Не меньше, чем барон (гет)

Проходит целая неделя, прежде чем Софике Траммо снова разрешают посещать балы — как и обещала мачехина кузина, два бала Софика за это время пропускает. Впрочем, нельзя сказать, что эту неделю Софика сильно скучает — в конце концов, она посещает ещё два пикника, получает каждое утро цветы (и количество их с каждым днём постепенно растёт) и порой едва не гадает, кто именно мог бы ей их послать, по пять-шесть раз в день репетирует с учителем арию Осени и тайком готовит себе при помощи магии платье для шестого бала (каждая из воспитанниц получает себе по заготовке платья — все они одинакового фасона, — и девушкам позволено самим придумать ткань, цвет и украшения для этого костюма, и все явно озабочены тем, чтобы никто не мог подглядеть, какие именно цветы украсят их платья). Софика даже несколько рада своему наказанию — всё равно ей нельзя было бы на этих двух пропущенных балах танцевать... А так она может продумать хорошенько, как при помощи всего лишь одного платья рассердить мачехину кузину так, чтобы та просто лопнула от злости!

За день до бала Софика узнаёт, наконец, имя своей только что родившейся сестрёнки — мачеха решает назвать ту Виолеттой. И Софика твёрдо решает звать сестрёнку не иначе как Фиалочкой, как только они — Софика, Руфина и Амалья — вернутся домой. Ведь не могут же они всю оставшуюся жизнь прожить в пансионе мачехиной кузины, не правда ли?

Амалья считает прозвище «Фиалочка» едва ли пристойным. Впрочем, последнюю неделю она всё больше молчит за завтраками, обедами и ужинами, и высказывает своё мнение так редко, что у Руфины едва не появляется морщинка на лбу от постоянно обеспокоенного выражение лица.

Сама же Руфина же, узнав о «Фиалочке», лишь пожимает плечами и равнодушно замечает, что маленькому ребёнку подобное прозвище придётся вполне кстати — лет до семи или восьми, когда Виолетте нужно будет приступать к несколько более серьёзному обучению, чем до тех пор.

Сегодняшний бал — четвёртый для воспитанниц пансиона мачехиной кузины и второй для Софики — тоже надлежит почти что пропустить — провести в саду вместе с Руфиной, Долли и Жюли, переговариваясь о каких-нибудь скучных глупостях, если только не представится возможность сделать хоть чуточку более радостным сегодняшний вечер.

Впрочем, Софика почти уверена, что такая возможность обязательно представится. В конце концов, бывали ли когда-нибудь дни, когда Софике удавалось не попасть в какую переделку, если все мысли лишь о том, как бы не заскучать слишком сильно? Софика во всяком случае не может вспомнить ни одного.

И всецело уверена, что ни один из близких ей людей не сумеет вспомнить такого дня.

Софика, Руфина, Долли и Жюли идут в самом конце стройной колонны воспитанниц мачехиной кузины — именно в конце колонны полагается идти тем, кто своим поведением не заслуживал веселиться со всеми. И в знак наказания им даже не сделали привычных для бала причёсок — лишь заплели каждой по две косички с лентами, как маленьким девочкам, — и на лице Руфины читается подлинное страдание по этому поводу. Долли и Жюли переживают по этому поводу гораздо меньше. На их лицах видна скорее досада. Но уж точно не страдание.

Курчавая смуглая короткостриженая после недавней болезни Жюли даже весело перемигивается с рыженькой Долли и то и дело шепчет ей что-то на ухо, когда считает, что мачехина кузина ничего не заметит. А Долли искренне хихикает всякий раз, но тут же кидает на мачехину кузину — кажется, её ведь зовут мадам Шенно — обеспокоенные взгляды.

Сегодня дорога занимает несколько больше времени, чем в другие дни — утром прошёл сильный дождь, и теперь на дорогах довольно крупные лужи, отчего благовоспитанным барышням пансиона мачехиной кузины приходится обходить их, чтобы ненароком не запачкать подолов светлых платьев.

Софика с гораздо большим удовольствием прошагала бы прямо по лужам, промочив ноги и забрызгав грязью подол своего платья, которое теперь кажется ей ещё более скучным — после того, как она почти придумывает своё. Но она покорно идёт рядом с Руфиной, что держит её за руку, и почти ничего не говорит всю дорогу, обдумывая как следует своё сегодняшнее положение.

