Кирие Элейсон. Книга 5. Низвергая сильных и вознося смиренных. (гет)

Эпизод 8. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь-июль 928 года от Рождества Христова).

Итак, свершилось, и Рим, гордый Рим, великий, седой Рим, спустя четыреста лет после готской воительницы Амалазунты, вновь пал к ногам женщины! 10 июня 928 года Мароция Теофилакт, в окружении своих сыновей, высшего духовенства и знати Вечного города, с едва заметной ироничной улыбкой, прятавшейся в уголках ее очаровательных губ, взирала на коронацию папской тиарой своего друга и любовника Льва Сангвина, кардинала церкви Святой Сусанны. И среди всей пестрой, разномастной толпы, среди сильных мира сего, облаченных ли в рясу, препоясанных ли мечом, не нашлось ни единого дерзкого, способного оспорить выбор, навязанный целому городу, нет целому народу, да что там целому миру, этой гордой, преступной, такой хрупкой и такой сильной женщины.

Когда ты сделал верный шаг, после которого к твоим ногам с завидным постоянством падают все более драгоценные плоды, поневоле начинаешь верить в справедливое устроение подлунного мира. Примерно по такому живописному руслу, полному молока и меда, текли в этот день мысли новоиспеченного главы христианского мира, вспоминавшего свою нехитрую доселе биографию. Родившись в семье вполне заурядных горожан Рима, будущий папа самостоятельно сделал свой выбор в пользу служения Церкви, прельщенный смиренным бытом святым отцов и их сладкоголосым пением, заставлявшим богобоязненных мирян шире открывать свои кошельки. Впрочем, особой альтернативы его жизненному выбору и не представлялось, поскольку для военной карьеры он был неблагороден, для ремесленного и купеческого дела слишком ленив и брезглив, а работа в римских канцеляриях, где он пошел бы по стопам своего отца, представлялась слишком скучной и неперспективной. Долгое время ступени церковной карьеры также оставались для него слишком крутыми, но все изменилось в тот самый миг, когда в Церкви Святой Сусанны, что на Квиринале, пожелала исповедоваться за свои очередные грешки прекрасная дочка консула Теофилакта. В отличие от своей матери, предпочитавшей мужественных и нахрапистых самцов, Мароция находила особое удовольствие в соблазнении и пробуждении скрытых бесов у мужчин более тонкой душевной организации и, особенно, ограниченных в своих действиях и страстях самостоятельно или сообразно занимаемому сану. Миловидная внешность субдиакона, его волосы цвета легкого пива, его мгновенно вспыхивающие румянцем щеки при каждом оказанном ему знаке внимания, раззадорили бессовестную консульскую дочь, и вскоре молодой клирик совершил непоправимое, после чего начал смиренно готовиться к неминуемому гневу свыше. Однако время шло, Господь, очевидно, медлил, и вскоре Лев с умиротворением в душе начал склоняться к мнению, что Отец Небесный, быть может, с определенным снисхождением относится к подобного рода проступкам. Спустя некоторое время подобная версия получила неоднократные подтверждения, а когда сам Глава церкви рукоположил его в сан диакона, страхи Льва развеялись окончательно. Сегодня же он получил свое последнее и решительное доказательство благосклонного расположения к себе высших сил, ведь в противном случае последние ни в коем разе не допустили бы недостойного человека примерить на себя тиару наместника Святого Петра.

Лев на протяжении всей коронации умильно ловил благодарными глазами свою благодетельницу, но та, будучи преисполненная торжественных забот, большую часть времени рыскала взором по толпе, изучая настроения горожан и прибывших многочисленных гостей. Лишь однажды их взгляды пересеклись на продолжительное время, в тот самый момент, когда Лев проходил унизительную процедуру своей мужской идентификации на Sella Stercoraria. «Я могла бы при желании успокоить Отцов Церкви и развеять все их сомнения, засвидетельствовав лично, что у тебя с этим все в порядке», — яснее ясного говорил ее насмешливый взгляд, и Лев улыбнулся ей в ответ, чем вызвал симпатии толпы, удивленной такой невозмутимостью своего понтифика во время столь деликатного процесса.

