Полый человек (гет)

Друг мой, кровь задрожавшего сердца,

Дикую смелость гибельного мгновенья

Чего не искупишь и веком благоразумия

Я выбежала на широкие ступеньки крыльца, замерла, схватившись за перила, потом сбежала в сад, задыхаясь. Что-то страшное, сильное, новое, поглощающее происходило внутри, захлестывало с головой, подчиняло себе, несло в водоворот, как мощный поток — желания, чувства быть нужной, любимой, быть… Я закрыла лицо руками и прислонилась спиной к черному стволу клена, задыхаясь, ловя ртом воздух. Пальцы дрожали, я не видела ничего перед собой, кроме этого лица, наполовину залитого кровавым светом, наполовину серого, скрытого в тени; ничего, кроме этих снисходительных, пронзительных, равнодушных светло-серых глаз; ничего, кроме светлых платиновых волос, в которые сумасшедше хотелось зарыться пальцами и сжать, сжать, притянуть голову к себе…

Я запрокинула голову и застонала сквозь стиснутые зубы, понимая, что пути назад нет, что я не могу не сделать этот шаг — что я должна отдаться ему, принадлежать ему, быть его, из-за желания, из-за любопытства; поток нес меня навстречу этому странному чучело-человеку, лишившему себя эмоций, выскребшему все чувства из полости души, и так упрямо не желавшему снова становиться самим собой.

Дом был темный, и только в моей спальне горели свечи равнодушно — желтым огнем, обрисовывая фигуру в окне.

Он не станет ждать. Он уйдет, и тогда ничего не произойдет — никогда. Ни сегодня, ни завтра. Только сейчас. Я предаю мать, сестру, и себя — но я не могу выносить его присутствия. Я хочу вернуть его обратно, вернуть такого, каким всегда знала, и какой он всегда вызывал у меня сочувствие и нежность.

Я вцепилась пальцами в края пледа, открыла глаза и выдохнула, выпуская в холодный воздух тонкую струйку пара. Потом медленно вернулась в дом.

Ступени летели у меня под ногами, скорее, скорее, скорее, я бежала уже не от него — я бежала к нему, потеряв стыд, честь, совесть, память, рассудок… Я стояла у дверей и не могла отдышаться. И толкнула внутрь дверь, понимая, что меня ждет. Я не боялась.

Драко стоял спиной ко мне, опираясь локтями о подоконник. Я знаю наизусть этот его жест — часто наблюдала в гостиной Слизерина. Тысячи жизней назад.

А потом он молча выпрямился и повернулся ко мне, пристально смотря на мой профиль в полутьме. И страх исчез, растворился — когда его пальцы приподняли мой подбородок, осторожно повернули к себе мое лицо, когда губы овладели моими губами.

Поток любопытства, отчаяния и желания нес меня вперед, и все, что было вокруг — комната, кукла с пунцовыми щеками, черные деревья за окном, фигура в бело-розовом платье на картине — все превратилось в его ласкающие руки, губы, горячий бессвязный шепот, прохладный батист простыни, прикосновение холодного воздуха к обнаженной коже.

А потом все сузилось, и остались только его губы, губы, губы и руки — везде, везде: на моей груди с заострившимися от холода и стыда сосками, на шее, изогнутой неестественно, на бедрах, приподнятых навстречу ему, между ног, где все внезапно взорвалось горячим, влажным снопом искр желания. На плечах — его жадные, тонкие губы оставляли свои следы, здесь, здесь, и вот здесь; и я изгибалась под ним, требуя большего, и внезапно — резкая, внезапная, заслуженная боль вырвала меня обратно, в полутьму спальни, к болтающей ногами кукле, женской фигуре в бело-розовом платье и погасающим свечам. И сразу стало тошнотворно стыдно, и боль внутри, там, где он врывался в меня с отчаянием и яростью, только нарастала с каждым толчком, и я стонала — не от удовольствия, а от этой унизительной боли, и я только просила, мысленно, кусая губы, чтобы все поскорее закончилось. Чтобы моя расплата закончилась. Чтобы он ушел, навсегда, исчез в молочном тумане, оставил меня одну, навсегда, забыл о моем существовании, навсегда.

