Однажды в Лютном (джен)

Пахло в Лютном переулке смесью давно нечищеного туалета и свалки. А ещё там было очень темно — и это несмотря на совсем ещё непоздний вечер: зимой темнеет рано, и хотя часы ещё не пробили семи, закрывающие небо тучи с момента захода солнца погрузили Лютный переулок во мрак, который не могли рассеять на удивление редкие и тусклые фонари.

Маркус Эйвери неуверенно огляделся и, морщась от вони и стараясь дышать ртом, чтобы ощущать её не так сильно, вытащил свою палочку и тихонько прошептал:

— Люмос.

И двинулся вперёд, освещая себе дорогу и внимательно глядя то себе под ноги, то на, по большей части, тёмные, плохо различимые даже днём вывески — и не обращая никакого внимания на окружающих.

А зря.

Ибо появление в Лютном элегантно и дорого одетого юноши, достаточно глупого для того, чтобы вообще явиться туда в подобном одеянии в одиночку, да ещё и так восхитительно выставившим себя на всеобщее обозрение своим Люмосом, многими здешними обитателями было воспринято как подарок судьбы. Тем более, что его лицо никому ни о чём не сказало — внешность семейства Эйвери была здесь куда меньше известна, чем тех же Малфоев или Лестрейнджей, с которыми, разумеется, никто бы не рискнул связываться — а это значило, что с парнишкой вполне можно было не церемонится. Конечно, знай обитатели Лютного его фамилию, к нему бы никто и близко не подошёл — ибо слава о его отце гремела, если так можно сказать, на всю Англию, и не было в ней человека в здравом уме, который решился бы перейти дорогу Эйвери-старшему — однако Маркус, естественно, не ходил с вышитой на мантии фамилией, а никак иначе опознать его было невозможно.

Но Эйвери ни о чём подобном даже не думал и медленно шёл по Лютному, старательно обходя подозрительно вида лужи и внимательно вчитываясь в вывески. Ему было страшно, и он чувствовал себя здесь чужим, инородным, и уже жалел, что затеял всё это, однако его цель того стоила, и он мужественно двигался вперёд, думая, что надо было взять с собой хотя бы Мальсибера — потому что встретиться со Снейпом в каникулы было сложно. Добравшись, наконец-то, до нужной ему книжной лавки, он вошёл внутрь и прямо с порога очень вежливо спросил продавца об интересующей его книге.

О том, что её можно отыскать здесь, он случайно услышал накануне в разговоре отца с одним из его гостей — те, разумеется, ничуть не стеснялись приехавшего на рождественские каникулы мальчишку, а Маркус, по обыкновению, тихо сидел в углу гостиной и слушал. Книгу это он хотел очень давно, но брать её в домашней библиотеке отец ему запретил — как обычно, никак свой отказ не объясняя, а задавать вопросы ему Маркус, как всегда, не посмел. Но запрета на покупку книги не было — а значит, Маркус вполне мог это сделать, тем более что в деньгах отец никогда его не ограничивал… хотя и откуда-то всегда знал, на что сын их потратил. Все самостоятельные приобретения сына отец чаще всего жестоко и холодно высмеивал, но никогда у него их не отбирал — и Маркус надеялся, что в этот раз всё пройдёт точно так же.

В интересующей его книге не было ничего особо опасного, но сама она была очень редкой — её перевод на английский Эйвери отыскал в школьной библиотеке, а вот оригинального текста там не было… или же, что казалось более вероятным, он не выдавался ученикам. Маркусу же хотелось увидеть арабский текст — пусть, конечно, не подлинник, ибо он пока что не представлял, как отыскать свиток десятого века — но хотя бы более позднюю, но точную копию.

Цена книги оказалась немалой, однако денег ему хватило — правда, расплачиваясь, он запутался в счёте и просто высыпал золото на прилавок, предложив продавцу самому отобрать нужную сумму, как всегда делал во «Флориш и Блоттс».

Вот только то, что было обычным для Диагон-элле, вовсе не было нормой в Лютном.

Прижав к груди книгу, совершенно счастливый Эйвери вышел из магазина и двинулся было обратно, к выходу на Диагон-Элле, как и по дороге сюда подсвечивая себе путь Люмосом. Радость от обладания давно желанным предметом затмевала в нём даже беспокойство и страх, которые сопровождали его с момента появления в Лютном, однако внезапно раздавшийся позади, совсем рядом с ним голос мгновенно напомнил ему о них:

— Эй, ты!

Эйвери, вздрогнув всем телом, замер и, чувствуя, как начинают подрагивать икры, испуганно обернулся — но в темноте смог различить лишь тёмный, высокий и широкоплечий силуэт и скорее почувствовать, чем разглядеть наставленную на него палочку.

— Вы… мне? — неуверенно переспросил Эйвери, начиная неуверенно пятиться.

— Тебе-тебе… Поди-ка сюда, — говоривший выступил из темноты и вдруг схватил его за предплечье, а кончик его палочки упёрся Эйвери прямо под подбородок — и тот ощутил, как холодеет его спина и предательски слабеют ноги. — Ты, малохольный, скажи-ка мне, сколько ты готов заплатить за надежду дожить до завтра? — спросил мужчина, резко и ловко утягивая его в один из тёмных кривых переулков, которого Эйвери прежде даже и не заметил.

— Да я... я…

— Ты-ты, — мужчина с лёгкостью швырнул его спиною об стену. От удара огонёк на кончике палочки оцепеневшего от страха Эйвери погас, и внезапно обрушившаяся на него темнота буквально ослепила его. Мужчина, тем временем, придвинулся, и Эйвери больше с ужасом, нежели с отвращением ощутил запах его дыхания, полный застарелого перегара, на редкость отвратительного табака и гнили.

— Н-не н-над-до, — плохо слушающимися губами пробормотал едва держащийся на ногах Эйвери, вдруг понимая, что все его домашние страхи были, в общем-то, ерундой — потому что как бы ни относился к нему отец, убийство сына он никогда всерьёз не рассматривал. В отличии, кажется, от его нынешнего собеседника.

— Что ты там мямлишь «не надо, не надо»? — раздражённо рявкнул мужчина. — Говори внятно, червяк! — потребовал он, ощутимо его тряхнув.

— Не надо, — снова пролепетал Эйвери, вжимаясь спиною в стену и чувствуя, что, не будучи в состоянии устоять на ватных ногах, начинает по ней сползать.

— Чего «не надо»-то? — презрительно переспросил мужчина, легонько шлёпнув его по щеке ладонью.

Удар Эйвери оглушил — никто никогда не был его по лицу.

Даже отец.

Никто.

Он судорожно втянул в себя воздух, жалобно всхлипнув — и тут же получил вторую пощёчину, а за ней сразу тычок в плечо.

— Тебя не учили отвечать старшим? — агрессивно спросил мужчина, снова толкая его в плечо. Где-то далеко в этот момент вдруг громко и отчаянно завизжала собака, но визг почти сразу же оборвался как-то неестественно внезапно и резко.

Эйвери, сжав зубы, с трудом кивнул — волосы упали ему на лицо, закрыв глаза, и он с облегчением позволил себе зажмуриться.

Никогда в жизни ему не было так страшно.

Ни разу.

За все шестнадцать прожитых лет.

— Ну же, малец, — вонючие крепкие пальцы неожиданно сжали его горло, перекрывая воздух — и Маркус вдруг понял, что вот сейчас он умрёт, на самом деле умрёт, а завтра папе доставят его грязный труп и тот только выдохнет радостно — и заведёт, наконец, себе другого наследника. И неожиданно ясно и отчётливо осознал, что не хочет такого финала — а хочет жить. — Как думаешь, — с хрипловатой издёвкой поинтересовался чудовищный незнакомец, — что надо ответить дяде, чтобы сохранить свою маленькую никчемную жизнь?

Отец всегда учил Маркуса «убей — или будь убит», и он вдруг словно услышал суровый и требовательный голос, увидел холодные, пристально глядящие на него глаза, почувствовал исходящее от Эйвери-старшего напряжённое ожидание — и два нужных слова его губы выговорили совершенно самостоятельно, безо всякого участия заполненного паникой мозга.

— Авада Кедавра! — сипло пробормотал Эйвери, чувствуя лишь, как бьётся пульс у него в висках и в стиснутом чужой рукой горле.

И даже сквозь закрытые веки увидел ярко-зелёную вспышку — а затем живое кольцо на его горле, наконец-то, разжалось, и Эйвери, жадно ловя ртом пропитанный вонью воздух, слаще которого сейчас не было ничего в целом мире, сполз по стене, плюхнувшись в холодную мягкую кучу грязи.

Какое-то время он просто дышал, по-прежнему зажмурившись и медленно пытаясь осознать, что же произошло. Приоткрыв один глаз и не увидев никого рядом, он открыл и второй — и, медленно опустив взгляд, увидел лежащего навзничь мужчину с очень удивлённым выражением на уже явно мёртвом лице. Что тот именно мёртв, Эйвери понял сразу — несмотря на то, что прежде никогда не видел вблизи покойника. Разве что на похоронах или в отцовских комнатах… но это было совсем другое.

Авада Кедавра.

Он сказал это — и у него получилось. То, чего отец добивался от него третий год — пусть и на щенках и на крысах — и что не выходило у Маркуса никогда, сейчас получилось с удивительной, почти пугающей лёгкостью. Но… что же теперь с ним будет?

Азкабан.

Его отправят навсегда в Азкабан — потому что за непростительные полагается именно это. И не имеет значения, что он даже СОВы не сдал и ему только шестнадцать — непростительное есть непросительное.

Мерлин, что же делать?

Эйвери всхлипнул и совершенно по-детски прижал правую руку ко рту, левой продолжая держать у груди свою книгу. Его трясло, но не от страха, а какого-то непонятного ему возбуждения, и он почему-то всё никак не мог оторвать взгляд от мёртвого лица, глядящего пустыми глазами куда-то вверх в жутковатом немом изумлении.

А потом услышал вдруг совсем рядом негромкое:

— Эй.

Подскочив на месте от неожиданности, Эйвери всем телом обернулся на голос и увидел стоящего в паре шагов от него широкоплечего высокого худощавого мужчину с палочкой в правой руке.

— Тихо, парень, — проговорил тот, не двигаясь с места. — Помощь нужна?

— Что? — тупо переспросил Эйвери.

— Труп, говорю, помочь спрятать? — спросил незнакомец вполне дружелюбно и сделал небольшой шаг вперёд.

— Д-да, — пролепетал Эйвери.

Так не могло быть. Это же невозможно! Кто в здравом уме станет ему сейчас помогать? Наверное, папа… а может, и нет… он бы опять на что-нибудь разозлился — хоть вот на то, как сына сейчас трясёт — и, наверное, воспользовался бы случаем, чтобы…

— Да? — очень дружелюбно переспросил его неожиданный собеседник и, подойдя ещё на один шаг, присел на корточки совсем рядом. — И палочку новую прикупить тебе пока надо, — проговорил он, осторожно, но крепко беря Эйвери за правое предплечье и перехватывая другой рукой его палочку. — Только в меня ей не тычь, а то вон как нехорошо вышло, — проговорил он с лёгким смешком, вынимая палочку Маркуса из его ставших совершенно ватными пальцев.

— Папа меня убьёт, — прошептал Эйвери, глядя на незнакомца растерянными и полными ужаса глазами и даже не видя толком его лица. — Что я ему скажу? — прошептал он в отчаянии.

— Ну, — опять усмехнулся мужчина, — по крайней мере, пару слов, которые говорить точно не стоит — особенно со своей палочкой и при свидетелях — ты знаешь. И хорошо, должен заметить, знаешь! — добавил он, вставая и одобрительно похлопывая его по плечу. — Но труп надо убрать — не дело оставлять человека всю ночь лежать тут. Знаешь, во что он к утру превратиться? — спросил он, засовывая палочку Маркуса куда-то себе под куртку и оборачиваясь к покойнику.

— Во что? — машинально переспросил Эйвери. — Он же мёртвый…

— Именно что, — кивнул мужчина, как-то очень задумчиво разглядывая покойного. — Тут полчища крыс — к утру они сожрут ему лицо, да и руки, пожалуй, практически до костей. Что, безусловно, очень поможет затруднить опознание, но мы рисковать не будем и проблему эту решим по-другому. Для начала лишим карманов их содержимого, — решительно сказал он. Эйвери послушно кивнул и, встав на четвереньки, подполз к убитому и потянулся было к карману его пальто. — Кто ж туда голыми-то руками лезет? — укоризненно проговорил незнакомец и, наклонившись, перехватил его руку своей, отодвинул её и достал из собственного кармана то, что ловким движением превратилось в его длинных пальцах в узкий нож. — Мало ли, что у него там… в карманах не только галеоны и сикли встречаются, — назидательно проговорил он, снова присаживаясь на корточки, ловко просовывая лезвие в карман его грязной куртки и выгребая им всё, что было внутри, наружу.

Что-то тускло блеснуло и звякнуло — Эйвери инстинктивно вздрогнул, а мужчина мгновенно подхватил рассыпавшиеся по мостовой монеты, которые буквально испарились из его пальцев. Остальное он, просмотрев, скомкал и сунул себе в карман — а затем проделал ту же процедуру ещё несколько раз. Закончив, он придирчиво осмотрел труп, достал свою палочку и парой точных взмахов его обнажил.

— Всё в дело пойдёт, — сказал он, уменьшая вещи буквально до полудюйма и отправляя их следом за остальной добычей. — А теперь… попрощайся, — он обернулся к так и стоящему на четвереньках в полуфуте от трупа Эйвери и весело ему подмигнул. — Пока-пока, — издевательски помахал он трупу рукой и, коснувшись своей палочкой мёртвого тела, сделал какое-то движение, показавшееся Эйвери смутно знакомым.

Контуры тела поплыли, и буквально через секунду на склизкой мостовой лежала пустая бутылка из-под виски. Незнакомец взял её за горлышко, размахнулся — и с силой разбил о мостовую. Она разлетелась на сотни мелких осколков, и он, приманив их к себе Акцио, переместил всё в один из стоящих поодаль мусорных баков, а затем немного картинно отряхнул руки.

— Вот и всё, — сказал он, глядя на Маркуса, которого от увиденного отчаянно замутило. — К утру заклятье, конечно, спадёт — и то, что осталось от тела, с удовольствием сожрут крысы. А может, и не только они, — подмигнул он, и у Эйвери даже сомнения не возникло, что говорит он вовсе не о бродячих котах. — Ну, поднимайся, — велел он, протягивая Маркусу руку. — Идём-ка отсюда.

Это было разумно и правильно, и Эйвери это замечательно понимал — но почему-то вместо того, чтобы последовать этому предложению, он просто кивнул, продолжая стоять на четвереньках и прижимать к себе одной рукой книгу, и в голове у него билась лишь одна мысль: что отцу придётся как-то объяснять, где он так перепачкался.

— Давай, парень, вставай, — мужчина нетерпеливо шагнул к нему и, подхватив подмышки, быстрым рывком поставил Эйвери на ноги. — Надо убираться отсюда, — он крепко взял Маркуса за локоть и повёл к выходу из переулка.

Эйвери послушно шёл рядом, ощущая себя какой-то сомнамбулой и просто механически передвигая ноги, не видя, куда ступает и не замечая вокруг ничего. Он вообще почти ничего не чувствовал, кроме крепко держащей его руки, головокружения и сильнейшей потребности сходить в туалет, ставшей в какой-то момент до того нестерпимой, что Эйвери, собрав все остатки своего мужества и сгорая от мучительного стыда, неуверенно тронул сжимающие его руку пальцы и прошептал:

— Извините, пожалуйста… мне надо в туалет…

— Чего? — тот обернулся, и Эйвери, чувствуя, как заливается краской, прошептал ещё тише:

— Мне в туалет надо…

Как ни странно, на сей раз мужчина его расслышал — и, остановившись, выпустил его руку и кивнул:

— Ну давай.

Эйвери растерянно огляделся. Они стояли в начале крохотного переулка, больше похожего на обычный проход между двумя домами, куда даже не выходило ни одной двери, за которыми могло бы скрываться нужное Маркусу заведение. Ничего не найдя, Эйвери, чувствуя, что его мочевой пузырь вот-вот разорвётся, ещё раз преодолел собственную стеснительность и спросил:

— Я не вижу, куда идти… простите, пожалуйста…

— Куда идти? — очень удивился его спутник. — Вон тебе две стены — выбирай любую и вперёд, — он тихо хмыкнул и тут же поторопил: — Только давай поскорее. Не самое безопасное место.

— Здесь? — переспросил Эйвери, и незнакомец его подбодрил:

— Ты полагаешь, это место можно ещё больше изгадить? Давай уже — или терпи и пойдём, тут недалеко.

