Чудовищная книга о чудовищах (гет)

Проснувшись, я не могла пошевелить ногой, которая онемела из-за той кучи неудобного хлама, которую я назвала постелью. Все утро, а это, кажется, было именно оно, меня не оставляла мысль о том, что вчера случилось что-то очень важное, что-то изменилось. Но понять, что именно, я никак не могла: может быть, оттого, что перемены были столь малы, что я просто не могла заметить их, как не замечу муравья на темном ковре. А может быть, они были столь огромны, что моё сознание не способно воспринять их, как тот же муравей, который не может увидеть человека во весь рост, потому что его мозг не знает понятия высоты. Какими бы ни были перемены, произошедшие вчера, я отчетливо ощущала их где-то на задворках своего сознания.

Работа на заказом было почти закончена: оставалось дописать фон на портрете Рабастана Лестрейнджа, исправить мелкие недочеты на других картинах, и, конечно же, найти Крауча и подправить его одежду, ошибок и недоделок на которой было великое множество. Для этого Барти надо было ещё найти, а, зная его, это будет сложно. Допив кофе и доев громадный сэндвич, в который Гринни, кажется, вложил всю душу и все продукты, я отправилась искать Барти.

Иногда я забывала, насколько огромен этот дом. Особняк, некогда принадлежавший моей прабабушке Августе, которую я видела лишь однажды в далеком детстве, был очень старым, но крепким строением. Когда я приехала сюда впервые, дом был непригоден для жилья: все окна разбиты, камины сломаны и отключены от сети, а подземелья затоплены и кишели крысами. Но это не помешало мне с первого взгляда влюбиться в этот особняк. На приведение дома в порядок ушло всё остальное наследство прабабушки, но мне не жаль ни кната, потому что этот дом в своем огромном великолепии давно заменил мне остальной мир. Пойти в дальние комнаты для меня было как выбраться за город, навестить друзей, которых давно не видела, и родных, которые устали от шумной суеты центра. Именно в одной из дальних комнат я и встретила свою бабушку, которая перебралась в небольшой осенний пейзаж, подальше от постоянных перепалок между героями и Пожирателями.

— Алиса, дорогая, я так рада видеть тебя, я ужасно скучала, — бабушка радостно улыбнулась, и её руки немного дернулись в бессмысленной попытке меня обнять.

— Я тоже скучала. Почему ты не вернешься в центр дома, мы бы виделись чаще?

— Я ужасно устала от этой ненависти, Сириус и остальные постоянно напоминают, что те бывшие Пожиратели, которых ты рисуешь, пытали нас с Фрэнком. Я не хочу, чтобы меня втягивали в эти вечные разборки, не понимая, что я и твой дедушка давно простили их и хотим спокойной жизни.

— Как вы смогли простить? Ведь вся ваша жизнь была сломана из-за этих людей?

— Так же, как и ты.

— Я — другое дело, бабушка. Тяжело начинать ненавидеть тех, с кем успел подружиться.

— Я не об этом. Все, кого ты нарисовала, погибли и расплатились за своё зло, ты ведь тоже так считаешь, верно?

— Да, но если бы они сделали что-то лично мне...

— Неважно. Все, что было на войне, давно в прошлом, и сейчас, как бы дико для тебя это ни звучало, сложно судить, кто из нас был хуже.

— О чем ты, бабушка? они пытали людей, подчиняли и убивали!

— В конце войны, той, которую вы называете первой, тогдашний глава отдела правопорядка разрешил аврорам использовать непростительные заклинания в случае сопротивления. Я никогда так не поступала, но за остальных не могу ручаться.

— Главой тогда был Крауч-старший, верно?

— Да, а ты видимо уже слышала о нем, мне очень жаль его сына.

— Мне не жаль, — мне казалось, что последнее время все темы только к нему и сводятся, хотя, может быть, я сама хотела этого, — но, наверное, я его понимаю, пусть это и странно.

Бабушка, которая выглядела чуть старше меня, смотрела с такой теплотой и любовью, что безумно хотелось обнять её и выплакать в родное плечо все свои спутанные мысли и сломанные догмы. Я даже рванулась к картине в каком-то неясном порыве, но тут солнечный луч упал на масляную краску, и я увидела яркий блик. Я увидела стекло. Оно всегда было с обеих сторон, я просто не задумывалась об этом раньше.

— Алиса, родная, о чем ты думаешь?

— Ни о чем, просто солнце слепит с непривычки, — я улыбнулась, еле сдерживая неуместные слезы.

— Послушай, то, что я скажу, очень важно. Ты ведь добрая девушка и смелая, и я знаю, что у тебя проблемы с Министерством и гонорара за Пожирателей не будет.

— К чему ты это говоришь?