Драко задрожал, простонал мне что-то бессвязное — я не могла слышать — и замер. И вместе с ним замерло все, перестало качаться и плыть перед глазами.

— Я забыл, — слова звучали ровно, — я забыл и вел себя так, словно ты… Я забыл.

Я ничего не ответила, только по щекам покатились горячие, предательские слезы слабости. Я размазывала их по лицу, ненавидя всех — себя, его, ночь, холодный воздух, боль, Вестминстерский мост, свою надежду, эту комнату… Чего я только ждала?»

«Ноябрь, 23

Пэнси ждет от него ребенка.

Я чувствовала это каждое мгновение, когда он был во мне, целовал меня, прикасался ко мне, шептал мне бессвязные слова. Пэнси ждет от него ребенка. Я была одной этой мыслью, ничего не чувствуя, машинально и неумело возвращая ласки, бездумно отдавая себя в полумраке его спальни. Он наверняка отражался в моих глазах, но я не могла почувствовать отражения, потому что Пэнси ждала от него ребенка.

Это нормально, это естественно — они ведь давно вместе… Тогда я стиснула зубы: осознание, что Драко принадлежит не только мне, что его губы целовали не только меня, резало, крошило, жгло изнутри. И желание быть с ним только разгорелось, когда я узнала правду. Запретный плод сладок — но теперь я поняла, что все равно пришла бы к нему. Не смотря на все брошенные оскорбления.

Драко задрожал и зарылся лицом в мои спутанные волосы.

Я с усилием подняла ослабевшую руку и провела рукой по его плечу. Я снова ничего не ощутила, но боль ушла, оставив место для разочарования. Пэнси ждет от него ребенка. Ждет. Ждет. Ждет. Больно»

«Ноябрь, 24

Сестра меня ненавидит. Меня все тайно ненавидят, потому что я никому не желаю зла. Я слишком мягкосердечна, будь проклята доброта. Быть злой, жестокой и всепрощающей — вот основной закон выживания в этом мире. Как же тяжело прощать. Особенно свою родную сестру, которой плевать на чувства. Ведь она знает, знает, что я лелею одну-единственную иллюзию в море реализма: Драко — мой. Но она стерла ее, срезала, завлекла его в свою постель. И он так же врывался в нее, приглушенно стонал, вздрагивал и прикусывал губы? Мерзость. Все — мерзость. Поттер с его дешевыми ценностями, купленное Министерство, искусно лгущий Маркус, мать, поглощенная никому не нужными счетами…Я — изгой. Не Драко, не дети Пожирателей смерти. Я. Я ведь черный лебедь в стае этих мерзостно правильных белых лебедей. Все фальшивы. Чувств нет. И только в танце, только в танце я живу. Неправильная, не разочаровавшаяся девочка, которая зачем-то вышла из кукольного домика. Но если жить и не знать, что твоя жизнь — кукольная, это еще хуже. Еще больнее. Ведь раб, не знающий, что он — раб, еще хуже, чем осознающий правду.

— Я говорила с Маркусом и…

Дафна размашистым шагом пересекла гостиную, оставляя на бежевом ковре яркие коричневые следы от ботинок, и с размаху ударила меня по щеке.

— Так это ты сказала ему, что я…

Я выпрямилась, как натянутая струна и вызывающе взглянула в пылающие глаза сестры.

— Да, я сказала ему правду. Значит, ты была у него?

— Какого черта ты так поступаешь? — глаза Дафны блестели. — Ты понимаешь, что я не могу, не должна быть с ним? Я не хочу унижаться. Особенно теперь, когда его жена ждет ребенка…

— Он не разведется, — я коснулась пальцами горящей щеки, понимая, что заслужила пощечину. — Зачем ты была у него? Лгать мерзко. Мама спросит…

Дафна равнодушно повела плечом и бросила перчатки на столик.

— Какое мне дело до маминого мнения? Это ты всегда слушаешь ее бесполезные советы. Ее время давно прошло, Астория. Нельзя жить по правилам тридцатилетней давности. Да ты и…

Дафна подошла ко мне, взяла за подбородок, долго вглядывалась в глубину глаз и наконец процедила:

— Отдалась все-таки? Во имя Мерлина, зачем?

