Повесть об одном дне (гет)

Это случилось. О, да, это случилось. Я оказался рядом с ней. На одном сиденье.

Она сидела, отвернувшись к окну, и делала вид, что меня не существует. За окном проносились витрины и окна квартир, стены, тротуары, прохожие. Аннэ молча наблюдала за этим перемещением.

— Кто вы? — спросил я вдруг.

— Аннэ Фрайденберг, — не задумываясь, ответила девушка, по-прежнему глядя куда-то в пространство за окном.

— Я имею в виду другое, — покачал я головой. — Кто вы на самом деле? Что вы за человек? Я почти уверен, что ваше имя — это имя, Аннэ — не настоящее.

Лицо Аннэ оставалось бесстратным, ни тени эмоций не промелькнуло на нем. Сомневаюсь, слышала ли она меня вообще.

— Зачем вы помогаете мне? — спросил я в надежде на разговор.

— Нас попросил Глава Патрициата, — четко и лаконично ответила Аннэ, давая понять, что не желает со мной разговаривать.

Но я не сдавался:

— Глупости. Глава не ценит меня, ему все равно, каким образом я разбираюсь со своими проблемами. Он давно уволил бы меня, но не видел подходящего повода. Не верю, что он стал бы выручать меня из такой щекотливой ситуации. Он — демон. Вы — нет. Вы не связаны с ним, я прав?

— Это не так, — ответила Аннэ равнодушно. — Вы заблуждаетесь.

— Но разве Вы сами не хотите помочь мне? Разве не было Вашей инициативой предложить мне помощь? — продолжал я давить на «железную» патринию.

— Это не важно.

— Причины всегда важны! — хлестнул я Аннэ ее же фразой.

Девушка вздрогнула, но не ответила. Я заметил, как ее губы сжались в тонкую полоску.

— Кто Вы такая? Откуда Вы знаете меня? Откуда Вам известно столько секретных разработок, доступных лишь разведке? Вы следили за мной? Вас наняли, чтобы собрать на меня компромат, а потом арестовать?

— Я не уполномочена отвечать на такие вопросы, — ледяным тоном отрезала Аннэ.

— Я ведь могу допросить Вас и по-другому, — несколько озлобленно намекнул я.

— Можете, — вдруг взорвалась Аннэ и, обернувшись, посмотрела на меня. Вызов в ее глазах чувствовался даже через очки. — Но не будете!

— Почему же? — с таким же вызовом спросил я и вдруг смолк.

Неожиданно я понял, что, действительно, никогда не смог бы допрашивать ее, пока она сама не решит мне все рассказать. У меня просто не хватит духу заставлять эту девушку, эту «железную» патринию говорить против ее воли. Потом она обязательно все мне расскажет, я это чувствовал. Не сейчас. Может, позже. Когда узнает меня получше. Да и, в сущности, разве это столь важно — кто она, откуда, какую работу должна выполнять? Не графа в личном деле определяет человека. Человека определяет его цель в жизни. Это сказал не я, а какой-то забытый древний философ. На мой взгляд, он был совершенно прав.

Снова зазвонил мобильный. Пиш почти прокричал в трубку:

— Патре! Сигнал кода от личного значка Лабичюса поступает с территории детской исправительной колонии в Волгос-Итиле! Есть небольшая погрешность, в колонии сильная охранная система, она искажает сигнал. Но могу сказать точно, что министр находится никак не далее, чем за двести метров от территории колонии!

— Спасибо, Пиш, — усмехнулся я. — Ведь можешь, когда хочешь! Будь на связи, — я повесил трубку.

Аннэ вдруг заговорила со мной:

— Этот Ваш Пиш — очень смышленый мальчик. Вы не хотите его повысить?

— За что? — фыркнул я. — Прохвост, взяточник, да к тому же бездельник. Мой личный поверенный! Подумать только!

Уголки губ Аннэ тронула усмешка, менее презрительная, чем всегда. Я с облегчением пришел к выводу, что мир между нами восстановлен. Чтобы поддержать это шаткое равновесие, я решил поговорить о чем-нибудь отвлеченном.

— Не правда ли, сегодня замечательный день? — спросил я будничным тоном.

— И чем же он замечателен? — с неожиданной неприязнью спросила Аннэ. — Тем, что приходится по грязным кварталам гоняться за неуловимым Лабичюсом? Или тем, что Глава решил устроить это дурацкое сборище на площади? Или этой нервотрепкой?..

— Нет, — твердо ответил я. — Не этим. А, хотя бы, тем, что сегодня над нами светит солнце. Понимаете, СОЛНЦЕ, а не искусственные источники ультрафиолета!.. И этого никто — решительно никто! — не замечает! Неужели так должно быть?

— Я смотрю, — Аннэ улыбнулась, — Вас сильно обеспокоит сегодняшняя погода и особенно — солнце. Может, у Вас соляризм, солнечная болезнь? Ну, знаете, были же раньше всякие там лунатики… А Вы — солярик. Может, Вам обратиться к психиатру?

Я поразился такому неожиданному и совершенно нелогичному выводу, ужасно глупому и ужасно верному одновременно. Сразу вспомнил про таблетки. И про доктора Патроновскую. Образ ее был каким-то расплывчатым и неустойчивым. И воспоминание о ней вызвало сильную головную боль, как и мысль о лекарствах.

— Что с Вами? — наигранно забеспокоилась язвительная патриния. — Устали, измучились, да?

