Повесть об одном дне (гет)

Гравиплан несся по ярко освещенному тоннелю. Я мысленно торопил машину, шептал почти про себя: «Быстрее! Быстрее!», хотя не знал, куда и зачем мне спешить. Может быть, я торопился не попасть куда-то, а сбежать откуда-то?..

Не знаю. Знаю только, что в городе мне вдруг стало невероятно душно и тесно. И я не мог больше находиться в нем. Не мог еще и потому, что должен был быть в другом месте.

Мысли мои спутались. Рассуждать здраво уже не было сил. Хотелось плакать и смеяться одновременно. Зверь, скрывавшийся в глубине моего сознания, проснулся и встал в полный рост. Получив, наконец, имя, зверь стал нестрашен, и когти его уже не ранили меня изнутри, а только тихонько царапали, наполняя тело приятным волнующим покалыванием. Мне было хорошо. Легко и радостно где-то внутри. Кажется, это «где-то» в древние времена люди называли душой. Значит, мне было хорошо на душе. И я был рад. Я был счастлив. И свободен.

Тоннель исчез так же быстро, как и появился. Или это время ускорило свой ход?.. Сейчас я вряд ли смог бы сосредоточиться на этом вопросе. Гравиплан, выскочив из бирюзово-бетонного пространства тоннеля, окунулся в алое море — здесь, в Германской Марке, все уже было залито кровавым закатным светом. Над горизонтом зависла багровая половинка солнечного диска.

Внизу, в селениях, горел свет. Всюду сверкали фонари, бисером рассыпаясь по темно-пурпурным очертаниям полей, обозначая огненными змейками контуры улиц и площадей… На окраинах селений, ближе к центру Марки, оранжевыми точками полыхали костры. Особым чутьем, присущим опытному разведчику, я почувствовал, что в провинции неспокойно. Здесь явно намечается что-то серьезнее, чем простая забастовка…

— Садись возле крайнего Селения, — сказал я водителю.

Тот кивнул, и гравиплан пошел на снижение.

Едва машина коснулась земли, я выскочил на свежий воздух.

— Вас подождать? — спросил шофер.

— Что?.. — растерянно спросил я. — А… нет, нет, не нужно. Похоже, я здесь останусь надолго…

Шофер не стал вдаваться в подробности. Гравиплан взвился над селением и, разгоняя пыль газом из выхлопной трубы, полетел прочь из Марки. Я проводил его взглядом — последнюю нить, связывающую меня с прошлой жизнью… так мне, по крайней мере, казалось. Не раздумывая больше, я поспешил на огонек ближайшего дома.

Не успел я постучать в жестяную дверь, как она открылась. Как же я был удивлен, увидев на пороге дома своего старого знакомца Петера Херца, того самого, которого встретил сегодня утром. Сегодня утром? Или уже вчера? А может, месяц назад?.. Ощущение времени для меня исчезло, стерлось, расплавилось в лучах закатного солнца… Казалось, я был здесь, в Марке, не сегодняшним утром — всегда. Жил среди тех людей, которых еще, — Тьма побери! — сегодня утром за людей не считал…

— Патре Янин? — сразу узнал меня старик. — Какими судьбами? Зачастили Вы к нам, да-а…

— Да нет… — смутился я неизвестно почему, — я не по делу приехал… И вообще, теперь я не патре. Меня разжаловали. Теперь я плебей… — я замолчал, пораженный своей разговорчивостью.

Петер тоже не ожидал такой откровенности от Начальника — хоть и бывшего — Второго Отделения. Он с превеликим сомнением начал рассматривать меня, словно собирался купить ценный товар, но не был уверен в его качестве.

— Я… — запинаясь, начал бормотать я. — Просто так вышло, что я… изменился, что ли?.. Глава выслал меня из Москвополиса… Как неугодного… — «и чего я перед этим стариком отчитываюсь?» — Мне просто… просто некуда идти…

Петер слушал меня, не меняя серьезного выражения, но, услышав последние мои слова, вдруг удивленно поднял брови и прошамкал:

— Неужто Вы больше не наместник?

— Больше нет, — ответил я тихо. Смотреть в проницательные серые глаза старика было невмоготу, и я опустил взгляд.

