Vale et me ama! (джен)

От Валента я вышел в легком смятении. В душе боролись два чувства: злость, что меня провели, как мальчишку, и желание сделать хоть что-нибудь. Я остановился возле носилок и задумчиво посмотрел на бездонно синее небо. Рабы покорно ожидали меня в тени платана: пусть, мол, господин спокойно подумает. А подумать было над чем. Вновь, как на хвойном мысе в Мире, меня охватила щемящая меланхолия: умом я понимал, что сделать что-то надо, но в душе ощущал своё бессилие.

Чтобы собраться с мыслями, а заодно и освежиться, я снова отправился в термы. Покуда банщик растирал мою кожу мочалом, я, лежа на мраморном постаменте, все думал о том, как именно можно переломить ход дела. Нужно каким-то образом убедить Эмилию если не перейти на нашу сторону, то хотя бы признать власть Кесаря… Только вот каким?

Мочалка сменилась пеной, когда мое внимание привлекла круглая мозаика «Нимфа в цветах». Всего лишь нимфа, а возлежит так важно, словно богиня Венера. Я улыбнулся ее наглости, поймав себя на мысли, что хотел бы ей обладать… Должно быть, укротить такую нахалку было бы слаще глотка холодной воды из колодца в жаркий полдень…

Банщик облил меня горячей пеной, как вдруг я почувствовал, что у меня рождается идея. Венера… Священная для нас богиня. Прародительница римлян. Неужели в Эмилии не осталось ничего от римлянки? Неужели она уже совсем отреклась от отеческих святынь? Не верю. А если напомнить ей о римских святынях, о нашей истории, неужели ее сердце не дрогнет? Должно дрогнуть, ей нужно на мгновение ощутить себя снова римлянкой. Тогда мне станет легче действовать.

Однако, мысль в правильном направлении. Смуглый банщик, видимо, сириец, умелым движением перевернул меня на спину. Мне стоит сделать нечто, после чего Эмилия вновь ощутит себя римлянкой. Дать ей почитать что-то из нашей истории? Нет, нереально. Что-то показать… Что же? Дома, статуи? Не то… Набор картин из нашей истории… А почему бы и нет? Да, пожалуй… Некие панно на исторические темы. Осталось только придумать, где именно их взять. Например, в какой-то галерее. Или лучше в храме… Во всяком случае, идея очень даже неплохая. Получится или не получится — другой вопрос, но воспользоваться своим шансом стоит. Я провел рукой по мраморной полке, думая, что, возможно, мне удалось найти ключ к успеху.

Помочь мне мог сейчас только один человек, и она находилась в храме Юноны. В любых делах лучший путь — кратчайший. Отойдя сначала от горячей, а затем ледяной воды, я вновь отправился в невысокий храм с ионическими колоннами. На этот раз Фортуна мне улыбнулась: меня встретила не злобная Пентиллия, а Марина — высокая темноволосая напарница Элпис. Улыбнувшись мне с двусмысленным видом, она повела меня в храм. Моя знакомая сразу вышла навстречу, неся в руках сосуд с маслом… У жриц, увы, всегда уйма работы…

— Добрый день, Элпис, — наклонил я голову.

— Добрый день, почтенный Гай Валерий Фабий! — ярко-голубые глаза девушки сверкнули ярким светом. Я снова не мог понять, рада ли она мне или нет.

— Прежде всего, подвёз вам угощение, — я протянул ей деревянную коробочку со сладкими фруктами.

— Я просто не успеваю есть ваши сладости, сенатор Фабий, — Элпис оторвалась от своего сосуда и бросила на меня быстрый взгляд. В ее голосе чувствовалась насмешка, хотя, впрочем, насмешка доброжелательная.

— Ну, съедите эти фрукты после тех, — я также ответил ей с лёгкой насмешкой. Все же смотреть на тонкую фигуру Элпис всегда приятно, несмотря на ее вредный характер.