— Мой сын не учил тебя, что невежливо перебивать? То, что делает Министерство, ужасно, это самая извращенная пытка, которую можно было придумать. Я знаю, что не имею права тебя просить о подобном, но всё же, спаси хотя бы это мальчика Крауча. Он достаточно пострадал, дай ему то, что он хочет.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Если я живу далеко от вашего балагана, это не значит, что ко мне никто не заходит, да и Фрэнк любит поболтать с бывшими сокурсниками. Алиса, ты выполнишь мою просьбу?

— Я дам ему то, что он хочет. Обещаю, бабушка, если Барти Крауч не хочет жить, я сожгу портрет и будь, что будет.

Я развернулась и побежала на чердак, что-то мне подсказывало, что Барти именно там. Сейчас меньше, чем когда-либо, мне хотелось его сжигать, но бабушка права, он заслужил покой.

На чердаке стоял пустой портрет Басти, а старом пейзаже у окна был Барти Крауч. Он сидел спиной ко мне и смотрел вдаль на неудачно нарисованное лунное затмение и немного смазанные звезды.

— Если хочешь, я сожгу тебя. Только скажи.

Барти резко вздрогнул, обернулся и, удивленно приподняв брови, взглянул на меня.

— Неужели? Что же заставило тебя в очередной раз кардинально изменить решение?

Знаешь, Барти слишком много всего стало с ног на голову: я увидела то стекло, про которое ты кричал в нашу первую встречу. Я понимаю, каково тебе сидеть там, в одиночестве, ты заслужил свободу, которой у тебя никогда не было. Свободу и покой. Мне не плевать на тебя, Барти, и я не хочу, чтобы ты страдал.

— Бабушка. Она все простила и попросила меня дать тебе то, что ты хочешь.

— Надо же, как хорошо все знают, чего я хочу, — Барти стоял, облокотившись на край картины и глядел сверху вниз, — раз ты решилась, давай, заклинание, надеюсь, не забыла?

Я отошла немного подальше, достала из-за пояса палочку и приготовилась сказать всего одно простенькое заклинание, которое проходят, кажется, на третьем курсе. Крауч стоял прямо напротив меня, на лице не было ни одной эмоции, даже маленькие морщинки вокруг глаз почти разгладились. Только глаза выделялись на фоне всей этой безмятежности: они внимательно следили за каждым моим действием.

— Дис..., — он ведь доставал меня, пугал и мешал спать. Мне уже глубоко плевать на то, что скажут в Отделе тайн, или эти мерзкие авроры, — Дис..., — я же обещала бабушке, я должна сделать это, одно слово, совсем не сложно. Он ненавидит весь мир, я должна его отпустить.

Глубокий вдох.

— Дисен...

— Стой!

Он должен был это сказать, я все равно бы не смогла, глупо врать себе.

— Что? — мой голос срывался, а сердце колотилось так, будто я пробежала от чердака и обратно раза три.

— Почему ты медлила? — Я подошла ближе, выронив палочку из ослабевших пальцев. Барти нагнулся ближе к моему лицу, — ты что плачешь? Неужели ты всё-таки забыла простенькое заклинание, и это расстроило тебя до глубины души?

В голове как всегда было два ответа: честный и тот, который надо сказать. Правильным ответом было то, что нервничаю и ужасно боюсь того, что мне скажут люди из Министерства, когда не досчитаются картины. Только все ведь перевернулось с ног на голову, в моем маленьком мире теперь новые правила, делай всё наоборот.

— Потому что я не хочу тебя сжигать. Все просто. Я прекрасно помню заклинание, только никогда бы его не сказала. А плачу я оттого, что так не должно быть.

Я стала почти вплотную к картине, а Барти устало прислонил лоб к стеклу со своей стороны и закрыл глаза. Впервые в своей жизни я ощущала такую поразительную легкость от того, что сказала то, что на душе, не задумываясь о чьей-либо реакции.

— Все так просто, — его голос звучал глухо и печально. — Ты научилась делать то, что хочется без оглядки. Молодец. Теперь как-то глупо называть тебя мандрагорой, не находишь? В общем-то, всегда было глупо, есть более симпатичные тепличные растения, не похожие на визгливых младенцев. Только, — Барти резко открыл глаза, и наши взгляды пересеклись, — почему?

— Ты кричал на меня, оскорблял и ломал все стереотипы об устройстве общества. И ты все время оказывался прав.

— Ты всегда слушала меня, даже когда не хотела. Поначалу я пытался вывести тебя из себя, хотел, чтобы ты сорвалась и сожгла картину, но очень быстро стало ясно, что это бесполезно. Ты заперлась в этом доме, которой заменил для тебя остальной мир, и вместо воспоминаний у тебя были лишь глупые истории и портреты мертвецов вместо друзей.

— Зачем ты это говоришь, думаешь, я не знаю?

— Ты всегда всех перебиваешь, потому что в пустом доме тебе некому заткнуть рот. Я хотел тебя встряхнуть, заставить думать самостоятельно. Надеялся, что ты выяснишь, кто пытал твоих бабушку и дедушку, и решишь за них отомстить. Только вышло по-другому: ты ничего не знала обо мне и не вешала никаких ярлыков, ты просто слушала.