— Ах-ти, милые мои! — всплеснул руками Петер. — Что ж это получается, Вы нынче не патриций, ась?

— Да, я теперь плебей. Как ты, — подтвердил я.

— Вот так-так! — крякнул старик. — Сердешный ты мой! Как же это ты так-то? Ну, не беда, не беда… Мы хоть и бедные, а тоже люди, понимать надо… Проходи, проходи в дом-то, чего на улице стоять? Чай, в ногах правды нету…

Я был поражен до глубины души. Тот самый старик, которого я меньше двенадцати часов назад хотел подвергнуть допросу, которого считал не важнее грязи на собственных ботинках, вдруг с такой теплотой заговорил со мной! Так искренне мне посочувствовал, пригласил в свой дом! Я не ожидал… я не мог предположить… я и не надеялся, что, приехав сюда, смогу найти поддержку и понимание… думал, селяне разорвут меня на мелкие клочки, стоит мне появиться рядом с ними без «корочки» патриция… Пару минут я, совершенно ошеломленный, стоял и смотрел на старика, как на диковинного зверя о трех головах. В моем сознании просто не укладывалась такая странная, пугающая смена его ко мне отношения…

— Ну, чего стоишь? — усмехнулся старик. — Проходи, говорю. В тесноте, да не в обиде…

Я вдруг разозлился:

-Послушай, старый! Как же ты можешь?! Как ты можешь так спокойно предлагать мне войти?!

Старик опешил.

— Как ты можешь, — продолжал я, — сочувствовать мне?!

— Патре, да я ж… — залепетал старик, перепугавшись. Это привело меня в бешенство:

— Да пойми ты! Я — не патре!!! Не патре больше! Я унижал и уничтожал вас, я обирал вас и ссылал без суда и следствия! Вы не были для меня людьми, а были всего лишь рабочей силой и насущной проблемой! И после всего этого ты говоришь со мной так искренно, с таким сочувствием?! Ты жалеешь меня?! Помогаешь мне!!! После всего, что я сделал?! ПОЧЕМУ?!!!

Старик вдруг улыбнулся без издевки, по-доброму, в глазах его промелькнул лукавый огонек.

— Ничего, — вздохнул он. — Это — дело прошлое. То ж служба была, а на службе, знамо дело, надо строго, не то, неровен час, бунт какой али восстание… понимать-то надо! Ты, патре, оттого нас за людей не считал, что тебе, служивому, служба твоя шоры на глаза навесила. Нонче-то ты зрячий?

Я был обескуражен такой постановкой вопроса. Она казалась мне слишком уж неправдоподобной. Но я все же ответил:

— Зрячий? Пожалуй, да… да, теперь я вижу…

— Вот и хорошо, вот и ладненько! — тут же подхватил Петер. — А что было — то прошло, а кто старое помянет — тому глаз вон! Такой закон, понимать надо, — старик по-дружески хлопнул меня по плечу и, распахнув пошире дверь, подтолкнул в свою темную каморку, именующуюся домом. — Нонче-то все вона как обернулось, да-а… Проходи, милой, не брезговай. Жилье-то оно скромное, да все ж жить можно.

Я кивнул и последовал за Петером.

Все это было странно. Более чем странно. Реальность, та привычная, четко выстроенная, схематичная, математически выверенная реальность, которая была знакома мне с детства, вдруг дала трещину. То, что сейчас происходило со мной, никоим образом не укладывалось в мое представление о мире. У меня возникло ощущение, будто разум мой покинул тело. Я шел рядом со старым Петером и в то же самое время был где-то далеко, кажется, за гранью обыденного…

— Садись, милой.

Голос Петера вырвал меня из полумистического оцепенения, как будто выхватил из сна. Я огляделся. Дом старика состоял из одной слабо освещенной комнаты, служившей одновременно и спальней, и кухней, и кладовой. Серые, в рыжеватых прожилках, глиняные стены были сплошь увешаны инвентарем, сухими травами, какими-то тряпками. Покоробленная, почерневшая от времени пластиковая мебель — стол и два стула — и железная кровать составляли всю нехитрую обстановку этого скромного жилища. На столе в пластиковых тарелках уже дымилась горячая черная похлебка.

