Однажды в Лютном (джен)

Однако же, когда время пришло, и у Эйвери даже была возможность воспользоваться тем самым убежищем, он, подумав, от неё отказался: у него уже не осталось к тому моменту ничего, кроме практически эфемерного чувства самоуважения, и менять его на свободу Маркус не захотел.

Оказавшись в Азкабане, Эйвери часто вспоминал данную Ноксом характеристику этого места. «Сыро, темно и холодно». В этих словах была сформулирована сама суть старинной тюрьмы — во всяком случае, теперь, когда в ней отсутствовали дементоры. Поначалу Эйвери радовался их отсутствию, но со временем стал понимать, что это вовсе не благо, а изощрённая пытка, медленная и затрагивающая лишь тех, кто оказался здесь очень надолго — или же, как он сам, навсегда. Магия, запертая в его теле в отсутствии возможности колдовать, постепенно подтачивала свою темницу, отзываясь ноющей болью в пальцах, которая стала только началом очень долгого процесса разрушения своей оболочки. Как ни странно, Эйвери после некоторых раздумий даже нашёл в происходящем нечто хорошее: по крайней мере, теперь у него было хоть какое-нибудь занятие, которому он, совершенно измучившийся от скуки за проведённые в одиночной камере годы, предавался почти с удовольствием. Писать ему было нечем и не на чем, и он просто говорил сам с собой, проговаривая все симптомы — с самого первого, того самого покалывания в пальцах ведущей руки, и заканчивая самыми новыми. Его постепенно словно бы высыхающее тело стало со временем напоминать Маркусу мумию — и он печально шутил сам с собою о том, что когда он умрёт, комендант сможет выгодно продать его, просто правильно обмотав состаренными бинтами.

Разговаривал он, впрочем, не только с собой, постепенно приобретя привычку представлять себе собеседников. Со временем он упорядочил эти беседы, определив каждому из них его время: так, утром, за завтраком, глотая горьковатый и в то же время на удивление безвкусный травяной чай, он беседовал или с Люциусом Малфоем, или со Снейпом, обедал он, как правило, с Ноксом, а ужинали они с Мальсибером. Темы бесед он выбирал под стать собеседнику, вспоминая с каждым из них разные книги и зачастую пересказывая их целыми страницами и представляя себе их комментарии. Этот странный и, наверное, несколько безумный на взгляд со стороны ритуал очень помог ему сохранить себя до последнего — до того времени, когда у него уже почти не было сил подниматься со своей койки и когда на долгие разговоры сил у него уже попросту не осталось. Теперь он большую часть времени просто лежал, впадая в странное состояние, чем-то напоминающее ему зимнюю спячку медведей или же барсуков. Зато боли, мучившие его годами, ушли, и тело теперь просто было чужим и бесчувственным, слушаясь Маркуса с каждым днём всё хуже и хуже и даря ему этим надежду на скорую встречу со смертью.

Однако вместо неё в его камере однажды возник Гарри Поттер, подаривший было ему другую надежду, но потребовавший за неё непомерную цену — и Эйвери, отказываясь платить, ощущал не возмущение, а искреннюю и горячую благодарность за то, что судьба так неожиданно, на пороге могилы, позволила ему вдруг почувствовать себя человеком.

И умирать теперь было не просто не страшно, а радостно — да только вот не пришлось. Потому что Поттер почему-то вдруг отменил свою цену и подарил ему свободу просто так, ни за что.

А потом был суд, и последняя — действительно последняя — встреча с отцом на выходе из министерства, и рукоять кинжала с литерой «М» в его правой глазнице, и первый ужин в Малфой-мэноре за покрытым белоснежной скатертью столом, с фамильным столовым фарфором и серебром и с восхитительно вкусной едой — и десерт… Восхитительный яблочный мусс с едва заметной щепоткой корицы, нежный, воздушный и ароматный словно свежее, только что сорванное яблоко. И объятья друзей, и возвращение тех из них, кого он все двадцать лет считал мёртвыми… И застеленная чистым и мягким бельём кровать, и делящий с ним одиночество этой первой свободной ночи Мальсибер, крепко уснувший на поставленной совсем рядом кушетке, и звуки и запахи ночного леса и сада, и уханье сов, и колышущий лёгкие шёлковые шторы ветер…

И лето, и океан, и незнакомый прекрасный дом — но сперва его собственный, похожий на сказочный замок, куда он впервые в жизни вошёл без опаски вместе со своими друзьями.

В Лютный переулок Эйвери выбрался только осенью, ближе к её середине, в ясный и холодный день, когда небо было синим уже по-зимнему, а в воздухе к обычным запахам старого мусора, пролитого спиртного и застарелой мочи примешивался запах прелой листвы. Он медленно шёл по переулку, разглядывая дома и вывески и почти с грустью отмечая, что не испытывает того страха и трепета, что в прежнее время были его неизменными спутниками в этих краях. Свернув в знакомую подворотню, он пересёк традиционно грязный внутренний двор и, войдя в одну из дверей, поднялся по хлипкой на вид, но крепкой в действительности лестнице на третий этаж и, пройдя по коридору, постучал в пятую дверь направо.