Ноги еле держали, и я села на пол, прислонившись спиной в стене чердака, Барти опустился за мной. Чувствовалось, что ему тяжело говорить мне все это, но, все же, запустив руку в волосы и ухмыльнувшись чему-то в своих мыслях, он продолжил.

— Даже когда красотка Белла рассказала обо мне, ты все равно пыталась меня понять. Ты отличаешься от других, потому что мира для тебя нет, а есть лишь те, кто на картинах. И однажды вечером ты увидела все совсем в другом свете, верно? Вещи стали более ясными и не такими красивыми.

— Мне многие говорили, кем ты был, только это абсолютно не важно. Ведь мы похожи больше, чем кажется, — я все-таки прервала его монолог, — мы оба бьемся о стекло, только я не замечала, что делаю это уже несколько лет. И, знаешь, у нас одинаковая красная кровь, от одинаковых осколков одинаковых кофейников. Для меня это важно, потому что в этом доме никогда не было никого более живого, чем ты. И пусть ещё хотя бы месяц я не буду так остро ощущать, что на самом деле я здесь абсолютно одна.

Барти откинул голову назад и сжал кулаки, когда он повернулся ко мне, его глаза горели безумным огнем, а на губах была такая знакомая и давно уже не жуткая ухмылка.

— Думаешь, это что-то изменит? Протяни руку, — он приложил свою ладонь к стеклу, а я свою, — закрой глаза. Что ты чувствуешь?

Невозможно описать, как сильно я хотела почувствовать хоть что-то, ведь его рука была прямо напротив моей. Она была, наверное, теплой и немного шершавой, а может быть, его пальцы были холодными и идеально гладкими. Только я не чувствовала ничего, кроме рельефа краски, ни капельки, ни даже самого маленького намека.

— Нет.

— И по-другому не будет никогда. Знаешь, если бы я мог вылезти из этой картины, я бы запихнул тебя в душ отмываться от краски, я бы сжег все портреты и расколотил бы кофейник. Раз тридцать. Я обязательно заклеил бы тебе рот и никогда бы не отпускал ни на шаг.

По щекам вновь потекли слезы, разъедая подсохшую кожу. Самый страшный кошмар — ситуация, из которой нет выхода, потому что её самой не может быть.

— Я бы отвесила тебе дюжину пощечин, разбила бы нос, а потом бы вытирала кровь и заживляла синяк, — я сама не понимала, что говорю. Безумно хотелось стучать кулаками по картине и разбить это гадкое стекло, — хочешь, я нарисую вашего Лорда? Он возродится, обязательно, он уже так делал, и вас всех возродит.

— Все-таки ты ещё дурра. Ничего у него не выйдет: стекло сильнее, а вот войну в масштабе твоего дома он устроит. И тогда уж тебя точно посадят в Азкабан, и никакой дружбой с Гарри Поттером не отделаешься.

— Я не дружу с ним. Он просто дал мне воспоминания для заказа, он единственный, кто помнит тебя живым.

— Плевать на Поттера, плевать на Лорда, — Барти резко повернулся ко мне и облизнул губы, — лучше взгляни на себя. Остался где-то месяц, да? И всё это время ты будешь сходить с ума, убеждая себя, что не одна. Я буду смотреть на тебя с каждой картины и колотиться во все эти окна. Потом нас заберут, и мы с тобой, каждый по отдельности, будем задыхаться в своих тюрьмах. Только ты поболтаешь с бабушкой, друзьями, может быть даже живыми, полечишься в Мунго и однажды всё забудешь, а даже если и нет, когда-нибудь умрешь древней одинокой старухой, а я буду вечно смотреть в твое окно с неправильными созвездиями и думать о том, как схватить тебя за руку.

Он думал, я не понимаю, как это всё неправильно: невозможно чувствовать так много всего к человеку на картине. Только поздно что-то менять. И если он надеется, что я передумаю и сожгу картину, то он ошибается. И да, как он думал, я нарисую правильные созвездия, если у меня по астрономии всегда было не выше «удовлетворительно», и то за посещения?

— А знаешь, плевать, я хочу, чтобы у меня был этот месяц.

Неизвестно сколько часов я просидела перед этим старым пейзажем. Мы говорили о многом, о прошлом и настоящим. Но самым болезненным и при этом приятным было обсуждать то, чего с нами никогда не будет. Каким бы печальным ни было наше положение, я ощущала поразительную легкость и эйфорию от возможности говорить, что вздумается. Барти мог смеяться надо мной, мог грубить, но он всегда понимал, что я говорю и не отмахивался от меня. Среди портретов у меня была куча друзей, и всем им я доверяла в какой-то мере, но Барти был для меня чем-то совсем другим. Рядом с ним сердце почему-то билось быстрее, а дышалось легче. И от этого, наверное, ещё более мрачным виделось мне ближайшее будущее, и ещё более острым было желание сделать хоть что-то там, где ничего не изменить.