— Барышни! — обращается строгим голосом мачехина кузина к своим воспитанницам, как только они оказываются в парке около нужного им дворца. — Прошу вас последовать за мной и показать себя на этом балу достойными дочерьми своих родителей. Я надеюсь на вашу добродетель.

В парк они заходят с северной стороны — с западной во дворец будут подъезжать другие, более важные гости. Софика замечает довольно изящную деревянную лавочку неподалёку от раскидистого клёна, и очаровательные мраморные бюсты вымышленных персонажей, из которых она, правда, узнаёт лишь двоих или троих. Что же, разглядывание мраморных бюстов — не худшее занятие, которое могла найти себе Софика.

Впрочем, Софика определённо надеется, что ей подвернётся что-нибудь поинтереснее.

Быть может, когда мачехина кузина уйдёт, Софике, например, удастся побегать с девочками по саду — с Долли и Жюли, во всяком случае, ибо Руфина едва ли теперь согласится — или потанцевать с ними, или сыграть в прятки, фанты или живые картины. Или она заберётся на какое-нибудь дерево и всё равно увидит танцующие парочки в окно.

— Да, мадам! Надеемся оправдать ваши ожидания, мадам! — раздаётся почти дружный хор сорока восьми девичьих голосов прежде, чем мачехина кузина решает продолжить свои наставления.

Она оглядывает цепким придирчивым взором все склонившиеся перед ней девичьи головки и задерживается лишь на до сих пор прямо стоящей Софике. Губы мачехиной кузины презрительно поджимаются, а Софика вдруг чувствует горячую руку Руфины на своём запястье и склоняется тоже, поддавшись молчаливому уговариванию сестры. Мачехина кузина, должно быть, оказывается этим довольна.

— К моему большому сожалению, четверо из вас не допущены до того, чтобы присутствовать на балу — Софика, Жюли, Долли и Руфина останутся в саду, лишённые чести наблюдать за танцующими в этот вечер, — у мачехиной кузины голос вполне неприятный и чересчур высокомерный, но все четверо наказанных девушек лишь покорно приседают в книксене на эти слова, хотя Софика ни на грош не верит в сожаление мачехиной кузины, — а присматривать за ними останется мадемуазель Розамунд.

Розамунд — молоденькая учительница рукоделия — тоже делает книксен. Розамунд едва ли намного старше воспитанниц мачехиной кузины — кажется, ей самой лишь недавно исполнилось двадцать пять, что делает её ровесницей Гесима, которого Софика никогда не считала слишком уж взрослым.

У Розамунд хорошенькое кругленькое личико, бездонные голубые глаза и самые очаровательные светлые кудряшки. Она очень мила и хороша собой, пусть и не может называться в полной мере красивой по меркам Мейлге — но сиротка и совершенно бедна, и оттого вынуждена работать под началом мачехиной кузины, которая вдруг кажется Софике просто самой ужасной начальницей во всём Мейлге.

О! Софике вдруг нестерпимо хочется проучить мачехину кузину за её высокомерие и грубость! Только пока в голову Софики Траммо не приходит ни одной дельной мысли на этот счёт. И она притихает на время, задумавшись слишком серьёзно, чтобы заметить, как отправляется на бал вереница воспитанниц пансиона мачехиной кузины, а они впятером — четверо наказанных девушек и Розамунд — остаются в саду, освещаемом лишь тусклым светом магических фонарей.

Должно быть, это и к лучшему — Софика не успевает выкрикнуть что-то ненужное, а у мачехиной кузины не оказывается лишнего повода как следует ещё наказать непокорную подопечную. А Софике совсем не хочется лишаться сейчас всех радостей пребывания в столице, тем паче, что доступные ей деревенские развлечения здесь совсем под запретом.

Руфина, с тяжёлым вздохом опускается на стоящую неподалёку скамейку. Жюли и Долли переглядываются и пристраиваются с другого конца лавочки, и принимаются шушукаться друг с другом, не обращая больше никакого внимания на Розамунд и сестёр Траммо. Софика и сама пытается последовать их примеру и устроиться на вполне удобной на вид скамеечке — но уже через мгновенье подскакивает, не в силах сейчас сидеть на одном месте.