За ней раздались шаги, и женский голос, показавшийся Эйвери очень знакомым, сурово спросил:

— Кто там?

— Джентри, — слегка улыбнувшись, ответил он.

За дверью повисла тишина — а затем замок щёлкнул, и она распахнулась, открывая стоящую на пороге с палочкой в руках… Адель. Постаревшую, располневшую и, честно говоря, подурневшую, но выглядящую бодро и слегка потрясённо.

— Здравствуй, — сказал Эйвери, тепло и пронзительно ей улыбаясь.

— Мать моя женщина, — проговорила она, медленно покачав головой — о да, здесь всегда острый язык ценился куда больше хороших манер. — Кого-кого ожидала… ну иди сюда, Джентри, — она распахнула ему объятья и прежде, чем Эйвери успел что-либо сделать, втянула его в комнату и обняла — да так крепко, что он задохнулся.

— Ну дай на тебя посмотреть, — сказала она, отстраняясь и беря его лицо в свои пухлые ладони. — А выглядишь так, будто с курорта вернулся, а не двадцать лет в Азкабане отбыл, — сказала она и пылко его расцеловала.

— Ты тоже чудесно выглядишь, — сказал он, улыбаясь и понимая, что, в общем-то, и не врёт. Ей было под семьдесят — а с такой профессией, как у неё, стареют обычно рано и некрасиво. Она же выглядела свежей и сильной — хотя, конечно, хорошенькой её бы уже никто не назвал. С другой стороны, кто хочет быть хорошеньким в семьдесят? — Я очень рад тебя видеть, — Эйвери, наконец, сам обнял её — и она, растроганно похлопав его по спине, спросила:

— А ты ведь, наверное, не меня искал.

— Не тебя, — кивнул Эйвери. — Но очень рад тебя встретить — тем более, тут. Вы что же, — он улыбнулся, — вместе живёте?

— Жили, — кивнула она.

— Жили? — переспросил он, чувствуя, как болезненно сжалось сердце и уже зная ответ.

— Я вдова уже третий год, — вздохнула она. — Что делать — вот так…

— Вдова? — вновь переспросил Эйвери.

— А ты же не знал ничего, — кивнула она. — Мы поженились же — по-настоящему, — добавила она очень гордо. — Так что я теперь миссис Шайн. Ну, пойдём, — она взяла его да руку. — Я тебя напою чаем — что мы в дверях стоим. Роя всё равно нет сейчас…

— Рой — это кто? — спросил Эйвери.

Шайн. Вот, значит, как звали его странного то ли друга, то ли наставника, то ли просто приятеля. Не Нокс — Шайн. Забавная игра слов… Когда-то он спросил Нокса, настоящее ли это имя, или же прозвище, и тот, почти привычно сообщив Маркусу, что в Лютном подобные вопросы не задают, всё же ответил, что прозвище своё получил за умение виртуозно гасить свет — во всех смыслах. А теперь у него уже не узнать, правда ли это была, и вся — или же её часть.

Хотя теперь это уже и не важно.

— Рой — это наш сын, — с видимой гордостью сказала Адель, усаживая Эйвери к так хорошо ему знакомому столу. — И ты не поверишь, чем он занимается!

— Поверю, — пообещал Эйвери.

— Конечно, поверишь, — засмеялась она таким знакомым ему смехом. — А я вот сама не верю. Он работает, — она сделала паузу, — в Гринготтсе!

Заваривая чай и накрывая на стол, она болтала о сыне, и Эйвери слушал её очень внимательно, время от времени задавая уместные и правильные вопросы, но когда они принялись, наконец, за чай с лимонным печеньем, спросил:

— Как он умер?

— Да глупо, в общем-то, — с досадой махнула она рукой, но он заметил, что её тёмные глаза погрустнели. — Словил во время какой-то облавы Ступефай от аурора… чтоб его дракклы на ужин сожрали! — и упал в воду. И утонул, разумеется, — она вдохнула. — Но знаешь… я порой думаю, что так лучше. Он был же уже не мальчик… и чем рассыпаться на части и мучиться то суставами, то печенью, то желудком — лучше уж так. Почти что в бою, — она улыбнулась на удивление нежно. — Я уверена, что он был бы не против подобного варианта. Жаль только, что вы не увиделись…

— Жаль, — тихо проговорил Эйвери.