Тысячи людей услаждали свой взор, глядя попеременно, то на миловидного, несмотря на свои тридцать с лишним лет, нового епископа, то на красавицу сенатриссу, сидящую в окружении своих сыновей и, таким образом, впервые своей матерью выдвинутых на первый план. По правую руку от Мароции находился ее старший сын Иоанн, добродушный пухлый увалень, стоявший на пороге совершеннолетия, но неделю тому назад уже произведенный, по случаю великого праздника, в остиарии прихода Церкви Святой Марии в Трастевере. По окончании папской коронации юного Иоанна ждал новый сюрприз, когда новый папа вручил ему манипул субдиакона. Таким образом, Лев начал свой понтификат с небольшого нарушения церковных законов, ограничивавших двадцатью годами минимальный возраст лица, получающего сан субдиакона. Впрочем, на фоне недавнего рукоположения в епископы пятилетнего сына графа Вермандуа, все это выглядело довольно-таки простительно.

Слева от Мароции на коронацию папы молчаливо взирал ее второй сын, Альберих, которому не обязательно было дожидаться своего совершеннолетия, чтобы начать получать плоды от блистательного воцарения своей матери в Риме. Несмотря на юный возраст Альбериха, Мароция назначила его главой своей стражи, отдав под его начало полсотни отборных римских воинов. Очередная ухмылка фатума — иногда свое падение мы начинаем в тот самый миг, когда чувствуем себя в зените славы.

Римские сенаторы толпились позади Мароции, и таковой мизансценой всему Риму был дан знак, недвусмысленно указывающий на их настоящее влияние и силу. Злые языки, несомненно, подхватили бы идею об узурпации власти Мароцией, если бы она, исключительно в силу своей скромности и уважения к Риму, не разместила бы еще далее от себя собственного мужа, графа Гвидо Тосканского, и родную сестру Теодору. Граф Тосканский не исполнил своей угрозы и не уехал из Рима, в течение всей торжественной церемонии он был молчалив и бледен, но лишь немногие наблюдательные глаза могли заподозрить в настроении графа что-то неладное.

Однако, такие глаза все же были, и в числе прочих к таковым, несомненно, относились глаза епископа Мантуи и Тренто. Отец Манассия, настоятель двух епархий и обладатель трех подбородков, прибыл в Рим только накануне, представляя в своем лице особу короля Гуго, а заодно его крайне проницательного соглядатая. Новый папа согласился его принять только после коронации, в чем умнейший царедворец немедленно усмотрел поднявшийся ветер перемен для своего хозяина. Стало быть, рассуждал Манассия, отныне королю надо привыкать к новой для себя расстановке сил, а пока, невзирая на эту распродьявольскую — прости Господи! — жару, попробовать понять, сколь монолитны и дружны теперь оппоненты его высочества.

Папская коронация прошла в полном соответствии с процессиями своего времени и отличалась только отсутствием коронованных особ, которое было с лихвой компенсировано заметной многочисленностью собравшейся толпы. В отличие от прежних лет, на рубежах веков, когда папские и императорские коронации следовали чуть ли не ежегодно, интронизация Льва Шестого оказалась первой за последние четырнадцать лет и римляне со своими соседями постарались непременно лицезреть сие действо своими собственными глазами. Надо сказать они нисколечко не пожалели, ибо великолепная сенатрисса Мароция не поскупилась на различные угощения души и тела, и в течение всей, следующей за коронацией, недели Рим на какое-то время вспомнил свои знаменитые оргии имперских времен.

Затратами на расположение к себе римского плебса Мароция не ограничилась и, за счет городской казны, но от имени понтифика, роскошные дары полетели из Рима в разные уголки мира. Почти повсеместно фигура нового понтифика вызвала одобрение у тамошних властителей. С большим удовлетворением, и как явное свидетельство ослабления позиций короля Гуго, встретили весть о новом папе в германских и франкских землях. Еще больший восторг, и опять-таки исключительно в свете своего противостояния с Гуго, проявил при известиях из Рима маркграф Беренгарий Иврейский. Воспрял духом даже бургундский король Рудольф и немедленно направил в Рим письмо и ответные дары Мароции, напоминая ей о былом союзе и намекая на союз в будущем. Радостно потирали руки и в Константинополе, узнав о возвращении к власти византийской партии в Риме, а наиболее отчаянные ромейские головы уже готовы были грезить о возрождении на папских землях Равеннского экзархата.