— Я еще на многое способен! — отрезал я.

— Да? — Аннэ чуть не смеялась. — На что, например?

— На что угодно.

— Вы готовы в этом присягнуть? — допытывалась Аннэ.

— Конечно, — без колебаний ответил я.

Аннэ захохотала в предвкушение своего триумфа. Потом вдруг схватила меня за руку и, приблизив свое лицо к моему, едва слышно прошипела:

— Тогда… Тогда поцелуйте меня!

Я отшатнулся, пораженный. На лице моем, наверное, самый непонятливый прочел бы ужас и смятение. Что она несет? Что это — очередная проверка? Да, я, конечно, был способен на любые подвиги во имя Юнита и чести патриция… но на ТАКОЕ?! Ради чего? В чем смысл? Терять все из-за прихоти злорадной патринии? Терять власть, звание, деньги, работу, положение в обществе? Жизнь, по сути?..

Аннэ с минуту изучающее смотрела на меня, а потом запрокинула голову и рассмеялась. Грубо и жестоко. Этот ее смех окатил меня холодным душем, заставил содрогнуться, сжаться. Мой взгляд потерял всякое дружелюбие, желание говорить исчезло. А вот у Аннэ, наоборот, появилось.

— Ха-ха-ха! Вы испугались? Ха-ха! Вы думали, я, действительно, заставлю Вас сделать это?!. Ха-ха-ха-ха-ха!!! Ну и глупый же Вы! Я не сумасшедшая, отнюдь! Я не хочу терять карьеру, имя, звания… как и Вы, впрочем. И Вы думали, что я заставлю Вас?.. Ха-ха-ха! Вы же не хотите, не можете потерять все ради одного безумного поступка! О, солнце, никогда не думала, что Вас так легко поймать на удочку!.. Ха-ха-ха-ха-ха!!!

Железная рука, стиснувшая мне горло, вдруг исчезла. Из груди моей вырвался яростный вопль:

— ДА!!! Я НЕ ХОЧУ!!! НЕ ХОЧУ, НЕ МОГУ И НЕ БУДУ!!! Не буду губить свою жизнь ради вашей прихоти, ради развлечения! Вы хотите упрятать меня за решетку, это ясно, как день! Но я не настолько слаб умом, как Вы думаете! Я ценю те блага, которые дала мне жизнь, и не собираюсь от них отказываться из-за минутных желаний самовлюбленной, надменной, железной патринии!..

Вот оно. Вырвалось. Самые худшие слова в моей жизни…

Хлоп! — звонкая пощечина на моей щеке. Я замер от неожиданности. Посмотрел на девушку.

Аннэ вжалась в сиденье и замолчала. Я заметил, как дрожат ее губы — от гнева или от страха? Скорее, от страха. Страдальчески поднялись ее брови, образовав треугольник. Краска сошла с ее лица. Аннэ почти не дышала.

От пощечины я мигом пришел в себя. Или наоборот, лишился последних здравых мыслей. Не знаю. Знаю только, что я, повинуясь ранее неизвестному мне порыву, схватил Аннэ за руку и заговорил горячо, сбиваясь и путаясь, глядя ей в глаза:

— Аннэ! Аннэ, послушайте! Аннэ, милая… то есть… Аннэ! Я не хотел! Я не говорил всего этого… это не мои слова, это не я… Простите… Простите меня! Вы правы — я болен! Я тяжко болен! Эта болезнь внутри меня, она рвет меня на части, кусает, грызет!.. Аннэ, выслушайте!.. Я говорил не то, что думал. Клянусь солнцем, я не считаю Вас такой… такой, как я говорил… О, силы небесные! Что я говорю?! Я знаю, Вы — замечательный человек, Вы не станете доносить на меня, сажать за решетку… это ужасно, ужасно, что такая мысль пришла мне в голову!.. Я не мог… я не должен был… Никогда… Но, как же?.. Нет, нет, это не я! Я не мог… Я не могу, не могу!.. Нет, не могу… — я вдруг почувствовал странное облегчение. И — горячие влажные дорожки на своих щеках. Зверь, изгрызающий мне сердце, на секунду ослабил хватку. Мне стало легче дышать. Кровь, брызнувшая из растерзанного сердца, слезами потекла по лицу. Никогда, ни разу в жизни я еще не плакал… Я изумился и ужаснулся, и поспешил спрятать лицо в руках. Мои слезы коснулись руки Аннэ.

Девушка резко выдернула свою ладонь из моих сжатых рук. Тихо, убийственно прошипела сквозь зубы:

— Я Вас ненавижу.

Стон рванулся из моей груди, но я остановил его. Разум проснулся вдруг от этих ее слов. Я взял себя в руки, утер слезы. Великого труда мне стоило, совладав с голосом, выдавить из себя не менее убийственную фразу:

— Это не имеет значения.

Аннэ ничего не ответила.

Разговор наш, единожды прервавшись, так и не начался снова. Мы продолжили путь в абсолютном молчании. Наш гравиплан уже давно проскочил переходной люк, и теперь мы неслись по соединительному тоннелю под землей. На моих наручных часах была четверть первого. Итого, на поиски пакета с реликвией у нас осталось немногим более четырех часов.