От вида еды у меня потекли слюнки. Я вдруг вспомнил, что с самого утра ничего не ел… похоже, старик заметил мой голодный взгляд.

— Садись-ка, давай, милой, — повторил он. — Чего мнешься? Кушанья у нас, понимать надо, не патрициевские, живем, как можем, не обессудь… Да ты, чай, с утра не емши, а? Ну, правду говорю? То-то! Не гнушайся, милой, в похлебке — самая сила у брата нашего…

— Спасибо, — ответил я сбивчиво и сам удивился так внезапно напавшей на меня робости. — Спасибо вам, — я присел на шаткий стул и уставился в тарелку. — Вы… очень добрый человек…

Петер улыбнулся лукаво и принялся за похлебку. Я смотрел на старика, на его сухие, похожие на ветки старого дерева, руки, потемневшие и огрубевшие от бесконечных полевых работ, на морщины, избороздившие его лицо, на жидкие пряди пепельно-серых, в тон стенам и хмурому небу, волос… Внезапно в сознание врезался вопрос из прошлого: «А лет-то тебе сколько?» — «Сорок три, патре, сорок три!» Я передернул плечами — почему-то мысль о том, что Петер вовсе не так стар, как кажется, порождала во мне неясное беспокойство и тоску…

Я ужасно проголодался, но не мог заставить себя притронуться к еде. Я не считал, что имею право пользоваться гостеприимством старика, есть из его котла, попросту говоря, объедать бедняка — в Марке было туго с продовольствием, что мне, как бывшему наместнику, было известно не понаслышке. Поэтому я просто сидел, смотрел на Петера и думал. В голове моей начал созревать весьма заманчивый и рискованный план. Если бы только старик согласился помочь мне…

— Послушай, Петер, — заговорил я неуверенно, сам не до конца осознавая, чего же в точности хочу. — Я видел, в Марке сегодня не спят… везде огни, костры… что-то затевается.

Петер оторвался от поглощения супа, посмотрел на меня внимательно, но ничего не ответил. Да и я не требовал ответа, скорее, утверждал. Все быстрее теряя всякую уверенность в надежности моего предприятия, я продолжил:

— Я знаю, прозвучит странно… но мне необходимо поговорить с повстанцами. Я здесь для этого…

Петер отложил ложку. Провел сухой костлявой рукой по потрескавшимся губам, прищурился, откинулся на спинку стула и произнес задумчиво:

— У-у, патре, вон ты куда клонишь! С повстанцами, бишь, встретиться? На кой? Какая у тебя на то причина, ась? Можа, ты мне голову заморочил? «Я, мол, не патре боле, я плебей, как ты…» Можа, ты, патре, шпиён? Ась?

Я предполагал такой ответ, хотя от этого мне не стало легче. Ответа на него у меня не было. Я никак не мог доказать, что больше не работаю на разведку, и здесь нахожусь не в качестве шпиона а по своему собственному горячему чистосердечному желанию.

— Можа, ты, патре, реставать кого хошь? — продолжал Петер. — Али ты диверсант какой? А я тебе помогать должон? Не, патре, так дело не пойдет, понимать надо… Я-то уж, было, подумал, будто ты взаправду…

— Вы меня не так поняли! — воскликнул я, от волнения непроизвольно перейдя на «Вы». — Я не собираюсь никого арестовывать! Я хочу помочь! Я… я многое знаю, много секретных планов, разработок… Если повстанцам понадобится моя помощь, я готов сделать все, что в моих силах. Если, конечно, они не убьют меня прежде, чем я успею что-нибудь сказать…

Петер нахмурился, но говорить ничего не стал, ожидая продолжения.

— Глава Патрициата, — заговорил я с жаром, — рассчитывал на то, что я соглашусь прислуживать ему в восьмом разряде патрицианства, но я отказался от всех привилегий, понимаешь? От всего. Мне ничего этого не нужно! Через пару часов Глава пошлет отряд, чтобы арестовать меня и казнить. Или сослать во Внешний Мир на разработки. Так что, как видишь, терять мне нечего. Увы, я никак не могу доказать правдивость моего рассказа, поэтому, боюсь, тебе придется поверить мне на слово…

Петер задумался на несколько минут, внимательно глядя мне в глаза, словно пытался по взгляду определить, лгу я или нет. Наконец, старик протянул:

— Как-то нескладно получается, патре, понимать надо. Сутра грозишься всех сослать, а к вечеру уже и сам ссыльный?