— Обязательно съем! — весело ответила жрица, послав мне едва заметную улыбку. И тотчас отвернулась: мол, пусть я не думаю, что она довольна.

— Элпис, мне нужна ваша помощь, — шепнул я.

— Я очень занята, почтенный Валерий Фабий! — отчеканило это вредное создание, занимаясь своими делами. — Боюсь, не смогу вам помочь!

— Элпис, это пустяк: речь идёт только о совете… — Отсветы факелов заиграли на бронзе ее воскурительницы.

— Опять про ту матрону? — фыркнула Элпис.

— Почему бы и нет? — спросил я. — Это дело государственной важности.

Элпис снова бросила на меня короткий насмешливый взгляд и тотчас отвернулась. Между колонн промелькнули, осторожно шурша одеждами, две жрицы. На миг показалось, будто одна из них бросила на нас с Элпис короткий внимательный взгляд и тотчас отвернулась.

— Знаю я ваше «государственное дело», — важно ответила Элпис. — Наверное, жалеете сторонницу Распятого?

«Вот негодяйка!» — подумал я, поймав ее короткий взгляд, но снова почему-то не мог разозлиться.

— Почему вы так решили? — спросил я, стараясь подыграть ее шутливому тону.

— Потому что в душе вы очень добрый! — отрезала Элпис. При этих словах она снова посмотрела на меня так, что я понял: возражать ей не хочу.

— Да, собственно, я хотел спросить: нет ли у вас тут при храме галереи с историческими сценами? — добродушно спросил я.

Я думал, что Элпис будет размышлять, но она ответила сразу и четко.

— Нет. Галереи нет.

— Как это нет? — удивился я, глядя на ее сосуд.

— У нас этого нет. А у вас дома разве нет исторических мозаик? — прищурилась Элпис.

— М-м… — замялся я.

В самом деле: как же я не подумал об этом! У нас дома есть… Мозаики от побед в войнах с самнитами, приобретенные прадедушкой Павлом Фабием. Нет, немного не то… Но есть галерея с мозаиками из «Энеиды». Пожалуй… Неужели сердце Эмилии не дрогнет при их виде? Не верю. Должно же в ней остаться хоть что-то от римлянки! Выходит, я вполне могу провести ее по залам родного дома, напомнив ей о происхождении и прошлом. Ее прошлом. Я дернул носом, улавливая терпкий запах масла.

— Благодарю… Без вас я бы и не подумал об этом! — весело сказал я.

— Вы совсем не приспособлены к жизни! — дерзко ответила Элпис. — За вами нужно следить.

Я снова не мог на нее разозлиться. Хотя, не спорю, сказать ей какую-то остроту следовало. Только вот острота, как на грех, не шла на ум.

— Между прочим, — важно сказала Элпис, явно торжествуя, — вас в саду дожидается какой-то господин.

— Меня? В саду? — изумился я, думая, что это шутка.

— Вас. Пентиллия сказала, что его зовут Варр. И он будет ждать вас, — Элпис снова стала показывать мне, как она занята.

— Как он сюда попал?

— Не знаю… Идите, а то он давно приехал. А у меня дела, — отрезала Элпис.

Попрощавшись на ходу с очаровательной нахалкой, я пошел к храмовому саду. По пути я вдруг задумался о том, как я сам отношусь к Элпис. До той минуты я никогда не задумывался над тем, нравится ли она мне. Да, она казалась мне красивой, изящной, умной, хотя и ужасно наглой. Мне нравилось смотреть на нее, общаться с ней, и в то же время я испытывал бешенство от того, что Элпис так нагло со мной общается. Испытывал и всё же никак не мог рассердиться на нее. Я вспомнил сияние ее голубых глаз и вдруг почувствовал, что хотел бы, чтобы такая девушка, как Элпис, была бы со мной по жизни.

«Глупо… — осадил я себя. — Уж не хочу ли я сказать себе, что она мне нравится? Вот эта нахалка?»

Нет, это было невозможно. И всё же мне было приятно вспоминать сияющие большие глаза и улыбку Элпис.