Странно, что сейчас я могу думать о времени. Мы с Аннэ только что разругались, и возможно — навсегда. А я думаю о времени и о пакете… Странное существо — человек. В моменты наибольших потрясений он думает о чем-нибудь совершенно постороннем, маловажном, незначительном, чтобы не перегружать и без того расстроенную нервную систему…

Нет, бесполезно. Зверь, разбуженный ссорой, заметался, заскрежетал зубами по моей грудной клетке. «Выпустите, — зарычал. — Дайте свободу!» А я душил, душил его, не смея выпустить наружу… И чем крепче я держал в себе зверя, тем мучительнее ранил он меня… «Пора, и в самом деле, наведаться к психиатру. Похоже, я нездоров…»

Прошло еще около получаса. Гравиплан вырвался из тесного тоннеля под сень Суперкупола провинции Волгос-Итил.

Здесь надо пояснить, что такое провинция, и в чем ее отличие от Марки и округа. Во-первых, провинции — это населенные центры Юнита с числом жителей от 150 тысяч до миллиона. Таких у нас четыре. Во-вторых, провинция — это сеть куполов с одним большим, или матричным, в центре и несколькими маленькими — вокруг, соединенными тоннелями. В-третьих, конечно же, в провинциях живут низшие патриции и плебеи, это типично провинциальные Купола, где иногда нет даже высших учебных заведений. К тому же, провинции — этот города-тюрьмы. Сюда свозят заключенных, приговоренных к работам во Внешнем мире.

Мрачная картина. Внешне цивилизованный, похожий на Москвополис город Итил встретил нас неприветливой тишиной и настороженностью. Редкие гравипланы встречались нам на улицах, а прохожих не было и вовсе.

Солнце палило вовсю. Здесь, в Итиле, даже чувствовалось его тепло, неизвестно каким образом проникающее сквозь Купол.

— Патре, — обратился ко мне водитель гравиплана. — Неплохо было бы узнать, куда мы летим.

Я спохватился: действительно, куда? Где находится детская колония в Итиле, я не знал, так как в этом городе мне еще не приходилось бывать.

— Остановись на центральной площади, — сказал я. — Спросим кого-нибудь.

Водитель кивнул. Через несколько минут гравиплан остановился в центре города, на широкой подвесной площадке, которую обычно именовали центральной площадью.

Долго ждать нам не пришлось: на площади показался первый прохожий. Я выскочил из гравиплана (честно говоря, дольше оставаться в машине рядом с Аннэ в сгустившейся, тяжелой атмосфере, было уже невозможно) и подошел к прохожему. Это был высокий, в черном костюме, человек подозрительной наружности.

— Эй, патре! — окликнул я его, предположив, что он патриций. — Остановитесь! Нам нужна помощь, мы впервые в городе и заблудились.

Человек в черном остановился и посмотрел на меня. Я подошел поближе, присматриваясь к этому типу. Высокого роста, сухощав, вытянутое лицо, длинные руки, глубоко засунутые в карманы черных брюк, весьма, заметим, помятых; чуть тронутые сединой волосы, глубоко посаженные глаза. Костюм на нем был старый, рубашка — давно нестиранная, а в довершении ко всему его странному облику, на груди незнакомца красовался кричащий желто-синий клетчатый галстук, в отличие от костюма, ослепительно чистый и новый. Под мышкой незнакомец держал книгу. Книгу?!.

— Патре, — снова обратился я к чуднóму прохожему. — Мы заблудились, помогите нам.

— Как же, как же, — радостно заговорил прохожий. — Рад, очень рад! («Чему, интересно? — с тоской подумал я. — Тому, что мы заблудились?..») Отчего не помочь хорошему человеку. А Вы кто будете?

— Я патре Янин, — ответил я неохотно. — Начальник Второго Отделения.

— А, разведка, — как-то слишком равнодушно протянул чудак. — А я — вот, — он показал на книгу. — Мишель Вульман. Нет, это не меня, это автора так зовут. Я — Анатас Ворлак, ваш покорный слуга, патриций восьмого разряда.

— Приятно, — кивнул я, скривившись. — Так Вы нам поможете?

— С радостью. Чем?

— Нам необходимо попасть в детскую исправительную колонию. Вы можете показать нам дорогу?

— Может быть, — тут же пошел на попятную Ворлак. — Почем я знаю, что Вы — на самом деле патре Янин, а не сбежавший из колонии преступник? — вдруг набросился он на меня.

Я опешил от такой наглости. Выхватив из кармана документы, я сунул их под нос наглому типу и, теряя терпение, прошипел:

— Вот! Вы убедились? А теперь я настоятельно прошу Вас помочь нам!

— Хм… — Ворлак отвел глаза. — Возможно, я смогу Вам помочь… Но какая мне от этого польза?

— Что?! — взревел я, выйдя из себя. — Вам еще и награда нужна за помощь Второму Отделению?!

— Ну, зачем же сразу кричать, — пожал плечами мой собеседник. — Можно помочь и по доброй воле. Так сказать, безвозмездно, — при этом он посмотрел на меня заискивающе, все еще надеясь, что я предложу ему вознаграждение.

Я заскрежетал зубами от ярости. Этот тип вывел меня из себя окончательно. Чтобы не сорваться, не показать свою некомпетентность, я отвлекся на минуту — окинул взглядом уже ненавистную площадь: серые здания, серые вывески, серые тротуары. Казалось, даже голубое небо здесь выцвело до бледно-желтого. И тишина. Жуткая, жгучая и ядовитая пустота. В мое сознание закрался жучок неуверенности и страха. Время шло, а мы ни на йоту не приблизились к цели. Нужно было спешить. Я обернулся к Ворлаку, который все это время внимательно меня изучал. Поймав мой взгляд, он тут же расплылся в подобострастной улыбке и спросил с плохо скрываемой издевкой:

— Чем я могу служить патре Янину?