— Да, я понимаю, звучит неправдоподобно, но так и есть, — живо ответил я.

— Всего-то за день, — хмыкнул старик.

— За день… — эхом повторил я и смолк. Невероятная правда нахлынула на меня в одно мгновение. — Кажется, прошла уже целая вечность…

— Вона как, — прокряхтел Петер, вставая. — Вечность, говоришь? Ну, всякое бывает. Бывает, что и день за год идет. Чего ж тебя, милой, разжаловали, ась?

— Это долгая история, — ответил я неохотно. Говорить о произошедшем было тяжело.

Тут в животе у меня немилосердно заурчало, и Петер рассмеялся скрипучим старческим смехом.

— Чего ж ты сидишь, патре Верий! Неча на похлебку таращиться, ешь, пока ноги не протянул! Оно еда-то нехитрая, нам не жалко, а пожевать чего Петер завсегда сыщет. Ешь, не раздумляй! Понимать надо…

— Спасибо, — кивнул я и принялся уплетать похлебку за обе щеки.

Поразительно, но такого вкусного супа я, кажется, не ел ни разу в жизни. От горячей похлебки по телу разлилось приятное тепло.

— Да, кстати, Петер, — пробормотал я с набитым ртом. — Не зови меня патре Верий. Меня зовут Валерий. Валерий Васильевич.

— Ясно, — закивал плешивой головой Петер. — Знать, ты — русский. Потому-то ты и туточки, ага? Не жалуют там, в Москвополисе, русских-то?

— Да уж, — кивнул я. — Но меня разжаловали не только поэтому. Причин было достаточно, чтобы усадить меня за решетку до конца моих дней. До сих пор не могу понять, как это Глава упустил меня из виду и позволил убраться из города? Хотя, он был слишком занят торжеством…

— Торжество, — хмыкнул старик, словно знал что-то такое, о чем я даже не догадывался. — Причин много было, говоришь? Какие ж еще? Почему сюда, к нам приехал, а, патре? Видать, была у тебя ТУТ причина?

— Была, — согласился я и тут же почувствовал, как сжимается сердце при мысли о той, ради которой я все это затеял. — Возможно, не слишком веская для других, но для меня — пожалуй, самая главная.

Петер смотрел на меня с интересом. Я не смог скрывать от старика своих мыслей.

— Я полюбил, — сказал я и вдруг смутился. Такое со мной случилось впервые. — Полюбил одну прекрасную девушку. Замечательную девушку. Лучшую во всем мире.

Глаза старика засветились отеческим теплом и пониманием.

— Это хорошо, — Петер положил мне на плечо свою темную жилистую руку. — Это верно, патре, что полюбил. Полюбил — значит, ожил.

Ожил. Как точно! Как необыкновенно правильно! Я только сейчас это понял. Я был мертв. Был безжизненной, бессмысленной, безжалостной куклой, марионеткой в руках Главы. А теперь я ожил. Я — жив. И свободен.

— Вот что, патре, — вдруг серьезно проговорил Петер, — отведу я тебя к повстанцам. Немедля. Но учти, — ежели по твоей милости хоть один селянин помрет, оно на твоей совести будет!

— Я готов поклясться всем, что у меня…

Старик прервал меня взмахом руки:

— Доел? Тогда неча разговоры разговаривать. Пошли, стало быть, — и направился к двери. Я поспешил следом за ним.

На языке у меня вертелся вопрос, который давно уже хотелось задать. С того момента, как Аннэ-Маришка улетела в гравиплане с космодрома в Сибрусе.

— Послушай, Петер, — позвал я старика. — Ты знаешь многих селян?

— Почитай что всех, — не оборачиваясь, ответил старик.

— Не знаешь ли ты, где найти девушку по имени Маришка? У нее русые волосы, карие глаза… Она живет в Городище, и, кажется, она — жена местного старосты…

Петер хмыкнул.