Чувствует. Родная кровь.

Я обхватила плечи руками и, приподнявшись на носках, качнулась вперед потом назад.

— Драко сделал мне предложение.

Дафна быстро вскинула глаза на меня: я отрицательно качнула головой.

— Отказала.

— Почему?

— Почему ты отказала Флинту?

Дафна опустила голову и нервно приподняла носок туфли. Я пристально смотрела на этот забрызганный уже высохшей грязью носок. Внизу, под коричневыми брызгами, он оставался еще девственно чист, блестящ, лакирован, а грязь легко можно было смыть. Все еще можно было смыть.

— Значит, ты была у Флинта. Он… сказал тебе про мои слова? Про меня?

— Мы не так уж много говорили, — Дафна скептически сморщилась. — Ты теперь понимаешь, о чем я.

Я опустила глаза. Я не чувствовала вины. Плевать на всех, как они плюют на меня.

— Слишком больно.

— С Малфоем всегда больно, и я не про постель. — Дафна оценивающе взглянула в мое наверняка грустное лицо. — Выпить хочешь?

Два мира переплелись, стали общим, хотя бы на один вечер, сейчас. Я же всегда была для Дафны не просто непонятным существом, а словно чужим факультетом с особенным набором ценностей. Мне не повезло с самого начала: родители отчаянно ждали мальчика, как и положено в хорошей семье: дочь и сын. Разбавить чью-то кровь и сохранить фамилию. Но родилась я. Дафна едва заметно поморщилась, и я знала, о чем она думает: младшая дочь в семье — всегда бремя. Я и привыкла держаться одновременно смиренно и вызывающе. У Дафны обычные, серо-голубые, ничем не примечательные английские глаза, в которых и гнев, и вызов, и нежность почти невозможно было отличить. Сливались.

Я медленно повела плечом, нерешительно постучала пальцем по предплечью и молча кивнула.

— Все равно мама уже спит.

В полутемной гостиной темным пятном выделялся длинный овальный стол. Уродливые тени свечей плясали на стенах в уродливом танце. Дафна быстро открыла скрипящую дверцу шкафчика: если дернуть сразу, силой, скрип был почти не слышен. Когда тянешь медленно, все скрипит целую вечность.

— Это коньяк. — Я поджала под себя одну ногу и закуталась в шаль, забытую матерью. — Я не буду.

Тень от горлышка вклинилась между танцующими отсветами свечей, отрезала их друг от друга. Коньяк казался темным, почти черным, как смола.

Дафна фыркнула и палочкой приманила бокал.

— Я бы тебе и не предложила. А все-таки, почему ты отказала Малфою?

— Он всего лишь хочет изменить свою жизнь при помощи меня.

— Чушь. Кто тебе это сказал? Паркинсон? — Дафна закинула ногу на ногу. — Домовику ясно, что Паркинсон. Зачем ты к ней ходила?

— Посмотреть.

— Посмотреть? Она что, животное в клетке?

Я прикрыла глаза и раздраженно сжала зубы. Она ведь знает. Откуда эта вечная манера — переспрашивать? Как будто у меня есть на нее время.

— Поговорить о Драко.

— Паркинсон — последний человек, которого можно спрашивать про Малфоя. Она же его ни черта не знает. Послушай, я знаю Драко получше нее: если бы он хотел просто поставить крестик или галочку, как принято на СОВ, он не стал бы раздумывать. Но он выбрал тебя, потому что нужна ему ты, это сразу было видно в его глазах. Ты на секунду вбежала в гостиную, впопыхах, задыхаясь после танца, а он сразу и сдался. Малфои не привыкли бороться, и он бороться не будет. Он будет осознавать.

— Что?

— Что влюбился.

Живо представив, как Драко медленно осознает свою влюбленность, я запрокинула голову и громко, звонко рассмеялась. Потом, вспомнив, поспешно прикрыла губы ладонью. Можно было бы представить Драко раздраженного, Драко стонущего, Драко плачущего, Драко презрительного, но осознающего… Мерлин святой.