Мне нужно было принять решение, быстро и единолично. Ехать в колонию с этим странным провожатым или найти более надежный источник информации? Это отнимет гораздо больше времени. И потом, меня переполняла жажда действия. Нестерпимо хотелось сделать хоть что-то. До колик в груди надоели бесполезные, ни к чему не приводящие расспросы и погоня за призраком Лабичюса. Оставаться на площади больше не было никакой возможности — время поджимало, страх начал точить мозг.

— Итак, Вы знаете, где находится детская колония? — спросил я Ворлака, понимая, насколько глупо звучит вопрос, но будучи не в силах от него воздержаться.

— Что ж тут удивительного? — пожал плечами наглый тип. — Конечно, знаю!

Меня, признаться, начала раздражать его расхлябанность и неуважение к старшему по разряду патрицию. Исключив из голоса интонации просьбы, я как можно тверже сказал:

— Вы поедете с нами. Покажете дорогу к колонии.

— Это на другом конце города, — с неприязнью ответил Ворлак. — Туда долго ехать, а у меня еще дела…

— Это приказ! — резко бросил я. — Или Вы хотите иметь дело со Вторым Отделением?!

— Хорошо, хорошо, — заворчал Ворлак. — Зачем же сразу грозить Вторым Отделением? Дела подождут. Я поеду.

Трудно сказать, обрадовал или огорчил меня этот ответ. С одной стороны, я понимал, что помощь этого проходимца нам очень пригодится, но с другой… сидеть с ним в одном гравиплане?!

Делать нечего. Мы пересекли площадь и уселись в гравиплан. Причем мерзавец умудрился сесть между мной и Аннэ. Наверное, оно и к лучшему — мы оказались оттеснены друг от друга, а значит, не было поводов для дальнейшей ссоры. Но… что-то больно кольнуло между ребер в грудь.

— Куда едем, патре? — спросил водитель.

— Патре Ворлак покажет дорогу, — ответил я и, отвернувшись к окну, погрузился в размышления.

Краем сознания я уловил слова Ворлака: «…потом направо возле техноцентра… красное здание… прямо по солнцу…»

Машина взвилась над площадью, развернулась и помчалась куда-то по серым улицам между серыми домами.

Городской пейзаж действовал на меня угнетающе. Дело даже не в однотонной мрачности серых стен, в грязи и сырости. Меня настораживало смертное безмолвие, отсутствие людей и гравипланов на улицах, света в витринах и рекламных вывесок. Словно город вымер. И почему меня это так взволновало?

— Куда все пропали? — спросил я нашего «проводника», стараясь придать голосу безразличие.

— Все? Все люди, Вы хотите сказать? — переспросил Ворлак. — Люди-то никуда не пропали. Вы же знаете, закон запрещает покидать город без разрешения Патрициата. А почему на улицах никого нет, так тут все просто. Недавно из тюрьмы для особо опасных преступников сбежали четверо маньяков-убийц.

Меня передернуло. Страшное место! Хоть мне ничего и не грозит, но все же неприятно осознавать, что где-то рядом, может быть, за дверью или за углом, сидит маньяк с лазером и поджидает очередную жертву. Бр-р! И как можно жить здесь? «Интересно, каким образом этим четверым удалось сбежать из тюрьмы? Как это допустили? — подумал я. — И почему их до сих пор не поймали? И даже не доложили во Второе Отделение или хотя бы в Отдел Внутренней Безопасности? Пожалуй, надо с этим разобраться. Потом. Когда поймаем Лабичюса…»

— И потом, — продолжал Ворлак, — в городе еще две беды — эпидемия и полиция.

— Что-что? — вдруг заговорила Аннэ. — Эпидемия?

— Да, — кивнул «проводник». — Эпидемия. Болезнь страшная, передается по воздуху. Косит в один день.

— Почему же ее не вылечат? — озвучила мой собственный вопрос Аннэ. — Почему не подадут заявку в Медцентр? Ведь сейчас есть вакцины от всех болезней!

— Подали, — усмехнулся Анатас, повернувшись к Аннэ. — Подали заявку, милостивая патриния. Уже месяц, как подали! Но — никакого ответа, как видите. И даже лекарств не прислали.

— Вот как? — брови Аннэ сошлись на переносице. — С этим необходимо разобраться!

— Да кому мы нужны? — хмыкнул Ворлак. — Провинция, чернь, одно слово. Чем быстрее плебеи вымрут, и чем естественнее это произойдет, тем лучше для верховной власти, ведь так? Не вижу смысла беспокоиться.

Эти слова вызвали во мне настоящую бурю. Это говорила Маришка. Точно то же самое говорила Маришка!.. Маришка… Как она сейчас? Где она? Наверняка она возненавидела меня. После того, что я сделал, глупо было бы не возненавидеть…

Неожиданная мысль кинжалом резанула мозг: а что, если в Германской Марке тоже начнется эпидемия? И никто даже не побеспокоится об этом… Как же все те люди, которые будут страдать и умирать? Как же Маришка?! Если она умрет?.. Как же так? Как это возможно?