Софика стягивает с себя перчатки, которые тут же отдаёт Руфине (чтобы не потерять ещё одни, ибо мачехина кузина вряд ли простит ей вторую пропажу перчаток подряд) и подходит быстрым шагом к одному из мраморных бюстов — самому ближайшему, что стоит в десятке метров от изящной скамеечки — и принимается разглядывать его с рвением, которого в себе и не подозревала до этого момента.

Бюст изображает красивого длинноволосого мужчину с надменно-взволнованным идеальным лицом, и волосы его, рассыпавшиеся по плечам, словно настоящие, закрывают местами изящные объёмные узоры на его кафтане, который кажется Софике несколько неприлично роскошным для мужчины. Впрочем, едва ли можно произнести это глупое слово «неприлично» о человеке, выглядящем столь красивым. О, Софика почти готова поцеловать его — но отчего-то в лоб, а не в губы, как она целовала однажды одну статую в другом саду.

На каменной подставке для бюста Софика находит наполовину стёртую уже выгравированную — или как это называется — надпись «генерал Феодорокис», и припоминает смутно какую-то историю в своих учебниках о том, что тот был, кажется, мужем какой-то важной особы, имени которой Софика сейчас совсем не может вспомнить.

Софика нетерпеливо оборачивается, заслышав опять какое-то хихиканье со скамейки, и тут же хихикает сама, мгновенно поняв причину общего веселья: из-за забора Розамунд подмигивает весьма очаровательный юноша в не самом изысканном костюме. Костюм этот определённо давно пора обновить или хотя бы подлатать, но даже эти жалкие тряпки — впрочем, не менее жалкие, чем любимые платья Софики — не в состоянии испортить впечатление от правильных черт лица, полного огня взора и весьма впечатляющей мягкости движений.

— Мадам Шенно заставила меня приглядывать сегодня за наказанными! — со вздохом шепчет Розамунд, прижавшись к чугунной ограде, чем вызывает очередной приступ хихиканья Долли и Жюли.

Голос Розамунд полон самого подлинного отчаяния, а пальцы её, вмиг побледневшие, дрожат от несправедливой обиды, столь легко и незаметно нанесённой мачехиной кузиной.

— Они совсем взрослые барышни, а не малые девочки, чтобы что-нибудь могло случиться! — доносится до Софики громкий шёпот красивого юноши, прильнувшего к забору с другой стороны.

Долли и Жюли тотчас замолкают и снова переглядываются. Вид у обеих становится настороженный, словно выжидающий, и даже самую чуточку воинственный, что кажется Софике несколько необычным.

Розамунд оглядывается на своих подопечных нерешительно. Она почти не задерживается взглядом на Руфине, Жюли и Долли, но на Софику глядит неприлично долго и неприлично взволнованно, что Софике впору возмутиться таким пристальным вниманием к своей персоне. У Розамунд поджимаются дрожащие губы, а пальцы на миг перестают трястись, а затем начинают дрожать с новой силой.

— Я на минуточку, — бормочет нерешительно Розамунд, обращаясь к девочкам, а потом торопливо, словно опасаясь, что красавец-кавалер может её не дождаться, шагает к воротам.

По дороге к воротам Розамунд оправляет складки своего пышного, но не слишком яркого платья, и почти смущённо убирает за уши свои локоны. Софика с усмешкой думает, что Розамунд определённо не стоит этого делать — со своими кудряшками она выглядит настоящей куколкой, и потому эти кудряшки совсем не стоит убирать за уши, словно стыдясь их существования.

— Давайте играть в прятки? — предлагает Софика тут же, как только легкомысленная надсмотрщица скрывается из виду, обнявшись весьма фривольно со своим очаровательным кавалером. — Будем прятаться в саду и искать друг друга — это может оказаться весьма весело!

По ставшему вдруг почти испуганным лицу Руфины можно увидеть, что идея сестры не находит радостного отклика в её сердце. Руфина бледнеет, а глаза её смотрят на Софику чересчур серьёзно. Несколько недовольно. Определённо взволнованно. И почти укоризненно. В других обстоятельствах взгляд этот мог бы подействовать на Софику Траммо почти отрезвляюще — впрочем, не стоит тешить себя надеждой, что таких обстоятельств в жизни Софики бывает достаточно много, чтобы чаще принимать верные решения, а не первые, что взбредают в голову, — но сейчас она ничего не желает слышать и видеть.