— А то как же, — сказал он громко. — В нашем краю все Маришку знают! Девчонка она того, боевая, задорная. Добрая, опять же. Последнюю рубаху с себя снимет, а больному али бедному поможет, понимать надо. Только в толк не возьму, с чего ты вздумал, что она — жена старосты? Чтоб Маришка вышла замуж? Это ты, патре, чтой-то не то выдумал! Хи-хи!

Старик захихикал себе под нос. Как ни странно, от его слов мне стало тепло. В сердце зародилась надежда.

— А сейчас Маришка здесь, в Марке? — спросил я.

— Не ведаю, — пожал плечами старик. — Авось в Марке, я ей не сторож, понимать надо. А то хошь, пойдем ее поищем? Или к повстанцам? Думай, мне с тобой лясы точить некогда.

Я задумался. Часть моей души безудержно рвалась к кареглазой красавице. Но другая часть продолжала твердить, что я должен отправиться к повстанцам. К тому же, Маришка, скорее всего, была еще в госпитале. Послушавшись доводов разума, я принял решение.

— Идем к повстанцам.

Старик кивнул и повел меня на окраину Селения. Через четверть часа мы оказались в поле. Вокруг стремительно темнело, на Марку опускалась ночь. Вдали сверкали огни костров. Старик упорно шагал на свет, не говоря ни слова. На небе зажглась первая звезда. Алая полоса заката, опоясавшая горизонт, красными бликами отражалась в Куполе. Воздух в темноте казался густым и красным, как кровь. Или как темное пламя.

Я расслышал шум толпы. Впереди замаячили силуэты множества людей, собравшихся вдали от Селений, от бдительных глаз стражей порядка и разведчиков, таких, как я. Вскоре мы с Петером приблизились к месту сбора повстанцев. Я даже не подозревал, как много народу решилось на восстание. Мне казалось, чем больше повстанцев гибнет в казематах и на Разработках, чем жестче меры, принимаемые Патрициатом, тем меньше должно быть людей, желающих сражаться против режима. Все оказалось с точностью до наоборот. Здесь, в поле вокруг костров собралось почти все население Германской Марки — оставшиеся мужчины, женщины, дети, старики. Я заметил среди них и того самого старосту, которому так доверял… Не видел я только Маришки, но я и не надеялся на такую удачу.

На площадке перед костром, на ржавой бочке стоял мужичок лет тридцати, в синей жилетке, в потертых рабочих штанах, и что-то убежденно и громко доказывал собравшимся вокруг него селянам.

«Наверное, это и есть Хэзвиг, — подумал я. — Ну, надо же, такой невзрачный человечишка стал зачинщиком народного восстания! Удивительно».

— … Наши товарищи, наши братья, — говорил мужичок, картавя и пощипывая редкую бороденку, — сегодня вечером рисковали своими жизнями, чтобы дать нам возможность — уникальную возможность! — сбросить со своих плеч гнет патрицианства, навсегда расстаться с рабским ярмом и отплатить нашим палачам за все наши мучения!!!

— Да!!! — кричала толпа. — Да, отплатить! Отомстить!

— Только что на Площади Воссоединения в Москвополисе был совершен освободительный акт! — продолжал вещать бородатый. — Взрыв, произведенный нашей подпольной организацией, унес жизнь Главы Патрициата и нескольких высших чиновников, наших злейших врагов!

«Взрыв? — подумал я с волнением. — Глава убит? Так вот, что за шум слышал я, улетая… Какое счастье, что я решил убраться из Москвополиса…»

Какое-то странное чувство нахлынуло на меня. Глава убит. Повстанцы нанесли сокрушительный удар в самое сердце Патрициата и Юнита. Мой враг повержен. А у меня есть шанс все исправить… Что, если сейчас предотвратить бунт? Арестовать самогó Хэзвига, подавить серьезнейшее восстание против властей — вот лучший способ разом смыть с себя все пятна, восстановиться в должности, а возможно, даже стать первым советником нового Главы. Или самим Главой…

Нет! Нет! Это ужасная, предательская мысль! И как она вообще могла родиться в моей голове? Это невозможно. Нет. Никогда я больше не вернусь в мир подлости, обмана, лести и страха! Ни на что не променяю то чувство легкости и свободы, которое я обрел здесь, не будучи обремененным именем патриция…

— Теперь, — голос коротышки в жилете набирал силу, громом раскатываясь над толпой селян, — после того, как доблестный Хэзвиг, наш предводитель, выполнил свою миссию, пришло время начать открытую борьбу против власти! Пора начать восстание, которое перерастет в революцию! Наш путь лежит в Берлинтаун! Вы со мной, братья?