Сердце подскочило, стукнулось о грудную клетку и заколотилось с неимоверной скоростью под самым горлом. Стало страшно. Кровь закипела и застучала в висках. Мне не было так страшно с пятнадцати лет, с того первого и последнего раза, когда меня охватил ужас — я видел, как разбился на истребителе мой старый инструктор… тогда я боялся за свою жизнь, боялся, что меня может постигнуть та же участь. Сейчас — нет. Сейчас все иначе. Сейчас — Маришка. Маришка… Как же страшно! Захотелось сейчас же, немедленно, сию же секунду оказаться рядом с ней!

Я схожу с ума. Я определенно спятил. Такого никогда не случалось со мной. Такого сильного неконтролируемого выброса эмоций. Я подумал про таблетки. Нащупал их в кармане. Услышал голос Аннэ:

— А при чем здесь полиция?

— Как при чем? — Ворлак удивился и возмутился одновременно. — А народное восстание?

— Что «народное восстание»? — Аннэ покровительственно улыбнулась.

Я взглянул на нее. Кольнула совесть. Как так вышло, что даже с ней, даже с этой рассудительной, благородной девушкой, равной мне по происхождению, я не смог найти общий язык? За тот недолгий час, что знаю ее, я успел оскорбить ее, обидеть, поругаться с ней. В сознание закралась мысль о том, что я не умею общаться с людьми. Даже этот клоун Ворлак, выдающий себя за патриция, не воспринимает меня всерьез. До боли в сердце ощутил себя настоящей кабинетной крысой…

— Вот, — продолжал разговор «проводник», — не знаю уж, почему, но только наши власти решили, что центр восстания — именно здесь, в Итиле. Может быть, потому, что здесь сидят политические. Или из-за детской колонии. А может, и не поэтому. Но только шерстить нас стали с утра до ночи. Вот народ и не выходит на улицу.

— А отчего же вы не боитесь? — съязвила Аннэ.

— А зачем мне бояться? — снова недоуменно поднял брови чудак. — Я — патриций!

— И что, по-вашему, если Вы — патриций, то ни болезнь, ни полиция Вас не касаются? — вступил я в разговор.

— Разве нет? — как сытый кот, сощурился Ворлак. — Только так, а не иначе. А то что же мы за патриции?

— Не слишком ли Вы себя переоцениваете? — со злостью спросил я.

— Ни в коем случае! — округлил глаза наглец. — Я себя иногда даже недооцениваю! Вот Вы, — он вдруг обернулся к Аннэ, — вы знаете, кто я такой?

— Нет, — покачала головой девушка. — Вы ведь мне не представились.

— Прошу прощения, — театрально склонил голову Ворлак. — Анатас Ворлак, величайший и гениальнейший писатель Юнита.

— Да? — искренне удивилась Аннэ. — Вот как? И что же Вы написали?

— Ничего.

— В таком случае, разве Вы — писатель? — с сарказмом усмехнулся я.

— Писатель! — нисколько не смутившись, отозвался Ворлак. — Причем ве-ли-чай-ший, — он особо подчеркнул последнее определение. — Откуда Вы знаете, ЧТО я могу написать? Может, эпопею. Или драму, какой еще не видел Юнит. Или солнце знает что еще! Никому неизвестно, какие гениальные сюжеты могут роиться у меня в голове! Так что Вы не можете убеждать меня в том, что я — не писатель.

Я понял, что с этим странным человеком, спорить бесполезно. Попытался отвлечься, отвернулся к окну. Серость. Стены небоскребов слились в один серо-желтый холст. Ни одного гравиплана, ни одного человека. Смотреть в окно было, почему-то, страшно. По спине побежали мурашки. Впервые в жизни. Я сжал в кармане баночку с таблетками, словно она могла спасти от страха…

У страху примешалось еще одно чувство — злость. Я начал злиться на все и вся. На себя — за свою глупость и бестактность, на этого дурацкого Ворлака, на Лабичюса, на эпидемию и этот мерзкий городишко. Но особенно — на Аннэ. Она разговаривала с этим чудаком Ворлаком открыто и легко, даже смеялась не натянуто, без сарказма. Со мной же держалась снисходительно и осторожно. Такое ее поведение чрезвычайно задевало мое самолюбие. Отчего? Неясно. Я же в ссоре с ней…

Очень хотелось прервать милую беседу Аннэ с наглецом Ворлаком. Повод был мною быстро найден: глянув на часы, я охнул — было уже 12.50 пополудни. Время утекало как-то незаметно для меня. А мы, между тем, даже не достигли колонии.

— Эй, патре! — обратился я к Ворлаку с раздражением. — Вы точно знаете, где находится колония для детей?

— Вы меня обижаете своим недоверием, — нахмурился «проводник».

— Обижайтесь или нет, но мы все еще не у цели!

— Я же говорил, — протянул Ворлак назидательно. — Лететь долго. А, впрочем, мы уже почти на месте. Эй, шеф! — обратился он к водителю. — Останови-ка тут, на сто тридцатом, под зеленой вывеской!

— Куда это Вы собрались? — с угрозой в голосе прошипел я и схватил Ворлака за лацкан пиджака.

— Попрошу без рукоприкладства, — резко ответил Ворлак, выдергивая пиджак из моей руки. — Я же говорил, у меня дела. А лететь вам уже немного осталось. За углом этого небоскреба, направо, — прямая улица. Полетите до конца и упретесь в колонию.

Я нахмурился, но спорить не стал. Уж лишком надоел мне этот проныра Ворлак.