* * *

К моему удивлению, Элпис сказала правду: у фонтана с павлином в самом деле стоял Теренций. Точнее, не стоял, а расхаживал из стороны в сторону, кусая губы. Он был чем-то ужасно взволнован. Даже глаза вытаращил, точно как в детстве. Увидев меня, он сразу шагнул навстречу, словно жаждал что-то сказать.

— Ты как меня нашел? — бросил я. От неожиданности я и сам забыл поприветствовать его.

— Съездил к Валенту. Узнал, что ты сюда возишь Эмилию, — быстро бросил он. — Пошли! — друг нетерпеливо дернул меня за руку.

«Значит, Элпис, негодяйка, следит за мной», — подумал я.

— Что-то случилось? — поднял я брови.

— Да. Случилось. Ты… знаешь, что Эмилия обречена, а?

Теренций потянул меня вперед к фонтану. Золотая фигура павлина купалась в послеполуденном солнце и брызгах фонтана. Я прищурился

— Что значит — обречена? — уточнил я. «Неужели он ждал меня здесь, чтобы сказать это?»

— От дяди знаю… — бормотал Теренций, размахивая руками. — Ты понимаешь, что она обречена? Об-ре-че-на… — повторил он по слогам.

Я смотрел на клумбу с розами, недоумевая. Так что же так взволновало моего друга? Что он в детстве дружил с Эмилией? Ну и что? У Теренция не такая блестящая карьера, чтобы он так переживал за нее. Мне по логике надо было бы переживать куда больше, а я и ухом не веду, ибо понимаю: мало ли кто там с кем и когда дружил? Жалеет Эмилию? Странно, почему он тогда не жалел ее, когда они с дядей были у меня?

— Почему обречена? — спросил я как можно более равнодушно. — Отречется от своего Распятого… Даже признает просто власть Кесаря — и свободна.

Теренций, однако, не ответил, а снова схватил меня за руку.

— Ты что, не понимаешь, что она не отречется никогда? Это же… Эмилия! — воскликнул он, увидев, что я не понимаю его бессвязной речи.

— Это ее единственный шанс… — ответил я.

На душе у меня тоже было скверно, но не могу же я показать это перед другом!

— Какой шанс? Какой? — Теренций махал руками. — Ты что, забыл? Не та она женщина, не та, чтобы о шансах думать… Не та… — повторил он нараспев.

— У нее есть выбор? — теперь уже удивился я.

— Ты что, забыл Эмилию? — снова выпучил глаза Теренций. — Она… Она ведь умрет скорее, чем отречется.

Мы остановились слева от круглой клумбы с бархатками и уставились друг на друга. Теренций смотрел на меня слегка ошалелым взглядом, словно мое лицо поразила оспа. «Неужто ТАК ее жалеет?» — думал я с изумлением.

— Не забыл… — ответил я, стараясь сдержаться. — Но что ты от меня хочешь?

— Спаси ее… — голос Теренция вдруг упал, а выпученные глаза приобрели какое-то жалкое выражение.

Я выждал минутную паузу. Золотой шар бархатки казался мне сейчас невыносимо желтым.

— Как?

— Не знаю… Как хочешь… — тихо сказал Теренций.

Я пожал плечами: дело, мол, твое… Затем показал рукой на аллею. Мы осторожно пошли прочь от фонтана.

— Против ее воли? — прикусил я легонько губу.

— Против ее воли, — ответил мой друг.

Сейчас его обычно мутный взгляд приобрел твердость. Мне казалось, что именно этот, нынешний, Теренций пойдет вперед, сокрушая любую преграду.

— Как ты себе это представляешь? — уточнил я.

— Не знаю. Просто спаси… — пробормотал мой друг.

— Тебе какая выгода от этого? — посмотрел я в окно, на верхушки грушевых деревьев. Налетевший ветерок охотно трепал их толстые листья, словно намекая, что солнце повернуло на вечер.

— Это важно? — спросил Теренций. Ему словно не хотелось говорить со мной об этом, но вот приходилось.

