Чудовищная книга о чудовищах (гет)

Говорят, перед смертью проносится вся жизнь. Не знаю, лично я считаю это не концом, а просто небольшим путешествием, ближе, чем каминной сетью, я даже не покину дом. Никогда. Я сижу на ковре и наношу на холст последние штрихи. Жизнь не проносится: ведь особо и не было ничего, пока я не принялась за тот заказ. «Переиздание «Чудовищной книги о чудовищах» — так когда-то сказал Гарри. Смешно. Правда. Ты смотришь на меня своими карими глазами и молчишь, потому что я опять закрасила тебе рот. Не бойся, я уберу краску. Я не забуду.

Я была одной из поколения детей героев, мы родились после войны и всё детство почивали на лаврах родителей. Пред нами были открыты любые двери, но меня это не волновало: я всегда знала свою судьбу. Дело в том, что художники в магическом мире рождаются довольно редко. Конечно, нарисовать картину при должном усердии может каждый, но только у людей, обладающих особым даром, она может ожить и обрести душу. Вот такой вот дар есть и у меня, поэтому я с пяти лет знала, кем буду, когда вырасту, и все остальное меня интересовало мало. В одиннадцать я поступила на Хаффлпафф, где проучилась все семь лет, сдавая все на «удовлетворительно».

До семнадцати лет я тренировала технику и набивала руку, рисуя людей в карандаше и пастели, но не притрагиваясь к волшебным краскам. А в день своего совершеннолетия, когда обычные подростки пробуют алкоголь или целуются, я нарисовала первый портрет. Это была моя бабушка, она воевала в первой войне с Волдемортом и необратимо пострадала от рук Пожирателей. Много лет она лежала в Мунго и совсем недавно все-таки обрела покой. Мы были с ней немного похожи, и это сбивало с толку. Бенедикт, человек, обучавший меня на первых порах, постоянно говорил: «Никогда не рисуй автопортретов». Я никогда не спрашивала, почему. Может, этим он хотел подстегнуть моё любопытство, но я привыкла подчиняться правилам. Я очень нервничала, сличая наши черты, старательно искала отличия: мне совсем не хотелось, чтобы моя первая картина стала последней. Как только я закончила её глаза, то сразу почувствовала её взгляд — добрый, теплый и немного удивленный.

— Бабушка, ты наверно меня не помнишь? Я Алиса, твоя внучка, иногда навещала тебя в больнице.

Бабушка вскинула брови и в её глазах появились смешинки. Конечно, чего я жду, если ещё не нарисовала ей рот?

Мой самый первый портрет я повесила в спальне. Бабушка всегда говорила со мной, поддерживала, стараясь восполнить всё то время, что не знала меня.

Потом ко мне стали приходить заказы. Все знали, что я художник: мы обязаны регистрироваться в Министерстве, прямо как анимаги. Если честно, я никогда не понимала, что опасного может быть в профессии художника, но надо так надо — я стараюсь не нарушать правила. Заказы приходили разные: на известных лекарей, ученых, музыкантов, политических деятелей и Героев Войны.

Люди по-разному ведут себя, когда их рисуют, чаще всего я слышу:

-Кто вы? Где я?

Человек паникует, потом понимает своё новое положение и успокаивается. Среди тех, кого я рисовала, были люди совершенно разные: сварливые старики-алхимики, мудрые и добродушные целительницы и чванливые министерские чиновники.

Иногда приходили заказы на участников последней войны для различных Залов Славы или просто от родственников. Поначалу я робела, отказывалась рисовать кого-то, кто погиб в той битве: казалось, что они такие великие, смелые и недостижимо благородные, как рыцари из старых сказок. Но первый, кого я решилась изобразить, Фред Уизли, полностью разрушил этот глупый стереотип.

Это было где-то год назад. Я уже была на хорошем счету, меня выделяли среди других художников, потому что я всегда рисовала портреты в полный рост, в человеческом масштабе, а потом уменьшала до нужного размера: это делало их четче прорисованными, в отличие от работ других художников, но самое главное — это делало жизнь портретов более комфортной. Вы скажете, странно беспокоиться о комфорте портрета? Почему же? Вы сами любите красиво одеваться, не так ли? И вам бы не очень понравилось, если бы ваше лицо было смазанным или вообще только намеченным, или одна нога была короче другой — ведь на миниатюре это не так заметно. Люди на портретах живые. Они когда-то были живыми среди нас, а теперь они живые просто по-другому. В этом отличие картины от колдографии. На них человек сохранил лишь остаточное движение, да и оно со временем проходит. А в портрете вся душа, все мысли, чувства — всё.

Я никогда не задумывалась о том, как это получается, о всяких магических потоках и прочем: всё, что я поняла с детства, это то, что ты вкладываешь в картину свою душу, а в результате получаешь чью-то ещё.

Странно, я не знала, что у меня столько мыслей и воспоминаний: наверно, недооценила собственное прошлое. Картина подходит к концу, мысли разбегаются: «О ком же я думала? Ах да, Фред Уизли!»

Примерно год назад мне написали родители, что само по себе странно: они редко вмешивались в мою жизнь; дав мне всё, что могли, они были уверены, что я справлюсь сама и не натворю глупостей. Они совершенно не разбирались в живописи и считали меня немного «не от мира сего».

Утром, когда я, как обычно, пила кофе и болтала с бабушкой и дедушкой, для которых на кухне тоже нарисовала кофейник, ко мне в окно постучалась сова. Я не удивилась: мне часто писали; правда, увидев на пергаменте подписи родителей, я все же заинтересовалась и быстро развернула письмо.

«Дорогая Алиса, как ты там? Тебе не одиноко в этом огромном доме? Мы с папой очень скучаем и хотим позвать тебя на годовщину свадьбы дяди Гарри и тёти Джинни. Приходи, отвлекись от своих красок хоть ненадолго, там будет весело, будут твои школьные друзья.

Ответь как можно быстрее, завтра утром папа заберет тебя. Отказ не принимается, ты, наверно, уже поняла.

С любовью,

Мама и папа».

Если не принимаются, зачем тогда отвечать? Хотя, если уж вы просите... Я призвала пергамент и перо и написала ответ.

«Дорогие мама и папа, вы хотели знать, как я?

У меня все хорошо, я узнала много нового: например, дождевые черви, собранные в начале лета, используются в зелье, исцеляющем слепоту, а из крыльев бабочки можно приготовить отвар от герпеса. Но знаете, что самое интересное? Оказывается, в 1847 в Министерстве едва не провели закон, запрещающий женщинам летать на метлах! Мне здесь никогда не бывает скучно, всегда есть, с кем поговорить. Интересно, зачем мне идти на годовщину свадьбы Поттеров, если я никогда раньше там не была, а самого его видела от силы раза три? Это ведь ваш друг, точнее папин, а не мой. Школьные друзья? О ком вы? Надеюсь, не о Джеймсе, Альбусе, Лили и других? Я их, конечно, знаю, но мы ведь учились на разных факультетах и здоровались только в коридорах, да и то не всегда. Конечно, я иногда списывала у Розы Уизли, но это трудно назвать дружбой, вы не находите? Какой гриффиндорец будет дружить со скучной хаффлпафкой, которой совсем не интересно ночами искать Выручай-Комнату? И зачем вы вообще все это спрашиваете, если просто ставите перед фактом? Вы же не могли подумать, что у меня нет времени, что Скримджер висит на чердаке недоделанный и ругается примерно так же, как и его преемник в Министерстве, которому я должна была отдать портрет ещё неделю назад? Нет, конечно, вы не подумали, это же сущая ерунда, просто краски, правда.

С любовью,

Ваша дочь»

Как долго я ждала момента всё это высказать! Мне стало ощутимо легче дышать.

— Инсендио!

«Дорогие мама и папа, у меня всё хорошо, я тоже очень скучаю, спасибо, что позвали, я с радостью пойду, с нетерпеньем жду завтрашнего утра.

Ваша любящая дочь»

Я привязала письмо к лапке совы и побежала на чердак дорисовывать Скримжера, о котором, к своему стыду, вспомнила только что.

На следующий день к обеду я была уже в Норе, среди огромного количества друзей семьи, имена которых периодически путала. Молли Уизли, хоть и была уже очень пожилой, все равно держала дом в своих крепких хозяйственных руках: её беспрекословно слушались как молодые внуки, так и уже не очень юные дети. Только она могла накричать на кавалера ордена Мерлина Рона Уизли и заставить его принести стулья и почистить мантию. Все в доме были пристроены к делу, исключая нас и Скамандеров, но я все решила быть вежливой и предложить свою помощь.

— Миссис Уизли, здравствуйте, может быть, вам помочь? Хотите, я расставлю бокалы или тарелки?

В глазах у немолодой женщины промелькнуло непонимание. Конечно, она попросту меня не помнит, ведь я здесь далеко не частый гость. Но, надо отдать ей должное, она все быстро поняла: видимо сказалось то, что она развивала память, запоминая имена собственных детей и внуков.

— Алиса, деточка, как я рада тебя видеть! Почему ты так редко приходишь, твой папа ведь хороший друг Рона и Гарри?

— Простите, миссис Уизли, я много работаю, иногда нет времени даже поспать.

— Ах, бедная, бедная девочка! Тебе надо больше отдыхать, а ты хочешь расставлять стаканы! Мы уже почти со всем справились, не переживай, иди за стол.

Мне кажется, что этой вежливостью и отказом от помощи она отделяет меня от своей семьи. Ну что ж, я и не претендую, а может мне только кажется.

И вот, наконец-то, все сели за стол, отведали очередной кулинарный шедевр, что для меня с моим почти маггловским рационом было очень кстати. Общались небольшими группками: кто-то вспоминал боевые будни, кто-то школьные шалости, лишь один человек, так же, как и я, сидел и пялился в тарелку остекленевшим взглядом. Это был Джордж Уизли: ему было не с кем вспоминать ни то, ни другое — на войне он потерял брата-близнеца, собственное отражение, и, хотя он был примерным семьянином и хорошим отцом, такие встречи, видимо, наводили на него глухую тоску. Как и на меня, правда, мне было просто скучно. Я вышла на крыльцо и закурила. Конечно, для волшебников немного странно курить маггловские сигареты, но я ведь художник, должен же во мне быть хоть какой-то эпатаж. Например, один маггловский художник отрезал себе, ухо, а другой оставлял картины на чай официантке. Не знаю, правда это или нет, но так говорил Бенедикт. Значит, и мне надо не отставать. Сзади скрипнула дверь, и ко мне вышел тот самый дядя Гарри, который зачем-то позвал меня на свою годовщину. Тоже мне дядя.

— Алиса, привет, почему ты не со всеми? Тебя искал Джеймс, — он засмеялся, вспомнив, как в детстве я постоянно бегала от его сына, который просто обожал дергать меня за волосы и кидаться садовыми гномами. — Ты знаешь, в детстве он был в тебя влюблен, — сказал Гарри, заметив, как я поджала губы.

— У него был отличный способ проявления чувств. До сих пор помню, как выдирала гнома из прически вместе с прической.

Какой глупый разговор. Не надо, не надо затаскивать меня в болото воспоминаний, мне нравится моё сегодня.

— Алиса, на самом деле я хочу у тебя кое-что попросить, а точнее. Ты ведь художник?

Зачем спрашивать то, что и так уже знаешь?

-Да, а что?

— Ты не могла бы нарисовать портрет одного человека? Он был Героем последний войны, погиб на битве за Хогвартс.

— Дядя Гарри, простите, но я рисую всего год, я не уверена, что смогу сделать это достаточно хорошо. Может, вы попросите кого-то постарше и поопытнее?

-Алиса, я видел твои картины, они замечательные, и тот, для кого я прошу этот портрет... я не знаю ещё, как он к этому отнесется. В общем, пусть это будет кто-нибудь из своих, ты не переживай, мы заплатим сколько надо, — Гарри полез в карман и достал мешочек галеонов. — Вот, это аванс, — он был очень смущен, как будто не мужчина под пятьдесят, а парень лет тринадцати.

А что? Я от денег не откажусь, хотя, может, так было бы правильнее: я же теперь своя. Только дом содержать на что-то надо и краски не очень-то дешевые.

— Хорошо, если вы так в меня верите, кого я должна рисовать?

-Фреда. Фреда Уизли, он...

-Брат-близнец Джорджа, я знаю. Вы представляете, как рисуют людей, почему портреты живые?

— Если честно нет, никогда не приходилось кого-то рисовать.

— Портрет можно рисовать только с живого человека, — Гарри заметно поник. — Но не переживайте, каждый жив в чьих-нибудь воспоминаниях, нужен всего лишь Омут Памяти. Кто может поделиться со мной образом Фреда?

— Я пока не думаю, что стоит говорить Джорджу, не знаю, как он отреагирует. Так что, пусть лучше буду я.

-Хорошо, тогда пошлите мне воспоминания совой, а я, пожалуй, пойду. Меня ещё Скримджер ждёт.

Ведь для этого меня и звали, да? Не успев услышать прощание Гарри, я аппарировала домой.

Через полчаса прилетела сова. В конверте был маленький пузырек с воспоминаниями о Фреде Уизли.

Что ж, пора за дело, раньше начну — раньше закончу, ведь насчет Скримджера я соврала: закончен, ворчун старый, и отослан в министерство — пусть они теперь его слушают. И вот, стою я пред пустым холстом и боюсь даже мазок нанести. Это ведь Герой Войны! Каким он был? Наверное, великим, мудрым, смелым и самоотверженным... Как ему, наверное, будет неприятно, если писать его портрет станет молодая, неопытная художница, понятия не имеющая о величии его подвига.

Нельзя, нельзя с такими мыслями работать! Еле-еле заставив себя отвлечься, я все же принялась за работу. Руки тряслись, как в первый раз, даже фон нормальным не получался. Я пыталась нарисовать Фреда на фоне магазина, который они открыли с братом прямо во время войны: этот вариант показался мне самым правильным, да и к тому же самым поздним. Не в развалинах же Хогвартса его рисовать. Прорисовывая мелкие детали магазина, я немного выровняла дыхание — никогда ещё такого не было, чтобы весь задний план написать раньше самого портрета. Уже неделю я почти не выходила с чердака, еду мне носил мой единственный домовой эльф, Гринни, который получил это прозвище в честь поразительно зеленых глаз. И вот, наконец-то, я нарисовала овал лица, пока ещё без глаз и рта. Паника вновь завладела сознанием, сейчас уже ничего другого не сделаешь, пора рисовать лицо. А значит, он оживёт. Дрожащей рукой я рисовала его красивые голубые глаза, которые он тут же прищурил, с любопытством разглядывая меня, ровный нос с кучей веснушек, который он смешно сморщил, как будто ему было щекотно. Хотя, может, и правда было. И вот, не дорисовав и всех веснушек, я рисую рот, тонкие, розовые, немного обветренные губы...

— ПРИВЕТ!!!

Я вздрогнула, кисть соскользнула, и оставила Фреду огромное розоватое пятно на пол шеи.

— Ой, простите меня, пожалуйста, я не хотела, я сейчас все исправлю, какой ужас, я понимаю как вам обидно, что вас рисует не нормальный художник, а какая-то девчонка!

Я уже и не помню, что именно бормотала, пока не услышала самую странную реакцию на свою ошибку — его смех.

— О, что ты, с чего ты взяла, что я злюсь? Откуда мне знать, может, с этим пятном я выгляжу гораздо привлекательнее? Можно даже добавить немного синего, и это будет отлично сочетаться с моим пиджаком, а если хочешь, можешь сделать мои веснушки разноцветными, и я буду самым оригинальным портретом в Англии! Эй, ну что ты молчишь, почему так испуганно смотришь, неужели я такой страшный?

Что я молчу? Я, кажется, забыла буквы... Нет, правда, не ожидала, что он будет таким.

— То есть ты, — он мой ровесник, не могу больше ему «выкать», — не обижаешься? Просто ты Герой. Я перенервничала и думала, что ты окажешься немного другим.

— Каким? Серьезным и важным, дядькой с постной миной на лице, вот так? — и он скорчил рожицу, уж очень напоминающую Скримджера. Получилось настолько похоже, что я не выдержала и рассмеялась.

— Ну, вообще-то да, — проговорила я сквозь смех.

— Если честно, мне совсем не жаль, что я не оправдал твои ожидания.

— Мне тоже. Ладно, сейчас я уберу пятно, стой смирно.

— Ты знаешь, что это щекотно?

— Знаю, — так ему и надо, нечего было пугать.

Фред был первым, кого я нарисовала из Героев Войны, и первым же, кого я копировала для себя. Он всегда был и будет моим другом: именно Фред своими забавными историями восполнил тот пробел в моем детстве, о котором так любят вспоминать гриффиндорцы. Вместе с ним и я заочно нарушила сотню-другую школьных правил и узнала, где находится Выручай-Комната.

Где же ты, Фред? О, я вижу тебя, можешь не прятаться за диваном, я не стану закрашивать тебе рот. Ты все равно ничего не скажешь, ведь та история в итоге стала мне примером, и конец у неё не такой и плохой, а?

Со временем в моем доме появились портреты многих погибших в той войне: Люпина и Тонкс, красавца Сириуса Блэка, который умудрялся флиртовать прямо с портрета и постоянно заставлял меня краснеть.

— Доброе утро, красотка. Это полотенце тебе так идёт.

— Сириус! Убирайся из ванной!

Некоторое время у меня жили Джеймс и Лили Поттеры, пока их не забрал Гарри, который, кажется, вошел в раж и завалил меня заказами. В коридоре висит Грозный Глаз Грюм, который, вообще-то, исполняет роль охранного заклинания: следит за домом днем и ночью и, в случае чего, вполне способен напугать врага одним своим видом. Правда, сам аврор об этом не знает и думает, что я скопировала его за одно только чувство юмора — надо сказать, весьма специфическое. На моем мольберте побывал даже самый противоречивый участник всех событий — Северус Снейп. Я искренне надеялась, что он расскажет мне что-нибудь о том, каково ему было служить двойным агентом, но Снейп молчал. Вообще. За все время, что я его писала, зельевар не проронил ни слова, ни возгласа удивления — ничего. Так и смотрел на меня равнодушным взглядом, пока его не забрали. Забрал, кстати, тоже Гарри.

Я была по-своему счастлива: у меня были друзья, которых так не хватало в детстве, водились деньги. Я могла себе позволить оформить дом так, как я этого хотела, и так, как этого хотело большинство его жителей — картины. На стенах дома были нарисованы натюрморты со всем необходимым для комфортной жизни, были пейзажи с разными временами года, по которым мои друзья могли гулять. Были двери в комнаты, в которые портреты могли заходить, чтобы побыть в уединении. Проще говоря, на стенах моего огромного дома был ещё один дом.

Так что, наверное, я ничего не потеряю, да?

Этот дом достался мне от прабабушки, которая меня очень любила, но которую я совсем не помню. В доме три этажа и чердак, две ванных и куча комнат; в нем даже есть подземелья, которыми я почти не пользуюсь, боюсь немного. Если честно, для человека, который живёт один, этот дом и правда огромен, но я давно уже не жила одна.

В любой истории есть ТОТ САМЫЙ поворот. Наверное, можно сказать, что следующие события вывели меня напрямую к этому повороту.

Опять-таки, всё началось с письма. Со стороны может показаться, что самую важную роль в моей жизни играли письма, но это не так: самыми важными всегда были краски.

Разбирая с утра почту, принесенную совами, я сортировала письма по важности: вот, например, из Мунго, интересуются состоянием портрета Аллоиды Пирс. Прекрасная женщина (научила рецепту зелья от лишнего веса), она была бы уже готова, если бы, смутившись, не попросила сделать ей синюю мантию вместо темно-коричневой. В следующем конверте был счет за магическое бытовое обеспечение дома. От счетов я все время вздрагиваю. Ещё несколько заказов на чьих-то там родственников. И вот оно, это письмо. Ничем не выделяется: тоже заказ, тоже от частного лица, поражало только имя и сумма, предложенная за заказ, — где-то раз в пять больше, чем обычно. Беллатриса Лестрейнж.

Я изредка переписывалась с другими художниками для обмена опытом или чтобы перенаправить заказ, если не успевала. Среди них ходили слухи, что министерство не очень одобряет написание портретов Пожирателей Смерти. Какое мне, спрашивается дело, ведь закона, запрещающего это, нет? Только вот если они, там, наверху, одобрять меня не будут, то и заказов я от них не дождусь — ни от министерства, ни от любой другой государственной структуры.