Сейчас Софика желает только развлекаться — уж после того предложения Тобиаса, что вспоминалось ей каждый день всю эту неделю, и пусть Софика уже научилась не плакать при одной мысли о бароне Тобиасе Сиенаре, она определённо заслуживает полного веселья отдыха в сегодняшний вечер — и совсем не хочет отвлекаться на какие-то глупые правила, объяснение которым едва ли возможно найти.

Жюли же и Долли, напротив, улыбаются и переглядываются. Жюли даже поправляет свои короткостриженые волосы, перехваченные лентой, а Долли теребит ткань своих светлых перчаток, на которых красуется весьма приметное пятно (кажется, именно за это пятно Долли и наказана).

— А идея весьма недурна! — хихикает Жюли, прикрывая рот ладошкой. — Здесь большой сад, и определённо есть где спрятаться!

Тёмные глаза Жюли смотрят хитро и смело. Софика вдруг думает, что вполне может подружиться с этой девчонкой, по словам знающей все сплетни и разговоры в пансионе мачехиной кузины Амальи, впутывающейся в самые разные неприятности ничуть не реже Софики или Гесима. О, Жюли определённо стоит внимания!

— Тут, должно быть, целая куча укромных местечек! — вторит подруге Долли с таким восторгом, что впору за неё испугаться.

О, Софика определённо с ними согласна. Она сама готова запрыгать от радости, что её идея поиграть встречена с таким энтузиазмом — Руфина не в счёт. Руфина, быть может, и не согласится присоединиться к ним, но на её молчание, возможно, всё-таки удастся рассчитывать.

В конце концов, Руфине едва ли захочется подставлять Розамунд — к этой молоденькой учительнице Руфина, как и почти все девочки в пансионе мачехиной кузины, питает самую неподдельную симпатию, и оттого едва ли захочет говорить мачехиной кузине правду о сегодняшнем вечере.

— Нам опять достанется! — ворчливо отзывается Руфина, нервно теребя перчатки Софики в своих руках.

С двумя толстыми косичками, едва по длине достигающими её лопаток, Руфина кажется совсем юной и даже маленькой — не то что Амалья или Софика, которым подобная причёска вполне к лицу. Даже платье, с высокой талией и длинной-длинной юбкой не помогает сгладить это впечатление. Напротив — Руфина кажется несколько нескладной и неловкой.

Или, быть может, это из-за того обречённого, беспомощного выражения, что появляется на лице Руфины всякий раз, стоит кому-нибудь из старших заставить её заплести косички?

Долли, напротив, кажется, чувствует себя вполне уверенно и с такой причёской, и в роли наказанной — Жюли, кажется, тоже нравятся остриженные коротко волосы и возможность провести время не под надзором мачехиной кузины.

— Не думаю, что только нам! — легкомысленно пожимает плечами Софика. — В конце концов, это Розамунд должна следить за нашим поведением!

Жюли сдавленно хихикает, а Долли подбирается к Руфине и мягко обнимает её со спины. Руфина вздрагивает. И Софике хочется подскочить к Долли и заставить её расцепить руки — Руфина не слишком любит прикосновения со спины и совсем не любит прикосновения чужаков, — но та отстраняется сама. И не обращает никакого внимания на возмущённо-укоризненный взгляд старшей из сестёр Траммо.

— Нам стоит держаться подальше от той части сада, на которую выходят окна бального зала, — качает головой Руфина, и голос у неё снова становится уверенным и строгим. — Мадам Шенно придёт в ярость, если она сама или — ещё хуже — кто-то из хозяев или гостей приёма нас увидит.

При мысли о том, что мачехина кузина может увидеть кого-нибудь из них в окно, у Софики почти сводит желудок — она почти представляет, что их тотчас лишат ужина, а на завтрак будут всегда подавать лишь ту пресную склизкую кашу, которую она терпеть не может с детства.

— Резонно! — соглашается почти без раздумий Софика, и Жюли с Долли тоже торопливо кивают.