Терпеть Маркус уже не мог — и, подойдя поближе к одной из стен, он, обмирая от стыда, повернулся спиной к своему спутнику и, наконец, облегчился. А потом обтёр руки платком и, намереваясь немедленно всё убрать, привычно сунул руку в чехол для палочки — и обмер.

— Моя палочка, — пробормотал он, в ужасе оборачиваясь к ожидающему его незнакомцу. Его руки и подбородок жалко дрожали, но ему сейчас было не до того, как он выглядит.

— Тебе зачем? — отозвался тот, подходя ближе.

— Её нет, — в отчаянии прошептал Эйвери. — Я не… я не помню…

— Да тут она, — мужчина раздвинул полы своей куртки и вытащил оттуда палочку. — Зачем, спрашиваю?

— Она у вас, — прерывисто переводя дух, проговорил Эйвери. — Спасибо…

— Всё, идём, — мужчина сунул было его палочку вновь к себе за пазуху, но Эйвери остановил его отчаянным:

— Отдайте, пожалуйста!

— Зачем? — в третий раз повторил мужчина.

— Нельзя же так оставлять, — сказал Маркус. — Убрать надо…

— Что убрать? — в голосе незнакомца явно слышалось изумление.

— Ну, — Эйвери опять покраснел. — За собой. Нехорошо так…

— Убрать? — переспросил мужчина — и вдруг рассмеялся. — Что тут убирать? Грязь эту вековую?

— Нехорошо так, — повторил, хмурясь, Маркус, которому почему-то сейчас казалось очень важным всё сделать как надо. — Так нельзя.

— Ох ты ж дракклова задница, — почти восхищённо проговорил незнакомец, протягивая Эйвери его палочку. — Ну давай…

Что-что, а убирать Маркус умел хорошо, однако остановиться ему оказалось сложно: слишком уж сильным был контраст между вычищенным участком и тем, что оставалось вокруг. Так что Эйвери двигался все дальше и дальше, лёгкими и точными взмахами палочки вычищая мостовую до обнаружившейся под наросшим на неё слоем грязи хоть и плохонькой, но брусчатки и вспугивая недовольно пищащих, разбегающихся в стороны крыс, а заодно приводя в порядок лишь немногим более чистые стены. Занятие это его успокаивало, и когда он дошел до конца переулка, его руки и ноги, наконец, перестали мелко дрожать, а окружающий мир вновь стал почти что реальным.

— Знаешь, парень, — услышал он мужской голос и подпрыгнул на месте от неожиданности, — думаю, это место не было таким чистым даже в день своего создания… жаль, я не увижу лиц тех, кто завтра поутру обнаружит всю эту красоту, — спаситель и спутник Эйвери, посмеиваясь, подошёл к нему и бесцеремонно опять отобрал у Маркуса палочку. Сунув её вместе с собственной себе за пазуху, он вновь подхватил юношу под руку и решительно повёл за собой.

Они быстро прошли по Лютному и, пару раз свернув в какие-то подворотни, через покосившуюся узкую дверь вошли, наконец, в полутёмное помещение, наполненное шумом и дымом от чадящей печи, пригоревшей еды, табака и чего-то ещё, что измученный и перепуганный Эйвери не смог опознать. Незнакомец буквально протащил за собой вялого и не сопротивляющегося Маркуса через длинную узкую комнату, напоминающую бар, очень грязный и невероятно прокуренный, при входе в который спутник Маркуса накинул ему на голову капюшон, скрыв лицо юноши. Подойдя к стойке, он бросил на неё пару монет и, перекинувшись с барменом, чей фартук из белого давно уже стал серо-бурым, а лицо навевало мысли о том, что работа была его настоящим призванием, парой слов, потащил покорного Эйвери по старой скрипящей лестнице куда-то наверх. Проведя его по коридору, он отдёрнул затвердевшую от грязи занавеску и втолкнул юношу в крохотный закуток, где помещались лишь маленький стол да пара скамей, на одну из которых Маркус и рухнул в полном изнеможении.

— Пей, — сунул ему стакан незнакомец, садясь напротив и разливая по откровенно грязным стаканам мутновато-золотистую жидкость из вытащенной, кажется, из кармана бутылки. Маркус вяло кивнул и сделал несколько быстрых больших глотков — а потом понял вдруг, что не может дышать, и надсадно закашлялся, нервно глотая ртом воздух. — Легче? — спросил мужчина, пристально его разглядывая. — Этот тип был подонком и мразью, — серьёзно и твёрдо проговорил он, глядя Эйвери прямо в глаза. — Туда ему и дорога. Повтори за мной.

Эйвери послушно кивнул и, сглотнув, попытался исполнить приказ, но не смог — в голове было пусто и гулко, и он не мог вспомнить ни одного нужного слова.

— Он был подонком и мразью, — терпеливо повторил его собеседник.

— Он был подонком и мразью, — машинально проговорил Эйвери. Взгляд устремлённых сейчас на него серых раскосых глаз успокаивал, помогал ориентироваться в реальности и казался вполне дружелюбным.

— Туда ему и дорога, — кивнув, чётко проговорил сидящий напротив Эйвери мужчина, чье худое, с резкими чертами и острыми высокими скулами лицо было сейчас очень серьёзным.

— Туда ему и дорога, — повторил Маркус, начиная, действительно, в это верить.

— Ты ничего и никого не видел, — снова кивнул тот.

— Ты… я, — несмело улыбнувшись, поправился Эйвери, — ничего и никого не видел.

— И в том переулке тебя не было, — тоже улыбнулся ему собеседник.

— И в том переулке меня не было, — послушно повторил Эйвери.

— Умница, — похвалил его мужчина и, снова разлив по стаканам спиртное — кажется, претендовавшее на звание виски — протянул один Эйвери. — Пей.

Тот выпил — и снова закашлялся, но зато в голове у него, наконец, появились какие-то мысли, и он начал постепенно осознавать происходящее — а, осознав, удивился и задал вопрос, с которого, наверное, следовало начать:

— Почему вы мне помогли?

— Так звёзды сложились, — ухмыльнулся его собеседник. — Ты, в некотором смысле, избавил меня от массы проблем… как было не помочь в благодарность. Как тебя вообще сюда занесло? — спросил он, оглядывая Эйвери хищным и быстрым взглядом.

— Я книгу купил, — честно ответил Эйвери, кивая на так всё и прижимаемый к груди том.

— Книгу, — кивнул тот — и протянул руку, потребовав: — А ну, покажи.

— Она на арабском! — слабо запротестовал похолодевший от страха потерять то, из-за чего с ним случился весь этот кошмар, Эйвери — и это внезапно сработало: его собеседник удивлённо вскинул брови и спросил:

— Ты знаешь арабский? Тебе сколько лет, парень?

— Шестнадцать, — честно ответил Эйвери, с облегчением переводя дух — и заговорил торопливо: — Я знаю… не очень — читаю только, а говорить пока плохо могу. Английский перевод я читал — но, понимаете, там есть некоторые несоответствия...

— Несоответствия, — кивнул его собеседник — и вдруг обидно расхохотался. — Ну ты даёшь, — он помотал головой. — Ты откуда взялся такой? Звать тебя как?

— Маркус Эйв… — попытался было представиться Эйвери, но мужчина замахал на него руками, снова обидно смеясь:

— Да ты дурной совсем… кто же тут называется своим именем? Знать его не хочу! — заявил он, и на недоумённый вопрос:

— Почему?

Ответил:

— Меньше знаешь — дольше проживёшь. Во всяком случае, в Лютном. Сейчас придумаем тебе имя… а меня можешь звать Ноксом, — он протянул ему руку с широкой ладонью и длинными жилистыми пальцами со срезанными под корень ногтями. Эйвери неуверенно подал свою — рукопожатие вышло коротким и крепким, а ладонь у мистера Нокса оказалась сухой и холодной. — Как бы нам тебя обозвать? — задумчиво проговорил он, потерев пальцами свой длинный заросший тёмной щетиной подбородок.

— Спасибо вам, — вдруг горячо проговорил Эйвери, сделав было движение, чтобы вновь пожать ему руку, но, тут же смешавшись, сдержался. — Правда, спасибо… я…

— Правда, пожалуйста, — передразнил его мистер Нокс. — Что с палочкой делать будешь? — спросил он, с любопытством на него глядя.

Эйвери сунул было руку под мантию, но чехол был пуст — а сам он понятия не имел, где его палочка. Видимо, он выронил её где-то… наверное, там, где…

— Я не знаю, где она, — побледнев, прошептал он. — Я…

— Да тут она, — Нокс приоткрыл полу своей куртки и продемонстрировал ему вложенную во внутренний карман палочку — его, Маркуса, палочку. — Могу отдать — но, — он покачал головой, — сам понимаешь. Если кто обнаружит…

— Но я не могу без палочки, — с тоской и отчаянием прошептал Эйвери. — Может… может, просто сказать, что я её потерял?

— Спросят, где и как, — разумно возразил Нокс. — Её надо просто, — он хитро улыбнулся, — отдать почистить. А пока реплику завести — если деньги есть. Есть? — спросил он — и Эйвери, почти что обрадовавшись, что может, наконец, дать удовлетворительный ответ на вопрос, достал из кармана кошель и вытряхнул на стол всё его содержимое. Галеоны и сикли рассыпались по столу, а пара монет и вовсе скатилась на пол — а Эйвери улыбнулся робко и неуверенно и проговорил:

— Вот.

— Что «вот»? — глядя на него с сочетанием жалости и недоумения, спросил Нокс.

— Деньги, — растерянно проговорил Эйвери.

Нокс тяжело вздохнул и, отсчитав несколько золотых и серебряных монет, собрал остальное, подняв и упавшие на пол, и придвинул всё это к Эйвери.

— Спрячь, — велел он. — И никому не показывай, дурень. Ты не понимаешь, что и за четверть этого тут голову открутят — и не поморщатся? — недоверчиво спросил он.

— Я… я — нет, я не думал, — пробормотал, покраснев, Эйвери. — Вы думаете, он поэтому и напал на меня? — вдруг сообразил он. — Я когда книгу покупал — я тоже… я запутался и вытряхнул всё... мог он меня в книжной лавке увидеть? — спросил он торопливо.

— Почему нет? — пожал Нокс плечами. — Вполне мог. Нельзя такими деньгами светить — даже на Диагон-элле лучше не надо, ну а тут и подавно. Ты понимаешь, что на то, что ты носишь в кармане, тут некоторые могут несколько месяцев жить? — спросил он его словно маленького ребёнка.

— Я не подумал, — опять покраснел Эйвери, тут же вспомнивший Снейпа, при котором он всегда старался не тратить денег вообще или делать это по-минимуму и даже специально собирал мелочь для совместных походов в Хогсмид, чтобы при Северусе расплачиваться только кнатами или, в крайнем случае, сиклями: его друг был совсем небогат, если не сказать «беден», и своё положение воспринимал очень болезненно. Но прятаться ещё от кого-то Эйвери даже в голову не приходило — и сейчас ему стало за это стыдно.

— Так думай, — велел Нокс. — Ладно, давай о деле. Скажем, за двадцатку реплику тебе сделают прямо завтра — продержишься без неё сутки?

— Н-не знаю, — побледнев, пролепетал Эйвери.

Он не представлял себе, как вернётся домой без палочки — и что скажет отцу, если тот это обнаружит. А он ведь наверняка обнаружит — хотя бы когда вызовет сына к себе, чтобы вновь потренировать ту же Аваду.

Эта мысль показалась Эйвери очень забавной — он попытался удержать смех, но не смог и, понимая, насколько по-идиотски выглядит, захихикал, прикрыв рот рукой и мучительно краснея от неловкости и стыда. Он честно пытался остановиться, но мысль буквально засела у него в голове и не давала покоя, и Маркус смеялся и смеялся — а Нокс молча сидел напротив и, похоже, не видел в происходящем ничего странного.

Успокоился Эйвери нескоро — но, в конце концов, силы у него кончились, и он затих, уронив голову на руки. Потом поднял её и, виновато поглядев на Нокса, пробормотал:

— Извините.

— Нормальная истерика, — понимающе сказал тот. — Ты ведь наверняка убил в первый раз?

Эйвери только кивнул — и Нокс, перегнувшись через стол, вдруг очень тепло похлопал его по плечу.

— Я правильно понял, что продержаться сутки без палочки тебе будет трудно? — спросил он так, словно никакой истерики не было.

— Да, наверное, — грустно ответил Эйвери. — Но я попытаюсь. Если что — скажу, — он задумался, — скажу, что оставил её в гостях.

— Вот и славно, — кивнул ему Нокс. — А теперь тебе надо поесть, — решительно заявил он, — а мне так тем более. Сиди тут, — распорядился он жёстко, — я скоро. Не вздумай никуда уходить! — предупредил он на прощанье — и скрылся за занавеской.

Вернулся Нокс очень скоро — с подносом, на котором стояли две тарелки с чем-то горячим и пахнущим и выглядевшим вполне съедобно, кофейник да пара чашек. Эйвери, впрочем, так и не смог заставить себя проглотить хоть кусок — до тех пор, покуда его собеседник не обратил на это внимание.

— Не будешь есть сам — я тебя накормлю, — пообещал он. — И поверь — способ тебе не понравится.

— Я не могу, — прошептал Эйвери. — Да я не голодный же — и…

— Зато пьяный, — хмыкнул Нокс. — Делай, что говорят — бери вилку. Ну?

— Не надо… пожалуйста, — прикрыв глаза, обречённо прошептал Эйвери.

Это было так похоже на то, что сейчас бы сделал отец — если бы ему вдруг пришла в голову фантазия заставлять сына есть. Обычно Эйвери-старшего подобный вопрос не интересовал совершенно — но если бы это произошло, он бы сперва пригрозил, а затем просто наложил на сына Империо.

— Ладно, — к его удивлению, отступил Нокс. — Но хотя бы выпей горячего, — он придвинул ему чашку с, кажется, кофе. — Я в тебя два стакана виски влил — надо тебя как-то привести в чувство.

— Спасибо, — тихо проговорил Эйвери, открывая глаза и беря чашку. — Я просто… я не могу есть, когда нервничаю. Вообще.

— Тогда дома хотя бы перекуси, — кивнул Нокс. — Ну и приходи сюда завтра… оденься только попроще, — сказал он со вздохом. — Ты же учишься в школе?

— Учусь, — кивнул Эйвери.

— Вот надень лучше школьную мантию — и плащ какой-то простой… есть у тебя что-то не столь пижонское? — спросил он, кивнув на его плащ.

— Есть школьный, — вновь кивнул Эйвери, допивая горячую жидкость, напоминающую кофе лишь запахом и горечью, да и то отдалённо. — Я надену. Спасибо.

— Ну, живой? — спросил Нокс, улыбнувшись. И когда Эйвери кивнул, ответив ему несмелой улыбкой, поднялся. — Идём тогда — я тебя провожу, заодно и место завтрашней встречи посмотришь.

Выйдя на улицу, Эйвери сощурился, пытаясь рассмотреть что-нибудь в окружающей их темноте, и попросил:

— У вас же есть палочка? Вы не могли бы зажечь свет?

— Свет? — изумлённо и недоверчиво переспросил Нокс. — Ты предлагаешь мне ходить по Лютному с Люмосом?

— Ну не видно же ничего, — сказал Эйвери, оправдываясь. — Я сам так шёл — и…

— Ты шёл по Лютному с Люмосом? — после небольшой паузы в голос захохотал Нокс.

— Ну… да, — не понимая, в чём дело, Эйвери начал нервничать. — Здесь просто так грязно, да и вывески…

Нокс тяжело вздохнул и хлопнул его по плечу.

— Просто запомни, — сказал он с жалостью, почему-то совсем необидной. — Здесь так делать нельзя. Не можешь ходить в темноте — приходи днём. Но никакого Люмоса. Никогда. Понял?

Эйвери кивнул — и Нокс, крепко взяв его за локоть, повёл его за собой.

Встретиться они договорились следующим вечером в «Дырявом котле» — и, называя это место, Нокс пояснил:

— Сиди там и ко мне не подходи. Увидишь меня — допивай… что ты там будешь пить, расплачивайся, спокойно выходи на улицу, жди меня и иди следом. В переулке я сам к тебе подойду. Ровно в восемь вечера — не придёшь, будешь меня потом сам искать.

— Я приду, — пообещал Эйвери.

Домой он вернулся через тот же «Котёл» — и очень тихо прошёл в свою комнату, где сразу разделся и юркнул в кровать. Там-то его почти сразу и обнаружил отец, легко поверивший виноватым словам сына о том, что он приболел, и в ответ лишь скривившийся с презрением и покинувший комнату. Позже эльф принёс Маркусу ужин — но тот так и не сумел в этот вечер прикоснуться к еде.

Впрочем, спать он тоже не мог.

Маркус лежал — и думал о том, как же легко убить человека.

Как же ужасно легко убить человека...

И как это ужасно — что это ужасно легко.