Тысяча галеонов за портрет той, которую не одобряют. Тысяча. В конце концов, как они узнают, что я сделала что-то «нежелательное»? Подписаться под портретом мне, конечно, придется, это обязательное правило для всех. Письмо было анонимным. Значит, заказчик и сам понимает, что это не надо афишировать, картина будет висеть где-нибудь в глубине огромного старого поместья, и никто её не найдет, ведь так?

Что мною двигало тогда? Думаете, любопытство или желание хоть как-то насолить министерству, которое скоро, наверно, даже садовых гномов будет регистрировать? Нет, все гораздо проще — деньги. Нарисовать одну картину вместо пяти, что может быть выгоднее? Думаете, я алчная, и мне надо было в Слизерин? Шляпа тоже так думала, она вообще все факультеты перебрала. Все, что мне надо — это рисовать и делать это с комфортом, а комфорт стоит денег, да и краски не бесплатны.

Наконец, решившись, я быстро, чтобы не передумать, отправила ответ, попросив в письме пятьсот галеонов аванса. Кто бы ни хотел видеть Беллатрису Лестрейнж в своей гостиной, он согласится, я это чувствую.

На следующий день пришел ответ: в моё окно залетели сразу две птицы, с трудом тащившие увесистый мешочек. Письма не было, впрочем, оно и не требовалось. К вечеру у меня уже были дорогие бельгийские краски, которые появились совсем недавно и обладали одним чудесным свойством — если допускаешь ошибку и делаешь лишний мазок, его можно удалить просто прикоснувшись к нему палочкой. Ещё я приобрела дорогие кисти из волос единорога, а не гиппогриффа, как обычно. Волосы единорога более точно переносят на холст образ в голове художника, что делает картину ещё более живой, а жизнь человека в портрете более приятной.

Конечно, так старалась я не ради Беллатрисы, но все же, если бы не она, столько денег и сразу у меня бы в жизни не было.

Первый раз рисуя кого-то с темной стороны, я испытывала довольно смешанные чувства. Конечно, той робости и смущения, как перед Героями, у меня не было. Не было и страха, как у некоторых, надо сказать, довольно почтенных людей, которые до сих пор боятся произносить имена Пожирателей. Беллатриса Лестрейнж была давно мертва и совершенно никак не могла навредить мне с картины. Но все же я испытывала что-то, похожее на волнение, вырисовывая её черное платье и кружевные митенки.

Я не стала тянуть время и прорисовывать фон, как это было с Фредом, которому, кстати, безумно не нравилась моя новая работа: он грозился сделать какую-нибудь пакость и испортить мне картину, но после того как я пригрозила продать его портрет Хогвартсу, в который Фред категорически не хочет, он успокоился.

У Лестрейнж были очень темные, живые глаза, которые она тут же с превосходством устремила на меня. Если честно, я ждала, что она будет так же молчалива, как Снейп, но все оказалось наоборот.

— Почему мой портрет среди этого хлама? Неужели Темный Лорд не дал тебе четких указаний, ты ведь рисуешь меня для Зала Славы!

Беллатриса держалась властно и уверенно, видимо, её с детства приучили никогда не терять лицо, даже когда оно не дописано. Только вот о чем она говорит?

— Зал Славы? Какой зал? Какой Лорд?

Я искренне не понимала, что она имеет в виду, хотя стоило догадаться. Хаффлпафф, что с меня возьмешь.

— Ты не знаешь Лорда?! Как это может быть? Кто ты такая? — она прищурила свои темные глаза и вскинула подбородок. — Твое личико мне кажется знакомым, ты чистокровна? Кто твои родители?

Почему она допрашивает меня? Какая глупость! Но почему-то я автоматически начинаю отвечать.

— Я чистокровная, меня зовут Алиса, — тут я спохватилась, и сознание заработало. — Я не обязана перед Вами отчитываться. Но, если Вы хотите знать, Ваш портрет заказал кто-то из Ваших родственников.

О каком Лорде идет речь, не о том ли самом? Она была так уверена в его победе перед смертью... Я не знала, как сказать ей о том, что Лорд мертв, о том, что они проиграли. Боялась ранить чувства Пожирательницы Смерти, ну не смешно ли? Только это действительно так, и, пока я подбирала слова, Беллатриса, которая, в отличие от меня, думала гораздо быстрее, начала понимать.

— Какой сейчас год?

— 2025.

— Прошло столько лет, почему? — на её лице отразились понимание и горечь, которая тут же сменилась гневом. — Скажи, девчонка, мы ведь победили, да? Поттер мертв, а Темный Лорд правит Англией?

« Скажи, скажи, что все это было не зря», — вот, что я услышала. И не гнев вовсе, а почти мольба. Только я ничем не могла её успокоить.

— Вы проиграли, Волдеморт погиб в Хогвартсе.

Беллатриса взмахнула руками, как будто пыталась зажать уши, но вовремя взяла в себя в руки и заговорила совсем другим, глухим голосом.

— Значит, от нас ничего не осталось, а вы, празднуя победу, братаетесь с магглами?

— Ни с кем я не братаюсь, я же сказала, что чистокровна.

— Это ничего не значит, девочка, предатели крови ещё хуже.

Предатели крови? Что за жуткое определение? Кровь что, твой лучший друг, чтобы её предавать? Как это вообще можно сделать? Но все же я решила не задавать ей глупых вопросов.

— Мне жаль, что пришлось Вам это сказать, простите.

Почему, почему я постоянно извиняюсь?

— Интересно, кто бы мог тогда заказать мой портрет? — кажется, что она смирилась и пытается думать о чем-то другом. — Наверняка Нарцисса, дорогая моя сестрица, сентиментальная идиотка, безвольная курица! Как ей живётся сейчас? Малфоям наверняка опять все простили. Как же, тут уж её скользкий муженек постарался, — нет, не пытается, кулаки сжались в бессмысленной ярости, непонятно даже, к кому обращенной.

— Вы думаете, картину заказала Нарцисса Малфой?

— Ну а кто же ещё, ты сама, что ли, не знаешь своих клиентов?

— Вообще-то, письмо было анонимным.

— Почему, неужели она стыдится меня?

Стыдилась бы — и вовсе не стала бы заказывать.

— Нет, не думаю, что она Вас стыдится, просто рисовать портреты таких, как Вы...

— Таких, как я? Верных слуг своего господина?

— Пожирателей Смерти, это не совсем законно.

Лестрейнж растянула губы в ухмылке. Надо бы цвет посветлее сделать, а то выглядит как-то старчески.

— Значит, нарушаешь закон? Да ты, наверное, храбрая гриффиндорка?

— Нет, я жадная хаффлпафка!

Она засмеялась — вполне по-человечески, как смеются обычные люди над обычными шутками, а не как страшные преступники над муками своих жертв.

— Молодец, хаффлпафка! Что ж, раз моя сестрица хочет вечерами любоваться моим портретом, уж постарайся представить его в лучшем виде. Надеюсь, я хоть стою недешево?

— Вам это польстит, вы стоите в пять раз дороже любой из моих работ.

Белле это польстило, а так же то, что я перенесла мольберт с чердака в беседку, благо было лето, и стала писать картину в более приятной для неё обстановке.

Работа шла довольно тяжело, Беллатриса придиралась к каждой детали, что не скажешь о нашем общении: довольно быстро мы перешли на «ты» и стали подолгу разговаривать.

— Почему ты все время сидишь здесь?

— Где мне ещё сидеть, если тебе все время все не нравится? Я уже седьмой раз переделываю твою метку.

— Я не про то, почему ты никуда не выходишь?

— Все, что нужно, мне присылают почтой, зачем мне куда-то идти?

— Ну, например, на свидание. Ты же чистокровка, тебе необходимо найти мужа. Конечно, сейчас ты не в лучшем виде, но если тебя отмыть от этой разноцветной мазни, хорошенько причесать и приодеть, возможно, получится что-то приличное. Ну-ка, посмотри на меня! Знакомое у тебя личико, круглое такое. Конечно, простовато. У тебя рыжие волосы, тебе определенно пойдет...

— Беллатриса, как ты смеешь с ней говорить? — в портрет на всех порах влетела Тонкс. — как вообще ты можешь смотреть ей в глаза?!

— О, добрый день, дорогая кузина, я очень рада тебя видеть! А где же твой ручной волчонок?

— Заткнись, Белла, ты здесь лишь на время, и терпим мы тебя только ради Алисы.

— А иначе чтобы вы сделали? Я уже мертва, Нимфадора, как и ты, заметь, и мне нечего бояться.

— О, зря ты так тетушка, попробуй сказать это Фреду Уизли — он давно хотел сделать твой облик не таким мрачным.

Я, конечно, и не ожидала, что они подружатся, но почему нельзя просто не обращать внимания друг на друга? И почему Белла не может смотреть мне в глаза, ведь, как бы эгоистично это не звучало, мне лично она ничего не сделала.

— Тонкс, Белла, ну перестаньте же, мне нужно рисовать!

Тонкс наградила Беллу яростным взглядом и так же стремительно вылетела за края картины. Вся моя честная компания очень негативно отнеслась к появлению Пожирательницы, хоть и временному. Сириус почему-то все время ссылался на моих бабушку и дедушку, которые, надо сказать, Беллу просто игнорировали. Блэка понять можно: ведь именно Лестрейнж пустила в него смертельное заклятие.

Ремус постоянно пытался усмирить свою жену и Фреда Уизли, которые все время провоцировали Беллатрису. Она тоже была далеко не в стороне: на все колкости реагировала ответными, тем самым ещё больше провоцируя на неё нападать, однако сама своей картины никогда не покидала, объясняя это тем, что не будет уподобляться их «плебейскому», как она любила говорить, поведению.

Белла-Белла, жаль, тебя тут нет. Ты бы поддержала меня, ты всегда считала, что в достижении цели границ не существует. Я ведь знаю, что ты сделала, но мне плевать. Я не безумна Белла, как и ты.

Когда однажды утром пришло письмо с вызовом в министерство, портрет Беллатрисы Лестрейнж был завершен, и я со дня на день ожидала покупателя, поэтому такое приглашение меня откровенно напугало.

На дворе наступил сентябрь — я ровно полгода не выходила из дома. Чтобы там ни говорила Беллатриса, мне в этом не было никакой надобности. В здании министерства на меня обрушилась лавина людей — бегущих, снующих, ужасно раздражающих и заглушающих мысли своим бесконечным гомоном. Безумно хотелось пальнуть в толпу бомбардой, лишь бы они заткнулись. Странно, такое желание больше пошло бы Белле — наверно это просто с непривычки.

Набитый и пропахший потом лифт дотянул меня до Отдела Тайн, в котором меня и должны были встретить. «Отдел Тайн» даже звучит жутковато, но это же не аврорат, а значит, про Беллу никто не знает, и бояться нечего. Я смело постучала в черную блестящую дверь.

— Здравствуйте, я Алиса...

— Знаю, знаю. Вы что-то опаздываете, юная мисс, — в небольшом зале, похожем на читальный, сидел старичок лет восьмидесяти, совсем седой и ссохшийся, как изюм. — Мы вызвали Вас не просто так.

Да я и так поняла.

— Как вы относитесь к тому, чтобы писать портреты Пожирателей Смерти?

Сердце в пятках — как я могла попасться? Никто ведь не знает. Что же теперь будет? Меня лишат права заниматься живописью или вообще посадят?

— Что вы имеете виду? — ничего умнее, чем состроить непонимающую физиономию, я не могла придумать.

— Мы хотим сделать вам заказ, — кажется, я вспомнила, как дышать, — сразу на несколько портретов и все — Пожирателей Смерти. Самых опасных и безжалостных бойцов армии Темного Лорда.

— Зачем вам они?

— Мы хотим создать что-то вроде книги для истории, для наших потомков. В ближайшие лет сто эта книга никогда не покинет закрытой библиотеки Министерства.

— Кого именно надо рисовать?

— Вы согласны?

— Сколько вы будете платить?

— Пятьсот галеонов за картину. Но сдавать вы их будете полным комплектом, а не по одной.

— Почему?

— Так удобнее наносить специальные заклинания — на всю книгу сразу.

Пятьсот галеонов за картину — весьма неплохо, тем более, если заказ большой, можно долго не беспокоиться о деньгах.

— Я согласна, но мне нужен аванс. И сколько их, в конце концов?

Старичок призадумался: считал видимо. Хорошо хоть пальцы не загибал, иначе я бы не выдержала и рассмеялась.

— Запоминайте, а лучше записывайте, юная мисс. Беллатриса Лестрейнж, Рудольфус Лестрейнж, Бартемиус Крауч-младший, Рабастан Лестрейнж.

Две тысячи галеонов, четверо, никаких проблем, тем более Белла у меня уже есть, и искать воспоминания о ней не надо.

— Аванс мы вам вышлем почтой. Думаю, с поиском образов у вас не должно возникнуть проблем: ваш отец и его друзья с радостью помогут вам в этом.

Я даже не помню, как добиралась домой. Все-таки подобные столпотворения сводят меня с ума. Перед глазами до сих пор стояла мешанина бессмысленно сочетающихся мазков из людских лиц, одежды и окружающей все отвратительной грязи. Хотя, может быть, мне это всё просто мерещилось. В окошко на кухне стучалась сова, наверное, уже давно. В конверте был аванс и срок сдачи заказа — полгода.

Я не очень долго думала, у кого взять необходимые воспоминания. Гораздо сложнее было перебороть стеснительность и написать, попросить его о помощи. Я уже второй час сидела за столом, пытаясь хотя бы начать письмо.

«Дорогой Гарри», — какой он мне дорогой? Это слишком фамильярно.

«Дядя Гарри»! — нет, дядя из него никакой, он даже на моем дне рождения ни разу не был, какой он дядя?

«Уважаемый Мистер Поттер», — как будто я письмо из Хогвартса пишу.

Нет, все не то...

— Привет, красавица, что, пишешь любовное письмо? — Сириус Блэк сидел в кресле напротив нарисованного камина и нагло улыбался. Нагло и очень обворожительно, — кто же мой соперник, если не секрет?

— Гарри Поттер, — Сириус даже пролил на себя бокал с огневиски, которое, кстати, я рисовала специально для него.

— Алиса, — начал он неуверенно, — мне, конечно, сложно судить, и я сам далеко не мальчик, хотя на картине твоими стараниями получился превосходно, — он откинул назад челку и улыбнулся, — но Гарри вряд ли тебе подходит: у него прекрасная жена, ты училась на одном курсе с его детьми, и он лысеет. Алиса, ты понимаешь, лысеет! Как ты могла в него влюбиться?

Какая паника! Если бы я не знала, что он несерьезно, подумала бы, что Сириус и вправду в меня влюблен. Это, конечно, не так, просто каждый по-своему избавляется от скуки.

— Сириус, милый, это не то, что ты подумал, — я закатила глаза и прижала руки к лицу. Я играю по правилам. — Я сейчас всё объясню.

— Хорошо, дам тебе шанс.

— На самом деле мне надо его кое о чем попросить, но я не знаю, как написать. Черт, да я даже не знаю, как к нему обратиться.

— Он же вроде не менял имя? Обратись к нему «Гарри».

— Думаешь, это не будет слишком?

— Слишком как? Твой отец его друг, ты нарисовала для него всех нас и даже Снейпа. Поверь, солнышко, Гарри будет рад тебе помочь.

Поверив Сириусу, я написала Гарри, предложив ему встретиться где-нибудь и поговорить. На следующий день, когда я рисовала Фреду Уизли метлу, пришел ответ. Гарри предлагал мне приехать к нему в Годрикову Впадину где-то около шести.

Дом Гарри Поттера был довольно большим и очень пустым — я помню это ощущение ещё с детства, когда там была куча его детей и племенников. Сейчас там жили Гарри, его жена и Джеймс, остальные разъехались и создали собственные семьи.

— Здравствуй, Гарри, мне, правда, очень неудобно, но лучше я сразу скажу, что мне от тебя нужно, иначе потом не осмелюсь.

— Алиса, привет, не переживай! Ты так много для нас сделала, поверь, я с радостью помогу тебе.

— Мне нужны твои воспоминания о Пожирателях Смерти, — выдохнула я. — Не обо всех, конечно, только о троих.

Гарри выглядел очень удивленным, казалось, он даже не понимает, о чем я говорю.

— О Мерлин, Алиса, зачем они тебе? Ты что, рисуешь Пожирателей?

— Да, это заказ Министерства. Рудольфус Лестрейнж, Рабастан Лестрейнж и Барти Крауч младший.

— Для чего министерству Пожиратели? Неужели соскучились?

— Нет, Отдел Тайн хочет вставить их портреты во что-то вроде книги.

Поттер нахмурился, потом вдруг рассмеялся.

— Они что решили переиздать «Чудовищную книгу о чудовищах»? Это действительно забавно!

Забавно до дрожи.

— Так ты поможешь мне?

Гарри, конечно, согласился. Принес из кабинета Омут Памяти и стал потихоньку опускать туда серебристые струйки воспоминаний.

Меня всегда удивляло, почему воспоминания могут быть жуткими, грустными, постыдными, а струйки все равно невинно-серебряного цвета. Поттер взял меня за руку, и мы вместе окунулись в эпизоды его детства.

Первыми он показал мне братьев Лестрейнж. Я сразу узнала Отдел Тайн, который за двадцать с лишним лет совсем не изменился, только вокруг было много людей, дети и взрослые, всюду летали лучи заклятий. Каждый луч отражался от выложенных черной плиткой стен зала, в котором мы находились, и освещал всю эту бойню своим светом, раскрашивая в сюрреалистические цвета. Это было бы интересно нарисовать, но люди бы устали драться, и вся красота этого отчаянного Армагеддона пропала. Хотя можно попробовать отразить что-то подобное в маггловской, неподвижной технике.

— Смотри, — Гарри легонько дернул меня за руку, — Видишь, Джинни сдернула с Пожирателя маску? — это Рабастан. Пойдем дальше, только быстрее, пожалуйста.

Рабастан Лестрейнж был худым мужчиной с бронзовыми волосами и тонким носом. Он больше был похож на скрипача, чем на убийцу.

— Прости Гарри, я задумалась, не знала, что ты торопишься.

— Я не тороплюсь, просто здесь, в этот день, умер Сириус, и я совсем не хочу видеть это вновь.

Я, если честно, тоже не хотела бы видеть смерть красавца Блэка, хотя и наслушалась про неё со всеми подробностями от самого Сириуса и Беллы во время их очередной перепалки.

Немного поодаль стоял немолодой мужчина. Он облокотился на полки с какими-то шариками и тяжело дышал — видимо, отходил от заклятия.

— Это Рудольфус — указал на него Гарри.

Старший Лестрейнж был покрупнее и выглядел более внушительно, но и он скорее напоминал рабочего или драконолога. Волосы Рудольфуса были таким же бронзовыми, как и у его брата, а вот нос был сломан, притом несколько раз. Я уже мысленно представляла, как и в каком интерьере писать их портреты, когда Гарри резко дернул меня за руку и мы оказались в какой-то комнате, больше всего похожей на класс в Хогвартсе. Из знакомых мне людей здесь были только МакГонагалл, Гарри и Грюм, на которого отчего-то было наставлено несколько палочек. Ещё был бородатый старик — я его никогда не видела, но несложно догадаться, что это Дамболдор.

— Ну и кто же из них Барти?

— Сейчас поймешь, смотри не отвлекайся, — Гарри указал мне на Грюма, который нервно облизывал губы и смотрел на Дамболдора.

Они все о чем-то говорили, но я не слушала: это не моё дело, и пришла я не за этим, но только даже без слов многое можно было понять. Грюм сильно нервничал, Дамболдор был рассержен, а Поттер напуган. Вдруг случилось что-то странное: Грюм начал меняться, выпал вставной глаз, выросла настоящая нога, нос, волосы, и вот на его месте сидел парень лет тридцати и, плавно проводя языком по верхней губе, ухмылялся в глаза директору. В кабинет вошел Снейп, заставил парня что-то выпить и глаза не-Грюма остекленели.

Ты бы и так сказал им правду. Ты бы обязательно похвастался.

Я вновь почувствовала резкий толчок и вернулась в реальность.

Я поблагодарила Гарри и отправилась домой. Я сразу знала, кого буду рисовать первым.

— Белла, — обратилась я к картине океанского прибоя, висевшей в одной из комнат, — Белла, я нарисую тебе мужа.