Руфина кажется вполне воодушевлённой тем, что сестра и приятельницы с ней согласились. На лице её появляется почти горделивое выражение, которое она тотчас старается скрыть — и Софика, если честно, почти восхищена тем, как легко ей это удаётся. Сама Софика, пожалуй, может скрыть свои эмоции гораздо реже. Амалье, впрочем, подобное удаётся лучше всех. Софика порой не уверена даже, когда Амалья только не выглядит безразлично-апатичной или бессовестно-воодушевлённой, что та чувствует и думает.

— И я против всего, что может оказаться опасным или... — Руфина заминается на минуту, кажется, не желая выглядеть занудной, — пачкающим! Нам стоит остаться в чистых платьях, если мы хотим скрыть свой проступок.

Жюли и Долли и тут кивают. Софика следует их примеру, и тут же интересуется, кто из них четверых должен водить первым. После недолгих и весьма вялых препирательств выясняется, что водить первой должна Софика, а второй — та, кого она найдёт раньше всех.

— Считай до ста! — хихикает Долли, тут же приготавливаясь унестись прочь сразу же, как только начнётся счёт.

И Софика, смеясь, поворачивается к ограде и принимается громко считать вслух, разглядывая между прочим спешащих куда-то прохожих. В частности, не слишком богато одетых дам — кажется гувернанток, — ведущих за ручку детей. Самых разных — кто-то из малышей упирается и капризничает, кто-то идёт вполне смирно, кто-то вертится по сторонам, но в целом вполне послушно шагает рядом, кто-то и вовсе скачет рядом или даже чуточку впереди, всем своим видом показывая свою радость от какой-нибудь милой глупости или от всего мира.

Софике вдруг не даёт покоя вопрос — что делает такое большое количество гувернанток в такой поздний час с детьми на аллеях столицы? И, в частности, перед этим большим домом, в котором проводится сегодня бал. Вопрос её мучает ровно до счёта «сорок пять», а затем выветривается из её головы так же быстро, как и ворвался в её сознание.

К цифре «пятьдесят» в голову наведываются мысли о мачехе. И едва ли укротимое беспокойство — как там она? Как малышка Фиалочка? И на кого она будет похожа больше? На Гесима ли — о, Софика и сама не знает, хочет ли этого? На отца ли? На мачеху? Или, быть может, на кого-нибудь из своих старших сестёр?

К цифре «семьдесят» — возвращаются мысли о мачехиной кузине и достаточно остроумной каверзе, которая могла бы надолго выбить ту из колеи и заставить хоть ненадолго относиться к своим подопечным по-человечески. Пока в голову Софики не приходит ничего стоящего — в конце концов, идея с платьем для шестого бала посетила её гораздо раньше, к тому же, Софике хочется сделать это для себя, а не назло мачехиной кузине.

К цифре «девяносто» вспоминаются на миг горячие руки Тобиаса и его потерянное лицо после отказа. Его глаза, его волосы, его улыбка — они тоже вспоминаются, и Софика, решив для себя как можно твёрже, не искать с ним встреч, если он сам не станет искать встреч с ней, старается побыстрее выбросить из головы его черты.

К цифре «сто» Софика напрочь забывает и про гувернанток, и про мачехину кузину, и про Тобиаса. Её почти колотит от предвкушения веселья, как только она сумеет отыскать хотя бы Руфину — уж это не должно занять слишком много времени и сил. Руфина с детства совсем не умеет играть в прятки — найти её обыкновенно легче лёгкого. Она в подобном слишком предсказуема.

И Руфина действительно находится быстро — Софика успевает пройти лишь три мраморных бюстика: один из них изображает Леди-Создательницу, два других — царевну Гарриет и княжну Изавель. Софика с удовольствием любуется каждым из бюстов, которые кажутся ей просто удивительно реалистичными. Руфина оказывается близ самой большой статуи — сзади неё. Статуя изображает красивую юную девушку в причудливом одеянии. У девушки этой в руках кувшин, а на лице застыло навечно выражение непостижимой муки.

— Попалась! — шёпотом выкрикивает Софика, подкравшись к Руфине со спины, и та взвизгивает от неожиданности.

— Да ну тебя! — выдыхает Руфина, немного отдышавшись и успокоившись. — Нельзя же так пугать! У меня чуть сердце не остановилось из-за твоей бессовестной и нелепой выходки!