— Да, — отрезал я.

— Я… — Теренций смотрел так жалобно, словно умолял пощадить его. — Я люблю ее.

Несколько мгновений я смотрел на него, не веря в происходящее. «Провоцирует, что ли?» — подумал я.

— Ты? Ты ведь женат… — только и мог вымолвить я.

— Ну и что? — Теренций, не понимая, смотрел на меня.

— Как что? У тебя ведь Фотида есть… — опешил я.

— Есть. Но люблю ее…

— И давно? — уточнял, ибо не мог поверить в его слова.

— С юных лет.

Я прищурился. Ведь в самом деле, Теренций всегда смотрел на неё с обожанием. Стихи писал ей. Точнее, воровал у Катулла. Они все были влюблены в Эмилию, кроме меня почему-то. Но любовь… Брал он Туллию. Женат на Фотиде, которую берут, по слухам, другие.

— У тебя ведь с ней ничего нет, — устало прикрыл я веки. «Как дедушка!» — вдруг поймал я себя на такой мысли.

— Ну и что? — все так же повторил Теренций.

— Как что? Что же это за любовь, которой нет? — удивился я.

— Ну, простая, — мой друг снова пришёл в возбуждение.

— Это важно? Пойми, я люблю ее. И любил всегда! — отрезал Теренций.

«Он пьян?» — подумал я. — Нет. Не похоже… По дорожке прыгали две маленькие птички: невзрачные на вид, но, кажется, вполне веселые.

— А жену? — пожал я плечами.

— Думаешь, любить можно только того, с кем живешь? — удивился Теренций. — Нет… Любить можно и того, с кем ничего нет! Понимаешь, мы… Мы не виделись столько… Но она всё равно лучшая… Лучшая! — повторил он, упрямо тряхнув головой.

— Так ты приехал сюда не ко мне, а чтобы…

Теренций долго смотрел на меня, а затем скривил губы. То ли недовольство, то ли какая-то гримаса отвращения: понимай как знаешь…

— Догадался… Да, хочу увидеть ее разок… Просто увидеть… — забормотал он. — Это важно? Пойми, я люблю ее. И любил всегда! — отрезал Теренций.

«Все же он пьян», — бросил я на него быстрый взгляд.

— Что же ты нес мне, будто ненавидишь ее, а? — пробормотал я. — Когда у меня был?

— Тебя проверял. Да и потом… Пойми, не выношу поклонников Распятого. Не выношу, ненавижу… И ее ненавижу за то, что ушла к ним… — укусил губу Теренций. — Ненавижу, а тянет к ней! Тянет…

— Тянет… — улыбнулся я. — Детство какое-то, ну, в самом деле…

Мой приятель побледнел и снова схватил меня за руку.

— Детство, говоришь? Да, для тебя детство… Ты ведь никогда никого не любил, Валерий, никогда! — в сердцах воскликнул он.

— Это что еще за греческий театр? — холодно спросил я, дернув носом. Странно, но пахло влажным кипарисом, а не перегаром.

— Не театр, а правда, — усмехнулся Теренций.

— Ты откуда знаешь? — я смотрел на старого друга, словно передо мной стоял какой-то новый человек. Или он так сильно хотел Эмилию, что хотел сыграть для этого роль в ее освобождении? Коли так, то просчитается — не светит ему.

— А вот знаю… — в бесцветных глазах Теренция снова загорелись искры. — Знаю… Раз не понимаешь, что любить можно, не требуя чего-то, — значит, не любил…

— Ну да… Я не сумасшедший… — ответил я. — Знаешь, я за реальную жизнь, а не за сказки.

Теренций вздрогнул. Затем снова посмотрел мне в глаза, точно его трясла лихорадка. Потом, не выдержав, взял меня за плечи, хотя его касание было слабым.

— Спаси ее, Валерий… Спаси… — прошептал он. Затем, развернувшись, убежал прочь.