Из воды тут же выбежала Лестрейнж и закуталась в темную мантию.

— Муж? Какой ещё муж? Не нужен мне никто!

— Это тебе не нужен, а мне Министерство заказало тебя, братьев Лестрейнж и Крауча-младшего, как самых опасных преступников.

— Это Крауча-то? Опасный, тоже мне, лишь однажды повезло, и вот уже место рядом с такими как мы, — Белла презрительно скривила губы, но лишь на миг, потом её лицо посветлело. — Значит, нас тут теперь будет больше? Ну, посмотрим, Тонкс, как ты тогда запоешь.

Запела в итоге я, и даже не запела, а завыла, когда все эти герои и убийцы решили помахать кулаками после драки, которая, надо сказать, закончилась ещё до моего рождения.

Рудольфус Лестрейнж, хоть и выглядел грозным, на деле оказался довольно апатичным и безвольным, полностью подчиняясь железной воле своей жены. Белла этим радостно пользовалась и все время посылала его скандалить с другим портретами, поэтому дома теперь всегда было шумно. Наверное поэтому, возвращаясь, он стоял тихо и рисовать мне не мешал. Первый портрет был готов спустя месяц, оставалось, правда, немного доделать фон, но это я решила оставить на потом. Я сидела в беседке и решала, кого рисовать дальше, когда меня отвлекла Белла, как всегда думавшая быстрее и решившая всё за меня.

— Алиса, Басти, в смысле Рабастана, рисуй последним, этот приставучий тип меня при жизни достаточно извел, чтобы здесь провести с ним хоть одну лишнюю минуту.

— Хорошо, мне на самом деле все равно, пускай следующем будет Крауч.

Крауч. Я даже не представляла, как его писать, и где. Рудольфусу досталось уютное кресло со столиком, как и у Беллы, а Барти с этим как-то не вязался. Не было в образе из воспоминаний Гарри ничего аристократичного, как в Беллатрисе, не было и величественной фигуры, как у её мужа.

Я не знаю, что мной двигало, но я решила нарисовать его на фоне окна, задернутого тяжелыми шторами. Почему-то мне казалось, что окно — это то, что нужно, символ свободы. В воспоминаниях Гарри Барти был одет в какие-то перештопанные тряпки, видимо, это была одежда Грюма. Я подумала, что не стоит рисовать его в этом.

Мольберт стоял на чердаке, я стояла пред ним. Все было обыкновенно, я не чувствовала ни волнения, ни робости. Он не был первым, кого я рисовала, не будет и последним, он абсолютно нечем не выделялся. Только что-то внутри подгоняло меня и я, даже не дорисовав на его костюме продольных полос, перешла к глазам. Мои руки не дрожали, я помнила каждый миллиметр его карих, с золотыми ободками, глаз. Стоило мне закончить, как они расширились от ужаса и какой-то нечеловеческой боли. С таким чувством, наверно, делает вздох тонувший человек, которого вытащили из воды на отравленный воздух. Странно, портретам никогда ещё не было больно. Перепугавшись, я стала спешно дорисовывать нос и рот; Барти в это время дико колотил кулаками по картине, как будто пытался выбраться или дотянуться до меня.

— Тебе вкусно, тварь? — заорал он, как только обрел рот.

Никто и никогда ещё не был со мной так вежлив. Почему мне должно быть вкусно, разве я его ем?

Но тут я заметила, что его глаза смотрят мимо меня, в пустоту, Крауч просто не осознавал, где он находится; видимо перед смертью его кто-то ел.

— Успокойся, — после твари, про «вы» я как то забыла. — Слышишь,— сказала я уже громче, — оглянись, никто не собирается тебя есть, я всего лишь тебя рисую.

Его взгляд сфокусировался на мне, и мне стало не по себе от той ярости, с которой он смотрел.

— Рисуешь да? Живые краски, живая картинка, я просто счастлив!

Он говорил тихо, вкрадчиво, то и дело облизывая губы.

— Хорошо, что счастлив, а теперь дай мне работать.

— Нет. Нет-нет, подожди, с чего ты взяла, что я хочу быть твоей картиной, а? — от его голоса по спине бегали мурашки, мне казалось, что он сейчас вылезет и задушит меня. — Ты так глупо выглядишь, пятясь от картины, ты там, а я здесь. А ты там в какой-то дыре. Если бы мы победили, стал бы Лорд заказывать мой портрет? Маловероятно, а если и стал бы, доверил бы его такой трусливой, замызганной девчонке, как ты? — внутри меня потихоньку просыпалось что-то, что определенно досталось от Беллы. Если бы можно было применить к картине непростительное, если бы я хотя бы знала, как оно звучит, этот грубый, ненормальный парень уже корчился бы от боли.

Но я правильная, тихая и спокойная девушка, и мне не стоило об этом забывать. Поэтому я быстро взяла себя в руки и с равнодушием, свойственным исключительно хаффлпафцам, подошла к картине и продолжила рисовать светло-голубые полоски на его костюме.

— Ты тупая или глухая? Я сказал, не смей меня рисовать! — Крауч попытался дернуть рукой, которую я раскрашивала, но у него это не вышло. — Отпусти меня, не прикасайся! — теперь он кричал, его лицо исказила гримаса ненависти, а глаза лихорадочно блестели.

Невыносимо рисовать того, кого хочется убить. Невыносимо.

— Не кричи на меня, я ничего тебе не сделала. Просто дай мне закончить и, обещаю, ты больше меня не увидишь.

— Ты что, не поняла? Я никого не хочу больше видеть! Я не хочу быть каким-то экспонатом! Это ведь не жизнь, это фальшивка.

Последние слова он договорил тихо, с горечью в голосе. На миг мне представилось, что именно такие слова мог сказать мне Снейп: что-то было похожее в этих совершенно разных людях. Только бывший профессор понимал, что все бесполезно, что его неминуемо кто-нибудь бы нарисовал, поэтому и не пытался зря сотрясать воздух.

— Я могу нарисовать тебе все, что захочешь: книги, еду, алкоголь, могу нарисовать даже домашнее животное.

Барти, до этого закрывавший лицо руками, дернулся, взглянул на меня и усмехнулся.

— Ты думаешь, мне не хватает здесь совы или кота? Ты думаешь, дело в этом? Сделаешь мне уютную картинку? А куда ты денешь это проклятое стекло?

— Какое стекло, о чем ты? Тебе не нравится окно? Я могу убрать его, хотя, мне казалось, что оно подходит.

— Окно, — он резко развернулся назад, дернул штору, увидел ещё недоделанную раму и белую пустоту холста за ней. — Ты думаешь, это то, что мне нужно. С чего ты взяла, что можешь судить об этом?

Он вновь повернулся ко мне, наклонил голову, взглянул мне в глаза и вновь заговорил тихо, переходя на шепот.

— Но только это не важно, и не о том стекле я вовсе, а об этом, — и он провел рукой по картине, прямо на уровне моей щеки. — С твоей стороны будет жизнь, прогресс и пыль, которую забудут протереть, а с моей ничего никогда не изменится: вечная тюрьма и одиночество.

Я встряхнула головой, освобождаясь от наваждения. Мне казалось, что я чувствовала на щеке жжение от его тонких пальцев. Я вновь отошла от портрета подальше. Крауч окинул меня внимательным, изучающим взглядом и вновь заговорил:

— Подойди ближе, помнишь, мне тебя не достать, — я понимала, что глупо бояться картины, но все же достала палочку из крепления на ремне. — Давай, я знаю, в душе тебе этого очень хочется, скажи «Инсендио», ты ведь знаешь, что это? Миг — и никаких проблем, никакого страха.

— Я не боюсь тебя, можешь говорить, что хочешь, мне плевать, я закончу картину.

Не знаю, откуда у меня взялись силы на это, но я вновь взялась за кисть и, постаравшись абстрагироваться от всего происходящего, вернулась к многострадальному рукаву.

—

Час за часом я исправляла недочеты и перерисовывала детали — портрет этого безумного Пожирателя никак не желал получаться. Барти постоянно что-то говорил, я старалась не слушать его, игнорировать этот жуткий голос, тембр которого постоянно менялся с отчаянного крика на вкрадчивый, пугающий шепот. Я не слышала его слов, но чувствовала, что они полны тяжелой грязи. Когда-то, лет в четырнадцать, я пыталась представить себе, как нарисовать звуки, создать картину из слов. Тогда это казалось таким простым и логичным, ведь писатель и поэт могут описать краски природы, внешность человека и даже запах спелых фруктов одними словами, почему же художник не может нарисовать слова, звуки. Смех или отчаянный крик.

Теперь мне далеко не четырнадцать, и я не пытаюсь нарисовать его слова, я рисую окно и синюю дверь рядом с ним. Мои чудесные бельгийские краски, с их помощью я могу создать гораздо больше чем обычно. Одним взмахом палочки отодвинуть тяжелую портьеру и нарисовать окно и черную безлунную ночь за ним, удалить ленту, удерживавшую штору, и окно никто не увидит, пока Барти сам этого не захочет. Я не понимаю, почему он так кричит, ведь другие портреты говорили мне, что там, в картине, все настоящее: и еда вкусная, и вода мокрая. На часах было уже полчетвертого утра, мне безумно хотелось спать, но я взяла себя в руки и принялась за второй ботинок. Поначалу я не знала, в какую обувь его одеть, но потом решила сделать его костюм немного эклектичным: ведь такому, как он, это наверняка бы пошло. Поэтому на его ногах, прямо под полосатыми штанинами, красовались черно-белые кеды. Такие, какие обычно носят игроки в квиддич.

В моем прекрасном доме я жила совершенно одна, и поэтому спальня у меня находилась там, где мне этого хотелось. Сегодня я уснула в маленькой гостиной, небольшой комнатке рядом с ходом на чердак. И только моё тело почувствовало приятную легкость и мысли, запутываясь друг в дружке, стали потихоньку засыпать, я услышала на удивление ровный и спокойный голос моего незаконченного Пожирателя.

— Ты меня слышишь, можешь не притворяться, твои веки дрожат, можешь не отворачиваться. Ты, наверно, хочешь спать? Ты устала, так долго простояла у холста, пытаясь сделать мою тюрьму покомфортнее.

Барти Крауч стоял у нарисованного стеллажа и равнодушно смотрел на комнату. Почему я об этом не подумала, ведь, хотя сама картина и не была завершена, голова и тело у моего Пожирателя были, а значит, он мог бегать, где ему заблагорассудится.

— Что тебе нужно? — мне казалось, это никогда не кончится. — Неужели ты не понял, что я все равно закончу картину?

— Ты её сожжешь, поверь, ты сделаешь это, как бы ты не хотела получить гонорар за мою душонку, навеки запертую в твоей мазне, ты уничтожишь свою работу.

— С чего ты взял? Не все, знаешь ли, рады жизни в рамке, но если бы я всех слушала, то мне было бы не на что жить, — я врала, наверно, впервые так сильно, я даже не знала, что способна на это. Барти был первым, кто жаловался, и я не знаю, почему не сказала ему этого.

— Ты, наверно, очень устала и хочешь спать, а вот я много лет отдыхал и теперь полон сил. Давай поговорим. Раз уж ты решила, что оставишь картину, я могу рассказать тебе много интересного.

Как жаль, что на портреты не действует «Силенцио». Неужели мне придется слушать его до тех пор, пока не будет выполнен весь заказ. Я пыталась поглубже зарыться в свою импровизированную постель, созданную их трансфигурированного матраса и подушек, которые вечно разбросаны по всему дому, натянула на голову какую-то тряпку, кажется это была моя зимняя мантия, которая неизвестно что здесь делала.

— Если тебе не слышно, я могу говорить громче. Мы проиграли, да? А вы все живете, как мандрагоры в теплице. Откуда я это знаю? Думаешь, я не могу догадаться, что станет с обществом, которое совсем недавно было на гране геноцида? Вы все ударились в другую крайность: теперь все кому не лень защищают права грязнокровок, боятся их дискриминации, все чистокровные семьи под жестким контролем. Ваше правительство думает, что делает все, чтобы это не повторилось. Им кажется, что теперь все просто отлично, и никого не принижают, только эти кретины даже не замечают, как падают всё ниже и ниже, — его ровный голос вновь сорвался на крик. — Вы уничтожаете все, чем волшебники отличаются от магглов, вы сжигаете книги по темной магии, упрощаете обряды и забываете культуру, превращаясь в простаков и молитесь на слово толерантность. Скажи. Скажи, что это не так!

Его крик не был мольбой, просьбой или приказом — он был горькой усмешкой того, кто был, наверно, слишком умен, чтобы верить в утопическое будущее.

— Я не понимаю слишком многое из твоих слов, но разве вас, таких, как ты, волновали такие вопросы?

— Ты или непроходимо глупа, или не видела ничего, кроме своих мерзких красок, раз считаешь нас безмозглыми маньяками. Но ведь я прав, так и есть? Вас все жалеют, и никто не хочет травмировать историей, нагружать лишними знаниями.

Да, меньше всего мне сейчас были нужны какие-либо знания. Мне хотелось просто отключиться и не слышать срывающийся голос человека, несущего такой жуткий и слаженный бред. Я встала с постели, схватила подушку и пошла в единственное помещение в доме, в котором не было картин — в маленькую кладовку за кухней, где обычно жил мой эльф. Гринни, кстати, очень удивился, что его хозяйка пожелала спать в самой маленькой и неопрятной комнатушке.

— Гринни, миленький, не переживай, просто твою хозяйку замучила работа. Мог бы ты исполнить одно маленькое поручение?

— Конечно, все, что хочет моя госпожа, — зеленые глаза эльфа загорелись энтузиазмом, потому что я нечасто просила его о чем-то, а временами и вовсе забывала о его существовании.

— Подойди к картине молодого мага с горящими глазами и спой ему гимн демократического министерства, раз двадцать, и не слушай, если он будет кричать или ругаться, обязательно допой, и смотри, не забудь куплет про наше братство с магглами.

Белла говорила, что надо платить той же монетой, Сириус говорил, что юмор — лучшее оружие. Я не слушала никого из них, мне плевать на Барти Крауча и на то, что он говорит, просто я так хотела спать. Просто...

Проснулась я поздно, потому, что в кладовке, в которой я спала, не было окон. На кухне меня ждал давно накрытый завтрак и Гринни, наливающий кофе. В нарисованной на стенке столовой на краешке стола сидел Сириус, и выглядел он очень недовольным. В окошко монотонно стучалась сова, которая ждала меня, наверное, с самого утра. Я впустила птицу, закурила и начала читать письмо.

«Я приду за портретом Беллатрисы Лестрейндж сегодня в семь. Надеюсь, он готов и вы сохранили в секрете его существование.

С уважением, N»

— Сириус, можешь радоваться, твою кузину сегодня заберут!

— Как будто я не знаю, что ты нарисуешь её снова!

— Что ты такой недовольный?

— Интересно, а как бы ты себя почувствовала, если бы тебе всю ночь пели гимн магической Британии? Я, конечно, очень рад, что Министерство стало таким демократичным и заботится о магглах, но мне совсем не нужно это повторять двадцать раз!

Что-то я не понимаю, Сириус что, с Краучем ночевал?

— Алиса, солнышко, скажи, твой эльф сошел с ума?

Гринни в этот момент спрятался за угол скатерти и только его ушки, чуть дрожа, выдавали его местонахождение.

— Гринни, милый, кому ты пел гимн?

Эльф высунулся из-за скатерти, трясясь всем телом, и поднял на меня свой огромные глазищи.

— Хозяйка сказала Гринни петь молодому мужчине с горящими глазами. Гринни сделал, как приказала хозяйка.

Конечно, с чего я взяла, что Барти здесь такой один? Блэк, наверное, попался моему эльфу первым.

— Прости, Сириус, это предназначалось не тебе, а сейчас мне надо бежать, поговорить с Беллой на счет портрета, извини.

Но пошла я совсем не к Белле, а в маленькую гостиную, последнее место, где я видела Барти. У меня появилась замечательная идея, как оградить себя от его жуткого голоса, который прочно въелся в мозг и звенел в ушах. В комнате его не оказалось, а был он на чердаке, на мольберте, где ему и полагалось быть. Сидел в углу картины, закрыв голову руками. В этой позе он казался сломленным и несчастным. На фоне недорисованного заднего плана это выглядело так красиво и драматично, что по спине пробежали мурашки, которые обычно бывают, когда внутри задевается какая-то струнка. Но это ощущение быстро прошло. Под ногами скрипнула половица, Барти вздрогнул, вскочил и растянул губы в хищной ухмылке.

— Доброе утро, маленькая тепличная мандрагора, как спалось в кладовке? Тебе ещё не надоело моё общество? Сегодня будет гораздо веселее, я расскажу, как мы кормили змею Темного Лорда, а точнее...

— Нет, не расскажешь, — перебила его я. Поднимаясь на чердак, я захватила баночку с черной бельгийской краской и, обмакнув в неё широкую, почти малярную кисть, которую сейчас достала из-за спины, закрасила Барти рот. — Ну что, до сих пор считаешь меня тупой? Конечно, считаешь, но сказать ты этого не сможешь, как и пошевелиться, — я развернулась и пошла к выходу с чердака. У двери я обернулась и напоролась на его ненавидящий взгляд: И тебе доброе утро, Барти — сказала, постаравшись как можно точнее скопировать ехидное выражение лица Беллы, когда она ругалась с Сириусом.

На улице было прохладно и я, закутавшись в непонятного вида накидку и таща ещё один мольберт, зашла в беседку. Беллатриса Лестрейнж сидела на картине вместе с мужем, положив голову тому на плечо.

— Привет, Алиса! Скажи, а что случилось с моим дорогим кузеном? Почему он все утро ругался на магглов и домовиков, разве он не считает их своими братьями меньшими? — Белла была явно в приподнятом настроении, что не скажешь о её муже. Хотя о нем вообще мало что скажешь. Его лицо редко выражало что либо, кроме безразличия.

— Это довольно глупая история, я тебе все расскажу, только сначала скажи, какой ты хочешь фон для министерства? Твой портрет сегодня заберут, — я расставляла мольберт и доставала краски.

— Сегодня? Надо же, как скоро, я буду скучать.

— Я обещаю нарисовать тебя заново как можно быстрее, мы скоро опять увидимся.

— Тогда сделай мне на заднем плане эту беседку, а на небе ранние сумерки.

Я принялась за картину и стала пересказывать Белле весь вчерашний день, начиная с момента, как Барти Крауч открыл глаза. Белла часто перебивала меня и дополняла.

— Его поцеловал дементор, а это, знаешь, не очень приятно, но он должен быть благодарен тебе за то, что ты вытащила его душу из нутра этой мерзости.

— Если бы! Белла, он меня пугает, он наверно был самым страшным из вас и самым безумным?

Лестрейнж громко рассмеялась, даже Рудольфус ухмыльнулся. Что я такого сказала?

— Барти — самым страшным? Что ты! Крауч был глупым и наивным ребенком, его отец, Барти Крауч-старший, был начальником отдела правопорядка и думал только о своей карьере.

— Как сын начальника правопорядка мог стать Пожирателем?

— Дай мне рассказать и тогда поймешь. Не перебивай старших. О карьере он думал, а не о сыне, а маленький Барти хотел признания. Он был лучшим учеником в школе, охотником команды Ревенкло и старостой факультета. Он делал всё, чтобы отец гордился им, обращал на него внимание, но тот лишь сухо кивал и уходил в кабинет.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам нам рассказал, когда принял метку и впервые напился, — Рудольфус тоже решил принять участие в обсуждении. — Помнишь, Беллс? Мальчик считал, что Лорд заменит ему отца.

— Да, а Лорду нужен был свой человек в министерстве, и он с легкостью сыграл на его детских мечтах. Барти принял метку сразу после окончания Хогвартса, но настоящим Пожирателем так и не стал.

— За что же его тогда поцеловал дементор? — я всё больше и больше запутывалась в этой истории.