Дафна покачала бокал в руке и сморщилась.

— Не будь жестокой. Он не статуя, хоть такой и кажется. Ты должна знать это лучше меня, это в твоей голове он торчал все эти годы, но ты до черта любишь вставать в позу и эгоистично отрицать себя, других и зачем-то страдать. Тебе это нравится? С каких пор ты стала ревностной католичкой?

Я запахнула шаль и оперлась на стол. Пахло спиртом. Католичкой?Пожалуй, почему бы и нет? Бездушная, жадная до золота и крови религия, позволяющая просить все, что захочется. С исключительным правом быть прощенным.

— Пэнси беременна.

— Сучка.

— Ты думаешь, она…

— Не будь дурой, — в глазах Дафны мелькнула злость. — Малфой знает?

— Нет.

— Ты поэтому ему отказала?

— Нет.

Дафна наклонилась вперед и, протянув руку, коснулась моего локтя. Интересно, в ее глазах я тоже выглядела такой хрупкой, тонкой, незаметной?

— Я знаю Драко. И ты знаешь, просто ты сейчас смятена, запутана, испугана, расстроена. Ему неплохо досталось за прошедшие несколько лет. И если он правда хочет что-то изменить, значит, дай ему этот шанс. Человеку всегда нужно дать шанс стать прекрасным в твоей жизни, Астория. Не повторяй моих ошибок. Выходка Пэнси ничего не значит. Они давно вместе, это правда, но привычка никогда не заменит любовь.

— Ты говорила, что он безликий, как шкаф.

— Ты хотела выйти из дома. Ты вышла, так что пришло время для правды.

Я оперлась лбом на скрещенные руки. Да, я вышла из дома, и я не жалею. Но с этой реальность нужно что-то делать. Либо я подчиню ее себе, усмирю, схвачу под уздцы, либо она затопчет меня. Я не хочу валяться в пыли, да и без толку — я все равно черная. Только белые лебеди пачкают перья.

— Когда-нибудь люди вокруг меня начнут говорить как раньше? Или эта послевоенная игра слов и фраз останется навсегда? Я схожу с ума.

Дафна хмыкнула, отклонилась на спинку стула и зевнула. Большие часы показывали час.

— Все мы сумасшедшие. Ты. Я. Малфой. Война повреждает рассудок, общеизвестный факт. Даже у Поттера поврежденный рассудок. Его дорогая жена говорит, что он кричит по ночам. Маркуса это забавляет. Представь, приходишь в Министерство, смотришь на Золотого Поттера, а он по ночам кричит…

— Когда вы только нашли время обсуждать Поттера, — я через силу улыбнулась. Конечно, он кричит во сне. Почти все кричат сейчас. И сейчас Поттер — не исключение.

— Мы только этим и занимались, — Дафна мягко улыбнулась в ответ. — Лежали в постели, пили горячий шоколад и говорили. Как думаешь, это счастье?

Я повела плечом, пытаясь представить себя с Драко, пьющих горячий шоколад и разговаривающих. Невозможное, далекое… Драко казался чем-то отчетливо далеким. Чужим.

И внутри, глубоко в сердце, немедленно вспыхнуло желания танцевать. Просто раствориться в музыке, исчезнуть, не думать, не чувствовать, не любить.

Я люблю его. Я знаю, что не убежать. За что? Ему плевать. За что? Пэнси беременна.

И никто не поможет. Все безнадежно.

Поднявшись со стула, я сбросила шаль и оперлась руками о стол, не сводя глаз с качающегося, тревожного пламени свечи.

— Пойду в залу.

Дафна только широко зевнула, прикрывая рот ладонью. Тени еще плясали, извиваясь, на стене».

« Ноябрь, 29

Я умру. Когда он уходил по аллее, я умирала — с каждым его равнодушным шагом вперед, оставляющим меня позади.

Он уходил, вперед, туда, где нет меня, отдаляясь, уменьшаясь, сливаясь с сумерками.

Он не вернется. В его глазах не было искры возвращения.

Больно.

Страшно. Страшно — действительно умереть от этой режущей боли сердце.