«И это выбирала моя сестра», — подумал я, брезгливо вытерев плечо от рук Теренция.

* * *

Следующим утром я снова отправился к Эмилии. Старая подруга встретила меня весело и на удивление радужно: словно и не было ее гнева два дня назад. Только многозначительная улыбка указывала на то, что Эмилия знает куда больше, чем хочет показать. Сегодня она облачилась в зелёный наряд с золотистым поясом и посмотрела на меня с загадочным видом.

— Ты даже не спрашиваешь, куда мы едем сегодня, — улыбнулся я, глядя, как Эмилия прихорашивается у зеркала.

— А зачем? Ясно, что не в суд, — задорно ответила моя спутница.

— Откуда же тебе это ясно? — постарался укусить я ее.

 Эмилия одарила меня задумчивым взглядом.

— Ты слишком умён для этого, дорогой Валерий, — обнажила она маленькие ровные зубки.

Атриум нашего дома был давно перестроен. Во времена Кесаря Августа он был типичным сумрачным помещением с низким сводом и бассейном для дождевой волны. Однако прадед, дед, а за ними и я изменили планировку. В атриуме появился садик из диких апельсинов и лимонов. Фонтан приобрел форму чаши со священными гусями. Бассейн с тех превратился в два бассейн, один из которых был населен зеркальными карпами. Только окна оставались по-прежнему низкими, и для освещения пришлось сделать большую арку во внутренний двор. Последнюю тоже завершал маленький фонтан из серого гранита, у которого мы с Туллией играли в детстве.

— Раньше в пруде не было фонтана, — бросила Эмилия с милой улыбкой.

— Карпам тоже нужен фонтан, — так же шутливо сказал я.

— А то я не знаю, чьих рук дело? — подняла брови моя гостья.

— А здесь, конечно, хранятся изображения Пенатов? — Эмилия с интересом посмотрела на маленький шкафчик у очага.

— Разумеется, — так же весело сказал я. — Ты знаешь, что здесь собираются члены семьи. Уверен, что у вас в доме Квинктиллиев есть такой же шкафчик…

Эта реплика про Пенатов должна напомнить Эмилии кое о чем. Но она, улыбаясь, рассеянно смотрела вокруг. Мы пошли к мраморной лестнице, но не стали подниматься наверх. Мозаики «Энеиды»* находились здесь, в маленькой пристройке из мрамора с яшмовым полом.

— И о чем же шепнули тебе Пенаты, дорогой Валерий? — улыбнулась она. Панно у входа на полу изображало море с играющими коньками.

— О многом… — раз уж моя старая подруга взяла шутливый тон, надо отвечать так же. — Но если хочешь, я могу тебе показать их желание.

— Я слушаю тебя с особым вниманием, — натянуто улыбнулся я. — Мне не понятно, что еще можно сказать о вашей секте, кроме того, что известно о ней всем.

Эмилия посмотрела на меня с легкой насмешкой, а я перевел взгляд на мозаику. Пожар Трои рассыпался в виде множества ярко-красных камешков. На переднем плане высокая Андромаха** отбивалась секирой от греческого воина, а Пирр поражал сидящего престарелого Приама мечом в живот. Несчастная Андромаха еще не знала, что скоро этот самый жестокий Пирр станет ее хозяином и проведет в триумфе за своей колесницей.

— Кому «всем»? — улыбнулась мягко Эмилия. — Вам, язычникам? Я очень много могу сказать нового, потому что они о Церкви не знают ничего. А для наших я и не скажу ничего нового, потому что буду говорить не о своём каком-то учении, а о Божественном откровении.

— Что же, охотно послушаю… — бросил я, все еще рассматривая бой Андромахи с греком. В жизни всегда все грустнее, чем мы думаем: Эней спасется, а Андромаха пойдет в цепях за колесницей Пирра, и никто не сможет ей помочь.

— Внутренняя сущность Церкви так же непостижима для человеческого разума, как тайна Пресвятой Троицы, подобием которой она является, — снова посмотрела на меня Эмилия.