— Алиса, кто тебя воспитывал? Я же сказала, не перебивай. Чистокровная вроде ведьма, а манеры как у грязнокровки. Поцелует его дементор потом. Слушай дальше. Уже в девятнадцать лет Барти попал в Азкабан вместе с нами и Рабастаном за нападение на семью авроров, — Белла вгляделась в моё лицо, резко тряхнула головой и продолжила.— Мы пытали их, чтобы выведать некоторую информацию. Барти тоже участвовал, но этот щенок так и не смог наколдовать нормальный «Круциатус». А знаешь почему? — глаза Беллы загорелись безумным огнем, она впервые стала так похожа на саму себя из воспоминаний Гарри — я видела её мельком там, в Отделе Тайн. — Потому что, когда пытаешь кого-то, нужно получать от чужой боли истинное удовольствие, а не пытаться подражать мне или, например, Басти, который был старше его всего на год, но прекрасно владел вторым непростительным. Надо испытывать искреннюю ненависть к своей жертве, наслаждаться её болью. Барти же ненавидел лишь своего отца. Когда нас судили, он испугался и умолял отца отпустить его. За это я не сужу Крауча, он был слишком юн. Предавали Лорда и люди гораздо старше и сильнее его, — Белла перевела дыхание, и пожар давно отгоревшей войны утих в её глазах.

Пользуясь паузой, я вернулась к работе. Белла продолжила уже более равнодушным тоном.

— Потом отец все-таки вытащил его из Азкабана, когда Барти был почти мертв, и держал дома под Империусом около тринадцати лет. Ни к чему затягивать эту историю. Барти все же внес свой вклад в общее дело, помог Лорду возродиться и убил своего отца. В конце концов Дамблдор раскрыл его, а Фадж натравил дементора. Жизнь Барти Крауча закончилась в желудке этой твари. Странно, что ваше Министерство считает его таким опасным, ведь ничего страшнее Империуса он так и не сотворил.

— Значит, он был невиновен?

— Почему же? Он, как и все мы, был предан Лорду, и ты что, не слушала? Он помог ему возродиться. Барти был довольно умен и верен нашему делу. Но в Азкабане его разум повредился, пожалуй, сильнее, чем у всех нас, и концу он был с Повелителем лишь чтобы отомстить отцу — остального для него просто не существовало.

Сумерки над беседкой получались тяжелыми, небо покрывали лохмотья рваных облаков. История Барти Крауча, в которую было так сложно поверить, отражалась на картине. Мне не было его жаль, я не представляла, как можно так ненавидеть, но где-то внутри, очень глубоко, было маленькое сходство между Краучем-старшим и семьей, которая нечасто обо мне вспоминает.

— Ты говорила, он достает тебя, так где же он сейчас, неужто боится старых друзей? — ухмыльнулся Рудольфус.

А почему он меня не достает? А потому, что у него Мерлин знает сколько времени закрашен рот. А краски можно удалять только первые два часа. Я бросила кисть и побежала к особняку, провожаемая удивленным взглядом Беллатрисы.

Перепрыгивая через ступеньки, я влетела на чердак, на ходу доставая палочку, и запыхавшимся голосом проговорила:

— Эванеско.

Краски исчезли, сердце колотилось как безумное, и я сползла по стене на пол рядом с картиной. Пожиратель молчал.

— Барти? Ну, давай же, скажи какую-нибудь гадость, чем вы там кормили змею? Кровью невинных младенцев?

— Что, соскучилась? Ты же так хотела, чтобы я замолчал, даже рот мне закрасила. Знаешь, это не так уж приятно!

— Если эти краски не снять через два часа, они останутся навсегда. Портрет был бы испорчен, пришлось бы делать новый. Я не буду больше так делать, потому что обязательно забуду вовремя снять краски, а рисовать всё заново совсем не хочется.

— Послушай, ты же меня ненавидишь! Я тебя тоже. Неужели горстка галеонов для тебя важнее покоя?

— Там не горстка, а две тысячи галенов за весь комплект.

— Какой ещё комплект?

— Тебя, Беллы, Рудольфуса и Басти.

— Какой интересный набор! В таком составе мы были лишь однажды, и кто догадался дать этот заказ именно тебе?

— Министерство магии, а что в этом такого? Я считаюсь одним из лучших художников Британии.

Я не любила хвастаться, но его пренебрежительный тон мне уже надоел.

Барти никак не отреагировал на мою реплику, лишь криво усмехнулся и отвернулся к окну.

Я аккуратно подняла мольберт с картиной и понесла его вниз, потому что его место займет портрет Рабастана Лестрейнджа, а фон я закончу позже.

Ровно в семь в дверь позвонили, и на пороге я увидела пухлую чернокожую женщину в вульгарной золотистой мантии и дешевых серьгах.

— Здравствуйте, мисс...

— Алиса, просто Алиса. Что вы хотели?

— Я пришла за портретом, я писала вам утром.

Как интересно.

— Проходите, он на заднем дворе.

Женщина при всей её внешней вульгарности и неповоротливости передвигалась очень грациозно. Рудольфуса на Беллиной картине уже не было. Я обернула портрет бумагой и протянула негритянке.

— Вот, можете забирать.

— Большое спасибо вам, вот ваш гонорар, — женщина протянула мне мешочек с галеонами, попрощалась и ушла. Я не представляла себе, как выглядит Нарцисса Малфой, но, думаю, без оборотного зелья тут точно не обошлось. Портрет Грюма кричал об этом на весь дом, вращая нарисованным глазом. Ему отвечал Барти, что-то говоря про параноиков, которые по году сидят в сундуке. Я понятия не имела о чем он, но тут в голове всплыли слова Беллы, что Крауч в Азкабане сошел с ума, и все стало на свои места.

Только я хотела продолжить работу над портретом Беллы, по которой я уже начала скучать, как в дверь снова позвонили. Ко мне очень редко кто-то приходит, и все заранее предупреждают, а учитывая, что я только что продала полулегальный портрет Пожирателя, стало совсем как-то неуютно.

Однако пришли ко мне, слава Мерлину, не авроры, а всего лишь мой отец, которому неизвестно что здесь понадобилось.

— Алиса, дочка, нам надо серьезно поговорить, может, впустишь?

— Конечно, проходи, я просто удивлена. Я сделаю чаю, посиди в гостиной, хорошо?

— В которой?

— Какая больше понравится.

Пока я заваривала чай, откуда-то сзади раздались мужские крики: кажется, мой папа выбрал именно ту гостиную, в которой я оставила портрет Барти, а он в свою очередь нашел себе новую жертву. Выйдя из кухни с чашками, я прислушалась и удивилась: кричал явно не Крауч, а мой отец, который спустя мгновенье влетел в комнату.

— Алиса, Гарри просил меня предупредить, что готовится закон о запрете на изображения Пожирателей Смерти, только я вижу, что поздно. Как ты могла нарисовать этого человека после того, что он сделал?

— А что он сделал?

— Он пытал твоих дедушку и бабушку, довел их до сумасшествия! Неужели моя дочь настолько алчна? Этот мерзкий Пожиратель ещё смеет надо мной смеяться! Я не могу и не хочу находиться в одном доме с этим чудовищем.

Он развернулся и вылетел за дверь, а я осталась стоять посреди комнаты с горячим чаем, горячими слезами на щеках и, наверное, очень горячим от напряжения мозгом. Все в голове связывалось. Они пытали семью авроров. Белла всегда так вглядывалась в моё лицо. Он пытал мою семью. Барти Крауч. Он хочет сдохнуть, так пусть дохнет, пусть горит в огне. Я вбежала в гостиную, оставив чашки валяться на ковре, и стала снимать портрет Барти с мольберта.

— Ну и что же заставило тебе передумать?

— Ты пытал мою семью. Знаешь, кто я? Я Алиса Лонгботтом, младшая, а ты сгоришь и плевать на эти чертовы деньги, — с этими словами я бросила портрет в камин и побежала наверх, в комнату, где у меня был бар. Резким движением, разбив стекло дверцы, я трясущимися руками взяла бутылку с какой-то коричневой жидкостью и сделала большой глоток. Дрожь успокоилась, но слезы полились ещё сильнее.

Почему-то тогда я не вспомнила ни о Белле, ни о Рудольфусе, лишь Барти я обвиняла в судьбе бабушки и дедушки и лишь его ненавидела так, как никого и никогда раньше. Я перенесла всю ответственность на человека, который так и не смог наложить настоящий Круциатус.

— Алиса, что с тобой, перестань плакать. Повернись, давай же.

Откуда-то издалека, словно через толщу воды я слышала голос Сириуса: кажется, он пытался мне помочь, и было совсем невежливо его игнорировать. Такие отрешенные мысли крутились в моей голове, пока тело тряслось от истерических всхлипов.

— Сириус, послушай, Барти пытал бабушку и дедушку, понимаешь? Теперь он умрет, я убила его. Убила.

— Зачем ты это сделала?

— Я ненавижу его, он мучает меня с тех пор, как тут появился. Он хотел, чтобы я его сожгла, так пусть горит!

Блэк прищурил глаза, и на долю секунды стал похож на свою кузину.

— Зачем же, Алиса ты дала ему то, что он хочет? Ему нужен покой после смерти? А он его заслужил? Сколько лет твои бабушка и дедушка мучились в Мунго? Неужели он так просто отделается? Не дай ему умереть. Барти Крауч должен отплатить за то, что совершил.

Блэк был прав, а я неслась к камину, чтобы достать оттуда портрет Барти, который не попал в само пламя, но уже начинал обугливаться.

— Зачем ты это делаешь? Я же пытал твоих родственников! Разве я не достоин смерти? — он кричал прямо мне в лицо, я держала портрет двумя руками и его губы были в миллиметре от моих.

— Знаешь, как они страдали, молили меня о пощаде?

— Ты недостоин смерти, ты будешь гнить в этой картине вечность, и их крики всегда будут в твоих ушах.

Мой голос был совсем не моим, он был больше похож на голос Беллы или даже самого Барти, на их интонации. Что-то сломалось тогда внутри, и эмоции стали вырываться наружу. Я плакала, кричала на Барти, я даже не помню, что ему говорила, а он улыбался. Так отвратительно и так понимающе горько.

Я не замечала, что я ем и что пью, не замечала времени суток и уж точно не знала, какое сегодня число. Со всей возможной быстротой я писала портрет Беллы Лестрейндж. Руки дрожали, я делала много ошибок, и краски подходили к концу. Я понятия не имела, сколько денег на моём счету в Гринготсе, но все равно выслала чек за доставку новых красок. Все, кто жил в моём доме, пытались говорить со мной, что-то спрашивали или хотели поддержать, но я не слышала их слов и не слышала своих ответов. Все это происходило где-то далеко от меня и не имело никакого значения. Барти Крауча не было видно уже две недели, Сириуса тоже. Может, Блэк с ним что-то сделал? Хотя, что в этом такого, все равно он не умрет, так пусть хоть помучается. Я начинала думать, как Белла. Она ведь тоже там была, тоже их пытала, и у неё, судя по её словам, это получалось гораздо лучше. Только не чувствовала я к Белле ненависть, хоть и пыталась её вызвать. Мой портрет стал вторым шансом для Пожирательницы, и она им воспользовалась. Белла смирилась с новой жизнью и не пыталась особо воскрешать прошлое, наверно, поэтому для меня она так далека от той жуткой Беллатрисы Лестрейндж, которая была в Отделе Тайн и которая пытала бабушку и дедушку.

Засыпая на очередной куче каких-то тряпок, я, наверно, впервые задумалась о механизме рисования. Я размышляла о том, что происходит, и как чья-то душа оказывается на картине. Вкладываешь свою, получаешь чужую. Это всё, что я знала, но в последнее время мне кажется, что некоторые из тех, кого я рисовала, как-то влияют и на меня, что-то меняют внутри, оставляют какой-то свой отпечаток в моих мыслях. Это, конечно, можно назвать бредом или паранойей, если бы не одна вещь: тот человек, которым я себя помню, никогда ни над чем подобным не задумывался.

Тело Беллатрисы Лестрейндж было практически готово, я дорисовывала глаза и думала, что кем бы она ни была, я рада, что она вернется. Сумерки на заднем плане, наверное, надо бы переделать, ведь это совсем не то, чего хотела Лестрейндж. Хотя они кажутся мне такими подходящими и к Белле, и к моему состоянию.

Лицо было готово, и моя безумная подруга-пожирательница приветливо улыбнулась с картины.

— Привет, Алиса! Прошла всего неделя, а выглядишь, будто провела её в Азкабане.

— Неделя... Надо же, я не заметила, — я первый раз за последнее время ощущала себя в реальности. Я слышала, как будто со стороны, надорванный, совершенно чужой голос, понимая, что на самом деле этот голос мой.— А ты ведь знаешь, Белла, как выглядят после Азкабана, да?

Беллатриса удивленно посмотрела на меня, потом прищурила глаза и кивнула.

— Допустим.

— А помнишь, за что ты туда попала? Это ведь было так давно, невозможно упомнить всех жертв. Ты помнишь их лица, Беллатриса? Помнишь?

Белла не выглядела удивленной, а уж тем более напуганной. То выражение, с которым она глядела на меня, невозможно было представить на лице этой женщины. Во взгляде Беллатрисы была какая-то гордость: так гордится учитель, когда студент верно усвоил урок. Я не знаю, что в моих словах заставило её испытывать подобные чувства, и мне казалось, что зрение меня подводит.

— Я всё прекрасно помню, Алиса Лонгоботтом. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу сотни людей и тысячи красных лучей, бьющих их в грудь. Я знаю, кто ты, и уже устала ждать, пока тебе кто-нибудь расскажет, кем была я. Твоя реакция гораздо лучше той, что я ожидала: ты уже давно не такая инфантильная восприимчивая дура, которой была в нашу первую встречу.

— Надеюсь, ты не будешь делать вид, что тебе стыдно? Я не держу зла на тебя. Я и сама не знаю почему, но никакой ненависти к вам больше нет.

— Значит, всё-таки она была?

— Лишь миг, и то не ко всем, а лишь к одному из вас.

Разговаривая с Лестрейндж, я чувствовала, как снова начинаю жить, и это бессознательное состояние, в котором я находилась эту неделю, постепенно исчезает, как пыль с оконного стекла, делая окружающую действительность четкой, а мысли ясными.

Белла, кажется, догадалась, о ком я говорю.

— Неужели бедный малыш Барти попался тебе под горячую руку? И что же с ним стало?

— Я пыталась его сжечь, потом передумала.

Такой короткий ответ — и сколько боли за этими словами.

— И где же он сейчас?

И правда, где? Там же где и Блэк, возможно. Пообещав Белле поискать Крауча, я спустилась с чердака и решила обойти весь дом от начала до конца. На кухне всем моим планам пришел конец, потому что очередная сова долбилась в моё окно так сильно, что стекло уже дало трещину. Впустив птицу и починив окно, я принялась рассматривать письмо. Оно было от Джорджа Уизли; кажется, Фред говорил то-то про него, то ли он пьет, то ли стал отцом, а может быть и то, и другое. В конверте кроме письма лежало ещё что-то маленькое и твердое, а само письмо было написано не на пергаменте, а на криво оборванном куске оберточной бумаги. Я принялась за чтение, и минуту спустя вздрогнула, и было от чего.

«Привет, Алиса! Твой портрет просто замечательный, ты сделала для меня больше, чем кто-либо в этом мире, ты вернула мне брата! Поначалу я не верил, что какой-то портрет может заменить живого человека, но это было ошибкой, Фред самый что ни на есть настоящий, именно такой, каким я его запомнил. Ты исцелила меня от глухой тоски и показала, что у портретов тоже есть жизнь.

Я видел тебя всего раз, но я отлично помню твоё лицо, твои глаза. Ты поймешь меня глубоко внутри и ни капельки не осудишь, даже если всем будешь говорить обратное. Хотя ничего ты не скажешь, тебе нет дела до всех, не так ли? Как и мне, в общем—то. Я уже говорил, что помню твои глаза? В них было столько тоски и скуки. Я ведь понимаю тебя, Алиса: ты не живешь в этом мире, и никогда не жила, а я давно забыл каково это. Вся твоя душа внутри твоих картин, так говорит Фред, я знаю — вы друзья, и его портрет висит у тебя дома.

Я понимаю тебя, а ты поймешь меня. Я просто хочу быть рядом с моим братом, чтобы мы снова были безбашенными близнецами Уизли. Надеюсь, тебе подойдут воспоминания Джорджа Уизли о молодом Джордже Уизли для одного совсем небольшого портрета.

Я ни о чем не жалею, ведь это даже и не смерть, а просто небольшой переезд.

P.S. Повесь картину у себя, и никому никогда не отдавай.

До встречи на мольберте. Джордж Уизли».

Джордж Уизли повесился на трубе отопления гостиницы в Косом переулке. Возможно, он поступил так потому, что не хотел расстраивать брата, чей портрет до сих пор висит в их бывшей квартире. При нем не было никаких записок, а его завещание к тому моменту уже давно лежало у гоблинов Гринготса.

Я даже не знаю, почувствовала ли что-либо на самом деле, или дрожь была лишь от неожиданности. В глубине, как и писал Джордж, я прекрасно его понимала и не ощущала никакой скорби о человеке, которого не считала мертвым.

Через две недели в моём доме поселился ещё одним шумный рыжий парень. Барти Крауча я нашла совсем недавно и только сегодня окончательно убедила Сириуса, что его стоит отвязать от книжной полки с картины в кабинете прабабушки.

— Решила меня освободить, надо же, как благородно. А может, соскучилась?

— Мне остался последний портрет, скоро вас всех заберут. Я хочу, чтобы картины были в порядке.

— А ты знаешь, я понял, зачем им картины. Эти жалкие твари хотят, чтобы последнее слово было за ними: надо же, страшные и опасные Пожиратели Смерти избежали суда, просто взяли и подохли, да? — Барти сжал руки в кулак и нервно облизнул губы.— Твоё замечательное начальство хочет, чтобы мы понесли наказание, отсидели свой срок размером с вечность, это ведь очень гуманно, не находишь?

Я уже и забыла, какой у него голос и как сильно каждое его слово въедается в мозг.

— Это не моего ума дело. И, кстати, я знаю, что никакой ты не опасный.

Барти присел на корточки так, что бы его лицо было наравне с моим и посмотрел мне прямо в глаза.

— Знаешь, умница, много знать полезно, только вот скажи, ты сама-то в это веришь?

Взглянув в его глаза, которые сама и рисовала, я не верила уже ни во что. Во взгляде Барти было столько эмоций: разных и, возможно, даже полярных, что умеющий читать по лицам человек разглядел бы всю его душу. Только я не умела читать по лицам и видела лишь итог всех чувств Пожирателя: кипящее безумие, настоящий хаос, который я никогда бы не смогла нарисовать — это и была душа Барти Крауча.

Страшно вспоминать, скольких сил мне стоило просто отойти от картины, не кричать, не убегать и не пытаться с ним спорить. Я должна была показать, что меня больше не трогают ни его слова, ни его жуткие глаза. Я обедала в одной из комнат и пыталась привести мысли в порядок. Из всего этого проклятого заказа остался только Рабастан Лестрейндж, значит, где-то к началу декабря вся работа будет выполнена. Барти считает, что их портреты заказали, чтобы запереть Пожирателей и заставить их понести заслуженное наказание. Даже если это так, единственный человек, до которого мне было дело, Белла, имела возможность выбраться через другой свой портрет в поместье Малфоев, судьба всех остальных меня абсолютно не волновала.

Весь оставшийся вечер и ночь я дописывала мелкие детали и элементы фона во всех портретах: работы было совсем немного и к утру у меня было три абсолютно готовых картины. Теперь хочет Белла или нет, пришло время младшего Лестрейнджа. Так и не уснув, я встречала рассвет, сидя у окна в восточном крыле дома. На улице был уже октябрь или, может, конец сентября — я редко смотрела на календарь. Погода сильно испортилась: лил дождь, и ветер кружил разноцветные листья. Многие маггловские художники видели в осени какую-то романтику, любили изображать её с оттенком пышного карнавала или легкой грусти. Может быть, я слишком примитивна, но ни с чем таким осень не отождествляла, для меня это были просто холод и слякоть, которые прекрасно можно избежать, если не высовываться из дома до следующей весны. Из-за сильного ветра дождь был почти горизонтальным и полностью заливал беседку. Да уж, если Белла хочет, что бы её портрет и дальше там стоял, то придется наложить на эту хиленькую постройку кучу заклинаний от дождя, холода и всего, что может повредить картину.

За окном окончательно рассвело, и я спустилась вниз попить кофе. В последнее время мне стали так часто писать, что я даже не удивилась, обнаружив за окном сову. На этот раз письмо было от моего знакомого ирландского художника Шейна Костигана. Он был одним из тех, кто на свой страх и риск брал заказы на портреты Пожирателей Смерти. Я распечатала конверт и оттуда выпал сложенный газетный листок и коротенькая записка.