— Останови, — скомандовал я водителю.

Гравиплан затормозил на тротуаре. Я выше из машины, пропуская нашего «проводника». Изобразив на лице самую ехидную улыбку, Анатас помахал мне рукой, перехватил свою потертую книгу и моментально скрылся в дверях какого-то магазинчика.

Обозленный и жутко нервничающий, я сел в гравиплан и скомандовал водителю:

— За угол направо и прямо до конца!

Водитель кивнул. Гравиплан рванул с места. За пару секунд мы обогнули здание и вылетели на финишную прямую. Еще двадцать секунд, и…

И мы выскочили на широкое, ярко освещенное пространство центральной площади. Снова знакомые серые дома, серая брусчатка под ногами, палящее солнце над Куполом. И никакой детской колонии в помине.

Я выскочил на площадь, взревев от бешенства. В бессильной ярости завертелся волчком, словно разыскивая виновника моих несчастий. Сейчас я готов был убить первого встречного. Терпению моему пришел конец.

Прыгнул на заднее сиденье гравиплана и проорал:

— Назад! За этим… Ворлаком! Убью его!..

Водитель от испуга так дернул руль, что машина, натужно взвыв, взвилась над площадью вертикально и перевернулась в воздухе, сделав сальто. Я даже не успел почувствовать страха, как мы уже летели на предельной скорости назад, туда, где оставили нашего «проводника».

— Конечно! — бормотал я. — Как же я сразу не догадался?! Это — его сообщник! Он ввел нас в заблуждение, дав Лабичюсу время скрыться! Нет, я убью его! Убью! Какой же я простофиля! Откуда у провинциального патриция восьмого разряда — книга?! Конечно! Это подкуп! Взятка! Ах, я идиот!..

Вот и зеленая вывеска на сто тридцатом этаже. «Антиквариат».

— Тормози! — рявкнул я.

Завизжал тормозной двигатель, гравиплан подскочил, словно споткнувшись, и завис в воздухе возле тротуара. Я выскочил из машины, бросился к магазину, рванул на себя стеклянную дребезжащую дверь и застыл в изумлении. В полутемном помещении, великолепно отделанном под старину, никого, кроме продавца, не было. Я подскочил к старику-торговцу, стоявшему за прилавком, и завопил:

— Где он?! Где Ворлак?! Где этот идиот в клетчатом галстуке?! Отвечать! Второе Отделение! Я — Верий Янин! У вас есть черный ход?

Старик-продавец вмиг покрылся крупными каплями пота и запричитал:

— Патре… Умоляю… Я ведь ничего… я никогда… Не знаю, не ведаю… никаких Волков! Я честно, верой и правдой… не губите старика!.. Не знаю Волка! Не видел… умоляю! Патре!..

— Черный ход! Черный ход! — словно обезумев, кричал я.

— Нету, нету, патре! — заплакал старик. — Отродясь не было…

— Тьфу! — сплюнул я всердцах и вышел вон.

Ничего ценного я от старика не узнал, да и вряд ли узнал бы — слишком уж он перепугался. Это меня позабавило и остудило мой пыл. Вид трясущегося за свою шкуру старца прогнал мой гнев и родил во мне отвращение, вместе с тем вернув трезвую рассудительность. Если подумать хорошенько, так выходит, что Лабичюс нарочно все подстроил: и запись своего разговора, и встречу с Ворлаком… он водит нас за нос, это очевидно. Возможно, его и вовсе нет в Итиле. Но почему же Пиш сообщил, что сигнал личного кода от значка Лабичюса поступает отсюда? Хм…

Потерев в раздумьях подбородок, я направился к гравиплану. Окинул взглядом дома вокруг.

И едва не лишился дара речи: напротив антикварной лавки, обнесенное железной решеткой под высоким напряжением, высилось здание красного кирпича, по всей длине коего белой краской было написано: «Детская исправительная колония строгого режима».

— Вот она! — воскликнул я радостно. — Все же он привел нас к ней! Однако если это была шутка, то она не смешна, — я нахмурился, сел в гравиплан и сказал водителю: — Разверни и припаркуйся у противоположного тротуара.

Водитель, перепуганный насмерть моим недавним «выступлением», только кивнул и, не проронив ни слова, развернул машину и остановился возле колонии. Я обратился к Аннэ:

— Вы пойдете?

— С вами? — спросила Аннэ с вызовом. Я ждал решительного отказа, но она, на удивление, согласилась. — Почему бы и нет? — девушка равнодушно пожала плечами и выбралась из машины.

Я поспешил следом. Шел и думал, как же, все-таки, несправедлива жизнь. Особенно по отношению ко мне. Столько лет я работал и добивался своего сегодняшнего поста, амбициозный энергичный юноша, только ради того, чтобы перестать бояться тех, кто был выше по положению, и добиться их уважения. Их и всех остальных. И что же в итоге? Я получил долгожданное место под солнцем, но не перестал бояться. И самое неприятное заключалось в том, что другие начали бояться меня. Страх. Только он правит миром. Страх. И никакого уважения.

Что же я сделал не так? Где оступился?

Почему этого оборванца и преступника Хэзвига именно уважают, а не бояться? Почему его, а не меня, родового патриция второго разряда, самого законопослушного юнитарина Объединенных Земель? В чем же дело? Или в ком?..

Вот и Аннэ. И Маришка. Две самые замечательные девушки Юнита. Я так хотел добиться их расположения и уважения, а получил лишь презрение и страх. Презрение и страх.