А ещё о том, что он никогда не сможет сделать этого снова.

Палочку свою Эйвери получил ближе к концу каникул — и это была его третья встреча с мистером Ноксом.

— Пользуйся спокойно, — сказал тот, протягивая ему её. — Не думаю, что даже Краучу или Моуди хватит терпения добраться до твоей Авады — как, впрочем, и времени.

— То есть, — побелев, спросил Эйвери, — она там осталась?

— А куда она может деться? — насмешливо вскинул брови Нокс. — Если уж заклинание сделано — оно остаётся на палочке. Но продраться сквозь те тысячи бытовых заклинаний, что на ней есть сейчас, не под силу даже самому дотошному аурору — да и поди пойми, человека ты ей завалил или, например, кролика. Если что — скажешь, мол, напала на тебя где-то тут собака бродячая, ты испугался и защитился, уж как сумел. Хотя не будет никто так долго искать, полагаю, — сказал он, оглядывая Эйвери со смесью сочувствия и насмешки. — Не знаю, кем надо быть, чтобы заподозрить тебя в подобном.

Тот только грустно улыбнулся в ответ. Репутация в школе у него с самого начала была довольно пугающей — ибо имя есть имя, а отца его знали, кажется, все — и Маркус отлично знал, что там никто бы не удивился, узнай они о случившемся. Напротив — сказали бы, что всегда знали, что Эйвери давно занимается тёмной магией, вот вам и результат. И были бы, самое смешное, совершенно правы…

— Слушай, — сказал, покуда Маркус предавался этим печальным раздумьям, Нокс. — Ты, конечно, богатый и всё такое… но не хочешь немного подзаработать?

— Заработать? — опасливо переспросил Эйвери.

Конечно, он хотел заработать.

Получить деньги, о которых не знает его отец — да он даже и не мечтал о таком.

Но даже представить, что может ему предложить мистер Нокс, ему было страшно.

— Ты говорил, что знаешь арабский, — кивнул тот. — Можешь перевести кой-чего?

— Конечно, могу, — заулыбался Эйвери. — Много?

— Две странички, — радостно сказал Нокс. — Получишь, — он задумался, — галеон. Согласен?

— Давайте, — продолжая улыбаться, кивнул Эйвери. — Я могу прямо сейчас, если страницы не очень большие. Только надо сесть где-нибудь, где светло, — сказал он, оглядев тёмную улочку, на которой они стояли.

Этот перевод и стал началом того, что Нокс определил как «деловое сотрудничество». Когда же каникулы кончились, Эйвери предложил своему новому знакомому писать ему прямо в школу, если у того вдруг ещё появится нужда в переводе, и был уже готов назвать своё имя, однако же Нокс ответил, что уже давно придумал для него прозвище — и окрестил его «Джентри». На вопрос, почему, он засмеялся и ответил:

— Ты совсем не от мира сего — как настоящие джентри в холмах. Я, правда, пока не решил, к какому двору ты относишься… сам-то как думаешь? Благой или не благой?

— Неблагой, — с грустной улыбкой ответил Эйвери. — Я разве похож на выходца из холмов?

— Один в один, — отозвался Нокс. — Хотя я бы тебя как раз в благие определил — ну да тебе виднее.

Сова, несмотря на сомнения Эйвери в том, что такое возможно, отыскала его по прозвищу в школе в первую же неделю — и Маркус, с замиранием сердца отвязывая от её лапки послание, чувствовал себя счастливым и совсем взрослым.

У него была, наконец, своя тайна. Настоящая серьёзная тайна — которой он, впрочем, был готов поделиться с друзьями, да только им сейчас было совершенно не до него: Мальсибер вляпался в какую-то историю с попавшей в больничное крыло Мэри МакДональд, в результате чего приобрёл славу чуть ли не самого могущественного тёмного мага Хогвартса и наслаждался этой славой, радостно сочиняя сам о себе небылицы и пугая ими по вечерам доверчивых первокурсников, а Снейп в очередной раз запутался в своих отношениях с Лили Эванс, и общаться с ним у Эйвери выходило плохо. А больше делиться Маркусу было не с кем — да и не хотелось особенно.

В следующий раз они с Ноксом встретились в каникулы — сперва в пасхальные, а затем уже летом — и это лето стало для Эйвери воистину необычным.

Потому что выяснилось, что зарабатывать деньги можно не только переводами, но и, к примеру, раскладкой пасьянсов — причём чем сложнее тот был, тем больше за это платили. Да и карточные игры оказались прибыльным делом — впрочем, Нокс предупредил своего юного приятеля, чтобы тот не совался в игорные дома в одиночку. Тот даже не думал о подобном, конечно — да и вообще чаще всего Эйвери просто раскладывал пасьянсы за деньги, делая это, как правило, в каких-нибудь кабаках или барах. Там-то он однажды и увидел сидящего за одним из самых дальних столиков Снейпа, который явно кого-то ждал. Походить к другу Маркус, конечно, не стал, и даже нарочно сел спиною к нему и собрал свои длинные кудрявые волосы в хвост, чтобы заметная пышная шевелюра его не выдала, но встреча эта его очень расстроила. Она означала, что у друга тоже есть от него тайны — и не делится он ими явно не потому, что не может найти для этого подходящего времени. И это было очень по-слизерински, конечно, и вообще правильно: у людей должны быть секреты, это нормальное положение вещей — но Маркуса этот факт всё равно опечалил.

Но это было далеко не самым интересным в тех отношениях, что сложились у Эйвери с Ноксом.

Было похоже, что тому нравится показывать своему то ли молодому товарищу, то ли подопечному те стороны жизни, которые Эйвери себе даже не представлял — начиная с первой настоящей попойки, которую Нокс устроил ему нарочно.

— Тебе скоро семнадцать — и ты ни разу не напивался? — изумился, выяснив это, Нокс.

— А зачем? — пожал плечами Эйвери. — Я много раз видел это со стороны — и мне совсем не понравилось.

— Ну ты даёшь, — фыркнул Нокс. — Секс со стороны, знаешь ли, тоже выглядит как-то… я бы сказал, по-дурацки. Особенно если под одеялом. Как так — не знать, чего ждать от себя пьяного? Это просто неосторожно, в конце-то концов. И неужели тебе самому не интересно?

— Ну… я не знаю, — смутился Эйвери, подумав, что Мальсибер бы ответил что-нибудь в духе «но ваше общество совершенно не стимулирует проводить в нём подобные эксперименты». — Я не люблю выглядеть смешным, — признался он, немного подумав. — А в одиночку… ну…

— Я не буду смеяться — веришь? — спросил Нокс, и Эйвери, подумав, кивнул. Тот был человеком довольно насмешливым, но, действительно, ни разу ещё не унизил Маркуса — и это было чуть ли не главной причиной, по которой тот так ценил их общение. Нечасто старшие относились к нему как к равному — да, в общем-то, практически никогда. А Нокс был намного старше: ему было лет сорок… может быть, сорок пять, Эйвери не слишком хорошо умел определять по внешности возраст, а задавать такие вопросы считал неприличным — и раз в тысячу опытнее. Иногда Маркус жалел, что родился не его сыном — если бы у него был выбор, он, бесспорно, предпочёл такого отца, пусть тот и был никому неизвестным бандитом из Лютного, а не одним из Двадцати восьми, да и денег имел, наверное, немногим больше, чем родители Снейпа. Но всё это перекрывалось одним единственным фактом: Маркус его не боялся. А тот даже когда время от времени обучал Эйвери чему-нибудь, ни разу не осудил его и не высмеял по-настоящему, хотя и имел обыкновение постоянно подшучивать. Шутки эти бывали порой даже обидными — но никогда унизительными… во всяком случае, так полагал Эйвери.

Но выбора у него не было — оставалось просто, как он сам для себя определил (хотя и подозревал, что тот сильно бы удивился подобному определению их отношений), дружить с Ноксом.

Виски Эйвери не понравился — а пьяное состояние не понравилось ещё больше. Впрочем, он не очень хорошо помнил тот вечер — помнил, что сперва отчаянно веселился и смеялся над шутками Нокса, а затем плакал у него на плече и говорил что-то, всё время обрывая себя и не зная, чего больше хочет, раскрыть или сохранить их семейные тайны и не понимая, что рассказ его из-за этого выходит абсолютно бессвязным и непонятным. Как и когда он уснул, Маркус не помнил — а вот пробуждение вышло весьма неприятным. Возможно, так было потому, что он проснулся не сам, а был разбужен Ноксом, сообщившем ему, что уже поздно, и его наверняка ждут дома, а затем наложившим протрезвляющее заклятье. Мучаясь от озноба и отвратительной, тянущей внутренней пустоты, Эйвери, давясь и глотая антипохмельное зелье, дал себе слово не напиваться больше никогда в жизни.

И всё же… Всё-таки было что-то в той лёгкости, которую подарил ему на первых порах виски и которую Эйвери запомнил очень надолго.

За лето между пятым и шестым курсом они с Ноксом виделись всего раз пять или шесть — и Эйвери очень ждал этих встреч, причём далеко не только потому, что они приносили ему некоторый доход. Рядом с Ноксом, в Лютном, он чувствовал себя сильнее и старше — а главное, гораздо увереннее. А ещё Нокс был единственным его собственным, личным знакомым — его и только его, не имеющим никакого отношения ни к отцу, ни к друзьям, ни даже к школе. Мысль о том, как взбесил бы Эйвери-старшего как сам факт наличия такого секрета, так и личность нового приятеля сына, возбуждала и нервировала Маркуса одновременно — и впервые в жизни он радовался, что отец настолько его презирает, что даже не задумывается ни о слежке за сыном, ни, тем более, о том, чтобы применить к нему легилименцию.

Так же, как и его друзья, которые — как ни удивительно, оба — практиковали легилименцию, но если Мальсибер придерживался, по крайней мере, на словах, определённых кодекса чести, утверждая, что не применяет её к товарищам, по крайней мере, без предупреждения и необходимости, то Снейп не ставил себе даже таких эфемерных ограничений. Однако же ни один, ни другой ни разу даже не заподозрили друга в том, что тот скрывает от них что-то серьёзное и интересное и не попытались выведать его тайну — и Эйвери сам не знал, как к этому относиться.

На следующее Рождество Эйвери приготовил Ноксу подарок — но когда они встретились на третий день святок, отдать его не решился. И, вернувшись домой с одиннадцатью галеонами, полученными за перевод с арабского рецепта какого-то сложного зелья (он запомнил его и потом отдал Снейпу, приведя его этим в настоящий восторг) и за несколько разложенных весьма хитрых пасьянсов, он, уже лёжа в кровати, расплакался от стыда за себя и досады. И поэтому при следующей встрече, буквально накануне отъезда в Хогвартс, он, прощаясь и холодея от смущения, подрагивающей рукой всё-таки протянул Ноксу небольшой свёрток, но выговорить заготовленное заранее поздравление всё же не смог, пробормотав что-то вроде:

— Я просто оставил в прошлый раз дома… с Рождеством. Я пойду.

— Ух ты! — восхитился Нокс, тут же сдирая красную в зелёных и серебряных звёздах обёртку. — Я уж забыл, когда мне на Рождество что-то дарили…

Эйвери покраснел, а Нокс открыл коробку и, вытащив оттуда пару перчаток драконьей кожи, присвистнул.

— Отличные, — он немедленно натянул их на руки. — Подходят… ну а я, извини, без подарка. Хотя, — он хитро заулыбался, — на следующее Рождество отдарюсь.

— Да не надо, — еле слышно пробормотал красный от смущения и радости Эйвери. — Я просто… На память, и ты же помог мне — и я вот…

— Ну, ты мне тогда тоже помог, — подмигнул ему Нокс. — Считай, мы в расчёте.

* * *

Слово своё Нокс сдержал — и на следующее Рождество и вправду сделал Эйвери подарок. Такой, какой только, наверное, он один и мог сделать — потому что подобное вряд ли могло бы прийти в голову кому-то другому.

В тот раз они, как обычно, встретились ближе к вечеру — и Нокс, оглядев Эйвери, сказал, потирая руки:

— Ну что — помнишь, я тебе в прошлом году обещал подарок?

— Я… нет, — соврал было Эйвери, который на самом деле ждал его с нетерпением и надеждой. — То есть да, — поправился он, сообразив, что такой ответ может прозвучать не очень-то вежливо. — Я просто помню, — быстро добавил он, подумав, что простое «да» покажет, что он полагает Нокса обязанным подарить что-то, а не просто продемонстрирует, что Маркус внимательно относится к их разговорам, а не выбрасывает их из головы сразу же, как только они заканчиваются.

— Расслабься, — широко улыбаясь, похлопал его по плечу Нокс. — Тебе понравится, — пообещал он. — Идём.

Он быстро пошёл вперёд, привычно крепко придерживая Эйвери чуть выше локтя — словно бы опасаясь, что если его отпустить, тот немедленно вляпается опять куда-нибудь, и хорошо, если это будет просто куча дерьма. Дойдя до незнакомого трёхэтажного дома, наклонившегося над переулком, в который выходило его крыльцо, Нокс коснулся палочкой двери, а затем с усилием отворил её и, пропустив юношу вперёд, тщательно закрыл её за собой. Они поднялись по лестнице на третий этаж и, пройдя по длинному узкому коридору, остановились у крайней двери. Нокс её распахнул — и сделал приглашающий жест.

— Заходи, — велел он, таинственно ему улыбаясь.

Эйвери и вошёл — и, онемев и растеряв все слова, замер сразу же у порога.

Потому что в нескольких шагах от него сидела молодая темноволосая женщина, одетая, насколько он мог судить, только в розовый шёлковый пеньюар и такие же шёлковые розовые туфельки на высоком… очень высоком каблуке. Впрочем, ещё на ней были чулки — тонкие и совершенно прозрачные. Она сидела на широкой, застеленной алым покрывалом кровати, скрестив свои длинные ножки, и очень ласково ему улыбалась.

— Знакомьтесь, — любезно проговорил Нокс, подталкивая остолбеневшего Эйвери вперёд. — Джентри — это Адель. Адель — это Джентри.

— Здравствуйте, — еле слышно прошептал Эйвери, чувствуя, как его лицо, уши и шея заливаются краской.

— Добрый вечер, — отозвалась она — и похлопала рукой по кровати рядом с собой. — Нокс мне много рассказывал о тебе, — она протянула ему руку, и он, настойчиво подгоняемый Ноксом, сделал пару шагов вперёд и неловко поцеловал тёплые, пахнущие фиалками пальцы.

— Не бойся, — ободряюще проговорил Нокс. — Поверь — не все дамы на свете такие же холодные, как эти в ваших холмах. Наши женщины тёплые и живые, — он почти подтащил его к кровати и усадил, нажав рукой на плечо. — Я буду внизу, если что, — сказал он почти умоляюще взглянувшему на него Эйвери. — Поужинаю, сыграю пару-другую партий… ты не спеши — вся ночь впереди, — подмигнул он ему — и ушёл, оставив Эйвери наедине с дамой.

Какое-то время они молчали — и Эйвери думал, что ему, похоже, суждено испытывать самые сильные в жизни чувства именно в Лютном: пару лет назад это был страх, а теперь вот — смущение… Ему и вправду было неловко, как никогда — а ещё нервно и… любопытно. И всё же смущение доминировало — настолько, что он никак не мог заставить себя даже посмотреть на сидящую буквально в футе от него женщину. «Ойген знал бы, что делать», — возникла вдруг в его голове совершенно неуместная мысль, ещё больше его смутившая.

— Хочешь чаю? — неожиданно спросила его Адель.

Эйвери кивнул головой так отчаянно, что его зачёсанные назад волосы упали ему на лицо, и это показалось ему почти что благословением — потому что позволило, наконец, незаметно, украдкой взглянуть сквозь них на Адель.

Ей было лет двадцать пять, и она была, на взгляд Маркуса, ошеломляюще хороша: волосы, короткие и каштановые, завитые в крупные локоны, большие тёмные глаза, свежие губы, алые, пухлые и чуть влажные, родинка над левой бровью… Она улыбалась тепло и игриво и смотрела на него очень ласково и приветливо. Маркус не раз видел подобные взгляды — но прежде они всегда были обращены не к нему, а, к примеру, к Мальсиберу, или ещё к какому-нибудь популярному у девушек парню… например, к Блэку, или хоть даже к тому же Поттеру… а вот на него, Маркуса, так никогда и никто не смотрел. Нет, некоторым девочкам он, вроде бы, нравился — но это было… он не мог объяснить, почему, но — не то. Они смотрели на него как на милого котика или, к примеру, карликового пушистика — с умилением и, как ему казалось, с желанием потискать и потрепать по щекам и разлохматить его волосы, вьющиеся и длинные — единственную деталь его внешности, которую он сам считал объективно красивой. Но в их глазах никогда не бывало той особой игривой ласки, с которой сейчас на него смотрела Адель. И хотя он догадывался, конечно же, о том, кто она и чем занимается, сейчас это почему-то не имело никакого значения.