«Подруга, я знаю, что ты не читаешь газеты, но, поверь, это важно. Надеюсь, ты понимаешь, к чему всё идет.»

Я развернула газетный листок и стала читать статью, с каждой строчкой пугаясь всё больше.

«Сейчас, когда министерство подробно выяснило, каким образом много лет назад возродился Волдеморт, приняты все возможные меры для того, чтобы подобное никогда не повторилось.

Среди них стоит выделить новый закон, вступающий в действие немедленно:

«Запрещается хранение, продажа и создание каких-либо изображений Волдеморта и Пожирателей Смерти, хранение и использование их личных вещей, общение с их призраками, если таковые имеются. Все имеющиеся у населения вышеперечисленные предметы необходимо сдать в министерство, где они будут подвергнуты уничтожению с последующей утилизацией. Нарушение данного закона будет считаться пособничеством незаконным формированиям, а нарушитель будет осужден на тюремное заключение, сроки которого оговариваются».

Газета выпала у меня из рук, паника захлестнула меня с головой и все следующие события, происходившие в течение всего дня, показались мне одним кошмарным мгновеньем.

Я вскочила со стула и побежала на чердак. Навстречу мне, расталкивая Грюма и Блэка, игравших в карты в одной из картин, бежала Белла. Вид у неё был очень встревоженный.

— У Нарциссы обыск, — Лестрейндж перевела дыхание и продолжила. — Они изъяли мой портрет и уничтожили, там была твоя подпись, Алиса, авроры придут сюда. Не дай им забрать нас раньше срока.

Кажется, все мысли сплелись в ужасный клубок, и я, совершенно не понимая, за что взяться, так и стояла посреди лестницы, обхватив себя руками.

— Алиса, перестань трястись, ты не боялась меня рисовать. Не бойся и сейчас.

— Я не боюсь. Всё отлично, — огромным усилием воли я отключила эмоции и заставила работать свой мозг, который, наверно, никогда так не напрягался. Авроры могут прийти и забрать картины, потому что теперь я для них неблагонадежная. Я могу спрятать все три портрета и сказать что они ещё не готовы. Кто мне поверит, ведь до конца срока осталось три месяца. Авроры устроят обыск, и моё наказание будет ещё хуже. Мерлин, ну зачем я дописала все портреты, тогда бы можно было сказать, что они не закончены. Стоп, это можно сказать и сейчас. Нужно действовать быстро.

Я развернулась и побежала вниз, потом развернулась и побежала вверх, потому что краски были на чердаке.

— Белла, быстро на портрет,— крикнула я, пробегая мимо абсолютно невозможной сцены, в которой Сириус успокаивал свою кузину.

На Беллином портрете я быстро закрасила кисти рук и часть платья в цвет фона, чтобы картина была незавершенной. Слетев по лестнице вниз, я закрасила ноги Руди: теперь он тоже был недоделанным. Остался Барти. Если честно, пусть его заберут, мне абсолютно наплевать. Но Белла ведь сказала: «не дай им забрать НАС» и мне кажется, она имела в виду не себя и мужа, а всех. Всё-таки они были на одной стороне, и, хоть их нельзя назвать друзьями, даже Пожиратели, наверно, своих не бросают.

Найти Барти, когда он нужен, было трудно, а заставить его вернуться на портрет ещё сложнее.

— Послушай, ты прав, я верю тебе, вас действительно хотят запереть, так не дай им сделать это сейчас.

— Неужели ты теперь защищаешь меня? Это так мило с твоей стороны. Твои желания, знаешь, меняются с дикой скоростью, — Барти сидел на спинке дивана и неприятно ухмылялся.

— Это не моё желание, это Белла, она попросила меня вас спасти, хотя бы на время.

— Какая разница, днем раньше, днем позже. Наш приговор уже подписан, впереди все равно вечность, я не собираюсь цепляться за каждый миг, я не так жалок.

— У меня ещё два месяца и я действительно не желаю вам такой участи, даже тебе, — с удивлением я поняла, что говорю правду. — Я придумаю что-нибудь, Барти просто иди на портрет, — а вот сейчас вру, что тут придумаешь.

Крауч соскочил с дивана, вгляделся в мои в глаза, и, как ни странно, повиновался. Я испортила его костюм, и на всякий случай смазала фон.

Всё, что могла, я сделала: портреты были не готовы, надо надеяться, что при обыске их не заберут. Стоило мне спуститься на кухню, как в окно тут же застучали целых три совы. Что было в остальных письмах, я так и не узнала, потому что первое их них было из Министерства. Меня настойчиво приглашали явиться в Аврорат. Немедленно.

Укутавшись в теплую мантию, я вылетела на порог и аппарировала к дурацкой маггловской будке, которая и была входом в наше Министерство ещё с незапамятных времен. Около неё я покурила минут пять, пытаясь унять дрожь от вновь вернувшейся паники. В какой-то момент страх отступил: ведь всё уже сделано и перед своей совестью я чиста. Ведь Белла не собиралась ни возрождаться, ни возрождать кого-либо. Вместо страха пришли совсем другие чувства, и первое из них было понимание. Мне вдруг стало абсолютно ясно, зачем понадобился этот закон: никто на самом деле с помощью картин ещё не ожил, просто им хочется, чтобы Пожиратели существовали только на страницах это «чудовищной книги» и были навеки в ней заперты. Барти был абсолютно прав на счет них, именно поэтому я испытала такое новое для меня чувство, как отвращение. Какой же сволочью надо быть, чтобы мстить давно погибшим людям, тем, кто уже расплатился за грехи кровью и душой. Эти ужасные люди — нет, не Пожиратели, а наше правительство -просто хотят показать свою силу, ударить лежачего, давно и не ими поверженного врага. Нам, простым людям, это скармливают как заботу: как же, этот ведь так просто, потому что мы не черта не знаем о том, что на самом деле происходило в те, совсем, в общем-то, недалёкие годы. Мы так быстро привыкли жить в мире или вовсе не видели ничего другого, как моё поколение, что стали наивными и изнеженными, как тепличные растения. Как мандрагоры.

Благодаря этим мыслям, я спокойно вошла в министерство и дошла до Аврората, где меня уже ждали двое мужчин с некрасивыми лицами и застывшим выражением собственного превосходства на них.

— О, мисс Лонгботтом, а мы вас уже заждались,— один из них заговорил со мной, а второй начал старательно за ним записывать.

— Здравствуйте, — равнодушно сказала я.

— Как же так, вы ведь внучка героев, да и ваш отец воевал в Битве за Хогвартс. Как вам не стыдно было заняться подобным!

— Не было никакого закона, когда я выполняла заказ.

— Но даже тогда мы настоятельно рекомендовали не изображать Пожирателей Смерти.

Плевать мне на ваши рекомендации.

— Но закона все же не было.

— К сожалению, вы не можете этого доказать, потому что на картине не стоит даты, — нужно хоть иногда смотреть на календарь, черт.

— Но тогда и вы тоже не можете.

— Мы можем доказать все, что нам необходимо, так что не советовал бы нам дерзить, — аврор глядел на меня сверху вниз, и выражение превосходства на его лице стало ещё ярче.

А в лицо тебе плюнуть ты мне посоветуешь? Жаль. А то так хочется. Я не знала, откуда во мне эта дерзость и злость, но, кажется, лучше помолчать, чтобы всё не стало ещё хуже.

— Мы могли бы посадить вас, мисс Лонгботтом, но учитывая заслуги вашей семьи и вашу дружбу с мистером Поттером, мы смягчим наказание.

Надо же, какая честь.

— Незачем так на нас смотреть, вы ведь не хотите судьбы вашего друга, мистера Костигана, который сейчас находится в Азкабане.

Шейн, о Мерлин, неужели ты тоже попался?

— Что он сделал? — этот вопрос вырвался у меня абсолютно случайно, и, хотя я не считала Шейна близким другом, все же он был приятным человеком, и мы не раз друг друга выручали.

— Вообще-то это абсолютно не ваше дело, но я, все же, могу рассказать вам. Ваш друг получил заказ от Министерства на портрет одного из егерей, поймавших Гарри Поттера в лесу. Его звали Скабиор. Выполнив заказ, он нарисовал копию портрета и оставил у себя дома, именно её мы и нашли при обыске. И хотя дата на картине, в отличие от вашей, была, мистер Костиган отказался сдать картину в Министерство сразу после выхода закона, за что и понесет заслуженное наказание.

Бедный, бедный Шейн, он просто подружился с егерем на картине. Я и не знала, что мы так похожи.

— Вернемся к вашей ситуации, мисс Лонгботтом. В Азкабан мы вас помещать не станем. Вместо этого вы выполните заказ, полученный от Министерства абсолютно бесплатно, а после этого лишитесь лицензии на пять лет. Именно таким и мог быть ваш срок в тюрьме. А теперь вам лучше сказать спасибо и идти приниматься за работу.

— Спасибо,— я сказала это на автомате, даже не понимая, что именно говорю и к кому обращаюсь.

Лишат лицензии. На пять лет. У меня не будет права изображать живых людей, а на пейзажах много не заработаешь. Неужели придется продавать дом? Я ведь даже не знаю, сколько у меня денег, а о том, чтобы просить помощи у родителей, не может быть и речи.

Мне было настолько плохо и страшно, что я даже не помню, как добралась домой. Сейчас мне была просто необходима чашка кофе — пускай уже вечер, не имеет значения. А сколько стоят кофейные зерна? Мерлин, я даже никогда не задумывалась. На кухне, в натюрморте сидел Барти Крауч и раздраженно бил об пол нарисованный кофейник, который не мог разбиться. Он что-то сказал, но я даже не расслышала его слов из-за собственного мысленного крика.

Трясущейся рукой я уже третий раз пыталась налить кофе: каждый раз крышка срывалась, и приходилась её ловить. На четвертый раз я не успела, и крышка упала. Кофе брызнул и обжег мне ноги. Я отпустила кофейник, и он с громким звуком разбился о кафельный пол на сотни маленьких осколочков. Стоя на коленях, я пыталась все собрать, но куски стекла впивались мне в руки, и вот на совсем не художественную коричневую кляксу закапала красная кровь.

Так я и сидела в кофе, в крови и в абсолютной отрешенности от реальности.

— ...получилось, — то ли слово, то ли мысль прозвучала где-то в голове. Что? Что у меня могло получиться? Нарисовать незаконную картину? Так глупо попасться из-за чертовых дат? О нет, я знаю, что у меня отлично получилось вырасти наивной безмозглой идиоткой, которая доверяла свою жизнь жалким, насквозь прогнившим ублюдкам. Да, это у меня замечательно получилось.

Окно дрожит: кажется, всё это я кричала вслух.

— У тебя получилось разбить кофейник, а я уже целый день пытаюсь, — за спиной раздался удивительно тихий и спокойный голос Барти, хотя, может, я просто была оглушена собственной истерикой, которая тут же сошла на нет. Я обернулась к Пожирателю, который всё ещё бил об пол стеклянный кофейник.

— У тебя не выйдет, он нарисованный: на картинах ничего не бьется и не ломается.

— А ведь стало легче, когда он раскололся об кафель, да? Ингода очень помогает разбить что-то или кого-то, — Барти задумчиво смотрел на меня, присев в угол картины.

— Ты, кажется, много поняла? Умнеть всегда больно, Алиса. Поверь, я знаю.

— Ты был прав. Всё, что ты говорил про Министерство и про всех нас — все так и есть, теперь я это очень ясно вижу.

— Что же заставило тебя передумать? Что сказали авроры?

— Тебе ведь на самом деле никакого дела до этого нет? Меня лишат лицензии, не заплатят за ваши портреты, я обязана написать их как наказание.

— Ты права. Мне, в общем-то, плевать, просто сейчас я очень хорошо понимаю, что творится в твоей голове, я помню всю эту боль, хоть и была она очень давно.

— Подожди, я сейчас, — я вскочила с пола, кое-как остановила кровь на руках и побежала за красками.

Вернувшись, я попросила Барти отодвинуться от кофейника и перерисовала его, сделав буквально собранным из осколков.

— Возьми, попробуй разбить.

Барти поднял кофейник, размахнулся, и со всей силы ударил им об дверь на другом конце натюрморта. Стеклянные осколки разлетелись во все стороны, с громким звоном. Потом стекляшки из каждого угла стали сползаться обратно, в целый кофейник. А Барти Крауч стоял и смеялся просто, по-человечески и искренне. Это все было настолько абсурдно и при этом забавно, что и я не удержалась, рассмеявшись вместе с ним.

Проснувшись на следующие утро я, как ни странно, чувствовала себя совсем неплохо, как будто все внутри заняло свои полочки и стало предельно ясным. Конечно, моё положение было ужасным, но раз обыска не было, мне надо исправлять испорченные картины, а значит, у меня есть дело и всё остальное можно пока отложить.

Поднявшись на чердак, я застала там измученную и уставшую Беллу, которой пришлось всю ночь стоять в неудобной позе, потому что закрашивая ей в спешке кисти, я совершенно не задумывалась о том, что она не сможет пошевелиться. Вполне понятно, почему она встретила меня криком.

— Алиса, где ты была вчера? Что вообще происходит? Неужели тебя заставили ночевать в аврорате?

Мне было безумно стыдно перед Лестрейндж.

— Белла, прости я пришла вчера сама не своя, я всё исправлю, думаю, обыска не будет, — Я поспешно мешала краски и заново прорисовывала её кисти.

— Хорошо, пусть так, но что всё-таки было?

— Мне тяжело говорить об этом, правда. Я знаю, ничего уже не изменить, но, сказав это, мне придется пережить всё заново, — я больше не могла думать о своём приговоре, мне как никогда сейчас хотелось просто рисовать.

К сожалению, Белла не была бы Беллой, если бы не вытянула из меня все подробности вчерашнего вечера, исключая разве что Барти и кофейник.

— Значит, вернувшись, ты настолько погрязла в жалости к себе, что до нас дела уже не было?

Беллатриса Лестрейндж, какая же ты всё-таки эгоистка, хотя, наверно, я тоже.

— Я даже не помню, как добралась до постели, — последнее, что я помню, это то, как кухня поплыла у меня перед глазами.

Через некоторое время кисти Беллы были восстановлены, и я засобиралась к Руди.

Старший Лестрейндж, в отличие от своей жены, абсолютно спокойно переносил свою временную обездвиженность и лишь равнодушно поздоровался, когда я начала его восстанавливать.

На портрете Барти его самого, как обычно, не оказалось, поэтому я просто подправила фон и ещё раз обрисовала яркую синюю дверь и звезды за окном.

Оставалось найти самого Барти. На картине, которая висела на кухне, стоял вчерашний кофейник, в котором, кажется, не хватало осколков. Я нарисовала рядом ещё один, чтобы люди всё-таки могли пить из него кофе. Пока я это делала, в картину залетели братья Уизли и стали наперебой расспрашивать меня о вчерашнем. Я безумно устала всё это пересказывать: каждое слово отдавалось внутри, но стоически терпела, в очередной раз озвучивая новость о конце своей карьеры. Близнецы пытались поддержать меня какими-то шутками, но всё их веселье проходило куда-то мимо, а всю мою душу опять заполняло отчаянье.

— Ребята, вы не видели Барти? Ему надо костюм доделать.

— Он, кажется, в том пейзаже...

— ...с отвратительной погодой.

— Зачем ты вообще его рисовала?

Они постоянно договаривают друг за другом. Теперь я ещё больше понимаю Джорджа: ведь как жить, если даже некому закончить твою фразу?

— Нужно же иногда разнообразие. Во всякой погоде есть смысл.

— Ну и какой смысл в этой?

— Промозглой, ветреной и просто отвратительной?

— Когда тебе, холодно ты думаешь только о том, как согреться, все остальное отступает на второй план. Все тяжелые мысли, боль и страхи уступают место холоду. Потом, когда ты придёшь домой и закутаешься в плед, всё вернется, но сейчас есть только мурашки по телу и никаких проблем.

Оставив близнецов обдумывать столь длинную и несвойственную мне фразу, я отправилась в самую северную и малообитаемую часть дома, где и весела та картина. Крауч сидел ко мне спиной, кутаясь в какой-то коричневатый плащ. Интересно откуда он у него? Возможно, стащил с одного из эскизов с одеждой, которые я рисовала в детстве и повесила где-то неподалеку, на случай если кому-то понадобится.

— Барти, — было как-то неловко звать его.

— Привет, мандрагора, — Барти пересел ко мне поближе, улыбка на его губах была привычно безумной, — знаешь, я только что узнал поразительную вещь, смотри.

В руках Пожирателя блеснул осколок от кофейника, который он, кажется, с трудом удерживал.

— Зачем он тебе?

— Увидишь, только смотри внимательно, — Барти поднес осколок к руке и резко провел им вдоль вены. На его руке появилась рваная рана, которая тут же на глазах начала стягиваться, но Барти резал ещё и ещё, пока несколько капель крови все-таки не упало на рукав плаща.

— Ты видишь? Это кровь, самая настоящая, — Барти поднес руку к лицу и лизнул пятно на плаще, — Она даже соленая! Скажи, ты рисовала мне кровь?

Я не понимала, что он делает и чего добивается: всё это мне казалось невозможным и немного жутким.

— Нет, я не рисовала.

— Вот именно, ты о ней даже не задумывалась, не отрицай, — Крауч слизнул каплю крови с губы, и на его лице отразилось торжество. — Знаешь, что это значит? Я живой, действительно живой. Я самый настоящий Барти Крауч, и я навеки заперт в этой тюрьме.

На последних словах его голос сник. Барти сидел, опершись на угол картины, и, тяжело дыша, снова принялся кромсать свою руку, абсолютно бездумно раздирая кожу осколком.

— Она зарастает, — я не знала, что говорить, и поэтому говорила о том, что видела.

— А ты хочешь, чтобы не зарастала? Чтобы я истек кровью? — Барти глядел прямо перед собой и усмехался.

— Я хочу подправить твой костюм.

Барти выбросил осколок, который тут же полетел в сторону кухни, встал и пошел к своему портрету.

В маленькой гостиной он остановился, скинул плащ и выжидающе посмотрел на меня.

— Давай, рисуй. Делаешь что угодно, лишь бы не думать, да?

— О чем не думать?

— Не притворяйся, ты же знаешь, про что я. Ты ведь боишься думать о том, что твоя жизнь больше не будет такой простой и уютной.

— Может и так, — я не знала, что ему ответить и стала ещё старательнее прорисовывать полоски на его костюме. Всё случившееся мне казалось таким странным и невероятным, хотя, возможно, всё дело было в красках, или в чем-то ещё. Мне покоя не давал другой вопрос, и где-то в глубине он меня даже забавлял, ведь для художников это с детства было аксиомой.

— Ты сомневался? — я не смогла удержаться от улыбки.

Барти непонимающе приподнял брови. Не такой уж ты и проницательный.

— В чем?

— В том, что ты жив Барти. Ты думал, что с тобой тогда, если не жизнь?

— Что угодно. Я мог быть призраком, или лишь частью души, заключенной в предмете. Иногда мне казалось, что я лишь твоя выдумка, которой дали иллюзию собственной воли.

— Я не придумала тебя, никто так не рисует. Обычно образы берут из воспоминаний, так что я рисовала тебя практически с натуры.

Барти задумался, а его лицо в этот момент совсем не было безумным или неприятным, даже наоборот, мне показалось оно довольно симпатичным и совсем молодым.

— Что за воспоминание? Кому оно принадлежало?

— Гарри Поттеру.

Лицо Пожирателя исказила гримаса ярости и боли, он ударил кулаком в картину прямо перед моим лицом, развернулся и вышел за рамку, так и оставшись с недорисованной штаниной.

Барти можно было легко понять, ведь именно Гарри Поттер частично был причиной его смерти. Точнее, не совсем смерти, а того неописуемого ужаса, которым кончается жизнь при встрече с дементором. Но при всем этом, мне было сложно понять, почему Барти Крауч отреагировал на мои слова гораздо острее, чем даже на новость о смерти Темного Лорда.

Я сидела перед пустой картиной, пила принесенный Гринни коньяк и впервые, наверное, за последние дни спокойно размышляла. Мои мысли, как ни странно, абсолютно не касались аврората, лишения лицензии и прочих ужасов. Я вспомнила, как путешествовала с Гарри по Омуту Памяти, лицо Барти Крауча предстало перед глазами как наяву. Этот человек был пойман в ловушку и окружен врагами, но на его лице отражался триумф. Крауч чувствовал себя победителем в свой последний день. Многие ли из его соратников могут похвастаться тем же? Возможно лишь Белла, она погибла в бою, и поначалу была уверена, что её портрет пишут по приказу Волдеморта. Руди и Рабастану, которого, кстати, пора рисовать, повезло гораздо меньше. Они погибли в бегах, спустя много лет, проигравшими, вынесли все возможные лишения, бедность и голод.