— ДА!!! — взревела толпа.

Селяне потянулись на запад, туда, где на горизонте виднелись огни Берлинтауна.

«Так значит, этот коротышка — не Хэзвиг? — искренне удивился я, услышав речь бородача. — А кто же тогда?»

Поразмыслить мне не дал голос Петера.

— Чего ждешь, патре? Они уже тронулись, без тебя уйдут, понимать надо!

Меня пробила дрожь. Сейчас мне было так страшно, как не было даже в самых горячих точках. В этот миг решалась моя судьба. Я мог получить все или ничего. Мог обрести новую жизнь или встретить смерть. Во всяком случае, отступать было поздно, и я решил не тянуть с развязкой.

— Селяне!

Мой голос, внезапно показавшийся мне чужим, прорезал ночной воздух и заставил обернуться тех, кто был ко мне ближе всего. За ними стали оборачиваться и в недоумении замолкать остальные. Вдруг стало тихо. Кто-то крикнул: «Внутренняя разведка!»

Тут же началось чистое безумие. Все смешалось, запуталось, крестьяне бросились врассыпную, крича, сбивая друг друга с ног, начали метаться туда-сюда по вытоптанному пятачку вокруг костров. Я пытался что-то кричать, доказывая им, что я пришел с миром, один, и что я не принесу вреда. Меня никто не слышал. Пробегающие мимо крестьяне шарахались от меня, как от прокаженного.

Вдруг я почувствовал сильный толчок в спину, пошатнулся и упал на колени. Кто-то сзади схватил меня за волосы и прижал к моей шее остро заточенный нож. Тут же раздался крик, в несколько раз усиленный рупором:

— Селяне! Прекратите панику! Начальник Внутренней Разведки задержан!

Толпа начала понемногу утихать, селяне стали подходить к тому месту, где я стоял на коленях с запрокинутой головой и ножом у горла. Вскоре толпа образовала полукруг, все смотрели на меня и шептались.

В центр круга вышел тот самый бородатый коротышка с рупором в руках. Он посмотрел на меня ненавидящим взглядом и процедил:

— Убить!

Сердце мое оборвалось.

— Стойте! — воскликнул я. — Подождите! Это ошибка! Я не причиню вам вреда!

— Что ж, — усмехнулся бородач, все с такой же ненавистью глядя на меня. — Это хорошо, что вы не собираетесь причинять нам вреда, патре Янин! Но кто сказал вам, что мы — не причиним?

Я задохнулся от ужаса и разочарования. Неужели все так и закончиться — прямо здесь и прямо сейчас?..

— Я пришел один, со мной нет полиции, — снова попытался спастись я.

— Вот и замечательно, меньше крови на наших руках, — гневно бросил бородач. — А теперь, если вам нечего больше сказать…

Тут из толпы выбрался мой старый знакомый Петер. Надежда вспыхнула во мне с новой силой. Херц подошел к бородачу — коротышке и что-то шепнул ему на ухо. Я не знал, о чем говорил Петер, но по вытянувшемуся лицу бородача сразу сообразил, что новости были неожиданными.

Бородач, выслушав Петера, снова обернулся ко мне. На лице его было написано удивление и испуг.

— Отпусти его, — пробормотал бородач, и сильные руки, держащие меня, исчезли.

Я встал с земли, потирая шею. Лезвие ножа все-таки прошлось по ней, и я почувствовал на своих руках горячую вязкую кровь.

— Петер Херц, — тем временем провозгласил бородач, — утверждает, что начальник Внутренней разведки Верий Янин собирается присоединиться к народному движению, — бородач глянул на меня исподлобья. По толпе пробежал шепоток. — Это так?

— Да, — немного хрипло от пережитого страха ответил я.

— И помогать нам по мере своих возможностей?

— Да, — повторил я уверенно. — Я готов поклясться своей жизнью, что не собираюсь делать ничего, что могло бы повредить вам. Я хочу вам помочь.