Он понимал, что она права — так было действительно лучше. Представить Нокса старым и немощным он просто не мог — и точно знал, что тот не захотел бы так жить. И всё же… Эйвери не знал его точного возраста и лишь предполагал, что тот был старше его где-то на четверть века… возможно, чуть больше. Значит, сейчас ему было бы всего лишь за восемьдесят… разве же для волшебника это возраст? Хотя с тем образом жизни, что вёл Нокс…

— Я хочу попрощаться, — попросил Маркус. — Проводишь меня?

— Провожу, — растроганно пообещала она. — Хочешь, сходим прямо сейчас…

— Хочу, — он кивнул.

— Только сперва… погоди, — она на удивление легко поднялась и скрылась за одной из дверей, куда Эйвери хода никогда не было. А, вернувшись, положила перед ним на стол маленький свёрток. — Возьми на память. Я уверена, он был бы рад, — сказала она.

— Спасибо, — Маркус растроганно развернул подарок, уже зная, что там увидит.

Нож.

Тот самый нож-бабочка, старый немецкий балисонг, доставшийся Ноксу от отца.

— Он фамильный, — с сомнением проговорил Эйвери, проводя по нему пальцами. — У вас же есть сын…

— Что ты, — качнула она головой. — Ему всё это не нужно. Он очень приличный молодой человек и никаким оружием в жизни не интересовался… а отца он и так помнит. Возьми, — повторила она, и Эйвери, кивнув, с благодарностью убрал нож в карман. — Он, знаешь, как чувствовал — не взял его с собою в тот день. Обычно он вечно его таскал… а так вывалился бы он в воде из кармана — а нет, так кто-то из вытащивших карманы обчистил. У нас, знаешь, принято, — без всякого возмущения сказала она.

— Знаю, — кивнул Эйвери. — Это я хорошо знаю…

На кладбище они аппарировали — вернее, не совсем на него, а на окраину, к роще, и, пройдя по усыпанным опавшей листвой дорожкам, дошли до могилы с простым серым гранитным надгробием, на котором было написано:

«Беннет М. Шайн.

1933-2016»

— А что значит «М»? — спросил после долгого молчания Эйвери.

— Он всегда говорил, что это значит Муншайн*, — сказала Адель, заклинанием разметая с могилы нападавшие на неё листья. — Шутил, что она заменила ему материнское молоко, а самогон — лучшая жидкость на свете. А вот вода его убивает, — её губы вдруг дрогнули. Маркус осторожно обнял её, и она прислонилась лбом к его плечу и, тоже его обняв, стояла так какое-то время, и он так и не смог понять, плачет она или нет, но когда она подняла, наконец, лицо, следов слёз на нём не было.

— Какие цветы ему бы понравились? — спросил Эйвери, доставая палочку.

— Красивые, — улыбнулась Адель. — И необычные.

— Орхидеи? — тоже улыбнулся ей Маркус — и когда она кивнула, сотворил большой букет из синих и нежно-розовых орхидей, большую тяжёлую вазу из такого же серого камня, как и надгробие, и, поставив в неё цветы, наполнил водой.

— Он бы был впечатлён, — одобрительно кивнула Адель — а потом, заглянув ему в глаза, вдруг спросила: — Ну а ты-то теперь что думаешь делать?

— Не знаю, — честно признался Маркус. — Буду что-нибудь… я пока что не думал. Ты разрешишь иногда тебя навещать?

— Приходи, — кивнула она. — И позволь дать совет — на правах старой подруги.

— Давай, — улыбнулся он.

— Женись, — она подняла руку и ласково потрепала его по щеке. — Найди себе спокойную уютную женщину — и женись. Не очень молоденькую, — сказала она с нажимом. — Не младше хотя бы лет двадцати пяти.

— Какие двадцать пять? — с улыбкой покачал головой Эйвери. — Мне почти шестьдесят. Что ты… я о женитьбе думал, конечно, — признался он ей. — Я же последний… вот только я совсем не уверен, что хочу продолжать наш род. Слишком уж…

— Сколько же мусора у тебя в голове, — перебила она его с невероятно знакомой ему интонацией, и ему на миг показалось, что он услышал самого Нокса. — Род, последний… А всё ведь так просто! Есть люди, которые отлично всю жизнь живут холостыми. А тебе нужна женщина — и семья нужна. Детишки, Рождество, дни рождения… вот всё это. Поверь мне — я хорошо знаю мужчин.

— Верю, — он рассмеялся и, взяв её руку, поцеловал ей ладонь. — Кто-кто — а ты знаешь. И какую же жену ты мне предложила бы? — спросил он шутливо.

— Я же уже сказала, — упрекнула она его. — Умную, спокойную и уютную. И заботливую — ты из тех, о ком надо заботиться. Иначе ты опять Мордред знает что натворишь и с невесть с кем свяжешься.

— Не свяжусь, — твёрдо ответил он. — Вот в этом ты можешь быть совершенно уверена.

____________________________________________________________

* Moonshine — на слэнге «самогонка».