Адель медленно встала и пошла к небольшому столику, где стояли чайник и чашки — её бёдра под лёгким розовым шёлком двигались завораживающе плавно, а когда она наклонилась, чтобы разлить чай, край коротенького халата приподнялся выше края чулок, открывая полосу светлой и нежной даже на вид кожи. Маркус сглотнул и вытер пальцами выступивший на переносице пот — а потом Адель обернулась, и их взгляды, наконец, встретились.

— С молоком? — спросила она, улыбнувшись — и он снова кивнул в ответ, не очень понимая, на что соглашается, но не представляя себе, как можно хоть в чём-нибудь ей отказать.

Хотя ведь вообще-то чай с молоком он не любил с детства…

Она отвернулась опять — а затем подошла к нему и, сев рядом, протянула маленькую чашку из белого фарфора в розовый и жёлтый цветочек.

— Чай, — сказала она, буквально вкладывая её ему в руки — и когда их пальцы соприкоснулись, Маркус почувствовал, как мгновенно вспотел.

— Спасибо, — выдавил он, наконец, из себя первое слово — голос, правда, его подвёл, и первая часть прозвучала хрипло, зато вторая вышла дискантом, от чего он снова смутился и опустил голову, закусив нижнюю губу.

— Пожалуйста, — ответила она, вроде бы убирая руки, однако опустив одну из них на кровать буквально в дюйме от его бедра.

Он поднёс чай к губам и выпил — залпом, не чувствуя ни вкуса, ни температуры — и замер, не зная, куда деть опустевшую чашку.

— Ты правда похож на джентри, — сказала Адель, мягко забирая её и левитируя обратно на столик. — Как будто не из нашего мира.

— Почему? — не понимая, насмехается она над ним или просто шутит, спросил он. Ему было и жарко, и холодно одновременно, а ещё он никак не мог отвести взгляда от её коленки, от которой до его собственной было, наверное, дюйма три. Или даже два… интересно, всё-таки, сколько? Два или три? Или два с половиной…

— Потому что наши, обычные люди так себя не ведут, — она улыбнулась ему и вдруг взяла за руку. — Они при хорошем раскладе решительны, а при плохом — грубы и резки… а ты вежлив просто нездешне, — она накрыла его руку второй ладонью. — И кажется, что ты настолько привык к вашим ледяным женщинам, что мы-земные тебя просто пугаем…

— Я… нет, — он помотал головой и попытался ей улыбнуться. Она шутила — он прекрасно это понимал, и очень хотел бы подхватить шутку и ответить что-нибудь милое и приятное в духе Мальсибера, так замечательно умевшего говорить подобные вещи — но в его голове мелькали с бешеной скоростью лишь отдельные звуки да обрывки слов, и сложить их во что-то стоящее у него не было сейчас никакого шанса.

— Какие у тебя красивые волосы, — проговорила она с восхищением. — Я бы за такие отдала пару лет жизни, не думая… Можно мне их потрогать? — попросила она, потянувшись к ним, и когда он кивнул, запустила в них пальцы и осторожно коснулась их кончиками кожи под ними.

За ухом.

Так началась эта странная ночь — одна из самых удивительных в его жизни, ночь, когда он впервые смог разглядеть, потрогать и, наконец, попробовать женщину.

Проснулся он утром — от очень знакомого голоса, звавшего его:

— Джентри!

Открыв глаза, он увидел сидящего на краю кровати Нокса и огляделся. Больше в комнате никого не было, но и подушки, и простыни ещё хранили запах фиалок, смешанный с тем, который обычно имеет постель после подобных ночей.

— С рождеством, — во весь рот улыбнулся ему Нокс. — Как тебе подарок, понравился?

— Кто она? — спросил Эйвери, смущённо натягивая мятую простыню на голые плечи.

— Моя хорошая подруга, — ответил тот — и Маркус ощутил настоящее облегчение. Он понимал, разумеется, что подобный ответ вовсе не противоречит его предположениям — и всё-таки услышать именно это было по-настоящему здорово. — И она говорит, что ты лучше, чем кажешься, — он подмигнул покрасневшему от удовольствия и смущения Эйвери и скомандовал: — А теперь поднимайся — я арендовал комнату на полсуток, и это время вот-вот выходит.

— Полсуток? — переспросил Эйвери. — То есть… сейчас что, уже утро?

— Раннее, — кивнул Нокс. — Ещё даже не рассвело.

— Мерлин, — прошептал в захлестнувшей его панике Эйвери.

— Да брось, — Нокс встал и демонстративно отвернулся, давая ему возможность встать и одеться. — Ты уже год как совершеннолетий — пора уже учиться ночевать и вне дома.

— Но я… я же не предупредил никого, — торопливо одеваясь, попытался объяснить Эйвери. При мысли о том, что придётся объяснить отцу, где он был — и, главное, чем он там занимался — ему стало не просто нехорошо.

Ему стало тоскливо и холодно.

Умом он понимал, что отец даже, пожалуй, должен будет… ну, не то что обрадоваться — но, по крайней мере, одобрить подобное. В конце концов, он ведь уже и вправду давным-давно совершеннолетний — а уж кем-кем, а ханжой Эйвери-старший никогда не был.

Но рассказать ему вот об этом… Услышать его точные, как вспарывающий брюхо добыче удар хорошего охотника, комментарии… И, может быть, даже и показать всё — Адель, его самого, их вдвоём… Ему захотелось исчезнуть, умереть тут же, немедленно — и он в очередной раз подумал о том, кто буквально на днях, на одном из святочных балов пообещал ему защиту от того чудовища, у которого Маркусу имел несчастье родиться. И о том, что этому человеку уж точно нет никакого дела до подобных вещей, и ему просто никогда в голову не придёт задавать ему такие вопросы.

— Я пойду, — сказал Эйвери, справившись, наконец, с ненавистной застёжкой плаща. И добавил тихо и очень искренне: — Спасибо.

Нет — ничего он отцу он не скажет. В конце концов, он же хранит одну тайну — уже целых два года! Сохранит и вторую.

Должно же быть у него что-то личное.

Ну хоть что-нибудь.

* * *

Домой Эйвери сумел попасть незаметно: когда он выбрался из камина в гостиной, в холле, к его радости, никого не было, и он тенью проскользнул по коридору и, добравшись до своей комнаты, первым делом переоделся и юркнул в кровать. Заснуть он, конечно, не смог, и пролежал так почти два часа, ворочаясь с боку на бок и глядя то в стену, то в потолок, то в окно, наблюдая, как за ним медленно и неохотно разгорается пасмурный зимний день. Ровно в половине девятого он поднялся и пошёл в душ — и в девять, едва начали бить часы, спустился в столовую, завтракать.

Отец уже был на месте и привычно читал свой «Пророк». Больше сегодня за столом никого не было — и Маркус, замирая от ужаса, на ватных ногах подошёл к своему месту и сел, стараясь ничего не задеть и тем более, не дай Мерлин, не уронить.

С последним ударом часов отец, как всегда, отложил газету и изучающе взглянул на тарелку, на который точно в этот момент появилась традиционная яичница с беконом, кровяной колбасой и тёмной фасолью. Затем поднял голову и, скользнув равнодушным взглядом по сыну, от которого тот мгновенно покрылся холодным потом, принялся за еду.

Завтракали они в полном молчании — и в любой другой день Маркус этому бы только порадовался, ибо это свидетельствовало о том, что у отца пока нет к нему никаких претензий, а значит, и говорить ему с сыном не о чем, но сегодня подобная тишина его очень пугала. Однако отец, доев, так же, как и всегда залпом выпил чашку крепчайшего кофе и, встав, бросил салфетку на стул и вышел, даже не оглянувшись.

Так, как делал всегда, когда не видел необходимости говорить с сыном.

Но ведь так… так ведь не могло быть? Маркус отложил вилку и дрожащей рукой провёл по мокрому холодному лбу. Потом вспомнил про салфетку и вытер лицо — и, залпом выпив стакан воды, тоже вышел из-за стола и вернулся в свою комнату.

До обеда он успел напридумывать себе такое количество наказаний, что ожидал одного-единственного уже едва ли не с нетерпением — по крайней мере, оно завершило бы сводившую его с ума неизвестность. Однако обед в плане общения ничем не отличался от завтрака: отец точно так же не проронил ни слова — собственно, он даже ни разу не посмотрел на своего сына, а, закончив, привычно ушёл, оставив свою салфетку на стуле…

И тогда Маркус понял, что никакого наказания не будет.

Но не потому, что отец понял и одобрил его поведение — и уж тем более не потому, что счёл, наконец, сына достаточно взрослым для подобных внезапных отлучек.

А потому, что попросту не заметил его отсутствия.

Вернее, конечно, заметил — не таким он был человеком, чтобы не увидеть пустующее за ужином место — но просто не счёл этот факт заслуживающим внимания. Потому что ну куда мог деться его мямля-сын? В лучшем случае, к кому-нибудь из школьных знакомых — например, к тому же Мальсиберу. Ну, или к Малфою… один драккл — Эйвери-старший полагал их обоих равно не стоящими внимания пустышками. А может, сын просто, по обыкновению, зачитался в библиотеке или же в своей комнате… да какая разница, где? Отцу подобные мелочи никогда не были интересны.

Маркус должен был бы почувствовать облегчение — но вместо него ощутил горечь и боль. Отец не заметил, что его нет дома — или заметил, но не счёл это важным.

Ему было попросту безразлично.

Кому интересен неудавшийся сын? Первенец, от которого никуда не деться — и никем ведь не заменить, дракклы бы испепелили того, кто установил этот мордредов майорат.

Поняв, что плачет, Маркус быстро вскочил и убежал к себе в комнату — где, зачем-то заперев дверь, разрыдался в подушку. Он понимал, конечно, что это глупо — ему следовало радоваться подобному равнодушию, ибо внимание отца никогда на его памяти ничем хорошим для него не заканчивалось — но поделать с каким-то совершенно детским чувством обиды не мог ничего. Осознать в очередной раз, что отец лишь вздохнёт с облегчением, если с сыном однажды что-то случиться, было больно. И обидно — до душащего комка в горле, до выжигающих глаза слёз.

До боли.

Но ничего… ничего — он точно знал, как обратить на себя его внимание. Да так, что отец больше никогда про него не забудет — и при этом ничего, ничего не сможет ему сделать. Осталось подождать, пока он закончит школу — делать это сейчас, под носом у Дамблдора, было всё же слишком опасно. Осталось продержаться только полгода — и тогда… о, тогда он удивит папу.

Чёрная метка, украсившая левое предплечье Эйвери через несколько дней после окончания школы, оказалась далеко не просто «средством связи» и «почётным знаком», которым Тёмный Лорд жаловал своих самых преданных сторонников. К своему ужасу и отчаянию Маркус довольно быстро понял, что когда его отец называл принявших её «рабами» — или, грубее, «шавками этого полукровки» — он был абсолютно точен в определении.

Сам факт принятия метки едва не стоил Маркусу жизни: отец, которому он, едва вернувшись после торжественной церемонии домой, с вызовом продемонстрировал своё левое предплечье, изменился в лице и беззвучно что-то пробормотав, прошипел:

— Ты… Ты посмел… Ты же… — а затем вдруг выхватил палочку и, наставив её прямо на сына, крикнул: — Авада Кедавра!

Полыхнуло зелёным — и Маркус без чувств рухнул на пол… а через некоторое время очнулся. Один — когда он медленно приоткрыл глаза и, с трудом сфокусировав зрение, огляделся, отца в зале не было. А в одной из каменных стен была серьёзная выбоина, почерневшая и, Маркус точно знал, свежая.

Отца с тех пор он больше не видел — тот исчез, никому ничего не сказав, но так было даже страшнее. Потому что он мог вернуться в любой момент — и Эйвери, забрав из сейфа довольно крупную сумму, пришёл за помощью к Ноксу. Правда, посвящать его в детали произошедшего он не стал, просто сказав, что разругался с отцом, и хотя тот куда-то исчез, в родовом имении Маркус чувствует себя неуютно и хотел бы купить где-нибудь маленький дом, но сделать это тайно, так, чтобы отец не узнал о покупке.

— Но сам я сделать этого не смогу… я даже не знаю, с какой стороны подступиться, — закончил свою короткую речь Эйвери. — Ты мог бы помочь? Конечно, за вознаграждение — правда, я не знаю, какие обычно бывают в таких случаях комиссионные, ты просто назови мне общую сумму, если возьмёшься.

— Знаешь парень, видел я вас с ним как-то… твой старик на хрен жуткий, — сообщил ему Нокс, привычно почесав правый висок, как делал всегда, говоря что-то важное. — Ты уверен, что тебя действительно не подкинули? — пошутил он.

— Угу, — невесело кивнул Эйвери, подхватив шутку. — Я уверен, он много раз проверял. Он от меня тоже, мягко говоря, не в восторге… мог бы — убил, но это же такое проклятье, — он тихо вздохнул.

Никаких иллюзий по поводу того, почему отец при их последней встрече перенаправил Аваду в стену, Эйвери не питал. Убийство сына — и не просто сына, а ещё и наследника — ложилось и на убийцу, и на прочих его детей тяжким проклятьем, вот его отец, вероятно, и счёл, что профит от смерти неудачника-сына, ещё и посмевшего выступить против него, такого не стоит.

Но рано или поздно он наверняка придумает что-нибудь… должен придумать — отца Маркус знал хорошо.

Он вспомнил разговор, случившейся во время пасхальных каникул, когда отец вызвал его к себе сразу же по приезде и безо всякого вступления сообщил:

— Летом ты женишься. С родителями невесты мы договорились: здоровая девица из старинной немецкой семьи, тоже заканчивает в этом году школу — Дурмштранг. Родите мне внука — и будешь жить, как захочешь, — он скривил презрительно губы, — хоть поселись в библиотеке, если угодно, или можешь куда-нибудь съехать. Внука отдашь мне — я сам воспитаю. Они прибудут в середине июля, свадьба в августе, — чётко и, как показалось ошеломлённому этой новостью Маркусу, равнодушно, просто его информируя, сказал отец. Его холодные, светло-серые, льдистые глаза глядели привычно прямо и будто бы видели саму душу — и душа эта вызывала у Эйвери-старшего смесь брезгливости и досады.

Однако теперь ни о какой свадьбе речь, конечно, не шла, и Маркус даже так и не узнал имени своей неслучившейся супруги — к величайшему, честно сказать, своему облегчению. Потому что все последние месяцы в школе он с ужасом представлял себе ту, кого его отец выбрал в свои невестки — и эта новость лишь утвердила его в решении принять метку.

— Н-да, — протянул Нокс. — Домик тебе я найду… по графствам есть пожелания?

— Ну… можно где-нибудь в Уилтшире? — попросил Эйвери.

Подальше от родного дома — и поближе к Малфой-мэнору, где ему всегда были рады.

— Уилтшир так Уилтшир, — кивнул Нокс. — Найдём.

И действительно, после нескольких неудачных вариантов домик он подыскал — маленький, но очень уютный, спрятанный в лесу и укрытый от посторонних глаз чарами, которые Эйвери обновил и хорошенько дополнил и зажил, наконец-то, почти что спокойно.

Впрочем, его мирная жизнь продолжалась недолго: время шло, и от тренировок, посещать которые Тёмный Лорд обязал всех носителей метки, за исключением Рабастана Лестрейнджа и Руквуда, пришла пора переходить к самим рейдам.

В эту ночь они отправились не к магглам, а в Лютный — в ту его часть, что была облюбована грязнокровками — и это был какой-то непрекращающийся кошмар. Потому что нужные дома стояли почти пустыми, а их редкие обитатели неожиданно оказались известны Долохову и Родольфусу Лестрейджу (и Эйвери даже думать не хотел о том, как и откуда они это знали) как люди со вполне приемлемым статусом крови. И хотя настоящего боя так и не случилось, Маркус всё равно умудрился потерять свою маску в одной из стычек. Он заметил это совсем не сразу — и, пожалуй, не обратил бы внимания вовсе, если бы в какой-то момент Долохов яростно не прошипел, больно ткнув его в плечо:

— Маска где?

— Я… — Эйвери машинально схватился за лицо ладонью и только сейчас осознал, что оно ничем не прикрыто. — Не знаю, — прошептал он, с ужасом втягивая голову в плечи.

— Кретин, — коротко бросил Долохов и резко натянул капюшон ему на голову. — Прикройся! — велел он, и взгляд его пообещал Эйвери чрезвычайно неприятный разговор сразу по возвращении. Однако сейчас Маркус интересовал Долохова мало — и, оставив его в покое, он отправился вместе со своей группой обыскивать окрестности.