Там, где не было оснований искать добра от добра, все решили щедрые пожертвования, пришедшие с римских холмов. Добродетельные монахи Клюнийского монастыря, годом ранее простившиеся со своим первым настоятелем, Святым Берноном, трогательно помолились за душу усопшего Иоанна Тоссиньяно, чтобы затем воздать хвалу Господу, явившему им нового владыку христианского мира, который в первые дни своего понтификата не забыл про их смиренные кельи. Отец Одон, ставший новым настоятелем монастыря, получил солидный во всех пониманиях папский кошель и приглашение в Рим от нового папы, где, по словам Льва Шестого, католическая церковь, в его лице, воздаст какие-то, ну совершенно особые, почести святым братьям нового монастыря.

Единственный, кому подарки Рима не улучшили настроение, стал, понятное дело, итальянский король Гуго. Он имел все основания жаловаться на превратности злодейки судьбы, тем более, что в день, когда на пороге его королевского дворца в Павии объявился епископ Манассия с подробнейшим докладом о папской коронации, с другой стороны, по миланской дороге, прибыл запыхавшийся гонец из Прованса. Придворные короля стали свидетелями самой настоящей истерики, приключившейся с Гуго, когда гонец, едва справляясь с рвавшимся наружу дыханием, выпалил:

— Ваше высочество, император Людовик скончался!

Несчастный император Людовик Слепой умер 28 июня 928 года, после двадцати трех лет своего бесцветного, во всех смыслах этого слова, существования. Итальянские авантюры дорого обошлись этому человеку, который на протяжении долгих лет по возвращении из Италии был нелепой куклой в умелых руках своего вассала Гуго, чьими интересами последний всегда прикрывался и который держал его во Вьенне на положении почти что пленника. Долгое козыряние своей усердной службой на благо императору обошлось в итоге против самого Гуго, когда он, став королем Италии, в итоге был вынужден притормозить свое продвижение к императорской короне. И вот, пожалуйста, эта корона освободилась, но в Риме теперь не его компаньон Иоанн Десятый, а непонятный Лев Шестой, и теперь он, Гуго, к короне Карла Великого, пожалуй, находится даже дальше, чем всего месяц тому назад. Ну что ему стоило, как в свое время Арнульфу Каринтийскому, наплевать на все эти никчемные условности и стать императором одновременно с относительно здравствующим предшественником!? Кто посмел бы этому всерьез противостоять?

Так вслух, при своих придворных, Гуго укорял себя за свою излишнюю щепетильность и благородство, как будто не он сам, а кто-то другой пытался усидеть на двух стульях, бургундском и итальянском, как будто кто-то другой, а не он, этой весной пытался идти на Рим. Что-что, а на существование Людовика, на существующие законы и понятия о чести, бургундец наплевал бы легко и непринужденно, если бы возле Перуджи его с мечом в руке не встретил бы сводный брат Ламберт, висконт Тосканский. Здесь-то и обозначилось главное отличие Гуго от воина Арнульфа, который только бы обрадовался перспективе одним махом решить для себя все основные проблемы в Италии. Но Гуго повернул обратно и теперь в бессильной ярости швырял об стены павийского замка золоченые кубки, костеря всеми словами, на всех подвластных ему диалектах, и внезапно скончавшегося папу Иоанна, и, напротив, затянувшего со своей смертью императора Людовика и даже свою мать, наплодившую, по его мнению, излишнюю родню.