— Не понимаю. Какое отношение имеет организация поклонников Распятого к вопросу о сущности вашего Божества? — пожал я плечами.

— Потому что наша Церковь, по своей сущности, вовсе не организация, а организм, — посмотрела на меня Эмилия. — Её совершенство внутреннее — непостижимая тайна даже для нас.

— Даже для вас? — спросил я с нескрываемой насмешкой.

— А ты считаешь, что каждая тайна должна быть обязательно разгадана? — все так же насмешливо ответила Эмилия.

— Разве это не в природе человека — желать разгадать тайны? — мы подошли к следующему панно, изображавшему, как Эней и группа спутников-троянцев выходят по тайному ходу к реке. Художник постарался на славу: даже тонкие ветки кустов изгибались линиями от порывов ветра.

— Мы видим чудо и говорим о нем, — снова весело улыбнулась Эмилия. — А вы видите чудо, но делаете вид, что его не видите.

— В чем же суть вашего чуда, кроме воскресения Распятого? — пожал я плечами, глядя на панно. Эней шел впереди всех спутников и нес на плечах престарелого отца.

— Когда же ты поймешь, Валерий? — Эмилия смотрела на меня с таким видом, словно не она была подсудимой, а я — ее нерадивым учеником. — В любви! Эта сущность Божественного единства — Любовь. Любовь составляет сущность и таинственного единства Церкви! Ты не любишь Слово Божие, но послушай, послушай как звучит: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас».

— Что же, по-твоему, люди не любят друг друга без вашей церкви? — фыркнул я.

Теперь мы стояли возле панно, где корабли Энея пристали к острым скалам Кикладских островов. Синева смальты казалась немного неестественной, словно море решило вдруг похвастаться лазурью. Сверху смотрели лики Гектора, Креусы** и Полидора**.

— Любят, но не так… — Эмилия почему-то посмотрела рассеянно на скалы. — Здесь не чувства отдельных людей, а живой организм, слагающийся из душ, рождённых свыше. Ты пойми, в Церковь нельзя войти своей силой, своим, хотя бы и любвеобильным, сердцем.

— Но тогда получается заколдованный круг: чтобы сделаться членом вашей церкви, нужна вера, а чтобы иметь веру, надо уже быть членом церкви, как же так? — искренне удивился я.

— Ты снова не хочешь меня понять, — Эмилия пошла вперед. — Чтобы сделаться членом Церкви, нужна та степень веры, которая доступна каждой человеческой душе, не потерявшей образ и подобие Божие. Это состояние выражается в словах: «Верую, Господи! Помоги моему неверию».

— То есть, доверяю басням каких-то иудеев? — скривил я губы.

Теперь мы подошли к панно, где Эней и его троянцы отчаянно поднимали паруса, борясь с бурей. Гера наслала бурю, отбросив троянцев от их нового дома — Лация. Нашего дома. Юнона отбросила Эней от новой родины, но они вернутся. И черные силуэты волн из смальты только подчеркивали их решимость. Венера должна победить Юнону — в этом и суть истории Энея.

— Нет. Вера, о которой говорим мы, — это совсем другое, она так же отличается от веры вне Церкви, как твой ум от Церкви, — терпеливо пояснила Эмилия. — Только в Церкви она получает свою полноту и возможность беспредельного совершенствования. — Сейчас она не улыбалась, а стала очень серьезной.

— И зачем же стараться, мучиться, если все решит это одно мгновение? — прищурился я. — Достаточно отказаться от старого, и ты в Раю?

— А ты думаешь, это так просто? — Эмилия так же прищурилась в ответ. — Это не то же самое, что сказать отцу или матери «я больше не буду!» Ты должен по-настоящему, пойми, по-настоящему проклясть свое греховное прошлое и открыться для новой жизни.

— Ладно, положим, ты права, — сказал я, посмотрев на панно, где пухлая царица Дидона** рвала на себе волосы, провожая взглядом флот Энея. — Пусть на мгновение ваш Распятый будет богом. Почему я сам не могу ему молиться? Почему ему не может молиться ваш жрец?