Тогда-то в одном из дворов они и наткнулись на не успевшего ни скрыться, ни аппарировать человека, которого Долохов, ухватив за шиворот, швырнул на колени и прорычал в лицо простой и вполне понятный вопрос. Тот захрипел и схватился обеими руками за воротник, пытаясь облегчить себе дыхание, и Эйвери, холодея, узнал в нём Нокса. К несчастью, тот тоже увидел его — и только когда Маркус увидел в его серо-голубых раскосых глазах удивлённое узнавание, он ощутил, что капюшона на его голове уже нет.

И понял, что это конец — для Нокса. Ибо никто не оставляет в живых подобных свидетелей.

— Где они? — повторил свой вопрос Долохов, разъярённо встряхивая его и упираясь кончиком палочки ему в подбородок.

— Да не знаю я ничего, господин хороший! — прохрипел Нокс жалобно и перепугано. — В Лютном же, если кто пропадёт, то с концами, — он пьяно рыгнул и совершенно по-идиотски хихикнул.

— Тварь, — процедил Долохов, с силой швыряя его в одну из вонючих луж и посылая вслед сперва Круцио, а следом — и своё фирменное заклятье, пурпурный луч которого ударил Нокса куда-то в бок. — Всё, пошли! — крикнул он, указывая на очередной дом. — По парам!

Эйвери будто в каком-то сне наблюдал, как его товарищи один за другим выходили из этого грязного двора — и видел стонущего и корчащегося в луже Нокса, который даже не мог удержать лицо над той грязной жижей, в которой лежал. Ужаснее всего было то, что Маркус помнил контрзаклятье — и сейчас он как никогда в жизни жалел, что, имея в друзьях двух блестящих легилиментов, сам никогда менталистикой не интересовался. Ему было стыдно и от отвращения к самому себе сильно тошнило, в глазах хаотично плясали крохотные яркие искры, а бьющаяся в висках кровь казалось и ледяной, и раскалённой одновременно. Он сделал было шаг к Ноксу, но стоящий рядом Малфой рванул его за плечо, нервно и сердито что-то сказав, и набросил капюшон ему на голову. Слов Маркус разобрать не сумел, но сил спорить у него всё равно не было — и он послушно пошёл за Люциусом, лишь позволив себе обернуться, за что тут же получил от своего спутника неприятный тычок под рёбра.

А потом, наконец сумев начать думать, вытащил из кармана часы и постарался запомнить время.

Никого они во время этого рейда так и не отыскали и вернулись назад ни с чем — и, получив нагоняй от злющего Долохова, Эйвери оказался дома лишь к ночи.

За окном в это время разыгралась настоящая буря, однако гроз Маркус не боялся даже в раннем детстве, а уж сегодня на что на что, а на погоду ему было в высшей степени наплевать. Время буквально летело — и ему определённо следовало спешить.

Кое-что нужное он выпросил перед уходом у Снейпа, не объясняясь и порадовавшись тому, что его друг в последнее время стал ещё более замкнут и старательно сводил общение к минимуму — так что он просто отдал Эйвери то, что тому требовалось, не задав никаких вопросов. Ещё кое-что Маркус купил в обычной аптеке, однако одно зелье ему предстояло сделать самостоятельно — слишком уж специфическим оно было, а рассказывать даже Северусу, что он задумал, Эйвери совсем не был готов. Да и задача не казалась ему слишком сложной: ТРИТОНы по зельям он с лёгкостью сдал на Превосходно (причём сам — в отличие от Мальсибера, который даже на экзаменах умудрился воспользоваться помощью Снейпа, пошутив после, что всё, что нужно хорошему легилименту для сдачи экзамена — это второй легилимент, желательно, разбирающийся в сдаваемом предмете), состав же того снадобья, что он собрался варить, был несложным, варилось оно тоже быстро… вот только времени у него было катастрофически мало. Заклятье нужно было снять как можно скорее — желательно в первые же часы после получения, если уж сразу не вышло.

Он даже на экзамене так не старался — и, к счастью, всё вышло с первого раза, хотя он и купил всё необходимое в тройном количестве. На всякий случай… Но не понадобилось — и Эйвери, поставив колбу с замечательно загустевшим тёмно-коричневым зельем, очень напоминающим сейчас пахнущий рыбой и куркумой горячий шоколад, в специальный чемоданчик, где уже покоилось всё остальное, отправился на поиски Нокса.

Понимая, что искать кого-то посреди ночи в Лютном — в общем-то, чистой воды самоубийство.

Но ждать до утра он не мог — оставалось рискнуть. В конце концов, Пожиратель он или нет? Ему самому стало смешно от этого аргумента — и это помогло Маркусу немного успокоиться и принять разумное решение о месте начала поисков.

Первым делом Эйвери аппарировал в тот самый двор, где Нокс так некстати на них нарвался. Холодный ливень давно смыл все следы, заодно и немного очистив традиционно грязную мостовую — впрочем, сегодня грязь Маркуса не пугала. Ему вообще почему-то совсем не было страшно — и он даже вполне всерьёз был настроен на то, чтобы защищаться, если придётся. Оглядевшись и увидев свет в одном из окон первого этажа, Эйвери решительно к нему подошёл и, заглянув туда, разглядел сквозь мутное стекло один из тех не имевших вывески крохотных кабачков, о которых знали только местные жители. Он постучал в окно и первым делом продемонстрировал показавшемуся в нём мужчине сикль — после чего тот кивнул и махнул рукой вправо, указывая на ближайшую дверь.

Никогда прежде Эйвери не доводилось кого-то разыскивать — и уж тем более делать это в подобных местах. Но общие правила поведения в Лютном Ноксу всё-таки удалось вбить ему в голову, и одеться он постарался как можно проще — да и деньгами светить не стал, рассудив, что одного сикля за интересующую его информацию будет, скорее всего, вполне достаточно, а уж начинать расспросы следует определённо именно с этой суммы.

— Что-то я тут тебя не припомню, — сказал открывший ему худой, пахнущий прогорклым маслом мужчина, светя Маркусу в лицо Люмосом и беззастенчиво его оглядывая.

— Я ищу Нокса, — ответил Эйвери. — Мы договорились сегодня вечером встретиться в, — он подчёркнуто оборвал себя в последний момент. — Он должен мне… продать кое-что. Но он не пришёл — а вещь нужна срочно.

Ничего лучше он придумать не смог — но этого оказалось достаточно. Что может быть банальнее озабоченного клиента, не обнаружившего своего «поставщика» в уловленном месте? И если этот клиент сам является обычным посредником, с его стороны вполне понятно рискнуть и отправиться на поиски так некстати исчезнувшего мистера Нокса.

— Нокс? — сморщил лоб его собеседник. — Даже не знаю… ночь на дворе, — он покосился на поливающий двор ливень.

— Я был бы очень признателен за помощь, — сказал Эйвери, вкладывая в его руку с потемневшей вокруг обломанных ногтей кожей тот самый сикль, который тут же исчез словно по волшебству.

— Ну, — мужчина почесал бородавку над правой бровью, — загляните на третий этаж через две двери налево отсюда, — сказал он. — По коридору пятая дверь направо.

— Спасибо, — слишком, наверное, искренне сказал Эйвери.

— Угу, — буркнул мужчина, буквально выдворяя его обратно под дождь и захлопывая перед ним дверь — но Маркуса это уже не волновало.

Он слишком спешил.

Дверь была заперта и простой Алохоморе не поддалась, но знаний Эйвери оказалось достаточно для того, чтобы минут через десять всё же открыть её — и оказаться, наконец, в прокуренной и пропахшей застарелой мочой прихожей. Осветив её слабым Люмосом, он увидел не слишком резво, но всё-таки разбегающихся у него из-под ног крыс, показавшихся ему куда крупнее обычных… а впрочем, он не рискнул бы называть себя специалистом по грызунам. Может, обычные городские крысы и должны быть такими…

Добравшись до шаткой даже на вид лестницы, он приготовился к тому, что она будет сейчас покачиваться, проседать и скрипеть — и был весьма удивлён её прочностью. Да и скрипа особого от его шагов не было — а ведь он позабыл про заглушающее заклятье.

Поднявшись на третий этаж, Эйвери отсчитал пятую дверь справа — и остановился перед ней в неуверенности. Его ведь никто не звал — и, насколько он успел узнать Нокса, тот вряд ли обрадуется тому, что Маркус теперь знает, где его дом. Но, с другой стороны, лучше уж они поругаются или даже всерьёз поссорятся, чем с Ноксом случится то, что случится, если не снять заклятье.

Сглотнув, Эйвери зачем-то коснулся ладонью двери — а затем постучал.

Ответа не было — и он, постучав ещё раз и вновь ничего не услышав, с колотящимся от волнения где-то в горле сердцем нажал на ручку. Дверь, конечно, не поддалась — и Маркус, не выдержав, негромко позвал:

— Мистер Нокс!

Не получив снова никакого ответа, он всё же решился — и, не желая терять время на Алохомору, воспользовался тем же заклятьем, которым только что отворил дверь внизу. Оно сработало — и замок, наконец, щёлкнул.

Дверь слегка приоткрылась — и Эйвери, потянув её на себя, осторожно заглянул внутрь.

Там было совсем темно. Маркус, сглотнув, зажёг на конце палочки слабый Люмос и, осветив им комнату, увидел лежащего ничком на кровати полуобнажённого Нокса. Тщательно закрыв за собой дверь, Эйвери огляделся по сторонам в поисках свечей или лампы, но, не увидев ничего подходящего, наколдовал белый светящийся шар, который и подвесил прямо над кроватью, и осторожно наклонился к лежащему.

— Нокс! — позвал он, впрочем, не особенно ожидая ответа. Если он прав, и заклятье попало в цель, тот сейчас уже вряд ли способен на что-то подобное.

А оно, судя по отметине, которая незнающему показалась бы обычным мазком светлого пепла по коже, попало. Правда, по счастью, угодив в бок, а не в живот или в грудь — тогда бы, пожалуй, знаний Эйвери не хватило. А так шансы, вроде бы, были… но это было очень просто проверить.

Перевернув Нокса на спину — делать это Маркусу пришлось левитацией, тот был слишком тяжёл — он подсунул ему под спину обе имевшиеся подушки и осторожно влил в расслабленный рот первое зелье. Выждав положенные пятнадцать секунд, он коснулся кончиком палочки пепельного следа на коже и, прошептав нужное заклинание и увидев, как след от заклятья Долохова слабо вспыхнул малиновым, радостно выдохнул. Значит, он успел — и дальше главное всё сделать правильно.

Работа ему предстояла большая — и Эйвери, трансфигурировав один из валявшихся у кровати ботинок в небольшой столик, расставил на нём флаконы, положил рядом пергамент и приступил к делу.

Растирая холодное, покрытое липким потом тело Нокса сваренным час назад зельем, Эйвери поначалу даже не обратил внимания на покрывающие его татуировки. Он никогда в жизни никого не лечил — и хотя тот же Долохов, да и Снейп потратили немало времени на то, чтобы обучить весь «ближний круг», включая, конечно, и Маркуса, навыкам первой и второй помощи, ему сейчас было по-настоящему страшно. Одна ошибка — и никакой целитель уже не поможет, потому что исправлять последствия неправильного лечения куда сложнее, нежели просто снимать даже неизвестное и сложное проклятье.

Нокс дышал тяжело и очень поверхностно — казалось, что вдыхать ему трудно, словно ему на грудь давило что-то очень тяжёлое. Тело его так и оставалось холодным — всё, кроме тронутого заклятьем места на левом боку, которое буквально горело, и, казалось, что от всех притираний становилось ещё горячей. Эйвери знал, что так и должно быть, это правильно — и если всё выйдет, как надо, там вообще будет ожог, довольно глубокий, но всё же самый обычный, который у него тоже было, чем залечить. Но сперва следовало справиться с долоховским проклятьем — и Маркус почти благословлял своего командира, использовавшего, судя по всему, самую простую его модификацию. И правда, что было тратить силы на какого-то полубродягу из Лютного?

Наконец он почувствовал, что кожа под его ладонями постепенно теплеет, да и задышал Нокс свободнее, а потом даже и зашевелился немного. Счастливо улыбнувшись, Эйвери прошептал:

— Я сейчас, — и продолжил, начиная успокаиваться и верить, что у него всё-таки всё получится. Только сейчас он почувствовал, насколько устали его руки и как неприятно саднят ранки от заусенцев, в которые попала мазь — но всё это было совсем не важно. Нужно было просто закончить — а потом дождаться, покуда пострадавший придёт в себя, и извиниться. Ну и, конечно, просто показаться ему — негоже было просто взять и исчезнуть, ничего не сказав. Во-первых, всё равно тот узнает, что у него кто-то был, и наверняка опознает Маркуса по описанию, а во-вторых, так просто не делается: нельзя просто так явиться в чей-нибудь дом и тихо его покинуть, не поставив владельца в известность. В конце концов, он не вор…

Напоив Нокса последним зельем и наложив на него согревающие чары, Эйвери тщательно вычистил руки, собрал опустевшие флаконы, убрал пергамент — и, вернув столику его первоначальный вид, наконец смог немного расслабиться и оглядеться. Комната была небольшой, со скошенной к окну крышей, и на удивление аскетичной: кроме кровати здесь были лишь потухшая сейчас небольшая железная печка, маленький стол у окна и два шкафа по обе стороны от двери, а в стене напротив той, у которой стояла кровать, виднелись ещё две плотно закрытые двери. Почему-то его поразил чисто вымытый пол — и вообще здесь была неожиданная для подобного жилья чистота, и даже закрывавшие окно тёмно-синие занавески казались недавно выстиранными.

Эйвери перевёл взгляд на Нокса и его украшенное татуировками тело. В тот момент, когда Маркус это увидел, ему было ни до чего — но сейчас он с любопытством наклонился над ним, рассматривая с удивительной точностью наколотую на левой стороне груди саламандру с маленькой короной на голове, словно бы рождающуюся из идущих по всему телу длинных языков пламени, в которых мелькали латинские согласные, складывавшиеся в «Frtn n hmn pls qm cnslm vlt». Справа же на груди был выколот хорошо ему знакомый алхимический символ серы — и Маркус, глядя на треугольник, венчающий небольшой крест, невольно заулыбался. Сера в алхимии символизировала активное мужское начало и силу — на его взгляд, этого у Нокса было в избытке, и подхлёстывать их подобной наколкой ему было совсем не нужно, хотя не признать, что это весьма в его духе, Эйвери, пожалуй, не мог. Но рисунок саламандры, и особенно пламени заинтересовал его куда больше — и он увлечённо склонился почти к самой коже, разглядывая их, словно картинки в книге, и порой даже касаясь самых мелких деталей пальцем. Прежде он не видел подобного — он вообще не видел до сих пор близко ни одной татуировки (не считая, конечно же, Тёмной метки, но она, строго говоря, татуировкой даже и не являлась), и с любопытством отмечал сейчас и некоторую неровность кожи, слегка приподнятой там, где под ней была краска, и разнообразие и тонкость деталей, и изящество букв. Даже когти на лапках у саламандры были отлично видны, а в её приоткрытой пасти можно было различить крохотные острые зубы. Их-то Эйвери и разглядывал, заворожённо водя по ним подушечкой указательного пальца, когда услышал недоумённое:

— Не понял.

Вздрогнув и мгновенно смешавшись, Маркус дёрнулся, кажется, даже подпрыгнув на месте от неожиданности, и, чувствуя, что краснеет, торопливо проговорил:

— Это я. Добрый вечер.

— Да я узнал, — Нокс глядел на него удивлённо и немного насмешливо. — Но понятней от этого не стало. Откуда ты взялся?

— Я… Нужно было убрать заклятье, — виновато проговорил Эйвери. Ему вновь стало стыдно — стыдно и вообще очень скверно, стоило только вспомнить недавнюю сцену и державшего Нокса за шкирку, словно какую-то не слишком приятную зверушку, Долохова. — Ты… ты бы умер просто, — он нервно сжал руки — растревоженные заусенцы заныли, и он вспомнил, что забыл заживить их. — Не сразу. Может, через неделю… но ты ведь не пошёл бы в Мунго.

— Не-а, — согласно кивнул Нокс, ёжась и вытаскивая из-под подушки волшебную палочку. Затем сел, одним её взмахом распахнул шкаф, приманил оттуда толстый чёрный свитер и, натянув его, сказал: — С поганой компанией ты связался. Кому-кому, а тебе там точно не место.