Никогда не прикоснуться. Никогда не поцеловать.

Не обернулся.

Холодно.

Я шла за ним к Пэнси, смотря в упор на его хмурый испуганный профиль, на плотно сжатые губы, на спутанные волосы, неподвижные в безветрии. Я шла с ним к женщине, которая избавилась от его ребенка. Драко было плевать, что я иду рядом, и в этом нет его вины. Он не знал, что я бы отдала многое, только бы остаться дома. Не потому, что трусила. Потому, что я не хотела смотреть в его лицо. Ему было больно, и я ничем не могла помочь, потому что он так и не понял — я люблю его. По-настоящему. Отчаянно. Преданно. Безумно. Наивно.

Люблю его.

Не отрекаются любя.

Я — не слизеринка.

Я никто.

Я не знаю, почему я такая.

Я только хотела, чтобы он понял, почувствовал, осознал — я люблю его.

«Зачем отдавалась?»

Поэтому и отдавалась.

Но он не понял. Не смог, не успел, не захотел — и ушел. Он торопился уйти, оставляя меня на холодных каменных плитах, под падающим снегом.

А я не успела объяснить. Я все время не успевала объяснять, почему я такая.

Гордыня, будь она проклята.

Я вся дрожу. Дрожь должна согревать, но я ничего не чувствую. Я только все еще вижу его высокую темную фигуру, растворяющуюся в сумерках.

Холодно.

Ледяной свистящий ветер.

И колени — в кровь.

Ненавижу себя. Если бы я могла говорить! Но я только молчу, а поступков он не понимает. Главное — слово, а не дело.

Я одна.

И рыжие мокрые листья раздавлены его грязными ботинками.

И каждый — в одиночестве.

Я.

Он.

Она.

Все — одиночки. В чудесном мире сладких слез».

«Февраль,17

За что-то я никому не нужна.

За окном умирает февраль, а я по-прежнему взаперти в своей комнате. Сама себя заперла. Дафна обманывает себя жизнью у Флинта, как будто Трэйси совсем слепа. Мама притворяется, что занята. Как будто я не понимаю, что все — мишура.

Пыталась навестить Паркинсон — она запустила в меня грязным бокалом из-под лекарства. Теперь шрам напоминает, как я виновата перед ней. Но ведь я не знала, что она…Плевать на всех.

Я устала от ненужности.

Кого сейчас рисует Драко?

Я хотела сжечь тот набросок на блокнотном листке. Не смогла. Слабая. Лишняя.

Много гордыни.

Много воображения.

Ничего из себя не представляю, а требую. Какого черта?

Февраль умирает. Умирает, истаивая в предвесенней капели, исчезая в лучах предвесеннего солнца. Пора убирать чернила и стирать слезы со щек. Ведь слякоть уже не грохочет.

Снова тишина.»

«Сентябрь, 28

Точка. В старой жизни — точка.

Я решилась учиться жить заново. Все могут, и я смогу. К хвостороге слабость.

Я сильная.

Ведь Поттер умеет быть нужным и счастливым, хотя на душе у него всегда паршиво.

Умирать, мучиться, болеть, истекать кровью и несбывшимися мечтами из-за Малфоя — глупо. Пусто. Да, люблю. Да, отдала бы все, чтобы он ни попросил.

Но зачем, Мерлин святой, истекать кровью по человеку, которому ты не нужна? Ради чего и кого жертвовать?

Равнодушие.

Я стала сильнее.

Я врываюсь в дивный новый мир.

Сегодня. Сейчас.

Я приму предложение стать его частью.

Для этого требуется немало килограмм храбрости, но у меня ее с лихвой…

Победа.

Или я превращаюсь в полого человека?

Еще один чучело-человек, набитый соломой… Может быть, именно такие люди — настоящие?

Только куда же девать страсть? Продать не выгодно — она обесценилась давно, сейчас спрос на спокойствие и созерцательность. Вперед, прочь из кукольного домика! Вырасти из него — и раздавить ногой. С размаху. Прочь. Без сожаления. С наслаждением раздавить.

Расплескать напоследок страсть.

И идти к нему.

Он ждет. Ему нужна я.

Наконец-от.