самое ценное и сытное. Только сейчас я понимаю, что на тачке Кэсси можно увезти максимум одного поросёнка, а следов колес несколько, тачку гоняли туда-сюда. Следы выводят меня из леса к грунтовой дороге в город… и обрываются.

Далеко впереди по дороге движется темная тень машины без фар и стоп-сигналов.

Со стороны Дружелюбия приближается хруст, треск и ругань. Между черными стволами деревьев шарят лучи фонарей.