Ну а больше всего доставалось, конечно, ей, этой мелкой чернявой интриганке, которая теперь всерьез, как свой собственный экипаж, запрягла Рим, а новый папа у нее теперь не более чем за главного кучера. Дождавшись, когда король пустит в расход в адрес сенатриссы весь арсенал имевшихся у него ругательств и проклятий, к Гуго вновь приблизился его племянник, благообразный, гладковыбритый епископ Манассия, и тоном заботливой матери, успокаивающей капризного ребенка, произнес:

— Есть и хорошие новости, ваше высочество. Нам можно и нужно воспользоваться ими.

Гуго немедленно прогнал прочь от себя всю челядь, оставив только своего родного брата Бозона, который после коронации Гуго взял себе в управление графство Арльское, а также сыновей своей сестры Теутберги, уже упомянутого Манассию и висконта Теобальда.

Граф Бозон был на год младше своего брата и, если исключить из рассмотрения его короткий нос и серо-голубые глаза, в значительной мере походил на Гуго, как внешне (высокий рост, непропорционально удлиненные конечности, вытянутое лицо, черные волосы), так и характером. В ту же породу пошел и второй сын Теутберги, двадцатилетний висконт Теобальд, а в интеллектуальном плане все потомство графини Берты от ее первого брака, вообще говоря, отличалось недюжинным умом, невероятной хитростью и опасным для их окружения коварством. Каждый был себе на уме, но, обладая также звериным чутьем, они до поры до времени гнездились вокруг удачливого Гуго и были дружны и искренни только во вражде к детям от второго брака своей матери (бабки).

Епископ Манассия, будучи талантливым декламатором, начал свой монолог издалека, с описания своей встречи с новым папой, которая произошла в присутствии римской сенатриссы. По образным словам королевского племянника действительно выходило, что путь к императорской короне у Гуго лежит теперь не через Ватикан, а через Замок Святого Ангела. Папа направил королю письмо, которое Гуго прочел еще до известия о смерти императора, и которое не содержало в себе ровным счетом ничего конкретного. Зато сенатрисса велела Манассии передать своему хозяину на словах следующее:

— Верни мне то, что забрал, и припади к моей руке, тогда получишь все, что пожелаешь.

Манассия завершил фразу быстро и с испуганной интонацией, предвидя новые яростные филиппики от короля. Однако, Гуго, к удивлению, только сокрушенно покачал головой, видимо, услышав именно то, что ожидал. Обрадованный епископ перешел к изложению своих наблюдений и слухов, почерпнутых им на улицах и в домах Рима.

— Многочисленные языки, мой господин, свидетельствуют о ссоре сенатриссы с вашим братом. Мессер Гвидо на коронации Его Святейшества сидел поодаль от великой сенатриссы и выглядел мрачнее тучи. На следующий день он сам и его двор покинули Рим, и сенатрисса не провожала графа Гвидо. Тоскана, в перечне феодов упомянутых Его Святейшеством в своей дарственной грамоте, значилась во втором десятке, много ниже сполетской и иврейской марок. Наконец, вернувшись в свой графский замок в Лукке, граф Гвидо немедленно отозвал своего брата Ламберта с его войском из Перуджи. Последнему утверждению я выступаю свидетелем лично, ибо по дороге сюда останавливался в Перудже и общался с местным епископом Ружжерио.

— Значит ли это, что мне открыта дорога на Рим? — спросил оживившийся Гуго.

— Не думаю, брат мой, — вступил в разговор Бозон, — Во-первых, будет защищаться сам Рим и взять штурмом город нашими силами не представляется возможным. Во-вторых, наша тосканская родня может сколь угодно ссориться и мириться с Римом, но в отношении нас всегда будет занимать противную сторону.

— И все же именно сейчас предоставляется возможность испортить нашей милой сенатриссе ее игривое настроение, — продолжал Манассия, — Это даст вам дополнительные и сильные аргументы в дальнейшем, ваше высочество.

— Что вы предлагаете, мой дорогой племянник?

— Прежде всего, ваше высочество, продолжать нашу политику в Тоскане. А также прибрать к своим рукам то, о чем Рим сейчас на время позабыл.