Софика лишь смеётся, и Руфина улыбается тоже. И идёт следом за младшей сестрой на поиски Долли и Жюли. Эти поиски затягиваются чуть дольше. Впрочем, обыскав почти весь сад — и обойдя все-все мраморные бюсты, кроме тех, что стоят прямо перед окнами бального зала, — Софика находит и их — сначала спрятавшуюся в небольшой нише в доме Долли, затем забравшуюся на дерево Жюли.

Руфина, заметив последнюю, тут же возмущённо подбоченивается. На лице у неё, раскрасневшимся в ходе беготни по саду, появляется морщинка — прямо на лбу, меж грозно сведённых бровей.

— Мы договаривались, что никто не будет прятаться в опасных местах! — возмущённо шипит она, как только Жюли оказывается на земле.

Жюли оттряхивает своё платье несколько лихим, отточенным действием и насмешливо глядит на рассерженную до глубины души Руфину. И Софика напоминает себе, что с Жюли определённо следует подружиться, как только представится такая возможность.

— Да разве это опасно? Это ведь всего лишь дерево — и даже не особенно высокое! — довольно дерзко усмехается Жюли, наклоняя голову чуть-чуть набок. — К тому же, я не помню, чтобы мы договаривались. Просто ты так сказала. Вот и всё. Это не значит, что мы согласились!

Долли было открывает рот, чтобы возразить, но тут же спохватывается. И замолкает, даже не успев заговорить. Софика хихикает себе в кулак, но тоже помалкивает, хитро уставившись на Руфину и на Жюли. Последняя, сорвав вдруг ленту из своих волос и взъерошив их ладонью, вдруг напоминает Софике какого-нибудь мальчишку-сорванца из их родной деревушки. Пусть самым главным сорванцом деревеньки до сих пор величают среднюю из сестёр Траммо — Софику.

— Но вы же... Но вы же кивали! — как-то особенно забавно возмущается Руфина под дружный хохот Долли и Жюли.

Желавшая в какой-то момент поддержать сестру Софика тоже не выдерживает и тоже хохочет. Руфина оборачивается к ней резко, и на лице её появляется обида. Руфина вдруг выглядит словно беззащитной сейчас, но Софика не может себя сдерживать сейчас. У неё этого никогда не удавалось и дома — в гораздо более спокойной и размеренной обстановке. А сейчас, в столице, среди огромного количества нового и неизведанного, тем более не может заставить себя сдерживать эмоции.

— О, прости! — лишь выдыхает Софика, всё ещё продолжая смеяться. — Но ты сегодня почему-то сердишься крайне забавно!

Руфина фыркает недовольно, но лицо у неё становится чуть более спокойным. Пусть и остаётся всё ещё определённо раздосадованным. Софика всё ещё хохочет — уже согнувшись и положив обе ладони себе на живот, который уже начинает побаливать от долгого хохота.

— Твоя очередь теперь, Руфина! — примиряюще говорит Долли. — Ты уж нас прости — мы не будем больше прятаться в опасных местах.

— Эй! Говори за себя! — хихикает Жюли и тут же заговорщически подмигивает Софике.

Та может ей лишь кивнуть ей в ответ.

К тому моменту, как Руфина начинает считать, из головы Софики напрочь выветривается весь тот список неплохих местечек, который она успела себе составить при поиске Жюли и Долли. И теперь Софика может лишь воровато и нервно озираться вокруг, ища себе хоть какое-нибудь маленькое убежище, где она сумеет продержаться хотя бы чуть-чуть — пока Руфина не обнаружит Долли. Или Жюли.

Увидев весьма подходящее местечко, расположенное в месте соединения двух корпусов дворца, Софика смело шагает туда и почти взвизгивает, когда натыкается на расположившегося там словно в наблюдательном пункте человека в самом неприметном одеянии, которое только можно найти в Мейлге — одеянии слуги. Человек этот — и аура его почти схожа с аурами большинства слуг Мейлге — стоит, облокотившись на стену и словно лениво посматривает на окна корпусов. И Софика почти уверена — только знакомство с ним позволяет ей увидеть в нём не слугу, а лишь того, кто вполне удачно способен себя за него выдать.

— Джек! — приглушённо ахает Софика, не в силах сдержать ни изумления, ни радости. — Что вы здесь делаете?