Эйвери лишь грустно улыбнулся в ответ. Он и сам давно уже понял это — да только хода назад ему не было. Никому из них не было… так что какой смысл был обсуждать это? Хотя ему порой и хотелось пожаловаться кому-нибудь то ли на свою глупость, то ли на судьбу, так жестко над ним подшутившую, но — кому? Снейпу, которого никто ни в какие рейды особо не брал? Бывало, конечно, но даже реже, нежели самого Маркуса — и на него Долохов как раз не орал каждый раз так, что хотелось провалиться сквозь землю или хотя бы на время оглохнуть. Мальсиберу, которого рвало от творившегося и который после каждого рейда ходил сам не свой? Родольфусу Лестрейнджу, который так разительно изменился со времён их детства и, похоже, находил теперь во всём этом определённое удовольствие? Или, по крайней мере, исполнял всё необходимое совершенно спокойно и, как говорил Долохов, качественно?

— Ладно, — вдруг очень мирно проговорил Нокс. — Ты что там разглядывал-то? На мне?

— Рисунки, — обрадовался смене темы Эйвери. — Я таких прежде не видел… там столько всего — а можно спросить?

— Ну, — подумав, не слишком охотно кивнул Нокс, — попробуй. Только не зарывайся, — предупредил он.

— Эти буквы, — тут же задал главный из мучивших его вопросов Эйвери, — это же… что они значат? — остановился он в последний момент.

— Ты ж разгадал уже, — хмыкнул Нокс, опять ёжась. — Холод какой… мне есть-пить можно уже? — спросил он.

— Да, — кивнул Эйвери. — Но, — добавил он почти робко, — я не уверен на счёт алкоголя и кофе… я бы советовал два-три дня обойтись — мало ли… на самом деле, я не специалист, — признался он. — Вроде там нет ничего такого, что среагирует, но…

— Ладно, — легко согласился Нокс. — Как скажешь… ты меня алкашом, что ли, считаешь? — шутливо возмутился он, обуваясь, подходя к шкафу слева от двери и доставая оттуда чайник. Наполнив его водой с помощью Акваменти, он разжёг печку, кинув туда несколько кусков взятого из нижнего ящика кусков угля, и, поставив на неё чайник, снова сел на кровать.

— Нет! — запротестовал Эйвери. — Нет, конечно! Я просто на всякий случай и…

— Уймись, — бросил Нокс. — Ещё что-нибудь спросить хочешь?

— Ну, — упрямо повторил Эйвери, — что, всё же, значат эти буквы?

— Fortuna in homine plus quam consilium valet,* — со вздохом ответил Нокс. — Угадал ты?

— Да, — немного смущённо подтвердил Эйвери. — Я просто… хотел проверить. А саламандра зачем?

— Греюсь я о неё, — хмыкнул Нокс. — Что непонятного-то?

— А сера?

— Ты же учёный, — сощурился Нокс. — Не знаешь, разве, что это означает?

— В алхимии знаю, — кивнул Эйвери, — но ты же… зачем тебе? Ты и так, — он покраснел и умолк.

— Силы много не бывает, — наставительно проговорил Нокс. — А ещё это символизирует место, где она была получена, — широко улыбнулся он — и, услышав зашумевшую в чайнике воду, снова поднялся. — Будешь чай?

— Буду, — улыбнулся Эйвери. — А где?

— Там, где ты непременно окажешься с этими твоими друзьями, — неожиданно хмуро буркнул Нокс. — В аду, — он вернулся к шкафу и последовательно отлевитировал оттуда на стол пару кружек, две жестянки, кусок хлеба, сыра и банку с чем-то тёмно-красным внутри. — В Азкабане, — всё-таки пояснил он.

— Ты сидел в Азкабане? — побледнев, спросил Маркус.

— Сидел, — коротко отозвался Нокс, задумчиво оглядываясь. — Надо тебе стул или табурет сделать, — сказал он и, приманив к столу подушку, трансфиругировал её нужным образом.

— Как там? — помолчав, спросил Эйвери.

— Холодно, — отозвался Нокс, разливая по кружкам кипяток и бросая прямо туда заварку. — Сыро и вечно полутемно. Днём жить можно — пока эти твари прячутся. Ночью хуже. Но, вообще, видишь — выжил, — он потёр руки и, отрезав по толстому куску хлеба и сыра, соорудил себе бутерброд.

— А какие они? — с неожиданной в нём настойчивостью продолжал расспрашивать его Эйвери. — Дементоры?

— Мерзкие, — Нокс бросил на него острый взгляд. — Тебя высосут в три секунды.

— А, — начал было новый вопрос Эйвери, но Ноксу этот разговор, видимо, окончательно надоел, и он оборвал его:

— Интервью закончено. Тебе хватит запомнить только, что там нет ничего интересного. Ты как меня отыскал, скажи лучше? — он сделал ещё один бутерброд, щедро промазав вареньем между хлебом и сыром, сунул Эйвери и щедро насыпал из жестянки сахара в обе кружки. Слушай сбивчивый рассказ Маркуса, Нокс задумчиво помешивал чай, а затем, отхлебнув его, дёрнул уголком рта и сказал мрачновато:

— Пойти, что ли, отрезать ему что не ненужное? Выдать мою берлогу первому встречному — это ж… — он скривился и сплюнул.

— Не надо! — серьёзно перепугался Эйвери. — Если б не он — я тебя никогда не нашёл бы, и ты…

— Но ему-то откуда было об этом знать? — неприятно и тяжело поглядел Нокс на побледневшего Эйвери. — Сегодня ты меня так нашёл, завтра ещё кто-нибудь… нет, это безобразие необходимо пресечь. Да не гляди так, — хмыкнул он вдруг. — Что, не хочется иметь отношение к чьей-то смерти?

Эйвери тихо покачал головой. Он, в общем-то, понимал логику Нокса, но себя за свою откровенность ругал — и тот, с лёгкостью читавший у него по лицу, сказал насмешливо:

— Не изображай тут сдавшую приятелей с навозными бомбами первокурсницу — никто не умрёт. Я же сказал — просто отрезать, — он с силой вонзил нож в столешницу.

— Красивый, — сказал немного успокоившийся Эйвери, кивая на нож.

— Отцовский, — пояснил Нокс, одним рывком выдернув нож из стола. — Немецкий… старик привёз с войны с Гриндевальдом. Обменял, так сказать, на ногу и руку, — он хмыкнул.

— Как обменял? — непонимающе спросил Эйвери.

— Шучу, — вздохнул Нокс. — Они там, на войне остались — а нож вот привёз. С тех пор так и шутил — выменял, мол.

— А, — улыбнулся Эйвери. — А он чем занимался? Тоже был, — он немного смутился, — как и ты?

— Вором-то? — уточнил Нокс. — Был… до войны. А когда вернулся — какой из одноногого-однорукого вор? — покачал он головой. — Так… жил просто. Перебивались мы с ним тем-сем… говорил, — он усмехнулся, — мол, не зря в своё время меня растил. Потому что никакому министерству он такой не был, конечно же, нужен, — зло сказал он.

— Так он, — удивлённо проговорил Эйвери, — против Гриндевальда сражался? Не вместе с ним?

— Вот кому бы другому я за такое морду набил, — вздохнул Нокс. — А на тебя даже и не обидишься… но то я — потому что знаю тебя. А вообще ты бы поаккуратнее с такими предположениям — тут есть ещё те, кто там бился. Могут и не понять, — он подлил виновато опустившему глаза Эйвери кипятка и досыпал в кружку ещё заварки. — Кончай вешать нос — это был просто совет, — велел он. — Так-то я твою логику понимаю…

— Он жив? — негромко спросил Эйвери.

— Нет, — легко отозвался Нокс. — Лет десять уже, как помер. Драконья оспа — сгорел за несколько дней.

— Сочувствую, — искренне проговорил Эйвери, и Нокс почему-то вдруг хмыкнул:

— Да он особо и не лечился — разве что очень традиционно: залить в себя, что покрепче, да надеяться на удачу. На сей раз не повезло, — закончил он философски.

— То есть, — недоверчиво уточнил Эйвери, — он не в Мунго лечился?

— В Мунго? — расхохотался Нокс. — Парень, какое Мунго? Нет, разумеется — лежал в своей комнате, я ему выпивку, зелья да еду приносил.

— И ты не заболел? — спросил Эйвери. — У тебя нет следов…

— Зараза к заразе не липнет, — опять рассмеялся тот. — А точно выпить нельзя? — спросил он, с неприязнью покосившись на свою чашку.

— Точно, — очень решительно сказал Эйвери.

— Ну нет так нет, — вздохнул Нокс. — Давай тогда ещё чая — а то холод такой, как в не к ночи будет помянутом Азкабане.

___________________________________________

* Случай в жизни человека важнее, чем благоразумие. (Ливий)

А потом случился ноябрь одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года — месяц, перевернувший жизни и судьбы многих британских волшебников, среди которых был и Маркус Эйвери. Исчезновение Тёмного Лорда застало всех его приближённых врасплох — и пока они пытались понять, что же им теперь делать, ауроры не теряли времени даром. Начались аресты — и одним из первых под них попал Ойген Мальсибер, зачем-то сразу признавший все выдвинутые против него обвинения.

— Дурак! — в каком-то растерянном отчаянии говорил Люциус Малфой, меряя нервными и торопливыми шагами свой кабинет, где, кроме него, сидела его жена, а также Лестрейнджи, Нотт, занявший кресло поближе к камину, МакНейр, Крэбб, Гойл и, наконец, в кресле в самом углу — Эйвери. — Ну кто его за язык тянул? Зачем?!

— А что ему было делать? — спросил Гойл. — Палочку же проверили — и…

— И что? — взвился Малфой, и Эйвери показалось, что он только рад сорваться наконец хоть на ком-нибудь. — На ней написано, на кого он накладывал заклинания? Сказал бы, мол, дрессировал клубкопухов — и никто бы не доказал ничего! Он же легилимент, он же даже допрос с веритасерумом выдержал бы! Нет же свидетелей! Мерлин, — он запустил пальцы в свои на удивление небрежно собранные в хвост волосы, окончательно растрепав их.

— Можно подумать, Крауч его бы послушал, — очень расстроенно и нервно сказал Рабастан. Бледный и непривычно серьёзный, он сидел рядом с братом и время от времени бросал на него испуганные и какие-то ищущие взгляды. — Метки же никуда не делись. Побледнели просто — и всё.

— А значит, он жив! — пылко воскликнула Беллатрикс. Она сидела отдельно, в кресле — тоже бледная, но, в отличие от своего деверя, собранная и напряжённая. — С ним что-то случилось — но он жив, и нам нужно искать его, а не дрожать за свои шкуры, — сказала она с возмущением и презрением.

— Кого искать, Белла?! — раздражённо спросил Малфой, а Нотт, как заметил Эйвери, вздохнул и покачал головой. — Лорда? Где? Отличная идея — искать его, когда за нами по пятам идёт Крауч со своими аурорами! Хочешь привести их прямо к нему? — спросил он очень зло и язвительно — и Эйвери вдруг понял, что Люциусу нет никакого дела до судьбы Тёмного Лорда.

— Что-то я не вижу здесь никого из ауроров, — огрызнулась Беллатрикс, но Родольфус оборвал жену:

— Белл, не сейчас. Обсудим это позднее. Мы не для этого собрались, — он успокаивающе взял за руку нервно потянувшегося к нему Рабастана и крепко и уверенно сжал её. — Позволь, я скажу, — обратился он к Люциусу, и тот, кивнув, с размаха опустился на подлокотник дивана рядом с Нарциссой, которая тоже сразу же взяла его за руку. Родольфус же, напротив, поднялся и заговорил, обводя их всех пристальным взглядом: — Мы с Люциусом и мистером Ноттом всю ночь думали, как нам всем теперь быть — и, я полагаю, нашли решение. Они боятся Тёмного Лорда — даже мёртвого, — проговорил он без улыбки, — а значит, действительно считают его великим волшебником.

— И они правы! — вмешалась Беллатрикс, но Родольфус, едва заметно поморщившись, сделал останавливающий жест, и она неохотно умолкла.

— Нам нужно сказать, что мы все находились под его Империо, — продолжил старший Лестрейндж.

— Все… сколько нас? Девять? — недоверчиво переспросил Рабастан, быстро пересчитав всех присутствующих.

— Десять, — поправил его Малфой. — Нарцисса тоже. Так будет надёжнее, — добавил он быстро.

— У неё нет метки, — презрительно бросила Беллатрикс, но Родольфус поддержал Люциуса:

— Он прав, Белл. Так действительно будет надёжнее.

— Они не поверят! — слегка истерично воскликнул Рабастан. — Десять человек, активных, всегда на виду…

— Одиннадцать, — почти что прошептал Эйвери — но как бы тихо он ни произнёс это, Родольфус его услышал.

— Почему одиннадцать? — спросил он.

— Снейп же, — упрямо сжав губы, напомнил Эйвери.

— Снейп, — с видимой досадой повторил Родольфус. — Мерлин, а я забыл… может, его не тронут? Он же в Хогвартсе — сочтут, что… но, — он оборвал сам себя, — ты прав. Одиннадцать. Ты знаешь, что с ним сейчас? — спросил он, и Эйвери, опуская глаза, помотал головой:

— Нет.

Он и вправду не знал. С того самого дня, когда он узнал о случившемся в канун Хэллоуина в доме Поттеров, Эйвери так и не сумел отыскать своего друга, лишь написав ему пару раз и мучаясь за свою трусость отчаянным чувством вины. Он сам никогда не любил никого так сильно, как Северус — погибшую Лили Поттер, и мог только пытаться представить, насколько тому должно быть сейчас больно и тяжело. Он бы хотел его поддержать, но понятия не имел не то что как сделать это, но даже как добраться до Снейпа: вход в Хогвартс, где жил его друг во время учебного года, для него был закрыт, а на письма Северус не отвечал. Был бы здесь Ойген, он бы непременно придумал что-нибудь, но того уже успели не только арестовать, но даже и осудить — едва ли не за один день… хотя нет. Не за один.

За два.

Даже думать об этом Эйвери было больно. Представлять своего всегда такого солнечного и тёплого друга в том царстве холода и отчаяния, которым был Азкабан, было невыносимо — даже почему-то страшнее, чем думать о том, что очень скоро и он сам там окажется, может быть, даже в соседней камере. И Маркус старался гнать от себя образ умирающего там Ойгена и ел себя поедом за подобное малодушие, и на сей раз даже его любимые книги не помогали ему забыться и успокоиться.

Может быть, потому, что теперь он остался совсем один.

Исчезновение отца стало для него благом — так же, как и случившаяся незадолго до этого смерть матери, которую он толком никогда и не знал и от которой не видел ничего, кроме холода. Общение с ней сводилось у него, по большей части, к утреннему приветствию и выслушиванию коротких, всегда окрашенным нетерпеливым презрением замечаний, а в последние годы зачастую не бывало и этого: миссис Эйвери в моменты возвращения Маркуса на каникулы почти что всегда оказывалась в отъезде. Так что в детстве Маркус привык к одиночеству и очень его любил — потому что когда он был один в своей комнате, он чувствовал себя в безопасности. Однако в школе у него появились друзья, хотя он и сам не понимал, как это случилось, потому что дружить он не умел и первое время страшно стеснялся общаться с однокурсниками. Но Мальсибер, который и был инициатором их общения, казалось, просто не обращал внимания на это смущение, как никогда просто не замечал того, что мешало ему получать желаемое, и своей настойчивостью, всегда отличным настроением и категорическим то ли неумением, то ли нежеланием обижаться в конце концов завоевал сначала доверие, а затем и сердце Маркуса Эйвери. Так же, как, впрочем, и Снейпа — впрочем, сейчас уже Маркус совсем не был в этом уверен. С Северусом никогда ни в чём нельзя было быть уверенным…

Так что всё, что мог сделать Эйвери для своего единственного оставшегося у него друга — напомнить о нём тем, кто сейчас изобретал способ остаться им всем на свободе.

— Ты думаешь, они поверят, что десять... одиннадцать человек ходило под Империо Лорда? Разом? — вновь спросил Рабастан.

Беллатрикс его перебила:

— Лорд мог держать под Империо сотни!

— И что ж тогда не держал? — не сдержался Малфой. — Почему он тогда не взял под Империо Крауча и министра, да и…

Беллатрикс вскочила, сжав кулаки, и Родольфус вдруг сказал громко и повелительно:

— Хватит! Уймитесь оба, — он так посмотрел на жену, что она присмирела под его взглядом, а Эйвери, вздрогнув, вжался в кресло. Когда-то, в детстве, он воспринимал старшего Лестрейнджа как взрослого товарища, доброго и надёжного, однако в последние годы тот начал его пугать, и сейчас Маркус ощутил этот страх снова. Родольфус казался ему чужим, суровым и очень холодным, и Эйвери поймал себя на мысли о том, что не хотел бы его разозлить. — Поверили же они Мальсиберу — а там, если я верно понял воспоминания этого, — он запнулся и не стал называть фамилию, — обвинений было не многим меньше. В одиннадцать человек под Империо Лорда они поверят, — сказал он очень уверенно. — Всё, что нам нужно — наложить Империо друг на друга, чтобы те, кто будет нас проверять, нашёл то, что ищет.