Бургундская родня Гуго совещалась вместе с ним еще добрых два дня, возбуждая любопытство своих слуг. На третий день королевский двор в Павии занялся военными приготовлениями, а еще сутки спустя распахнулись южные ворота города и по старому мосту через Тичино прогрохотал внушительный воинский отряд. А еще через день триста конных рыцарей поднялись по крутому холму к замку в Сполето и замок герцога послушно распахнул перед ними ворота, так как возглавлявший это воинство юный висконт Теобальд держал в своей руке королевский указ о назначении его, Теобальда, наместником здешнего феода.

Манассия был абсолютно прав в своих ожиданиях. Весть о захвате Сполето и появлении новоиспеченного наместника герцогства, стала для Мароции тяжелейшим ударом. Ее положение, казавшееся после папской коронации абсолютно выигрышным, в один миг оказалось абсолютно проигрышным. Гуго сделал ответный ход, и этот ход был чрезвычайно сильным. Еще более Мароцию изумил тот факт, что тосканские графы дали возможность Теобальду беспрепятственно добраться до Сполето. Ее муж, очевидно, в своей обиде зашел слишком далеко, Мароция расценила это как самое настоящее предательство, и весь вечер того дня, когда ей пришло столь печальное известие, она провела в одиночестве в своей башне, заливая горе слезами и вином.

К чести, или, наоборот, к бесчестью ее мужа, стоит отметить, что Гвидо получил известие о продвижении через свое графство бургундских рыцарей слишком поздно. Прибыв в Лукку, он сам впал в жуткую депрессию и, подобно Мароции, компанию в эти дни ему составляли только коварные слуги Вакха. Никогда прежде за Гвидо не замечалось подобного, а потому он болел тяжело и долго. Что касается его младшего брата Ламберта, то его преподобие, отец Манассия, не ради красного словца упомянул о политике Гуго в Тоскане. Ядовитые семена розни, обильно рассеиваемые из Павии, постепенно давали всходы, и висконт Ламберт, получив известие о походе бургундцев, совершенно не воспылал желанием обнажать свой меч ради интересов беспутной жены родного брата. Он только зорко проследил за перемещением чужих войск и с удовлетворением убедился, что владения Тосканы не являются их целью.

Долго оплакивать вновь ускользнувшее от нее Сполето Мароции не представлялось возможным, также как не представлялось возможным ей покинуть сейчас только-только попавший под ее каблук Рим и попытаться вернуть Сполето силой. Она лишь смогла максимально смягчить удар и решила при этом действовать подвластными ей отныне методами. Папа Лев немедленно утвердил в сане епископа Сполето верного ему священника Иоанна и это стало первым шагом папы на пути его противодействия королю. Подобные шаги, по задумке Его Святейшества и Мароции, Святой престол должен был предпринять и в дальнейшем, чтобы уменьшить власть короля и нивелировать последствия решений покойного папы Тоссиньяно, щедро раздарившего епископские митры бургундским священникам.

Но это в дальнейшем, а пока Мароция, оставшись в считанные дни без сполетского герцогства формально и фактически, а без тосканской марки только де-факто, вскоре убедилась, что даже в Риме она не может чувствовать себя полностью защищенной. В один из последних летних дней в ее покои на самом верху башни Ангела бесцеремонно вломилась ее сестра Теодора. Распространяя вокруг себя удушливый смрад перегара, младшая сестра заплетающимся языком потребовала исполнения от Мароции своих обещаний относительно Гуго, сопровождая все это щекотливыми воспоминаниями о печальной судьбе их матери. Мароции, как никогда ранее, жгуче хотелось отхлестать свою сестру по щекам, но, с трудом преодолевая раздражение, она вынуждена была просить ту набраться терпения и подождать. Еле выпроводив Теодору за порог, Мароция с горечью подумала, что перед ней встает новая проблема, которую необходимо как-то решать.

И это проблема, возникшая в ее доме, была не единственной, ибо еще ранее Мароция со смешанным чувством радости и тревоги обнаружила в себе, что предсмертное проклятие папы Иоанна Десятого, не исполнилось. Сомнений не было — у них с Гвидо скоро будет ребенок.