Барти Краучу повезло. Каким-то безумным мне казался собственный вывод, но при этом я была уверена в его правильности. Мне захотелось немедленно найти Барти и рассказать ему о своих мыслях, взглянуть на его реакцию. Я отбросила это желание, потому что новость о том, что его портрет писали с воспоминаний Гарри Поттера, кажется, вернула его в настроение «Сожги меня немедленно». Хотя, как я могла судить о человеке, которого совсем не знала, которому абсолютно не верила, но которого, как ни странно, всё лучше понимала?

Сделав последний глоток из бокала, я взяла краски и поднялась на чердак, на ходу продумывая композицию последнего портрета. Рабастан Лестрейндж в воспоминаниях Гарри был молодым мужчиной, абсолютно непохожим на брата. Его лицо было красивым и немного хрупким. Тонкие пальцы делали его похожим скорее на скрипача, чем на Пожирателя Смерти. Значит, на заднем плане обязательно будет скрипка. И неважно, играл на ней брат Руди или нет.

Шло время, и на холсте наметками появлялась комната с изящным журнальным столиком, небольшой скрипкой на нем, уютным креслом и подставкой для ног, которая, как мне казалось, будет здесь уместной. Я полностью погрузилась в работу, спала и ела на чердаке, совершенно не отвлекаясь на что-либо.

Тщательно прорисовав смычок, зажатый в тонких пальцах Рабастана, я принялась за его лицо, уже готовая к абсолютно любой реакции: от крика Барти и до безразличия Руди. Стоило мне дорисовать глаза младшего Лестрейнджа, как он сначала удивленно уставился на меня, а потом, видимо поняв, в чем дело, равнодушным взглядом окинул чердак. Когда рот был завершен, Рабастан тут же заговорил.

— Добрый... прости, я не знаю, какое сейчас время суток, — он вежливо улыбнулся.

— Если честно, я тоже, так что просто привет. Я Алиса.

— Рабастан Лестрейндж, для девушек можно просто Басти, — неужели мне достался ещё один Блэк? — Что это за штука у меня в руке?

— Это смычок. А там лежит скрипка. Мне кажется, тебе пошло бы быть музыкантом.

— Раз, кажется, значит и правда пошло бы, но этот смычок я, с твоего позволения, положу, потому что к музыке с детства равнодушен.

— Клади, конечно, это был просто мой маленький каприз, не больше, — Рабастан Лестрейндж мне определенно нравился: странно, что Белла просила рисовать его последним.

— Ненадолго я брата пережил, выходит. Что же, наверно это и к лучшему, — в его голосе проскочила грусть, но лишь на миг, — значит, родственники ещё помнят нас, раз заказали портреты. Ведь Руди ты тоже рисуешь?

— Я уже давно нарисовала твоего брата, но, боюсь, ты расстроишься: заказали вас не семьи, а Министерство Магии.

Каждый, кто открывал глаза под моей кистью, на что надеялся: кто-то ждал скорой встречи с родными, кто-то возвращения на любимую работу, а кому-то не терпелось поучать всех мимо проходящих. Белла хотела жить в почете и уважении как победитель в великой битве, Руди хотел увидеть Беллу живой, а Барти — выбраться из нутра дементора и обрести покой. Басти Лестрейндж хотел к семье и брату, но ни его надежде, ни надеждам остальных Пожирателей сбыться было не суждено.

— Что же, они соскучились по нам настолько, что хотят повесить наши портреты в кабинете министра? — Рабастан все ещё улыбался, явно не понимая, насколько всё хуже обстоит.

— Нет, ваши портреты уменьшат и поместят в специальную книгу, в которой вы и будете находиться вечно.

— Не нужна мне никакая книга, я уйду в другой свой портрет при первой же возможности.

— Портреты Пожирателей вне закона, тебе будет некуда уйти. Мне жаль.

Кажется, Басти наконец-то всё понял. На лице промелькнул испуг, но он быстро взял себя в руки.

— И кто же мои будущие сокамерники, кроме Рудольфа, естественно?

— Белла и Барти Крауч, про остальных не знаю. Я рисую только вас, хотя, может быть, с вами будет какой-то егерь.

— До егерей мне определенно дела нет, а Белла — это довольно забавно. Ты не представляешь, как весело доводить эту фурию, женушку моего братца, — кажется, я знаю двух рыжих парней, с которыми Басти обязательно подружится, несмотря на старые разногласия, — а вот малыша Барти жаль, он-то уж точно все свои сроки отбыл.

— Как же, его ведь отец выкрал из Азкабана.

— Да, но не забывай, что после этого с десяток лет держал под Империусом. Периодически пытая в воспитательных целях.

— Откуда ты знаешь? Этого не может быть, Крауч-старший был главой отдела правопорядка, он не мог пытать собственного сына.

— Прости, Алиса, но ты поразительно наивна, это даже очаровывает, — на этом месте Барти назвал бы меня полной дурой и бездумным овощем. Когда речь зашла о Крауче, я ощутила прилив безумного любопытства. — Барти был одиноким и скрытым, но иногда ему необходимо было выговориться, а моё воспитание привило мне умение слушать. Я могу рассказать тебе все, что хочешь, раз именно от тебя зависит, как я буду выглядеть на картине, — Рабастан галантно улыбнулся, и, дождавшись моего кивка, продолжил рассказ.

— Отец Барти мог все, что он хотел. И если Крауч-младший и не был до тюрьмы абсолютным психом, выйдя из дома через тринадцать лет он им стал. Мы были дружны с ним ещё в Хогвартсе, хотя я был старше его и учился на другом факультете, — Басти улыбнулся, видимо, вспоминая эпизоды из детства. — Нас свела тяга к Астрономии: желающих изучать её на старших курсах было мало, и поэтому нас объединили. Барти всегда и во всем старался быть безупречным: не лучшим, а именно безупречным. Он идеально делал все задания и заполнял звездные карты, как и я, впрочем, но стоило ему взглянуть в телескоп, Барти тут же превращался в мечтателя. На пятом курсе он хотел заняться наукой и построить аппарат, способный лететь к звездам, даже рассказывал мне какую-то чушь про подобную штуку у магглов.

Пока длился монолог Басти, у меня перед глазами мелькали картинки маленького Барти. Я представляла его на Астрономической башне с телескопом и со счастливой улыбкой на губах.

— Только не судьба ему было построить свою звездную метлу, потому что отец видел Барти в политике и не оставил ему никакого выбора, заставив на седьмом курсе отказаться от Астрономии, считая, что она отвлекает внимание.

— Поэтому он и стал Пожирателем? — спросила я, когда Басти перевел дух.

— Может быть, хотя и не думаю. Барти сильно зависел от мнения отца и редко осмеливался его ослушаться. За его последний год учебы в Хогвартсе, о котором я знаю лишь из писем, случилось слишком многое. Я узнал, что методы воспитания в их семье не сильно отличались от семьи ещё одного моего друга Рега Блэка. Чья мама накладывала Круциатус на него и его братца за малейшую провинность, — А ведь братец — это Сириус; кто знает, каких сил ему стоило всегда быть веселым и бесшабашным, зная, что на каникулах его ждёт такое воспитание. — Отец для Барти был олицетворением закона, правильности. И когда мой друг понял, насколько ужасна его собственная жизнь, он решился обратиться к чему-то противоположенному, надеясь, что и отношение к нему будет другим.

— А ваш Лорд и рад стараться, да? Сделал вид, что ценит Барти, любит, а сам использовал в своих целях. Это низко.

Рабастан недобро ухмыльнулся.

— А ты Гриффиндорка, да? Защищаешь всех подряд?

Как давно я не слышала этот вопрос.

— Я с Хаффлпаффа.

— Ты, видимо, с Барти знакома уже, раз так интересуешься им, защищаешь. Только чем он мог тебе понравиться? Я был в тюрьме, когда его поцеловал дементор и мало знаю о нем после Азкабана. Но, по словам Лорда и Хвоста, его разум был искорежен. Сначала Барти был предан Лорду и ненавидел своего отца. После заточения в собственном доме, я думаю, Лорд отошел на второй план и хотя, он выполнил своё задание и помог ему возродиться, действиями Барти двигала лишь месть, которая выдохлась с убийством Крауча-старшего.

— Как ты можешь судить о том, чего даже не видел?

— Я не дурак, красавица, и очень хорошо знаю своего друга. В школьные годы, да и после них, я был единственным, кому Барти Крауч доверял все то, чего не говорил даже Повелителю. Будет интересно встретить его вновь на страницах этой твоей книги.

— Незачем ждать, можешь походить по картинам в доме и поискать, заодно встретишь остальных Пожирателей и членов Ордена Феникса.

— А у тебя тут весело, — Басти встал с кресла, засунул руки в карманы мантии и ухмыльнулся, — сколько мы ещё здесь пробудем?

— До конца декабря.

— А сейчас что?

— Не знаю, может конец октября или уже ноябрь, — календарь я так и не нашла, а может быть, его и вовсе нет.

— Ну, тогда я пойду прогуляюсь. И, знаешь, забудь все, что я говорил про Барти, не вешай никаких ярлыков, ведь ему пришлось гораздо хуже, чем всем нам.

Я отложила кисти, и младший Лестрейндж покинул картину. Фон я решила дописать попозже. А сейчас сказалась усталость, и я прилегла на матрас, накрывшись каким-то не первой свежести пледом. В голове формировался свой образ Барти Крауча: он был похож и на парня, который кричал на меня с картины, а потом смеялся над разбитым кофейником, и на талантливого подростка, которому просто не хватало любви и на сумасшедшего отцеубийцу, погибшего победителем. И при этом Барти в моей голове был совершенно другим, тем, кому удалось сделать звездную метлу, мечтателем и путешественником, открывавшим новые миры. Жаль, что это было лишь в голове. Мне безумно хотелось найти его и сказать хоть что-нибудь. Пусть он будет кричать, ухмыляться и называть меня мандрагорой. Наверно, стоило встать и сделать это. Но мне было лень, и я просто уснула.

Проснувшись, я не могла пошевелить ногой, которая онемела из-за той кучи неудобного хлама, которую я назвала постелью. Все утро, а это, кажется, было именно оно, меня не оставляла мысль о том, что вчера случилось что-то очень важное, что-то изменилось. Но понять, что именно, я никак не могла: может быть, оттого, что перемены были столь малы, что я просто не могла заметить их, как не замечу муравья на темном ковре. А может быть, они были столь огромны, что моё сознание не способно воспринять их, как тот же муравей, который не может увидеть человека во весь рост, потому что его мозг не знает понятия высоты. Какими бы ни были перемены, произошедшие вчера, я отчетливо ощущала их где-то на задворках своего сознания.

Работа на заказом было почти закончена: оставалось дописать фон на портрете Рабастана Лестрейнджа, исправить мелкие недочеты на других картинах, и, конечно же, найти Крауча и подправить его одежду, ошибок и недоделок на которой было великое множество. Для этого Барти надо было ещё найти, а, зная его, это будет сложно. Допив кофе и доев громадный сэндвич, в который Гринни, кажется, вложил всю душу и все продукты, я отправилась искать Барти.

Иногда я забывала, насколько огромен этот дом. Особняк, некогда принадлежавший моей прабабушке Августе, которую я видела лишь однажды в далеком детстве, был очень старым, но крепким строением. Когда я приехала сюда впервые, дом был непригоден для жилья: все окна разбиты, камины сломаны и отключены от сети, а подземелья затоплены и кишели крысами. Но это не помешало мне с первого взгляда влюбиться в этот особняк. На приведение дома в порядок ушло всё остальное наследство прабабушки, но мне не жаль ни кната, потому что этот дом в своем огромном великолепии давно заменил мне остальной мир. Пойти в дальние комнаты для меня было как выбраться за город, навестить друзей, которых давно не видела, и родных, которые устали от шумной суеты центра. Именно в одной из дальних комнат я и встретила свою бабушку, которая перебралась в небольшой осенний пейзаж, подальше от постоянных перепалок между героями и Пожирателями.

— Алиса, дорогая, я так рада видеть тебя, я ужасно скучала, — бабушка радостно улыбнулась, и её руки немного дернулись в бессмысленной попытке меня обнять.

— Я тоже скучала. Почему ты не вернешься в центр дома, мы бы виделись чаще?

— Я ужасно устала от этой ненависти, Сириус и остальные постоянно напоминают, что те бывшие Пожиратели, которых ты рисуешь, пытали нас с Фрэнком. Я не хочу, чтобы меня втягивали в эти вечные разборки, не понимая, что я и твой дедушка давно простили их и хотим спокойной жизни.

— Как вы смогли простить? Ведь вся ваша жизнь была сломана из-за этих людей?

— Так же, как и ты.

— Я — другое дело, бабушка. Тяжело начинать ненавидеть тех, с кем успел подружиться.

— Я не об этом. Все, кого ты нарисовала, погибли и расплатились за своё зло, ты ведь тоже так считаешь, верно?

— Да, но если бы они сделали что-то лично мне...

— Неважно. Все, что было на войне, давно в прошлом, и сейчас, как бы дико для тебя это ни звучало, сложно судить, кто из нас был хуже.

— О чем ты, бабушка? они пытали людей, подчиняли и убивали!

— В конце войны, той, которую вы называете первой, тогдашний глава отдела правопорядка разрешил аврорам использовать непростительные заклинания в случае сопротивления. Я никогда так не поступала, но за остальных не могу ручаться.

— Главой тогда был Крауч-старший, верно?

— Да, а ты видимо уже слышала о нем, мне очень жаль его сына.

— Мне не жаль, — мне казалось, что последнее время все темы только к нему и сводятся, хотя, может быть, я сама хотела этого, — но, наверное, я его понимаю, пусть это и странно.

Бабушка, которая выглядела чуть старше меня, смотрела с такой теплотой и любовью, что безумно хотелось обнять её и выплакать в родное плечо все свои спутанные мысли и сломанные догмы. Я даже рванулась к картине в каком-то неясном порыве, но тут солнечный луч упал на масляную краску, и я увидела яркий блик. Я увидела стекло. Оно всегда было с обеих сторон, я просто не задумывалась об этом раньше.

— Алиса, родная, о чем ты думаешь?

— Ни о чем, просто солнце слепит с непривычки, — я улыбнулась, еле сдерживая неуместные слезы.

— Послушай, то, что я скажу, очень важно. Ты ведь добрая девушка и смелая, и я знаю, что у тебя проблемы с Министерством и гонорара за Пожирателей не будет.

— К чему ты это говоришь?

— Мой сын не учил тебя, что невежливо перебивать? То, что делает Министерство, ужасно, это самая извращенная пытка, которую можно было придумать. Я знаю, что не имею права тебя просить о подобном, но всё же, спаси хотя бы это мальчика Крауча. Он достаточно пострадал, дай ему то, что он хочет.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Если я живу далеко от вашего балагана, это не значит, что ко мне никто не заходит, да и Фрэнк любит поболтать с бывшими сокурсниками. Алиса, ты выполнишь мою просьбу?

— Я дам ему то, что он хочет. Обещаю, бабушка, если Барти Крауч не хочет жить, я сожгу портрет и будь, что будет.

Я развернулась и побежала на чердак, что-то мне подсказывало, что Барти именно там. Сейчас меньше, чем когда-либо, мне хотелось его сжигать, но бабушка права, он заслужил покой.

На чердаке стоял пустой портрет Басти, а старом пейзаже у окна был Барти Крауч. Он сидел спиной ко мне и смотрел вдаль на неудачно нарисованное лунное затмение и немного смазанные звезды.

— Если хочешь, я сожгу тебя. Только скажи.

Барти резко вздрогнул, обернулся и, удивленно приподняв брови, взглянул на меня.

— Неужели? Что же заставило тебя в очередной раз кардинально изменить решение?

Знаешь, Барти слишком много всего стало с ног на голову: я увидела то стекло, про которое ты кричал в нашу первую встречу. Я понимаю, каково тебе сидеть там, в одиночестве, ты заслужил свободу, которой у тебя никогда не было. Свободу и покой. Мне не плевать на тебя, Барти, и я не хочу, чтобы ты страдал.

— Бабушка. Она все простила и попросила меня дать тебе то, что ты хочешь.

— Надо же, как хорошо все знают, чего я хочу, — Барти стоял, облокотившись на край картины и глядел сверху вниз, — раз ты решилась, давай, заклинание, надеюсь, не забыла?

Я отошла немного подальше, достала из-за пояса палочку и приготовилась сказать всего одно простенькое заклинание, которое проходят, кажется, на третьем курсе. Крауч стоял прямо напротив меня, на лице не было ни одной эмоции, даже маленькие морщинки вокруг глаз почти разгладились. Только глаза выделялись на фоне всей этой безмятежности: они внимательно следили за каждым моим действием.

— Дис..., — он ведь доставал меня, пугал и мешал спать. Мне уже глубоко плевать на то, что скажут в Отделе тайн, или эти мерзкие авроры, — Дис..., — я же обещала бабушке, я должна сделать это, одно слово, совсем не сложно. Он ненавидит весь мир, я должна его отпустить.

Глубокий вдох.

— Дисен...

— Стой!

Он должен был это сказать, я все равно бы не смогла, глупо врать себе.

— Что? — мой голос срывался, а сердце колотилось так, будто я пробежала от чердака и обратно раза три.

— Почему ты медлила? — Я подошла ближе, выронив палочку из ослабевших пальцев. Барти нагнулся ближе к моему лицу, — ты что плачешь? Неужели ты всё-таки забыла простенькое заклинание, и это расстроило тебя до глубины души?

В голове как всегда было два ответа: честный и тот, который надо сказать. Правильным ответом было то, что нервничаю и ужасно боюсь того, что мне скажут люди из Министерства, когда не досчитаются картины. Только все ведь перевернулось с ног на голову, в моем маленьком мире теперь новые правила, делай всё наоборот.

— Потому что я не хочу тебя сжигать. Все просто. Я прекрасно помню заклинание, только никогда бы его не сказала. А плачу я оттого, что так не должно быть.

Я стала почти вплотную к картине, а Барти устало прислонил лоб к стеклу со своей стороны и закрыл глаза. Впервые в своей жизни я ощущала такую поразительную легкость от того, что сказала то, что на душе, не задумываясь о чьей-либо реакции.

— Все так просто, — его голос звучал глухо и печально. — Ты научилась делать то, что хочется без оглядки. Молодец. Теперь как-то глупо называть тебя мандрагорой, не находишь? В общем-то, всегда было глупо, есть более симпатичные тепличные растения, не похожие на визгливых младенцев. Только, — Барти резко открыл глаза, и наши взгляды пересеклись, — почему?

— Ты кричал на меня, оскорблял и ломал все стереотипы об устройстве общества. И ты все время оказывался прав.

— Ты всегда слушала меня, даже когда не хотела. Поначалу я пытался вывести тебя из себя, хотел, чтобы ты сорвалась и сожгла картину, но очень быстро стало ясно, что это бесполезно. Ты заперлась в этом доме, которой заменил для тебя остальной мир, и вместо воспоминаний у тебя были лишь глупые истории и портреты мертвецов вместо друзей.

— Зачем ты это говоришь, думаешь, я не знаю?

— Ты всегда всех перебиваешь, потому что в пустом доме тебе некому заткнуть рот. Я хотел тебя встряхнуть, заставить думать самостоятельно. Надеялся, что ты выяснишь, кто пытал твоих бабушку и дедушку, и решишь за них отомстить. Только вышло по-другому: ты ничего не знала обо мне и не вешала никаких ярлыков, ты просто слушала.

Ноги еле держали, и я села на пол, прислонившись спиной в стене чердака, Барти опустился за мной. Чувствовалось, что ему тяжело говорить мне все это, но, все же, запустив руку в волосы и ухмыльнувшись чему-то в своих мыслях, он продолжил.

— Даже когда красотка Белла рассказала обо мне, ты все равно пыталась меня понять. Ты отличаешься от других, потому что мира для тебя нет, а есть лишь те, кто на картинах. И однажды вечером ты увидела все совсем в другом свете, верно? Вещи стали более ясными и не такими красивыми.