— Оно должно быть одинаковым, — напомнил ему Гойл — и получил в ответ удивительно неприятную усмешку:

— Империо есть Империо. Ты ещё Авады начни различать. У меня есть палочка, — Родольфус извлёк из кармана никому не знакомую волшебную палочку, — будем работать с ней. Потом сожжём, — он вдруг улыбнулся коротко, одними губами. — Нам поверят.

Но верить Краучу и Визенгамоту пришлось в куда более реалистичную версию о куда меньшем количестве несчастных, годами ходивших под Империо Тёмного… Волдеморта — потому что назавтра газеты взорвались сообщениями об ужасной трагедии в доме Лонгботтомов, а ещё через день Лестрейнджей арестовали.

Эйвери, прочтя об этом, пришёл в такой ужас, что, не в силах сидеть в одиночестве в четырёх стенах и, не зная, как теперь говорить с Малфоями, к которым единственным он мог бы пойти, отправился в Лютный — к Ноксу.

Отыскал он его в кабаке — и едва Нокс увидел своего нежданного гостя, как встал и, расплатившись, сделал ему знак следовать за собой, и уже на улице, подхватив его под руку, утянул в ближайшую подворотню и, не задавая никаких вопросов, аппарировал.

Они оказались на окраине какого-то леса, и Эйвери, сделав шаг, первым делом по колено провалился в… болото?

— Не дёргайся, — Нокс с силой дёрнул его за руку, помогая выбраться на твёрдую землю. — Здесь опасно. Чуть в сторону — и начнёшь свой путь к превращению в торф.

— Где мы? — удивлённо и встревоженно спросил Эйвери, оглядываясь и видя вокруг с одной стороны лишь деревья, а с другой — поросшее высокой травой, между которой иногда поблёскивала вода, болото.

— В Дортмуре, — не слишком информативно ответил Нокс. — Я верно понял, что ты попался?

— Попался? — непонимающе переспросил Эйвери. — Я? Нет, — поняв, о чём спрашивал Нокс, сказал он. — Я — пока нет, — зачем-то повторил он. — Я просто… а мы здесь зачем? — он не хотел ныть и не хотел жаловаться — не стоило втягивать во всю эту дрянь ещё и Нокса. Да и чем тот мог помочь? Зачем он вообще явился к нему? Просто потому, что больше ему идти было не к кому?

«Не к кому», — честно ответил он сам себе. И никогда больше не будет — потому что Ойгена нет, а Северус… да что уж — говорить надо как есть: они вряд ли сумеют дружить вдвоём. Да и Снейп никогда не был тем, кто умел утешить и посочувствовать, а уж сейчас если кто-то из них и нуждался в сочувствии, то вовсе не Эйвери. И он постарался бы его дать, если бы у него был шанс — но Северус явно не желал его видеть.

— Я решил, что ты подался в бега, — посмеиваясь над самим собой, сказал Нокс. Он был заметно навеселе — или, может быть, даже пьян, и от мысли о том, что в таком его состоянии они только что парно аппарировали, Эйвери стало немного не по себе. — Но сделал это в своей неподражаемо-нелепой манере, в очередной раз выставившись на всеобщее обозрение. Тебя же в Лютном уже все знают! И с радостью аурорам сдадут, едва те назначат награду.

— Нет, — покачал головой Эйвери. — Сбегать я бы не стал.

— Что так? — кажется, искренне удивился Нокс — и Эйвери, охваченный благодарностью за пускай и непрошенную, и ненужную, но всё же мгновенно предложенную ему помощь, ответил неуместно тепло:

— Я всё равно не смогу жить в бегах… спасибо тебе, — он протянул Ноксу руку, которую тот, покачав головой, и пожал. — Меня ни в чём не обвиняют пока… и, может быть, и не будут, — проговорил он негромко и очень горько.

— Тебя, я смотрю, это не очень-то веселит, — заметил Нокс, ёжась и вздёргивая свой воротник. — Холод какой… идём, что ли, — он передёрнул плечами и предупредил: — Тут рядом, но не настолько, чтобы у тебя не было шансов ухнуть в трясину. Ступай точно след в след.

Они медленно шли по болоту — жижа чавкала под ногами, которые уходили в почву то на дюйм, то на два. Тонкие ботинки Эйвери промокли почти мгновенно, и он ощущал её всей ступнёй, особенно между пальцами, и каждый раз морщился от этого чувства. Он шёл и думал о том, зачем же Лестрейнджи так сделали. Зачем они пошли к этим Лонгботтомам? Белла твердила, конечно, что они должны что-то знать, но ведь Руди был совершенно уверен, что ни они и никакие другие ауроры ничего о Лорде не знают — зачем же они пошли? А потом Белла свела своим Круциатусом их с ума, этих ауроров, и теперь всех Лестрейнджей поймали, и Крауч ни за что не выпустит никого из них из своих рук, тем более что вместе с ними попался и его сын. О, Маркус отлично понимал Крауча-старшего, порой очень напоминающего ему его же собственного отца, и точно знал, что сына он накажет со всей доступной ему жестокостью. Зачем же они это сделали?!

— Да стой ты! — голос Нокса вернул Эйвери к реальности. Сморгнув, он увидел, что они стоят у крохотного каменного домика, дверь которого Нокс сейчас держал приоткрытой. — Заходи, — велел он.

Внутри домик ожидаемо оказался куда больше, чем снаружи, и почти весь был заставлен какими-то ящиками и коробками, но Эйвери, растерявший, кажется, в последние дни большую часть своей непосредственности и наивности, не стал задавать никаких вопросов. Сев на предложенный стул, он очень устало и грустно поглядел на Нокса и тихо сказал:

— Я просто не знал, куда пойти, а дома сидеть не мог. Один мой друг уже в Азкабане, второй, — он вздохнул, — просто очень несчастен и тоже, может быть, туда сядет… а теперь вот и третий, кто мог бы выслушать и понять… — Эйвери снова вздохнул и умолк.

— А я тебе говорил, что ты не с теми связался, — почему-то зло сказал Нокс, возясь где-то в углу. — Будешь? — спросил он, подходя к Эйвери с бутылкой мутноватой жидкости и стаканом в руках — и когда тот грустно кивнул, наполнил его почти доверху.

В этот раз в Азкабан Эйвери не попал: идея, высказанная Родольфусом Лестрейнджем, которой ни он сам, ни его брат, ни жена уже не сумели воспользоваться, сработала, и наложенное им товарищей Империо спасло тех от сурового приговора. Пришлось, правда, покаяться — но, как с грустной иронией думал Эйвери, чему-чему, а уж этому-то отец его научил. Так что он каялся — как и они все… почти все: так, ни Нарциссу, ни Нотта, ни МакНейра не обвиняли вообще ни в чём, и последний по-прежнему продолжал работать в Министерстве. Снейпа же, вроде бы, обвинили, однако за него вступился сам Дамблдор, и дело даже не дошло до суда, ограничившись закрытым слушаньем — так же как, впрочем, и у них четверых.

Сидя перед Визенгамотом, Эйвери чувствовал себя так, словно находился перед отцом — и сходство это лишь усилилось, когда ему начали задавать вопросы, на которые он отвечал, запинаясь и путаясь. И его растерянный и несчастный вид в кои-то веки сыграл ему на руку: даже Крауч, похоже, поверил в его невиновность и ближе к концу слушания даже спросил, не нужно ли ему принести воды. Эйвери согласился, но пить не смог и лишь пролил её на себя, но не потому, что ему было страшно — за себя он почему-то совсем не боялся. Ему было мучительно стыдно — и перед теми, кому он так нагло и откровенно врал, и перед теми, кто не стал делать этого и теперь сидел в Азкабане. Перед Лестрейнджами, особенно перед старшим из них, тем, кто был одним из авторов этой спасающей их всех мысли и чьё Империо на них обнаружили. Перед его братом, который, единственный из них, по мнению Эйвери, умел своими руками творить настоящее волшебство — а теперь больше уже никогда не сделает ничего. Даже перед Долоховым, которого он всегда так боялся, и кого — единственного из них — взяли в бою, загнав, словно дичь, и который никого уже больше никогда не напугает… и ничему не научит.

И перед Ойгеном.

Эйвери не мог не представлять, как совсем недавно, буквально недели две назад, тот сидел в этом же зале, возможно, на том же кресле — но его руки и ноги были к нему прикованы, а приговор — определён, по сути, заранее. В отличие от тех, кто сидел сейчас рядом с ним, Маркус понимал, почему Мальсибер признался. Он бы тоже сознался на его месте — просто от неожиданности, растерянности и страха. И как же одиноко и жутко должно было быть ему здесь — одному перед Визенгамотом, зрителями, прессой… Его судили открыто — и очень, просто чудовищно быстро.

Эйвери вдруг ощутил гнев. На них всех, тех, кто вот-вот встанет, произнесёт очередную покаянную фразу — и выйдет отсюда, и пойдёт домой, и будет жить дальше… Почему они ни разу даже не обсуждали возможность ареста? Не с Лордом, конечно, но просто между собой — почему? Почему никому из них даже в голову не приходило, что однажды кто-то из них может попасться? А ведь аресты случались — и смерти бывали тоже… Он вспомнил Розье — яркого, насмешливого, весёлого… и пугающе жестокого, убивающего всегда так легко и кроваво, что даже видавший виды Долохов морщился и порой его тормозил — и Уилкиса, замкнутого, порывистого и ненавидящего своё старинное имя так, как ненавидят самых страшных врагов и приучившего даже учителей звать его Майклом, но так и не сумевшего добиться того же от своих родителей. Почему же даже их гибель не заставила их задуматься о собственной уязвимости? Почему, почему они не придумали то, что сейчас их спасало, заранее?

Может быть, тогда и Ойген сейчас бы был с ними…

После заседания Визенгамота Малфой подошёл к Эйвери и, положив руку ему на плечо, велел — не предложил, а именно что велел:

— Идём к нам.

— Спасибо, — сказал Эйвери. — Но я… я потом. Потом приду.

— И потом тоже, — кивнул Малфой, беря его под руку и ведя к лифтам. — Нас так мало осталось, — сказал он вдруг тихо и с совсем непохожей на него искренностью. — Я не хочу, чтобы мы растеряли друг друга, Эйв.

— Да я, — замялся он, не зная, как необидно ему объяснить, что те, кого бы он хотел сейчас видеть, ему недоступны, а больше ничьё общество ему совсем не нужно сейчас.

— Я понимаю, что ты предпочёл бы, чтобы на моём месте был другой человек, — сказал Люциус, останавливаясь и серьёзно глядя ему в глаза. — Я не пытаюсь никого из них заменить — но со мной тоже можно общаться, — он попытался улыбнуться, но вышло у него плохо. — Пойдём к нам, пожалуйста, — попросил он. — Нарцисса сходит с ума… и мы оба с ней хотим тебя видеть.

— Я не могу, — помотал головой Эйвери. — Не могу, правда… я не хочу поругаться, — честно признался он, прямо на него глядя. — Но мы поссоримся, если я сейчас к вам пойду?

— Почему? — как ни странно, не слишком-то удивлённо спросил Малфой.

— Потому что я злюсь, — честно признался Эйвери. — На тебя, в частности — за то, что вы придумали это только сейчас. На себя — за то, что вообще никогда о подобном не думал. На всех нас… тех, кто остался, — он сжал кулаки. — Мы здесь — а они там, и, — его голос дрогнул, — Ойген там, и это навсегда, понимаешь?

— Ещё как, — едва слышно ответил Люциус, и его серые глаза вдруг потемнели, и в них мелькнуло то, чего Маркус никак не думал там когда-то увидеть: так хорошо ему знакомое на собственном примере чувство вины.

И вдруг подумал, что ведь у него-то есть собственное убежище, такое неожиданное и от того совершенно ненаходимое — кажется, у единственного. И он даже слова не сказал никому о нём — даже Северусу…

А ведь он не знал тогда, что за того вступится Дамблдор.

Маркус вдруг почувствовал, что устал — настолько устал, что у него больше нет сил идти и теперь уже сам обессиленно схватился за руку так всё и удерживающего его за локоть Малфоя. Тот подхватил его и, оглянувшись, махнул держащимся слегка поодаль Крэббу и Гойлу, и когда они подошли, и кто-то из них — Эйвери даже не понял, кто именно — уверенно взял его под руку с другой стороны, Малфой практически приказал:

— Всё, домой. Все идём сейчас к нам.

Вот так началась его взрослая жизнь — именно в этот день, в день суда, который вместо Азкабана закончился в Малфой-мэноре, который со временем стал практически его вторым домом. Ожидание обвинения и это слушанье сблизило его с их хозяевами, и из обычных то ли приятелей, то ли боевых товарищей они постепенно превратились то ли в друзей, то ли в родственников.

И жизнь, вроде бы, постепенно наладилась — и всё же теперь всё было совсем по-другому. И не только потому, что рядом больше не было одного из самых близких ему людей — а в том, насколько он изменился. Позже Эйвери, обдумывая всё, что произошло с ним в те дни, пришёл к выводу, что тогда он пусть и совсем ненадолго, но всё же представил себя в Азкабане — и вся дальнейшая жизнь теперь казалась ему подарком, желанным, но совсем не заслуженным. Порой ему казалось, что так думает не он один — но довольно быстро он стал замечать, что остальные словно забыли о том, как сидели тогда в кабинете и готовились к страшному, и просто жили, как будто бы ничего не случилось. И это было, наверное, правильно — только вот он сам так не мог.

Зато он раз и навсегда перестал бояться ходить по Лютному и его бесконечным запутанным переулкам и подворотням — и Нокс практически сразу заметил это и предупредил:

— Ты был бы поаккуратнее, Джентри. Когда я говорил, что тебя тут уже знают, я не имел в виду, что для тебя здесь от этого стало безопаснее.

— Да я понимаю, — кивнул Эйвери. Они сидели в одном их тех безымянных кабаков, что были доступны исключительно местным жителям, и в которых Эйвери обычно и раскладывал свои пасьянсы. И хотя он давно уже не нуждался в деньгах так, как когда начинал это делать, занятие это Маркус не оставлял. И дело было не в деньгах — впрочем, весьма приличных — а в ощущении собственной независимости… и тайны.

Он так и не рассказал никому ни о Ноксе, ни об иных знакомствах, которыми успел обзавестись здесь за прошедшие годы, хотя теперь хранить этот секрет не было никакой необходимости: удивляться подобному теперь было некому. Но он продолжал молчать — и молчал до тех пор, покуда однажды ночью его не разбудило знакомое и почти что забытое ощущение в левом предплечье.

Сказать, что он перепугался тогда — не сказать ничего. Он был в ужасе, таком сильном, что, вскочив с кровати, первым делом полез искать не засунутую в самый дальний ящик маску и плащ, а расчёску. Как будто бы крайне злому, судя по ощущениям в метке, Лорду было сейчас дело до его причёски… Но ему почему-то это казалось чрезвычайно важным, и он перевернул всю спальню, пока, наконец, не вспомнил, что та, как всегда, лежит в ванной.

Он был уверен, что опоздал, но оказался даже не самым последним — однако от понимания этого факта легче ему не стало. А когда похожий на то, что магглы в своих комиксах называли «рептилоидами», Тёмный Лорд начал задавать им вопросы, Эйвери не выдержал и после его: «Я разочарован... признаюсь, я весьма разочарован...» вдруг бросился вперед и рухнул к его ногам, крупно дрожа.

— Хозяин! — крикнул он, чтобы заглушить своим голосом заполнивший его ужас. — Хозяин, простите меня! Простите нас всех! — добавил он торопливо.

Тёмный Лорд, жутковато расхохотавшись, поднял палочку и произнёс:

— Круцио!

Эйвери уже и забыл, как это, когда ты не можешь контролировать твоё тело, когда каждая его частичка словно бы сперва взрывается изнутри, а после сжимается, когда тебя будто обдают кипятком и колют иголками, а по жилам течёт кислота, а не кровь — и всё это одновременно.

А потом пытка закончилась — и лежащий на спине Эйвери, с трудом разлепив глаза и с кажущимся ему самому сейчас неуместным недоумением понимая, что на сей раз маска с его лица почему-то не упала, увидел, с трудом повернув голову, что Тёмный Лорд пристально на него смотрит своими жуткими красными глазами, а потом и услышал тихое:

— Встань, Эйвери. Встань. Ты просил прощения? Я не прощаю. И я ничего не забываю. Тринадцать долгих лет... Тринадцать лет верной службы — и тогда, может быть, я вас прошу… А вот Хвост уже оплатил часть своего долга, правда, Хвост?

Он перевёл свой взгляд на Хвоста, который продолжал всхлипывать, и оставил Эйвери, наконец-то, в покое. И тот, с трудом удерживаясь от стонов и с ещё большим трудом справляясь со своим непослушным, трясущимся, покрытым липким потом… и, кажется, не только потом телом поднялся — сначала на четвереньки, а потом и на обе ноги — и медленно, стараясь не спотыкаться, занял своё место в кругу.