Эмилия засияла. Мне показалось, что из кокона вылупилась бабочка.

— Ни у тебя, ни у меня нет сил спастись, — сказала она. — Лишь церковь дает ее нам. — К моей досаде, Эмилия не задержалась возле Дидоны, а пошла дальше.

— Она-то где ее возьмет? — фыркнул я.

Мы остановились у предпоследнего панно. Эней и спутники сидели на холме Лация — там в будущем будет наш новый дом. Дом троянцев. Дом римлян. Синее небо словно говорило: троянцы, все позади. Впереди у вас великая слава. И вы переиграете всю несчастную войну, разбив потомка Ахилла — Ганнибала. Столь же яркой казалась мне и трава внизу.

— Церковь наша основана на искупительной жертве Христа, — снова улыбнулась мне Эмилия. — Лишь она дает нам возможность через веру, путём нового рождения быть сопричастниками любви Божественной, сопричастниками существа Божия.

— Вы молитесь, как все, — пожал я плечами.

— Хотя жизнь Церкви и протекает в естественных внешних условиях и имеет видимые внешние формы, но она по существу своему есть божественная. Это объясняет те странные для вас слова, которые сказал Спаситель: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а так как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир». Понимаешь меня?

— Нет, — ответил я.

Эмилия вздохнула. Перед нами высилось последнее панно: Вергилий в белой тоге стоял со свитком среди муз.

— Однако ваш Бог не слишком радостен, сенатор Фабий, — бросила моя гостья.

— Бог? — я посмотрел на удлиненное лицо Вергилия с морщинами на лбу.

— Он вам как Бог, — сказала Эмилия. — Он, а не Юпитер или Венера. Он и есть ваша вера.

— А твоя нет? — прищурился я. Снизу слышалось журчание фонтана.

— А моя нет. Я выбираю бессмертие. И дала выбор тебе, — улыбнулась она, облизнув губы.

— Что мешает тебе верить в Распятого и признать власть Кесаря? — посмотрел я на Вергилия.

— Не жалкого вашего Кесаря, а его, — посмотрела на меня весело Эмилия. — Только он слабый Бог, ваш Бог Вергилий. Он дает только уют, и не дает права страдать.

— Кто же хочет страдать? — удивился я.

— Он не дает ни искупления, ни прощения. Я ведь знала, что ты меня приведешь к нему, вашему Богу. Только зря, сенатор Фабий: я не служу двум господам, да и ты тоже?

— Я при чем? — перевел я взгляд на счастливо улыбавшегося Энея. Его шлем блестел смальтой на панно.

— При том, что ты должен выбрать: со мной в вечную жизнь или с ним в тлен, — кивнула она на Вергилия. — В колумбарий. К урнам, — облизнулась Эмилия.

— Ну, знаешь, я сделал для тебя что мог… — сказал я.

— Даже больше, сенатор Фабий, чем мог. Твоя совесть может быть спокойна. Прости, — Эмилия скрестила руки, — но больше я не скажу тебе ни слова!

Примечания:

* «Энеида» — эпическое произведение на латинском языке, автором которого является римский поэт Вергилий. Посвящена истории Энея, легендарного троянского героя, переселившегося в Италию с остатками своего народа, который объединился с латинами и основал город Лавиний.

** Андромаха — в древнегреческой мифологии дочь Ээтиона, родом из Фив Плакийских, супруга Гектора, — вождя троянцев в их войне с греками. Стала наложницей сына Ахилла Неоптолема (в римской традиции Пирра).

** Креуса — дочь царя Трои Приама, и первая жена Энея, в ночь падения Трои таинственно исчезла.

** Полидор — троянский царевич, сын Приама и Лаофои; согласно «Илиаде», погиб в бою, сраженный Ахиллом.

** Дидона — имя легендарной основательницы Карфагена. По преданию была влюблена в Энея и покончила с собой после его отплытия.