— Мне многие говорили, кем ты был, только это абсолютно не важно. Ведь мы похожи больше, чем кажется, — я все-таки прервала его монолог, — мы оба бьемся о стекло, только я не замечала, что делаю это уже несколько лет. И, знаешь, у нас одинаковая красная кровь, от одинаковых осколков одинаковых кофейников. Для меня это важно, потому что в этом доме никогда не было никого более живого, чем ты. И пусть ещё хотя бы месяц я не буду так остро ощущать, что на самом деле я здесь абсолютно одна.

Барти откинул голову назад и сжал кулаки, когда он повернулся ко мне, его глаза горели безумным огнем, а на губах была такая знакомая и давно уже не жуткая ухмылка.

— Думаешь, это что-то изменит? Протяни руку, — он приложил свою ладонь к стеклу, а я свою, — закрой глаза. Что ты чувствуешь?

Невозможно описать, как сильно я хотела почувствовать хоть что-то, ведь его рука была прямо напротив моей. Она была, наверное, теплой и немного шершавой, а может быть, его пальцы были холодными и идеально гладкими. Только я не чувствовала ничего, кроме рельефа краски, ни капельки, ни даже самого маленького намека.

— Нет.

— И по-другому не будет никогда. Знаешь, если бы я мог вылезти из этой картины, я бы запихнул тебя в душ отмываться от краски, я бы сжег все портреты и расколотил бы кофейник. Раз тридцать. Я обязательно заклеил бы тебе рот и никогда бы не отпускал ни на шаг.

По щекам вновь потекли слезы, разъедая подсохшую кожу. Самый страшный кошмар — ситуация, из которой нет выхода, потому что её самой не может быть.

— Я бы отвесила тебе дюжину пощечин, разбила бы нос, а потом бы вытирала кровь и заживляла синяк, — я сама не понимала, что говорю. Безумно хотелось стучать кулаками по картине и разбить это гадкое стекло, — хочешь, я нарисую вашего Лорда? Он возродится, обязательно, он уже так делал, и вас всех возродит.

— Все-таки ты ещё дурра. Ничего у него не выйдет: стекло сильнее, а вот войну в масштабе твоего дома он устроит. И тогда уж тебя точно посадят в Азкабан, и никакой дружбой с Гарри Поттером не отделаешься.

— Я не дружу с ним. Он просто дал мне воспоминания для заказа, он единственный, кто помнит тебя живым.

— Плевать на Поттера, плевать на Лорда, — Барти резко повернулся ко мне и облизнул губы, — лучше взгляни на себя. Остался где-то месяц, да? И всё это время ты будешь сходить с ума, убеждая себя, что не одна. Я буду смотреть на тебя с каждой картины и колотиться во все эти окна. Потом нас заберут, и мы с тобой, каждый по отдельности, будем задыхаться в своих тюрьмах. Только ты поболтаешь с бабушкой, друзьями, может быть даже живыми, полечишься в Мунго и однажды всё забудешь, а даже если и нет, когда-нибудь умрешь древней одинокой старухой, а я буду вечно смотреть в твое окно с неправильными созвездиями и думать о том, как схватить тебя за руку.

Он думал, я не понимаю, как это всё неправильно: невозможно чувствовать так много всего к человеку на картине. Только поздно что-то менять. И если он надеется, что я передумаю и сожгу картину, то он ошибается. И да, как он думал, я нарисую правильные созвездия, если у меня по астрономии всегда было не выше «удовлетворительно», и то за посещения?

— А знаешь, плевать, я хочу, чтобы у меня был этот месяц.

Неизвестно сколько часов я просидела перед этим старым пейзажем. Мы говорили о многом, о прошлом и настоящим. Но самым болезненным и при этом приятным было обсуждать то, чего с нами никогда не будет. Каким бы печальным ни было наше положение, я ощущала поразительную легкость и эйфорию от возможности говорить, что вздумается. Барти мог смеяться надо мной, мог грубить, но он всегда понимал, что я говорю и не отмахивался от меня. Среди портретов у меня была куча друзей, и всем им я доверяла в какой-то мере, но Барти был для меня чем-то совсем другим. Рядом с ним сердце почему-то билось быстрее, а дышалось легче. И от этого, наверное, ещё более мрачным виделось мне ближайшее будущее, и ещё более острым было желание сделать хоть что-то там, где ничего не изменить.

Неизвестно сколько времени мы просидели рядом, прижавшись к раме с двух сторон картины, из двух разных миров. Мы говорили не переставая, спорили друг с другом, иногда смеялись, иногда хотелось проткнуть ладони ногтями от безысходности и боли. Мы говорили всю ночь, или что там было за время суток, но я не помню ни слова.

Проснулась я в жутко неудобной позе, сидя на полу, прислонившись спиной к стене чердака. Когда я открыла глаза, Барти на картине не было, хотя мне казалось, что за миг до этого я чувствовала его взгляд. На кухне меня ждал скучающий Гринни и очередная сова, стучавшая клювом в окно. На конверте был герб Гринготтса, а это уже было не очень приятным знаком. Я поспешила распечатать письмо и начала читать:

«Повторное извещение.

Уважаема Алиса Лонгботтом, спешим уведомить Вас в том, что сумма, находящаяся на Вашем счете в банке Гринготтс значительно меньше стоимости аренды ячейки в нашем банке. Настоятельно советуем Вам пополнить Ваш счет или снять все сбережения, иначе мы окажемся в затруднительной ситуации и будем вынуждены взыскать с Вас плату за аренду. Срок принятия решения по поводу состояния вашего счета составляет три дня. Просим Вас не затягивать с решением.

С уважением, сотрудники банка Гринготтс».

Рука задрожала, и ложка упала на пол. Нагнувшись за ней, я увидела два письма, пылившихся на полу кухни и вспомнила, что оставила их нераспечатанными. На одном из писем был герб банка, это, видимо, и было первое извещение. Второе письмо меня вновь не волновало.

Совсем недавно я думала, что ничего хуже лишения лицензии и быть не может, но сейчас судьба доказала что нет предела невезению. У меня кончились деньги и неизвестно когда теперь появятся. Весь мой уютный мир рушился, смываемый волнами жуткой действительности. Я никогда не боролась за свободу, не пыталась изменить мир, больше всего мне нравилось жить так, как я жила. Все события и потрясения проходили мимо этого дома, и я была уверена, что всегда так и будет. Но ведь невозможно всегда быть в стороне, и сейчас мне казалось, что всё к этому и шло, ещё с того дня как мне предложили написать портреты Пожирателей Смерти. А может быть, всё началось давным-давно, когда маленькая рыженькая девочка впервые нарисовала котенка, который махнул хвостиком и убежал за край картины. Наверное, потому этот план возник в моей голове так легко: мне казалось, он давно там был и просто дожидался своего часа, последнего толчка.

Я достала палочку, призвала пергамент, перо и чернильницу и стала писать небольшое, но, быть может, самое важное письмо в своей жизни.

«Здравствуйте, если Вас волнует судьба портрета Вашей сестры, вы встретитесь со мной сегодня в шесть вечера в маггловской части Лондона на ...»

Где я могла с ней встретиться? Я и наш-то Лондон знала очень плохо, что уж говорить о той его половине, что принадлежала магглам? Но когда-то, ещё в детстве Роза Уизли дала мне почитать маггловскую книжку из их домашней библиотеки, а я, кажется, до сих пор её не отдала. И там точно был какой-то адрес.

— Гринни, ты не помнишь, среди моих вещей нет одной книжки? Такой черной, потертой, кажется, её написал какой-то маггл.

— Одну минуту, хозяйка, я постараюсь найти её для Вас, — эльф исчез, щелкнув пальцами, и через несколько минут появился вновь, неся в руках небольшую стопку книг, — это все Ваши книги, мисс, надеюсь среди них есть та, которая вам нужна.

Я принялась разбирать свою совсем маленькую коллекцию литературы. Сверху лежала небольшая брошюра по бытовой магии, которая выглядела совсем новой, как будто ей никогда не пользовались. Наверное, потому, что так и было. Ниже лежал довольно толстый каталог художественных принадлежностей из Бельгии, он был весь в закладках и пятнах краски, в сердце неприятно кольнуло, от осознания того, что им мне, видимо, больше не пользоваться. За ним лежала яркая книга про путешествия с красивыми колдографиями пейзажей из разных стран мира. Я ей часто пользовалась, чтобы изобразить те места, которые никогда не видела. На столе остались последние две книжки: первая из них была учебником по изобразительному искусству, который Бенедикт написал специально для меня — я не вспоминала о нем лет с шестнадцати. Последней, к счастью, оказалась та самая книжка Розы Уизли, которую я действительно не отдала. Мне совсем не было стыдно за это, тем более и сама Роза о ней не вспоминала.

— Спасибо, Гринни, ты мне очень помог, можешь идти отдохнуть.

Эльф поклонился и исчез, я принялась листать книжку, в которой, как оказалось, рассказывалось о каком-то гениальном человеке, способном расследовать любое дело и вычислить преступника. Самое главное, в этой книге был адрес, единственный адрес в маггловском Лондоне, который я могла бы назвать. Я ещё не знала, как найду нужный дом, но, думаю, на этот случай должна быть пара заклятий как раз в той новенькой брошюрке, которую принес мне эльф. Я вновь вернулась к письму. Оставалось только надеяться, чтот это адрес не вымышленный и дом действительно существует, иначе получится очень глупо.

«...на Бейкер-Стрит, напротив квартиры 221Б, номер виден с улицы. До встречи».

Я не стала подписывать письмо, может из-за того, что боялась слежки авроров, а может быть, мне просто хотелось создать некий ореол тайны вокруг всего, что я собиралась делать, тем более, думаю, мой адресат прекрасно догадается, кто я.

— Отнеси Нарциссе Малфой, — сказала я, привязав письмо к лапке совы, и захлопнула окно. Клякса, а именно так и звали мою сову, резко взлетела, радостно помчавшись доставлять письмо. Я очень редко писала кому-то, чаще отвечала на письма и их доносили совы адресатов, поэтому Клякса все время скучала без дела и была очень рада внезапно появившейся работе.

Начало было положено. Я не знала почему, но была уверена, что сестра Беллы согласится мне помогать, поэтому я совершенно спокойно написала ответ гоблинам и стала собираться на улицу. Сначала мне нужно было зайти в банк и забрать остатки своих денег.

На улице дул промозглый ветер, кажется, был конец ноября, или уже наступила зима. Люди на Косом переулке кутались в мантии, закрываясь от холода, и были похожи на больше серые кучки мусора, гонимые дождем и ветром по разным углам.

На моем счете оставалось всего тридцать галеонов, этого не хватит ни на набор красок, ни на какие-нибудь ещё художественные принадлежности. Но ведь всё это мне и не нужно, красок в доме хватит, чтобы исправить мелкие недочеты и дорисовать наконец-то его полосатый костюм, а денег, надеюсь, хватит на пакет кофейных зерен, пару бутылок рома и немного еды до конца срока.

Выйдя из банка, я мысленно собралась и приготовилась впервые увидеть маггловский Лондон. В Дырявом Котле продавалась карта города, на которой я с огромным трудом, но все-таки нашла Бейкер-стрит и дом 221, в котором должна была быть квартира Б. Это, конечно, если я правильно поняла структуру маггловских адресов.

Выходя из стены, я оказалась в другом мире, там, где действовал Статут Секретности. Напротив меня была дорога, по которой носились огромные быстрые коробки, они были разных цветов, мигали яркими огнями, но в них не было никакого смысла, просто движение от цели к цели, нединамичное, неживое. Я с детства смотрела на все через призму художественного восприятия, и мир был для меня кучей разноцветных пятен, красивых и не очень, интересных и лишенных всякой идеи. С первого взгляда казалось, что разница между нашими мирами огромна. Люди одевались совершенно по-другому, в витринах магазинов лежали совершенно непонятные мне предметы, а по дорогам носились эти грубые и шумные разноцветные куски металла. Но если остановиться, отвлечься от шума и посмотреть ещё раз, сразу видится совершенно иное. Люди также кутаются от ветра, превращаясь в серые кучки, и разбегаются по углам, стараясь не смотреть друг на друга. В магазинах те же продавцы, которые бросаются к тебе, начинают лебезить, а потом раздраженно отворачиваются, узнав, что ты не собираешься ничего покупать, а зашла только спросить дорогу и хоть на миг укрыться от дождя.

Уже почти стемнело, когда я добралась до Бейкер-стрит, улица была пуста, дождь окончательно загнал всех в теплые и уютные норки кресел у камина. Из-за ветра струи воды были почти горизонтальными, и я ничего не видела дальше своих рук. Я очень боялась не разглядеть заветную дверь, около которой назначена наша встреча, но тут вдруг заметила одинокую фигуру, стоящую недалеко от меня. Я была уверена, что это и есть Нарцисса Малфой. Ведь никто не будет стоять и мокнуть под дождем, кроме того, кому здесь и надо быть. Я поспешила навстречу.

— Это вы? — я не знала, как начинать разговор в таких случаях, и надеялась, что если это та, кто мне нужен, то она и так все поймет.

Фигура обернулась, и я увидела худую пожилую женщину, кутающуюся в длинную, совсем не маггловскую мантию. Странно, но никто из магглов ни разу не обратил внимания на мою одежду, может, дело в том, что людям плевать, кто вокруг: их взгляды устремлены внутрь себя, своих проблем, и поэтому глаза казались такими пустыми, а может, они просто, как и я, ничего не видели из-за разыгравшейся непогоды.

— Это смотря кого вы хотели здесь встретить. Я полагаю, Вы — Алиса?

— Да, а Вы — Нарцисса Малфой и белая кожа Вам идет гораздо больше.

— Я думаю, уж Вы-то лучше всех понимаете, почему необходимо соблюдать осторожность.

Да, как говорит Грюм, постоянная бдительность.

— Я понимаю, — теперь надо было объяснить свой план так, чтобы она не посчитала меня безумной, — Вас ведь волнует судьба сестры, верно?

— Как Вы думаете, я стояла бы тут, в противном случае?— действительно, это был глупый вопрос, — может мы пойдем куда-нибудь, где можно поговорить спокойно?

— Это не нужно, долгого разговора у нас не будет, — я наконец-то решилась, и пусть будет как будет, — я нашла способ не отдавать картины Министерству. Я оставлю их в своем доме, но Вы должны мне помочь. Я хочу использовать чары Фиделиус и спрятать свой дом, и именно Вы должны стать Хранителем Тайны.

— Почему именно я, неужели у Вас нет родственников или друзей, способных помочь?

— Нет тех, кто был бы столь же заинтересован, как и Вы.

— Хорошо, я буду хранителем Вашей тайны, хотите провести обряд прямо сейчас? — в её голосе сквозил легкий сарказм.

— Нет, я не хочу, чтобы меня хватились раньше времени. Вы приедете ко мне домой примерно через четыре недели, я напишу, когда точно. Спасибо Вам, до свидания.

Я развернулась, чтобы уйти. Но Нарцисса внезапно окликнула меня.

— Я понимаю, что это не моё дело, но что заставило Вас переживать за мою сестру? Вы же знаете, как она поступила с Вашей семьёй.

— Верно, я всё знаю, но ведь каждый имеет право на второй шанс, и, на самом деле, это действительно не ваше дело.

Я пригнула голову от ветра и быстро пошла вперед, а Нарцисса Малфой так и осталась стоять, смотря мне вслед.

Пока всё шло хорошо, и настроение у меня повысилось. Я перестала замечать дождь и промозглый ветер, полностью погрузившись в свои мысли, и не заметила, как добралась до дома. Но там меня не ждало абсолютно ничего хорошего. Ворота были распахнуты настежь, а одна из створок сорвана с петель. Непонятно, зачем причинять такие разрушения, ведь можно было открыть замок простой Алохоморой. Около дома стояли несколько человек, подняв палочки, и приготовившись, по-видимому, ломать дверь. Я побежала к дому, на ходу выхватывая палочку и вспоминая хотя бы одно заклинания из курса ЗОТИ. Но тут один из них обернулся ко мне и моё сердце ушло в пятки: это был один из авроров, допрашивавших меня в Министерстве.

— Немедленно опустите палочку.

— Что происходит, что вы здесь делаете? — паника, о которой я за последнее время почти не вспоминала, вернулась с новой силой.

— У нас ордер на обыск дома, вы должны немедленно впустить нас.

Он стоял и выжидающе смотрел на меня, а другие два аврора отошли от двери, позволяя мне открыть самой. Страх полностью парализовал моё сознание, я не могла пошевелиться и просто смотрела пред собой. Больше всего я боялась, что они заберут картины прямо сейчас, не обращая внимания на то, что одна из них не совсем готова. Тогда все мои старания и план, который поначалу казался таким удачным, и который только начал выполняться, окажутся бессмысленными.

— Открывайте дверь, иначе мы будем вынуждены взломать замок, а Вам будет вменено сопротивление действиям аврората.

— Да, конечно, — держа в дрожащей руке палочку, я сняла простенькое защитное заклинание и мужчины, оттолкнув меня, вошли в дом.

Грязные авроские сапоги пачкали мои ковры, топтали подушки, на которых я спала и с громким хрустом раздавили палитру. Я, как безвольная кукла, шла за ними и пришла в себя лишь от громкого звука ломающейся палитры.

— Зачем вы пришли?

— Мисс Лонгботтом, аы находитесь на учете как неблагонадежный и нелояльный к Министерству человек. Велика возможность того, что в вашем доме находятся запрещенные объекты.

— У меня есть портреты четырех Пожирателей Смерти, но они для Министерства и при этом ещё не завершены.

— Покажите нам их, мы посмотрим, насколько правдивы ваши слова.

Мои слова чистая ложь: из четырех картин остался не готовым лишь портрет Барти, но выхода не было, и на негнущихся ногах я повела авроров сначала на чердак, к портрету Басти, потом в маленькую гостиную, где висел портрет Барти. Сосредоточившись, я вспомнила, где Рудольфус, а потом вновь вышла на улицу и отвела авроров к беседке, в которой жила Белла. Мне повезло, что все Пожиратели были на своих местах: видимо они понимали сложность ситуации и решили не усугублять, или спали, как Барти. Стоя в беседке, согреваемой лишь с помощью магии, я ждала вердикта авроров.

— Вы не были честны с нами, лишь одна картина не выглядит законченной.

За свою ложь надо держаться до конца.

— Вы не художники и поэтому неспособны заметить мелкие недочеты, которые, однако, влияют на общее впечатление от картины, — сказала я, немного более резко, чем стоило, — над всеми портретами ещё необходимо работать, у меня ещё есть время до сдачи заказа.

— Мы знаем условия и забирать картины прямо сейчас не намерены, однако доделывать их вам нет необходимости. Ваше мнение на это счет нас не интересует, но все же одну из картин, с портретом Крауча, мы Вам позволим закончить, три другие же вы должны изолировать в отдельном помещении, где они не будут оскорблять своим присутствием портреты Героев войны, которые висят у Вас по всему дому.

— Как я их изолирую? У меня ведь всего один дом, я не могу построить новый.

— Вам и не придётся, — аврор повернулся к своим товарищам, — Тайлер, Саксон, идите в дом и принесите портреты Лестрейнжей.

Глаза Беллы на картине расширились от удивления при виде авроров, потом сузились от ярости, но она продолжала молчать, лишь пристально глядя на меня. Лестрейнж надеялась, что я смогу прекратить всё это, но я не видела никакого выхода, и пришлось подчиниться. Через несколько минут вернулись авроры, ходившие за картинами. Портреты Басти и Руди небрежно поставили в угол беседки. Я испытала небольшое облегчение, надеясь, что этого аврорам будет достаточно, и они уберутся из моего дома. Открытая беседка для портретов была неотделима от особняка, и люди с картин всегда могли вернуться в дом.

— Теперь Вы трансфигурируете этот мусор в доски и заколотите беседку, — голос аврора был равнодушным, но я услышала в нем злорадство.

Мужчина указал палочкой на кучу эскизов в углу беседки.

— Что? — я не хотела понимать, что от меня хотят.

— Заколачивайте.