До людей начал доходить смысл сказанного. Все они смотрели на меня с недоверием и тревогой, что совершенно понятно. На их месте я бы не стал долго раздумывать и сразу снес бы голову патрициевскому цепному псу…

— Мы рассмотрим ваше предложение, патре Янин, — вкрадчиво обратился ко мне бородач. — А пока надежнее всего запереть вас в яме.

— Я — НЕ ПАТРЕ!!! — вдруг вышел из себя я. — Прекратите называть меня так! Я больше не патриций! И зовут меня Валерий! Все! Хватит! Нет больше начальника Внутренней Разведки! Хотите — убейте меня, хотите — закопайте в землю, выбросьте во Внешний Мир, сдайте полиции, делайте со мной что угодно, но ПРЕКРАТИТЕ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ ПАТРЕ!!!

Бородач изумленно замолчал. Толпа безмолвствовала. Собравшись с духом, я изрек:

— Люди! Я пришел сюда не для того, чтобы посадить вас в тюрьму или предать в руки властей! Я здесь, чтобы просить у вас прощения за все, что я сделал. Я знаю, что мои дела слишком ужасны, и нет такого наказания, которое целиком искупило бы мою вину, но я прошу вас! Прошу, если это возможно, дать мне шанс! Сегодня я перестал быть патрицием навсегда, позвольте же мне стать одним из вас. Позвольте присоединиться к вам, бороться вместе с вами против власти Патрициата! Теперь он ненавистен мне так же, как вам. Я не прошу вас простить меня, я знаю, это невозможно. Я прошу только понять. Я был слеп! Я был глух! Сегодня я прозрел и стал слышать! Моя жизнь обрела смысл, и если вы отвергнете меня, то я потеряю его навсегда. Если вы не хотите принять меня, то убейте. Прошу вас, убейте меня, я не смогу жить без смысла…

Я дрожал. Я кричал. Я почти плакал. Это было выше моих сил. Я упал на колени, потеряв всякую волю к борьбе. Они смотрели на меня. Те люди, чью судьбу я решал еще несколько часов назад, теперь должны были определить мою собственную. И они решали. Молча. Просто глядя на меня. Они были единым целым, они понимали друг друга без слов, я это чувствовал. И я был для них чужеродным элементом, паразитом, заразой. Меня нужно было искоренить, как и всех патрициев. Я это понимал. Но поделать ничего не мог.

И вдруг раздался чей-то крик:

— Простить его!

Тут же по толпе понеслась волна переговоров. С разных сторон послышались все более уверенные выкрики:

— Простить, конечно!

— Что мы, не люди, что ли?

— Однако, сомнительно.

— Чего сомнительного? Что было, то прошло.

— Это точно. Кто старое помянет — тому глаз вон!

— Простить, простить!..

Вскоре над толпой уже стоял невообразимый гвалт. Люди кричали, махали руками, доказывая каждый свою правоту. Одни требовали немедленно принять меня в свои ряды, другие хотели подождать и присмотреться… они решали. И — странно — сейчас я не видел в их глазах ни зависти, ни ненависти, ни страха. Сочувствие, жалость, доброта были в их взглядах. Они были добры. По-настоящему. Они были первыми, кто отнесся ко мне по-человечески…

— Итак, я возьму на себя ответственность по принятию решения! — в рупор заговорил бородач. — Так как большинство решило простить патре Янина, я присоединяюсь к мнению большинства. Валерий останется в Городище до тех пор, пока не вернется Хэзвиг. Вы согласны?

Толпа дружно взревела в знак согласия. Меня окружили крестьяне. Самые смелые из них стали пожимать мне руки, хлопать меня по спине, теребить за рукава и полы пиджака. Каждому хотелось дотронуться до меня, словно до живой легенды, хотелось поздравить меня со вступлением в новую жизнь. Меня переполнили странные чувства. Еще нигде и никогда я не встречал такого дружелюбия, такого взаимопонимания, такой душевной теплоты… У меня закололо в груди. Дыхание сперло. Лавина чувств и переживаний, нахлынувшая на меня за несколько кратких минут, отняла у меня последние силы. Ноги мои подкосились.

Я потерял сознание.