— Если я скажу, что искал вас, вы мне поверите? — смеётся Джек, хитро прищурившись, и в глазах его читается, что это нисколько не лесть или сладкая ложь, а скорее усмешка.

И Софика вдруг думает, что готова расцеловать его в обе щеки. Просто за то, что он есть — этот несносный мальчишка Джек, который определённо не понравится ни мачехиной кузине, ни Руфине, ни даже мачехе, но который является её — и Гесима — маленьким секретом.

— Не поверю ни за что на свете! — хохочет в ответ Софика, зажав рот обеими руками, чтобы быть потише.

Джек закатывает глаза и усмехается. Магией он тут же сбрасывает с себя чужую ауру — и Софике вдруг ужасно интересно становится узнать, как именно это возможно сделать (и надеть чужую ауру на себя, и сбросить её, словно это всего лишь какой-нибудь плащ) — и чуть позже тоже магией меняет на себе одежду. Теперь он одет в какое-то старенькое форменное университетское пальтишко поверх довольно аккуратных рубашки и штанов. Лишь на ногах у Джека появляются почти новые сапоги.

Софика следит за каждым действием Джека с лёгким прищуром. Ей нравится наблюдать за его движениями, за его лёгкими, ловкими движениями, словно каждый миг его жизни является лишь маленькой забавной игрой.

— Я заставил вашего брата — а это совсем нелегко, прошу заметить — научить меня танцевать мазурку! — улыбается Джек, зачем-то уведомляя её об этом. — Позволите ли вы мне записать это себе в подвиги?

Софике вдруг приходит в голову мысль, что он хочет вновь танцевать с ней — как танцевал тогда, на крыше королевского театра. И Софика, желающая того же, едва ли может противиться этому его желанию. Ей лишь хочется поддразнить его немного — о, это желание преследует её с того самого вечера на крыше. Джек кажется ей весёлым и обаятельным.

— И это ваш первый подвиг в жизни, не так ли? — озорно смеётся Софика и облизывает кончиком языка вмиг пересохшие губы.

Джек подходит к ней ближе, наклоняется так, чтобы их глаза оказались на одном уровне — с высоты его роста, должно быть, поразительно удобно смотреть на мир, впрочем, Софика не уверена, что у неё самой не кружилась бы голова, приходись ей каждое мгновенье находиться так высоко от земли. У Джека горячее дыхание. И Софике почти хочется шагнуть ему навстречу, оказаться ещё ближе — настолько, насколько только возможно.

— Поверить не могу, что вы считаете меня трусом! — в голосе Джека совсем нет возмущения. Лишь какое-то необъяснимое восхищение, почти восторг — от ситуации ли в целом, от Софики ли, от себя самого и собственного остроумия (о, Софика почти уверена, что Гесим в подобном положении больше всего был бы в восторге от себя самого), этого Софике не дано знать.

Она и не хочет.

О, она сейчас совсем не в настроении, чтобы желать читать чужие эмоции и чувства, словно раскрытую книгу на понятном языке! Софика гораздо больше горит желанием понимать себя — понимать то, чего хочется её душе, её сердцу, понимать, что будет лучше для неё и не заденет излишне её гордости...

— Совсем нет! — у Софики не достаёт терпения, чтобы ответить ему более остроумно, и потому она торопливо отвечает первое, что приходит ей в голову. — Я просто не считаю вас рыцарем!

— Мне определённо нравится ваша неумолимая честность! — Джек довольно цокает языком и немного запрокидывает голову, что Софике становится виден его кадык. — Вы точно не леди — совсем не боитесь говорить правду, даже если она может кого-нибудь ранить!

Про Гесима обычно отец говорит что-то подобное. Обыкновенно — с тяжёлым вздохом и почти болью в голосе. И Гесим вечно огрызается, что не оправдал родительских надежд. И почему-то осекается всякий раз, когда отец пытается что-то вспомнить о матери.

— Мы с девочками играем в прятки! — усмехается Софика, покачав головой в надежде сбросить с себя этот шлейф совершенно ненужных сейчас воспоминаний. — Но я бы с гораздо большим удовольствием потанцевала бы с вами, мой дорогой не-рыцарь Джек! Вы ведь не против?

Джек протягивает ей руку. И она принимает её. И они начинают плясать некое подобие мазурки.