Заколачивать. Я, стараясь не задумываться об абсурдности происходящего, стала механически трансфигурировать эскизы в доски, а потом закреплять их на каркасе беседки, превращая её в полноценный сарай, который и станет отдельным зданием, так как обретет стены. Чтобы было удобнее прикреплять доски, я вышла наружу и тут же попала под ужасный ливень и промокла до нитки. Доски плавно летели, прикрепляясь к строению, которое все меньше походило на беседку. Авроры стояли рядом с каменными лицами. Я была уверена, что в их голове не было даже мысли о том, чтобы помочь мне. Я засмотрелась на мужчин, немного возмущаясь их отношением, сделала шаг вправо, чтобы поудобнее прикрепить доску, и тут моя нога скользнула по мокрой траве, и я упала. Доска тут же свалилась сверху, придавив мне руку. Я с трудом приподнялась и села под равнодушным взглядом авроров. Всё тело было в грязи, а рука, на которую упала доска, была поранена. Я сидела на земле и смотрела на красную кровь, как она смешивалась с коричневый жижей. Точно так же я сидела на кухне совсем недавно. Я вспомнила, как мы смеялись над разбитыми кофейниками, и на душе стало легче. Я была в грязи и в крови, но при этом улыбалась. Авроры, наверное, подумали, что я свихнулась, что ж, какое мне дело до их глупых мыслей, им ведь никогда не было так легко, как мне в тот вечер. Поднявшись, я спокойно закончила работу. Авроры установили на сарае сигнальное заклятие, которое сработает, стоит мне попытаться открыть сооружение или как-то ещё достать оттуда картины. Я стояла, отвернувшись и подставив лицо дождю, так и не заметив, когда они ушли.

На самом деле все могло быть хуже. Раз картины все ещё здесь, я должна была найти способ помочь моим друзьям.

Войдя в дом, я собрала вместе все оставшиеся у меня краски и, прикинув, сколько нужно на один портрет, отложила оставшуюся часть тюбиков.

Шли дни, погода за окном была всё хуже. Я сидела дома и рисовала всякую ерунду, например, холмы Ирландии и маленьких пингвинов на Северном полюсе. Краски ещё оставались, и я решила создать немного уюта: поспрашивала у обитателей дома, чего бы им хотелось. Мои дорогие друзья не преминули воспользоваться моим предложением и буквально завалили работой. Я нарисовала квиддичное поле, метлы всем желающим, спицы и пряжу одной забавной старушке-целительнице, мотоцикл Блэку. Мотоцикл был самым сложным, потому, что рисовала я его практически со слов Сириуса. Близнецам я нарисовала вечные фейерверки, а бабушке с дедушкой колоду карт и фишки. Лишь один из обитателей дома ничего не просил. За все это время я ни разу не встретилась с Барти Краучем, хотя мне казалось, что замечала его уголком глаза. Но стоило мне обернуться, как картина оказывалась пустой. Он избегал меня, это точно, но, все же, держался где-то рядом. Эти противоположности постоянно преследовали наши отношения. Мы были близко, но не могли коснуться друг друга, он был давно мертв, но жизни в нем было больше, наверное, чем в ком-либо, и уж точно больше, чем во мне.

Размышляя об этом, я ходила по дому в поисках Барти. Прошло где-то две недели с момента обыска. Я ещё не приступила к последнему портрету, но, думаю, у меня он получится довольно быстро. Я не передумала и не пыталась оттянуть момент, просто не хотела ничего оставлять: ни красок, ни еды, ни рома. Барти нашелся на одном из маленьких пейзажей по бокам от чердачной лестницы. Край его плаща мелькнул среди деревьев, когда я окликнула его.

— Стой, я тебя вижу.

— Думаешь я прячусь? — Барти медленно шел из леса навстречу мне.

— Да, думаю.

— Может, так оно и есть, — его голос был равнодушным и задумчивым, казалось, его мысли далеко отсюда.

Может быть, он жалеет о том разговоре, слишком искреннем и слишком безумном.

С другой стороны, похож ли Барти на того, кто станет о чем-то жалеть?

— О, прошу, убери это лицо, — Барти вышел из леса и подошел вплотную к раме, поскольку картина была маленькой, я видела только его лицо. — Тебе абсолютно не идет это выражение мировой печали и сомнений.

— Я не в чем не сомневаюсь, — Барти хмыкнул, — я просто хотела дорисовать твой костюм.

— Что ты так привязалась к этому костюму, какая разница, в чем коротать вечность?

— Это моя картина, и мне решать, как она будет выглядеть.

— Но я-то не твоя собственность, не так ли? — Барти ухмыльнулся и приподнял брови. — Да делай, что хочешь, только не смей на меня так смотреть.

Крауч развернулся и вышел из рамы, направившись к своему портрету, а я поторопилась за ним. И вот уже в который раз мы друг напротив друга в маленькой гостиной, и я пыталась дорисовать полоски на штанах. Пусть обстановка и была той же, атмосфера полностью изменилась. Я почти физически ощущала напряжение и недосказанность, которые были между нами. Первый раз с того разговора на чердаке он был так близко. Мои чувства путались, а в голове роились вопросы: почему он прятался от меня, почему сейчас перестал, что для него значил тот разговор, и понимает ли он, что почти признался мне в... в чем? Явно не в любви, я точно помню, как в школе все влюблялись, и выглядело это совсем по-другому, я помню любовь моих родителей, но и она была совсем не похожа на то, что происходит с нами.

— Ты слишком много смысла придаешь простым вещам, — он будто читал мои мысли. — Я не лгал тебе, и в моих словах не было подтекста. Я не жалею ни о чем, потому что не о чем жалеть.

— Тогда почему ты прятался от меня?

— Ты хочешь, чтобы я мозолил тебе глаза? Кажется, раньше тебя раздражало моё присутствие. Конечно, теперь-то всё изменилось, и ты вбила себе в голову, что знаешь меня, решила, что это жутко романтично — полюбить мертвого и сумасшедшего Пожирателя.

— Я не люблю тебя.

— Я тебя тоже.

— Тогда не сбивай меня всякой ерундой, иначе я перепутаю краски.

Сказать это было легко, я ведь и правда не любила Барти Крауча, я чувствовала что-то, это точно, но чем это было, мне ещё предстояло понять.

Наконец я всё-таки завершила костюм, дорисовала последнюю полосочку, и портрет Барти был полностью готов.

— Знаешь, у меня остались лишние краски, может, ты хочешь чего-нибудь? Я могу нарисовать тебе что угодно.

— Ах, что угодно? Тогда нарисуй себя, знаешь, из тебя получится отличная домашняя зверушка.

— Может и нарисую, до встречи, Барти.

Я развернулась и вышла на кухню, Крауч, как я и ожидала, за мной не пошёл. За обедом Гринни сказал, что продукты кончаются, и я решила, что, видимо, пора приниматься за дело. За самое-самое важное дело.

Но перед этим я написала Нарциссе Малфой, и через час она была у меня. Мы провели ритуал наложения чар Фиделиус. Теперь, если сестра Беллы сдержит слово, дом никто и никогда не найдет.

— Знаете, мисс Алиса, меня не волнует, что вы задумали, но, думаю, вам ясно, что, долго не выходя из дома, вам не продержаться, — Нарцисса уже собиралась уходить, но вдруг остановилась и внимательно посмотрела на меня.

— Не переживайте, миссис Малфой, у меня достаточно запасов, до свидания, — на самом деле её очень даже волновало, что я собираюсь делать — Нарциссе Малфой было по-женски любопытно, но я не собиралась ничего ей говорить.

В тот же день через некоторое время я подозвала к себе эльфа.

— Послушай, Гринни, это очень важно.

— Что угодно, хозяйка, — эльф стоял на соседнем стуле и хлопал своим зелеными глазами.

— Я ведь не могу оставить тебя здесь, конечно, это слишком жестоко,— я говорила скорее сама с собой, чем с эльфом, но резко спохватилась, — ты можешь пообещать мне исполнить одну просьбу, после того как получишь свободу?

— Свободу? Хозяйка собралась уезжать? Гринни последует за ней, не оставляйте его, Гринни будет вашим верным слугой в пути и в новом доме, не сомневайтесь!

А может, нарисовать и его тоже? Нет, я не могла решать за него подобное. Гринни, конечно, предан мне, но не настолько. Не настолько чтобы что? Просто не настолько.

— Я не сомневаюсь, но не могу никак взять тебя с собой. Прости.

— Тогда Гринни обещает, что выполнит любую вашу просьбу, даже получив свободу.

— Тогда запоминай: когда меня здесь не станет, ты должен достать из беседки портреты всех Лестрейнжей и перенести в дом. Туда, куда они захотят, а в беседку помести один из пейзажей, какой хочешь, и уничтожь стены и заклятие авроров. Хорошо?

— Конечно, хозяйка. Для Гринни это пара пустяков.

— Тогда возьми, это теперь твоё, — и я протянула ему свой старый школьный шарф с расцветкой Хаффлпаффа, — ты, наверное, попадешь на работу в Хогвартс, и тебя станут допрашивать, но ты не сможешь выдать тайну, в которую не посвящен, просто скажи им, что я неплохой человек.

Я не собиралась говорить «была».

— Конечно, хозяйка, я ещё хотел передать вам кое что. Это письмо, вы забыли о нем, когда получили сообщение из Министерства, а потом ещё раз, когда увидели извещение из Гринготтса. Мне кажется, оно важное, на нем подписи ваших родителей, — сказав это, эльф удалился. Теперь он был свободен, и мне оставалось надеяться, что Гринни исполнит мою последнюю просьбу.

Я села за стол и распечатала письмо.

«Дорогая Алиса, мне и папе очень жаль, что ваша последняя с ним встреча закончилась на такой печальной ноте. Мы слишком долго не пытались понять тебя, ты выросла замечательной, доброй и честной девочкой. Ты талантливый художник, даже Гарри много говорил про твои картины. Мы очень хотим помириться с тобой и ждем тебя в гости. Не бойся, мы не станем мешать тебе рисовать и навязываться, мы прекрасно понимаем, что очень далеки от тебя и того, что ты делаешь. Но все-таки, может, можно начать все сначала? Пожалуйста, ответь нам, мы очень ждем. Не забывай, мы любим тебя, Алиса.

Твои мама и папа, Невилл и Ханна Лонгботтом.»

Интересно, они написали это для очистки совести или правда сожалеют? В любом случае, это ничего не меняло. Я взяла перо, валявшееся рядом, и быстро написала единственный возможный в моей ситуации ответ.

«Я вас тоже»

Теперь все точно было готово к тому, чтобы приняться за работу, что я и сделала, поднявшись наверх к мольберту.

Чердак получился замечательным, именно таким, каким он был в реальности, мне казалось, что я смотрю в волшебное зеркало, в котором была все комната, но не было меня. Я решила сделать фоном именно чердак, потому что проводила там больше всего времени. Это была мастерская, временами спальня, а временами и столовая. Барти был неподалеку, в том самом пейзаже с отвратительно неаккуратными звездами. Он сидел ко мне спиной и со всем возможным сарказмом комментировал моё знание астрономии.

— Ты знаешь, что Большая Медведица в Северном полушарии, а Южный крест, как видно по названию, в Южном? Даже ты могла бы догадаться.

— А что, там есть эта медведица и крест? Если честно, я рисовала просто звезды, — ответила я, не отрываясь от мольберта.

— Неужели ты так мало знаешь? Надо же интересоваться хоть чем-то.

— А зачем мне это?

— Тогда бы ты знала, что мир гораздо больше твоего дома, и не проводила бы жизнь, болтая с мертвецами.

— И с тобой бы тоже не говорила.

— Что для нас обоих было бы гораздо лучше. Знаешь, последнее, что я помню — это мерзкий, смердящий дементор, который засасывал меня в своё нутро. Это, конечно, не очень весело, но в этом была определенность.

— Не думала, что тебе нравится знать все наперед.

— А что, по твоему, мне нравится? — Голос Барти сквозил холодной яростью, — с чего ты взяла, что можешь судить?

Конечно, не могу, действительно, с чего я взяла.

— Забудь.

Я обернулась к пейзажу, где сидел Крауч, и взглянула ему в глаза. Ярость мгновенно исчезла, он чуть болезненно нахмурился и отвернулся к звездам.

— Вот ты говоришь, что мои созвездия неправильные, да? А с чего ты взял, что они из нашего мира, это может быть совсем другие звезды, совсем на другом небе.

— Тогда ты совершенно права, и прекрасно нарисовала созвездия.

Я никак не ожидала, что он согласится со мной так легко. Я стояла спиной к нему, но мне казалось, что, говоря эту фразу, Барти улыбался. Фон был готов, и я стала аккуратно намечать фигуру. Незадолго до этого, я нашла в глубине шкафа своё единственное платье: то, которое я надевала на выпускной вечер. Все-таки хотелось получиться красивой или хотя бы опрятной. Платье было изумрудным, недлинным, немного пышным и с завышенной талией. Вертясь в нем перед зеркалом, я распустила волосы, откинув старую кисть, игравшую роль шпильки. В итоге получилось довольно мило. Но платье было не очень удобным нарядом и, используя оставшиеся краски, я нарисовала набор своей обычной одежды, чтобы всегда можно было переодеться в то, в чем чувствуешь себя уютнее.

Ещё на картине с чердаком я нарисовала кисть и краски. Интересно, можно ли создать портрет в портрете? Но, даже если нет, я всё рано не могу без рисования. И вот в центре композиции я стала намечать контуры человеческого тела. Пока что оно не обладало какими-то отличительными чертами, а было просто безликой фигурой.

— Кого ты рисуешь, неужели все-таки Темного Лорда? — спросил Барти с усмешкой.

— Нет, не его.

Тут он, кажется, всё понял.

— Даже не вздумай делать то, что делаешь, я ведь все равно здесь не останусь, авроры обыщут дом и заберут нас, — казалось, что он пытается меня отговорить, но лицо Барти выражало лишь любопытство: он ждал, что я скажу дальше.

— Нет, не заберут. Дом под Фиделиусом.

Я очень надеялась, что смогу его удивить, и, кажется, у меня получилось.

— Вот как, — он склонил голову набок и облизнул губы, — давно об этом думала, значит. И что, ты веришь своему хранителю?

— Я верю тому, кто лично заинтересован, — Нарцисса не сдаст меня, да и, наверно, ей не придется, мало кто на неё подумает.

— Как ты думаешь, что случится с художником, написавшим автопортрет? — Барти решил зайти с другой стороны.

— Он умрет, — я никогда не спрашивала у Бенедикта об этом не потому, что мне было все равно, а потому что знала с самого начала, просто чувствовала.

— Решила так покончить с собой? Не спорю, это красиво, но скажи, тебе будет приятно смотреть через стекло и видеть собственный разлагающийся труп?

— Ты прав, — сказала я и, оторвавшись от портрета, стала вырисовывать небольшую портьеру в уголке рамы, — но я и не буду смотреть.

Он больше не пытался меня отговаривать, как ни странно. Но, все же, его слова отвлекали меня, а хотелось бы, чтобы портрет получился без ошибок и недочетов, поэтому я нашла старые часы в виде медальона, повесила их перед собой, засекла два часа и вновь закрасила Барти рот.

Шло время, и фигура вырисовывалась все четче. Никто из обитателей дома не пытался меня остановить. Может, они понимали, что бесполезно спорить, а может, не сильно и хотели и просто решили не отвлекать. В конце концов, тишина стала угнетать меня, и я решила поговорить с Барти, поделиться с ним некоторыми своими мыслями, внутренне радуясь тому, что он сможет мне ответить.

— Помнишь, мы говорили о том, что не любим друг друга? Конечно, помнишь, это было совсем недавно. Но ведь что-то же есть, так? Я долго пыталась описать это чувство. Больше всего оно похоже на жизненную необходимость, ты нужен мне как внутренней орган. Скажешь, глупая метафора? А вот ничего ты не скажешь, рот-то закрашен! Знаешь, почему именно орган? Ты пошел бы на свидание со своей печенью, стал бы дарить ей цветы? Или делать предложение? Это смотрелось бы странно, не так ли? Но жить без печени ты тоже не сможешь, так и я, не вижу в тебе никакой романтики, но забываю без тебя, как дышать. Ты тоже что-то чувствуешь, иначе не сводил меня с ума и не глядел бы из каждой картины.

Сказав это, я почувствовала огромное облегчение, как будто разгадала ужасно сложную загадку.

Я сижу на ковре и наношу на холст последние штрихи, вспоминаю всю свою жизнь, пытаясь найти в ней какие-то закономерности. Рядом стоит Барти, смотрит на меня своими карими глазами и не может ничего сказать. Интересно, что сказал бы, если б мог? Ничего, скоро я это узнаю. Я убираю краску с губ Барти, но он продолжает молчать. Осталось нарисовать только глаза, и портрет будет готов и оживет. Глаза у меня зеленые, с золотым ободком, главное, чтобы получилось ровно. И вот я ставлю последний блик на втором глазу и открываю глаза, делаю резкий вздох и вижу, как пустеют уже не мои глаза, и тело девушки в заляпанном краской платье падает на деревянный пол. Чьи-то руки резко хватают меня и разворачивают к себе, пальцы касаются моей щеки, они горячие и шершавые, а губы холодные и немного обветренные. Я уже не помню, каким представляла себе его, да это и не важно. Сердце безумно колотится в груди: я определенно жива.

Спустя несколько дней авроры Блэквуд, Тайлер и Саксон пришли забирать портреты Пожирателей для Министерства, чтобы поместить их в книгу, в которой поверженным врагам придется коротать вечность. Но они были крайне удивлены, не обнаружив на месте дома. Догадавшись, что, по-видимому, были использованны чары Фиделиус, они допросили всех родственников Алисы Лонгботтом, даже Гарри Поттеру пришлось навестить аврорат в качестве свидетеля.

Никто так и не выдал Министерству тайну дома, и чиновникам пришлось смириться. Они, конечно, дали заказ на Пожирателей другому художнику, но, как и ожидалось, люди покидали картины, едва ожив на холсте.

Шли годы, и долгая жизнь Нарциссы Малфой подошла к концу. Она так и не выдала тайну Алисы Лонгботтом, унеся её в могилу. Спустя много лет чары над домом испарились, и мир вновь увидел старый огромный особняк. Случайные прохожие, нашедшие его, обнаружили там множество прекрасных картин, которые ранее не были оценены магическим сообществом. Портреты собрали вместе и перевезли в Хогвартс, где они заняли достойные места.

С прибытием в Хогвартс наша жизнь стала ещё более насыщенной. За годы, что все мы провели в особняке, война давно забылась. Сириус и Белла простили друг друга и вместе с Тонкс стали вновь одной семьей. Близнецы и Рабастан, которые сдружились, доставая Беллу, теперь были частыми гостями на её портрете и даже попали на годовщину свадьбы Лестрейнджей, которую все-таки чуть не сорвали из-за обилия фейерверков, спрятанных в самых разных местах. Бабушка и дедушка так и жили в малообитаемых частях дома, пытаясь наверстать упущенное время и стараясь подольше быть наедине друг с другом. Иногда, по большим праздникам, они навещали нас, но обычно ненадолго.

Переехав в Хогвартс, мы удивились тому, как многое изменилось, и ещё большее осталось тем же. Замок остался прежним: те же стены, лестницы и портреты, но только смотрела на всё это я с другой стороны. Зато полностью изменились ученики: имя Темного Лорда для них было не страшнее какого-нибудь гоблинского вождя из древней истории. Войну Пожирателей и Ордена преподавал бессменный Биннс, и, по занудности она не уступала гоблинам с их дурацкими именами. Зато была легенда о моем доме, который, оказывается, простоял невидимым несколько столетий, прежде чем чары развеялись. У нас быстро появились новые друзья по нашу строну жизни. Кое-кто, а точнее Сириус, даже нашел подруг.

Для меня и Барти этот переезд мало что менял. Нам давно приелась вся эта жизнь, и постоянно хотелось чего-то нового. Мы могли гулять по огромному замку, а могли подолгу сидеть на нашем старом чердаке, но все это было слишком привычным, и Барти всё чаще смотрел на единственную дверь, за которую мы ещё не заглядывали. И вот, в один день или ночь — это смотря какой выбрать пейзаж — мы подошли к синей двери. Барти с усилием дернул за ручку, и дверь со скрипом отворилась. Нам в лицо подул прохладный ветер. Мы сделали шаг вперед и вышли из комнаты. Сверху на нас смотрели незнакомые созвездия, а над горизонтом поднимались две луны, которые когда-то были просто пятнами жёлтой краски. Дверь захлопнулась за нашими спинами, как бы означая границу и начало чего-то определенно нового. За ней была целая вселенная, в которой мы могли назваться кем угодно или вовсе не носить имён.