А потом случилась дуэль, и удивительное Приори Инкантатем, о котором Эйвери прежде только читал, и побег Поттера вместе с тем другим мёртвым мальчиком, и обрушившаяся на их головы ярость Лорда…

Но всё имеет конец — закончилась и эта жуткая ночь, и когда Тёмный Лорд, наконец, отпустил их, пообещав «пока что слишком сильно никого не наказывать», Эйвери дождался Снейпа, задержавшегося у Повелителя дольше других и, отведя его в сторону, сказал очень серьёзно:

— Мне нужно тебе рассказать кое-что.

— Говори, — кивнул тот. Выглядел Северус сейчас измотанным — как, впрочем, и они все — и каким-то… Эйвери не сразу сумел подыскать нужное слово — опустошённым.

— Пойдём куда-нибудь… пойдём ко мне, — попросил Эйвери, и Снейп просто кивнул в ответ.

И только у себя в домике, скрытым в холмах и лесах Уилтшира, Маркус почувствовал себя достаточно спокойно, чтобы решиться сделать то, что, как ему сейчас казалось, следовало сделать уже очень давно.

— Я всё думал тебе рассказать, — заговорил Эйвери, улыбнувшись устало и слегка виновато. — Но как-то… в общем, — оборвал он себя, — у меня есть убежище. Такое, которое никто не найдёт. Просто не будут искать меня там… и тебя наверняка тоже, — он глянул ему в глаза, и увидел в них только горечь и что-то, отдалённо напоминающее облегчение.

— И Лорд не найдёт? — скептически поднял бровь Снейп.

— Я не… не про него, — сразу сник Эйвери. — Но ведь он… Поттер же убежал, — нелепо проговорил он.

— А вот об этом, — жёстко проговорил Снейп, — забудь. И думать не смей на эту тему при Лорде! — он бесцеремонно взял Эйвери за воротник и встряхнул.

— Да я не… что ты, — Эйвери успокаивающе ему улыбнулся и накрыл его руки своими. — Нет, конечно. Но я же сейчас не об этом! Я про убежище — и…

— Никогда никому про него не рассказывай, — серьёзно и строго велел ему Снейп. — И мне тоже. Никому, ты меня понял?

— Северус! — запротестовал было Эйвери, но тот решительно и довольно зло его перебил:

— Ни-ко-му. Никогда. Тебе ясно?

— Северус! — упрямо повторил Эйвери. — Я хочу, чтобы у тебя тоже была возможность…

— Силенцио, — прошипел Снейп — и пока сбитый с толку от неожиданности Эйвери молча разевал рот, аппарировал, практически силой вынудив Маркуса сохранить свою тайну.

Однако же, когда время пришло, и у Эйвери даже была возможность воспользоваться тем самым убежищем, он, подумав, от неё отказался: у него уже не осталось к тому моменту ничего, кроме практически эфемерного чувства самоуважения, и менять его на свободу Маркус не захотел.

Оказавшись в Азкабане, Эйвери часто вспоминал данную Ноксом характеристику этого места. «Сыро, темно и холодно». В этих словах была сформулирована сама суть старинной тюрьмы — во всяком случае, теперь, когда в ней отсутствовали дементоры. Поначалу Эйвери радовался их отсутствию, но со временем стал понимать, что это вовсе не благо, а изощрённая пытка, медленная и затрагивающая лишь тех, кто оказался здесь очень надолго — или же, как он сам, навсегда. Магия, запертая в его теле в отсутствии возможности колдовать, постепенно подтачивала свою темницу, отзываясь ноющей болью в пальцах, которая стала только началом очень долгого процесса разрушения своей оболочки. Как ни странно, Эйвери после некоторых раздумий даже нашёл в происходящем нечто хорошее: по крайней мере, теперь у него было хоть какое-нибудь занятие, которому он, совершенно измучившийся от скуки за проведённые в одиночной камере годы, предавался почти с удовольствием. Писать ему было нечем и не на чем, и он просто говорил сам с собой, проговаривая все симптомы — с самого первого, того самого покалывания в пальцах ведущей руки, и заканчивая самыми новыми. Его постепенно словно бы высыхающее тело стало со временем напоминать Маркусу мумию — и он печально шутил сам с собою о том, что когда он умрёт, комендант сможет выгодно продать его, просто правильно обмотав состаренными бинтами.

Разговаривал он, впрочем, не только с собой, постепенно приобретя привычку представлять себе собеседников. Со временем он упорядочил эти беседы, определив каждому из них его время: так, утром, за завтраком, глотая горьковатый и в то же время на удивление безвкусный травяной чай, он беседовал или с Люциусом Малфоем, или со Снейпом, обедал он, как правило, с Ноксом, а ужинали они с Мальсибером. Темы бесед он выбирал под стать собеседнику, вспоминая с каждым из них разные книги и зачастую пересказывая их целыми страницами и представляя себе их комментарии. Этот странный и, наверное, несколько безумный на взгляд со стороны ритуал очень помог ему сохранить себя до последнего — до того времени, когда у него уже почти не было сил подниматься со своей койки и когда на долгие разговоры сил у него уже попросту не осталось. Теперь он большую часть времени просто лежал, впадая в странное состояние, чем-то напоминающее ему зимнюю спячку медведей или же барсуков. Зато боли, мучившие его годами, ушли, и тело теперь просто было чужим и бесчувственным, слушаясь Маркуса с каждым днём всё хуже и хуже и даря ему этим надежду на скорую встречу со смертью.

Однако вместо неё в его камере однажды возник Гарри Поттер, подаривший было ему другую надежду, но потребовавший за неё непомерную цену — и Эйвери, отказываясь платить, ощущал не возмущение, а искреннюю и горячую благодарность за то, что судьба так неожиданно, на пороге могилы, позволила ему вдруг почувствовать себя человеком.

И умирать теперь было не просто не страшно, а радостно — да только вот не пришлось. Потому что Поттер почему-то вдруг отменил свою цену и подарил ему свободу просто так, ни за что.

А потом был суд, и последняя — действительно последняя — встреча с отцом на выходе из министерства, и рукоять кинжала с литерой «М» в его правой глазнице, и первый ужин в Малфой-мэноре за покрытым белоснежной скатертью столом, с фамильным столовым фарфором и серебром и с восхитительно вкусной едой — и десерт… Восхитительный яблочный мусс с едва заметной щепоткой корицы, нежный, воздушный и ароматный словно свежее, только что сорванное яблоко. И объятья друзей, и возвращение тех из них, кого он все двадцать лет считал мёртвыми… И застеленная чистым и мягким бельём кровать, и делящий с ним одиночество этой первой свободной ночи Мальсибер, крепко уснувший на поставленной совсем рядом кушетке, и звуки и запахи ночного леса и сада, и уханье сов, и колышущий лёгкие шёлковые шторы ветер…

И лето, и океан, и незнакомый прекрасный дом — но сперва его собственный, похожий на сказочный замок, куда он впервые в жизни вошёл без опаски вместе со своими друзьями.

В Лютный переулок Эйвери выбрался только осенью, ближе к её середине, в ясный и холодный день, когда небо было синим уже по-зимнему, а в воздухе к обычным запахам старого мусора, пролитого спиртного и застарелой мочи примешивался запах прелой листвы. Он медленно шёл по переулку, разглядывая дома и вывески и почти с грустью отмечая, что не испытывает того страха и трепета, что в прежнее время были его неизменными спутниками в этих краях. Свернув в знакомую подворотню, он пересёк традиционно грязный внутренний двор и, войдя в одну из дверей, поднялся по хлипкой на вид, но крепкой в действительности лестнице на третий этаж и, пройдя по коридору, постучал в пятую дверь направо.

За ней раздались шаги, и женский голос, показавшийся Эйвери очень знакомым, сурово спросил:

— Кто там?

— Джентри, — слегка улыбнувшись, ответил он.

За дверью повисла тишина — а затем замок щёлкнул, и она распахнулась, открывая стоящую на пороге с палочкой в руках… Адель. Постаревшую, располневшую и, честно говоря, подурневшую, но выглядящую бодро и слегка потрясённо.

— Здравствуй, — сказал Эйвери, тепло и пронзительно ей улыбаясь.

— Мать моя женщина, — проговорила она, медленно покачав головой — о да, здесь всегда острый язык ценился куда больше хороших манер. — Кого-кого ожидала… ну иди сюда, Джентри, — она распахнула ему объятья и прежде, чем Эйвери успел что-либо сделать, втянула его в комнату и обняла — да так крепко, что он задохнулся.

— Ну дай на тебя посмотреть, — сказала она, отстраняясь и беря его лицо в свои пухлые ладони. — А выглядишь так, будто с курорта вернулся, а не двадцать лет в Азкабане отбыл, — сказала она и пылко его расцеловала.

— Ты тоже чудесно выглядишь, — сказал он, улыбаясь и понимая, что, в общем-то, и не врёт. Ей было под семьдесят — а с такой профессией, как у неё, стареют обычно рано и некрасиво. Она же выглядела свежей и сильной — хотя, конечно, хорошенькой её бы уже никто не назвал. С другой стороны, кто хочет быть хорошеньким в семьдесят? — Я очень рад тебя видеть, — Эйвери, наконец, сам обнял её — и она, растроганно похлопав его по спине, спросила:

— А ты ведь, наверное, не меня искал.

— Не тебя, — кивнул Эйвери. — Но очень рад тебя встретить — тем более, тут. Вы что же, — он улыбнулся, — вместе живёте?

— Жили, — кивнула она.

— Жили? — переспросил он, чувствуя, как болезненно сжалось сердце и уже зная ответ.

— Я вдова уже третий год, — вздохнула она. — Что делать — вот так…

— Вдова? — вновь переспросил Эйвери.

— А ты же не знал ничего, — кивнула она. — Мы поженились же — по-настоящему, — добавила она очень гордо. — Так что я теперь миссис Шайн. Ну, пойдём, — она взяла его да руку. — Я тебя напою чаем — что мы в дверях стоим. Роя всё равно нет сейчас…

— Рой — это кто? — спросил Эйвери.

Шайн. Вот, значит, как звали его странного то ли друга, то ли наставника, то ли просто приятеля. Не Нокс — Шайн. Забавная игра слов… Когда-то он спросил Нокса, настоящее ли это имя, или же прозвище, и тот, почти привычно сообщив Маркусу, что в Лютном подобные вопросы не задают, всё же ответил, что прозвище своё получил за умение виртуозно гасить свет — во всех смыслах. А теперь у него уже не узнать, правда ли это была, и вся — или же её часть.

Хотя теперь это уже и не важно.

— Рой — это наш сын, — с видимой гордостью сказала Адель, усаживая Эйвери к так хорошо ему знакомому столу. — И ты не поверишь, чем он занимается!

— Поверю, — пообещал Эйвери.

— Конечно, поверишь, — засмеялась она таким знакомым ему смехом. — А я вот сама не верю. Он работает, — она сделала паузу, — в Гринготтсе!

Заваривая чай и накрывая на стол, она болтала о сыне, и Эйвери слушал её очень внимательно, время от времени задавая уместные и правильные вопросы, но когда они принялись, наконец, за чай с лимонным печеньем, спросил:

— Как он умер?

— Да глупо, в общем-то, — с досадой махнула она рукой, но он заметил, что её тёмные глаза погрустнели. — Словил во время какой-то облавы Ступефай от аурора… чтоб его дракклы на ужин сожрали! — и упал в воду. И утонул, разумеется, — она вдохнула. — Но знаешь… я порой думаю, что так лучше. Он был же уже не мальчик… и чем рассыпаться на части и мучиться то суставами, то печенью, то желудком — лучше уж так. Почти что в бою, — она улыбнулась на удивление нежно. — Я уверена, что он был бы не против подобного варианта. Жаль только, что вы не увиделись…

— Жаль, — тихо проговорил Эйвери.

Он понимал, что она права — так было действительно лучше. Представить Нокса старым и немощным он просто не мог — и точно знал, что тот не захотел бы так жить. И всё же… Эйвери не знал его точного возраста и лишь предполагал, что тот был старше его где-то на четверть века… возможно, чуть больше. Значит, сейчас ему было бы всего лишь за восемьдесят… разве же для волшебника это возраст? Хотя с тем образом жизни, что вёл Нокс…

— Я хочу попрощаться, — попросил Маркус. — Проводишь меня?

— Провожу, — растроганно пообещала она. — Хочешь, сходим прямо сейчас…

— Хочу, — он кивнул.

— Только сперва… погоди, — она на удивление легко поднялась и скрылась за одной из дверей, куда Эйвери хода никогда не было. А, вернувшись, положила перед ним на стол маленький свёрток. — Возьми на память. Я уверена, он был бы рад, — сказала она.

— Спасибо, — Маркус растроганно развернул подарок, уже зная, что там увидит.

Нож.

Тот самый нож-бабочка, старый немецкий балисонг, доставшийся Ноксу от отца.

— Он фамильный, — с сомнением проговорил Эйвери, проводя по нему пальцами. — У вас же есть сын…

— Что ты, — качнула она головой. — Ему всё это не нужно. Он очень приличный молодой человек и никаким оружием в жизни не интересовался… а отца он и так помнит. Возьми, — повторила она, и Эйвери, кивнув, с благодарностью убрал нож в карман. — Он, знаешь, как чувствовал — не взял его с собою в тот день. Обычно он вечно его таскал… а так вывалился бы он в воде из кармана — а нет, так кто-то из вытащивших карманы обчистил. У нас, знаешь, принято, — без всякого возмущения сказала она.

— Знаю, — кивнул Эйвери. — Это я хорошо знаю…

На кладбище они аппарировали — вернее, не совсем на него, а на окраину, к роще, и, пройдя по усыпанным опавшей листвой дорожкам, дошли до могилы с простым серым гранитным надгробием, на котором было написано:

«Беннет М. Шайн.

1933-2016»

— А что значит «М»? — спросил после долгого молчания Эйвери.

— Он всегда говорил, что это значит Муншайн*, — сказала Адель, заклинанием разметая с могилы нападавшие на неё листья. — Шутил, что она заменила ему материнское молоко, а самогон — лучшая жидкость на свете. А вот вода его убивает, — её губы вдруг дрогнули. Маркус осторожно обнял её, и она прислонилась лбом к его плечу и, тоже его обняв, стояла так какое-то время, и он так и не смог понять, плачет она или нет, но когда она подняла, наконец, лицо, следов слёз на нём не было.

— Какие цветы ему бы понравились? — спросил Эйвери, доставая палочку.

— Красивые, — улыбнулась Адель. — И необычные.

— Орхидеи? — тоже улыбнулся ей Маркус — и когда она кивнула, сотворил большой букет из синих и нежно-розовых орхидей, большую тяжёлую вазу из такого же серого камня, как и надгробие, и, поставив в неё цветы, наполнил водой.

— Он бы был впечатлён, — одобрительно кивнула Адель — а потом, заглянув ему в глаза, вдруг спросила: — Ну а ты-то теперь что думаешь делать?

— Не знаю, — честно признался Маркус. — Буду что-нибудь… я пока что не думал. Ты разрешишь иногда тебя навещать?

— Приходи, — кивнула она. — И позволь дать совет — на правах старой подруги.

— Давай, — улыбнулся он.

— Женись, — она подняла руку и ласково потрепала его по щеке. — Найди себе спокойную уютную женщину — и женись. Не очень молоденькую, — сказала она с нажимом. — Не младше хотя бы лет двадцати пяти.

— Какие двадцать пять? — с улыбкой покачал головой Эйвери. — Мне почти шестьдесят. Что ты… я о женитьбе думал, конечно, — признался он ей. — Я же последний… вот только я совсем не уверен, что хочу продолжать наш род. Слишком уж…

— Сколько же мусора у тебя в голове, — перебила она его с невероятно знакомой ему интонацией, и ему на миг показалось, что он услышал самого Нокса. — Род, последний… А всё ведь так просто! Есть люди, которые отлично всю жизнь живут холостыми. А тебе нужна женщина — и семья нужна. Детишки, Рождество, дни рождения… вот всё это. Поверь мне — я хорошо знаю мужчин.

— Верю, — он рассмеялся и, взяв её руку, поцеловал ей ладонь. — Кто-кто — а ты знаешь. И какую же жену ты мне предложила бы? — спросил он шутливо.

— Я же уже сказала, — упрекнула она его. — Умную, спокойную и уютную. И заботливую — ты из тех, о ком надо заботиться. Иначе ты опять Мордред знает что натворишь и с невесть с кем свяжешься.

— Не свяжусь, — твёрдо ответил он. — Вот в этом ты можешь быть совершенно уверена.

____________________________________________________________

* Moonshine — на слэнге «самогонка».