Софика с Джеком не танцуют даже. Скорее прыгают и бегают — прямо по лужам, не заботясь ни о своей обуви, ни о теперь уже совсем не чистом подоле Софикиного бального платья. Софику подол теперь совсем не заботит (да и едва ли заботил прежде) — она радостно скачет по лужам, крепко обнявшись с Джеком, и её сердце переполняет почти такой же восторг, что, должно быть, питал душу Амальи в тот день неделю назад в театре.

Они скачут, не разбирая дороги — лишь бы продолжать отплясывать лихо какое-то подобие танца или каких-то глупых ритуальных игрищ. И Софике слишком, чересчур хорошо рядом с Джеком, которого она сегодня видит лишь в третий раз в жизни, но знает, как будто бы, лучше, чем кого-либо, кто прожил бок о бок с ней все её семнадцать лет.

— Да вы мне бессовестно врёте! — хохочет Софика в голос, не замечая того, что они выскакивают в этот момент прямо под окна бального зала. — Вы танцуете всё так же ужасно, как и прежде! Гесим может намного лучше — и как танцор, и как учитель!

С губ Джека слетает лишь насмешливое: «Быть может, я просто ужасный ученик», и он обнимает Софику как-то особенно дерзко и уверенно — прямо за талию. Так крепко, что ей почти хочется повиснуть на его руке. Ей вообще хочется на нём повиснуть — Джек крепкий, Джек сильный. И Софика почему-то совсем уверена, что может ему всецело доверять.

Отрезвляет её лишь сдавленный окрик Руфины, и Софика вдруг спохватывается, отстраняется от Джека и оборачивается к безумно испуганной Руфине, которая всё открывает рот, но не может сказать ничего подходящего ситуации. Руфина смотрит куда-то наверх, а лицо её освещено как-то совсем не так, как должно быть, и Софика, охнув, медленно поворачивается и поднимает взгляд — она стоит прямо перед окнами бального зала, и куча народу прижались к окнам (а некоторые даже вышли на маленький балкончик) и смотрят на неё.

Софика заставляет себя выдохнуть, встать поровнее и улыбнуться так искренне и открыто, как только возможно. Подавляет усилием воли затрепетавшее от ужаса в груди сердце. Дышит полной грудью, старается делать глубокие, размеренные вдохи и выдохи, заставляет этим чуть отступить заворочавшуюся в душе панику.

На неё все смотрят. Ну и что с того? Не исчезнет же она от одного неправильного взгляда!

И Софика осторожно вглядывается в лица людей, что смотрят на неё. Замечает она и недовольную происходящим — точнее будет сказать, что эта женщина просто в бешенстве — мачехину кузину — у той совершенно грозное лицо, и Софике в голову приходит, что написать мачехе в подобной ситуации будет необходимостью, ибо мачехина кузина в подобном состоянии может не до конца себя контролировать.

Но смотрит не только она.

Смотрит тот граф — и граф тотчас посылает Софике вполне одобрительный жест. Смотрит и улыбается явно восторженно прелестная девушка из театра — кажется, принцесса Эденлия. И Николас — тот очаровательный молодой человек с пикника. Смотрит и сын Тобиаса — презрительно сжав губы, горделиво и неприятно.

Сам Тобиас тоже смотрит сейчас на Софику.

У него, стоящего около окна, лицо едва не искажается болью. Он смотрит на неё как-то странно, как-то вымученно почти, и лицо у него осунувшееся, уставшее, бледное, словно после долгой изнурительной болезни. Тобиас смотрит устало, но отчего-то решительно и тяжело, а затем принимается сверлить взглядом и Джека тоже.

И Софике становится стыдно отчего-то в глубине души за что-то, чего она не в силах объяснить или хотя бы понять, но она тут же гонит от себя эти мысли — она не обязана быть грустной или потерянной только потому, что причинила кому-то боль, даже если это Тобиас. Она вообще не обязана быть такой, как от неё ожидают. Иначе она просто перестанет быть Софикой Траммо.

Софика лишь из последних моральных сил заставляет себя отвести взгляд от Тобиаса, на которого ей сейчас хочется глядеть пуще жизни, и посмотреть прямо на мачехину кузину, не отводя взгляда. И Софика улыбается — ласково и спокойно до дерзости — и медленно садится в почти издевательском реверансе.