Что же я сделал не так?

Возможно, я неправильно родился? Да нет, ровно так же, как каждый патриций: в лаборатории, в пробирке, в капсуле. Может, неверно воспитан? Так же, как и тысячи других — роботами и наставниками. Но что же со мной не так? Что-то явно не так, как должно быть!

Иначе почему лишь я один не хочу власти, зиждущейся на страхе? Почему только в моей голове рождаются мысли о сочувствии плебеям? Почему?

«Ты не один, — вдруг сказал ясный голос в моей голове. — Таких, как ты, уже сотни. Сотни патрициев отказываются от своих прав и переходят на сторону повстанцев. Неопатиции, так их называют. Ты сам арестовал не один десяток своих подчиненных, посчитавших своим долгом служение народу, а не «власти». Ты не одинок…»

Я ужаснулся своим мыслям. Выходило, я должен немедленно сам себя арестовать. Меня передернуло. Аннэ заметила это и съязвила:

— Что, так неприятно идти к преступникам?

Я ничего не ответил. За нами шли Джехис и Гаршек, я не хотел посвящать их в подробности моих переживаний.

Колония выросла над нами красным Эверестом. Массивные металлические двери, повсюду — камеры слежения и сигнализация. Из этого здания, по-видимому, можно было выбраться только с позволения тех, кто следит за порядком. Это обнадеживало — вырваться отсюда явно никто не в силах. Или это только видимость надежности?

Я подошел к галафону на стене, нажал на плоском экране кнопку вызова.

— Дежурный слушает, — перед экраном возникло объемное изображение молодого человека в форме.

— Верий Янин, — представился я. — Второе Отделение. Обыск. Откройте двери.

Изображение пропало, экран погас. Заскрипел старый открывающий механизм. В левой створке огромной массивной двери открылась маленькая калиточка.

Мы вчетвером протиснулись в дверь. Та с необычайным грохотом захлопнулась за нами. Нас встретил тот самый юнец-дежурный в форме, со взводом автоматчиков. Потребовав документы и убедившись в законности нашего пребывания в колонии, спросил о цели обыска.

— Это касается только Второго Отделения, — отрезал я.

Форменный спорить не стал.

Мы разделились. Джехис и Гаршек направились в верхние ярусы, где содержались дети-патриции, мы с Аннэ спустились вниз, в сектор плебеев.

Я даже не предполагал, где может находиться Лабичюс. В комнате надзирателей его не было, в карцере, в столовой, в зале исправительных работ он тоже отсутствовал. Не объявился он и при осмотре камер. Возможно, стоило спросить о нем коменданта колонии или надсмотрщиков, но мне совсем не хотелось объясняться с этой толпой уставных болванов. Лабичюс все еще оставался вне пределов досягаемости. В колонии его, по всей видимости, нет.

Зато кругом было полным-полно детей. Малолетних преступников: воров, убийц. Грязных, оборванных, вонючих, жалких, голодных и холодных. Как только я увидел их, во мне тут же родилось бесконечное отвращение к ним: на мой взгляд, эти отбросы общества вообще не должны жить…

Словно в подтверждение моим мыслям раздался сдавленный детский крик и сип лазерного ружья: здесь же, в колонии, прямо в коридорах и залах, проводили «показательные» казни. Я подошел ближе к месту события и разглядел лежащий на полу в луже крови комок тряпок, грязных и потрепанных. Двое солдат взяли его и потащили к крематорию. На миг меня окатила волна ужаса — это была девочка лет девяти-десяти, худущая и жалкая. Из-за пыльной мочалки всклоченных грязных волос выглядывало ее бледное, искаженное предсмертным ужасом лицо с широко открытыми черными глазами. Серое рваное платье задралось, открыв тощие костлявые ножки, за которые солдаты волочили девочку по бетонному полу. За нею тянулась жирная полоса блестящей, черно-красной крови.

Меня внезапно затошнило. Невероятно! Отчего-то я проникся сочувствием к этому маленькому безродному существу. Увиденное лишило меня способности двигаться и говорить. Я вдруг начал присматриваться к снующим по коридору детям, вглядываться в их лица, изможденные, искаженные мукой, истощенные голодом, изнуренные тяжелой работой. Все они были разные: подростки и совсем маленькие ребятишки, светловолосые, чернокудрые, рыжие, бледные и смуглые… Но у всех, как у одного — ненавидящий, горящий взгляд.

Меня кто-то толкнул. Я обернулся — это был мальчик лет двенадцати, в полосатой робе. Он не видел, куда идет, вероятно, от усталости, поэтому и наткнулся на меня. Я вдруг решился с ним заговорить.

— Мальчик, — как можно более мягко, даже несколько заискивающе, обратился я к нему. — Подожди минутку.

Тот остановился и взглянул на меня невидящими глазами.

— Как тебя зовут? Откуда ты?

Молчание.

— Расскажи мне. Ты можешь мне доверять, я не причиню тебе зла, — продолжал я попытки разговорить мальчика. — Я — Верий Янин, начальник Второго Отделения, и я…

Я не успел договорить: мальчик вдруг страшно гортанно завыл, закрыл голову руками и как-то странно, боком, приволакивая ногу, побежал прочь, к камерам.

Я удивился и возмутился до глубины души. Стоило проучит негодяя, посмевшего не ответить на вопрос начальника Второго Отделения!.. Но тут ко мне подбежал другой мальчик, лет семи, с необычайно ясными зелеными глазами и открытым лицом. Он потянул меня за штанину и звонко позвал:

— Дяденька! Дяденька из Второго Отделения!..

Я повернулся к нему и резко спросил:

— Что?!

— Дяденька, а Вы, правда, все-все можете?

— Допустим, не все, но многое, — ответил я все так же раздраженно.

— А сказать начальнику охраны, чтобы меня не бил, можете? — жалобно глядя мне в глаза, спросил мальчик.

— Могу, — уже смягчившись, ответил я. — А за что он тебя бьет?

— Я не могу работать, как все, — с готовностью ответил мальчик. — Я маленький. А Йозя не работает из-за ноги.

— Йозя? Кто такой Йозя?

— Он убежал сейчас, — ответил мальчик.

— А как тебя зовут? — спросил я, глянув туда, где скрылся Йозя.

— Сергьё, — ответил мальчик. — Дяденька, сюда начальник охраны идет!

— За что же он здесь, этот Йозя? — спросил я снова, пропустив мимо ушей замечание Сергьё о начальнике охраны.

— А он украл в лавке пакет молока и банку концентрата для младшей сестры, — ответил Сергьё так, словно рассказывал, как на днях его друг поскользнулся на тротуаре, — а его Второе Отделение поймало. И сестренку его. Она больная была, чахоточная. Ее сегодня расстреляли…

У меня комок подкатил к горлу. Я вздохнул, чтобы не выдавать волнения. Аннэ, все это время стоявшая рядом со мной и молча наблюдавшая, сейчас покосилась на меня то ли удивленно, то ли с подозрением. К нам поспешно подошел усатый надзиратель.

— Здравия желаю, патре! — откозырял он. — Простите за неудобство. А ты — пошел вон! — рявкнул он на мальчика, замахнувшись дубинкой.

Что на меня нашло? Словно затмение, словно внезапное помешательство… Я перехватил руку надзирателя и прошипел сквозь зубы прямо ему в лицо:

— Не смей бить ребенка! Слышишь?!

— Но… патре… — возмутился надзиратель.

— Я приказываю! — вскрикнул я.

— Не имеете права, — нахмурился надзиратель.

— Хочешь под арест?! — я чуть не плевался кипящей лавой. — Я могу это устроить!

Надзиратель побагровел и надулся, как воздушный шарик, но руку, все же, опустил. Пожав плечами, он удалился. Я повернулся к мальчику. Тот смотрел на меня почти влюблено.

— Дяденька! — с восхищением затараторил он. — Спасибо, дяденька! Как Вы его, а?! Это ж здорово! Самогó надзирателя!.. Спасибо, дяденька!

Я слегка смущенно заулыбался. Бросив взгляд на Аннэ, я увидел, как девушка нахмурилась. Что это? Удивлена? Рассержена? Подозревает меня в чем-то? Но нет, напрасно я запаниковал — Аннэ вдруг тоже улыбнулась. Улыбнулась не кому-нибудь, а мне. Без тени насмешки, сочувственно и ласково. И тут мне захотелось совершить нечто такое, за что она сразу простила бы меня.

— Знаешь, — обратился я к Сергьё, — а я ведь могу попытаться вызволить тебя отсюда.

Глаза Сергьё засветились счастьем.

— Правда? Правда, можете, дяденька? — с мольбой в голосе спросил он. — А то этот надзиратель меня теперь совсем убьет!

Я вздрогнул, осознав, какую ошибку только что допустил. Ведь мальчик прав — после такого принародного унижения разъяренный надзиратель начнет срывать злость на всех и вся, и особенно — на том, кто в этом унижении был повинен. Теперь я был твердо уверен, что Сергьё нельзя дольше оставаться в колонии.

— Помогите, дяденька, — почти прошептал мальчик.

— Обязательно, — твердо сказал я. — Только я должен знать, за что тебя осудили.

— Да ни за что, — уверенно мотнул головой мальчишка. — Просто я — русский…

Меня словно окатило ледяной океанской волной. Вся моя уверенность в одно мгновение растаяла. Русский… вора или убийцу еще можно оправдать и освободить — он исправится. А как исправить родство, национальность, кровь? Бесполезно. Даже пытаться не стоит. Сергьё не выпустят. Никогда…

Я ни разу в жизни не чувствовал себя настолько беспомощным, как сейчас. Плечи мои сами собой опустились, взгляд потух. Аннэ заметила это, заметил и Сергьё. Он забеспокоился:

— Ну, может, Вы попробуете? Всего-то попытаетесь… хоть разочек? Может, выпустят?..

— Я попробую, — уже не так уверенно, но все же искренне ответил я. — Обещаю.

Кивнув мальчику, я побрел к лифту. Аннэ пошла следом. Она молчала. Сочувствовала ли она мне или обдумывала, как лучше использовать свидетельство моего антиюнитаристского поведения в заведенном на меня деле и в суде? Не знаю. Но хотелось верить, что она поняла меня. Ведь она улыбалась мне. Хотя, может быть, мне только показалось, что улыбалась. А на самом деле это была победная усмешка… да уж, после того, что я тут наговорил и наделал, засадить меня за решетку — плевое дело… И без того внутри у меня бушевало страшное, непостижимое существо, смятение охватило разум, а тут еще приходят мысли об аресте… нет, это, воистину, худший день в моей жизни!!!